Отличник глава 27

Глава 27 Успех. Робин. Смерть Толиного отца

1
Не ошибусь, сказав, что на курсе у нас было два ярко выраженных лидера. Это Леонид Москалев и Толя Коптев. Что бы обо мне не говорилось все тем же Леонидом, я знал себе цену и знал свое место. На втором курсе Леонид нас покинул, перебравшись во ВГИК и Толя, не зная соперников, взмыл орлом ввысь и парил там в гордом одиночестве.
На третьем курсе, совершенно для себя неожиданно, я вступил с Толей в борьбу за лидерство. Случилось это так. Был конкурс, на котором Толя показал очень хороший отрывок. Я так же сделал отрывок, не такой хороший, как у Толи, но, если можно так выразиться, более кудрявый. Я принес коллекцию приемников 30–50-х годов, взял у Калещука, изо всех углов зала доносилась разная музыка, женщины ходили в мужских пальто, и в мужских шляпах. Диалоги сопровождались определенной пластинкой и танцами. Настоящая мутотень, как я сейчас понимаю, но внешне отрывок был эффектен необыкновенно. И приехала в институт иностранная делегация (Робин приехал в составе делегации, приехал и остался) и Скорый, хитрец, вместе с другими показал им и мой отрывок, который неделю назад, сразу после показа, разнес в пух и прах. Ругал и ругал справедливо. Но тут почуял, у него всегда был хороший нюх, что иностранцам, «засранцам», как он их называл, понравится.
И тут что случилось! Что началось! Они же непосредственные. Им дали воздушную кукурузу, без чего они не могут смотреть ни фильм, ни постановку; они ее ели, смотрели, переговаривались. А как увидели мой отрывок, все вдруг повскакали, стали кричать: «Стоп! Стоп! Остановите показ! Кто сделал этот отрывок? Он здесь? Позовите!». И тут же показ прекратили и они, окружив меня тесным кольцом, на зависть Скорому, сорок минут со мной беседовали.
После иностранцев Скорый выдвинул этот отрывок на экзамен, а он хотел в грязь его втоптать, со мной вместе. На экзамене отрывок прошел хуже, чем у «интуристов», но все равно, произвел эффект.
После экзамена мы собрались всем курсом, сидели, выпивали и театральный критик, девочка по фамилии Заборская, сказала, что лучший отрывок на экзамене был у Димы, то есть у меня. А все на этот момент уже были пьяненькие. Не слушали, не слышали, и вдруг я увидел реакцию Толи на эти ее слова.
Толя пил мало, практически совсем не пил (его за это дразнили схимником, толстовцем) и так получилось, что мы сидели в полутемной комнате, где меня было плохо видно, а его хорошо. И вот, после этих слов девочки-критика вдруг я вижу, как трезвый Толя бледнеет, встает и говорит:
– Что ты такое говоришь? Чей отрывок был лучший?
Я сам был во хмелю и решил, что Толя перебрал, но тогда уже сообразил, что случилось что-то, выходящее за рамки обычного.
Познакомились и подружились с Робином, что был в составе зарубежной делегации. Он, пользуясь новыми возможностями, открывшимися в стране, остался у нас жить.
Возили Робина в общежитие ГИТИСа, там в какую комнату ни войдем, все ему рады. Все старались угостить.
– Как же хорошо жить в общежитии, – говорил восхищенный англичанин. Он был англичанином, но проживал на тот момент в Америке.
Меня от общаги уже тошнило, а Робину так понравилось совместное проживание, что он просто неделями оттуда не выходил. Причем и пил, и участвовал во всех других мероприятиях с величайшей радостью. Его в нашей стране удивляло все – и забальзамированный человек в мавзолее и взятки инспекторам дорожного движения и то, что пьяного Леонида не лишали водительских прав, не тащили в кутузку, а, взяв деньги, отпускали, предупредив, чтобы вел он машину поосторожнее. Была у Робина и невеста, какая-то латиноамериканка из Пуэрто-Рико. Страшенная с лицом, побитым оспой, но он почему-то очень хотел на ней жениться. Хотел себе и всему миру чего-то доказать. Но у нас ему быстро поправили мозги, познакомили с красивыми девушками и он забыл про свой комплекс вины.
Смеялись над его оговорками. Торговавшей сосисками женщине он сказал:
– Ну что, будем подличать, – вместо полдничать, – и получать от этого удовольствие?
Та восприняла его слова, как нападки и огрызнулась:
– На себя посмотри. Ты сам подлец, похуже меня.
Робину очень нравилась наша страна.
В аэропорту Шереметьево, когда его провожали, он плакал навзрыд и не желал сдерживаться. А у нас-то сложилось мнение, что англичане скрытный народец и все свои эмоции прячут, переживая в себе, не выплескивают наружу. Он это своим примером опроверг.
У Робина был огромный багаж (всю мелочь, всякую подаренную безделушку вез с собой), но таможенники, видящие людей насквозь, глядя на такие искренние, такие неуемные проявления любви к нашей стране, пропустили его без досмотра.
2
Четвертый курс начался удивительно бурно. Вернувшись с каникул, сокурсники понавезли гостинцев. Гриша Галустян привез персиков и винограда, а главное, чем удивил, было варенье из грецких орехов. Это было настоящее чудо! Круглые, похожие на шоколадные черные шары, вкусные и сытные.
Слыша о варенье из грецких орехов, я представлял себе нечто другое. Что-то из зерен в сиропе. А тут были молодые плоды, с недоразвитой скорлупой – прелесть что такое!
Хороша осень буйством красок, обилием плодов. Я просто обжирался и домашней колбаской, и окороками и деревенским салом, тающим во рту.
Толя стал бравировать тем, что отказался от учения Иисуса Христа. На что Тарас Калещук ему заметил:
– Рече безумец в сердце своем «несть Бога».
– У русских есть своя вера. Вера древних славян.
– Неправославный не может быть русским.
– А древнеславянская вера тоже называлась православной. Хотя для того, чтобы считать себя русским, я готов и атеистом стать. Лишь бы не поклоняться еврею.
– Атеист не может быть русским, атеист тотчас же перестает быть русским. Это главная особенность русского духа – вера в Бога.
– Что за чушь ты говоришь.
– Это не я, это все Достоевский.
– Да пошел он, этот Достоевский. Ничего путного не написал, что он нам пупок все крутит, слезы выжимает.
– Знаешь, Толя, почему ты такой злой, почему перестал людей любить? Потому, что перестал верить в свое бессмертие, в Бога верить перестал.
Толя не унимался:
– Православием вера русских людей именовалась и до крещения Руси. А язычеством стали называть нашу веру в эпоху христианства, как и всякое другое нехристианское учение. А на самом деле это древнее монотеистическое вероучение, то есть вера в бытие Всевышнего. А христианские попы внушают, что язычество – это вера во многих богов и отрицание Всевышнего, что это почитание и одухотворение сил природы при полном отрицании Бога.
– Так как же тебя называть? – вмешался в разговор Леонид. – Православным язычником?
– Конечно, получается путаница. Если говоришь, что православный, то считают христианином, – сокрушался вслух Толя.
– Но ты же крещеный, – сказал я.
– Не хочу быть христианином, – так и прорвало Толю, – хоть и крещеный. Называйте уж лучше язычником. Мой язык, мой народ. Язычество – вера народная. Буду я вместе с народом своим.
Леонид засмеялся:
– Народ твой десять веков христианский. А ты теперь для того язычником заделался, что хочешь святыми иконами, отцовскими, на вернисаже торговать. Хочешь совесть свою усыпить. Христианину же невозможно, а язычником стал и пожалуйста. Не счесть тропинок, ведущих во тьму, но нашему человеку обязательно нужно идейное обоснование, даже тогда, когда он в тартар летит вверх ногами. Чего бы Ленину, в семнадцатом, соблазняя народ, не кричать с балкона особняка Кшесинской: «Злодеи, злобствуйте, убийцы, убивайте, воры, воруйте, Сатана радуйся!». Нет. Он кричал: «Грабь награбленное», то есть не робейте, свое забираете. И к слову. Не православные священнослужители тебе внушали, что язычество – это поклонение природе, а мракобес Неумытный, завкафедрой марксизма-ленинизма.
Возвращаясь из института с Леонидом, я продолжал слушать его речи о Боге и о Толе.
– Смеется над Зуриком, что тот поклонился Кришне осьмирукому, а сам-то ему же и молится. Только у древних славян его звали Крышень, вот и вся разница. Не хочу, говорит, триединого Бога, поклонюсь четвероликому Сварогу. Глупец.
Я молчал, ничего не говорил, а когда с Леонидом попрощался, вспомнил. Что совсем недавно был у нас с Толей разговор о том же.
– Ты слыхал, до чего жиды додумались? – разошелся Толя. – Сказали, что Иисус Христос был евреем.
– А что в этом крамольного? – поинтересовался я, – я об этом узнал, читая послание апостола Павла.
– Да не может Бог быть евреем! – заорал на всю квартиру Толя. – Понимаешь? Не может!
– Иисус Христос говорил «любите друг друга». Он потому Господь наш и Бог, что любви учил, а не ненависти. Над этим задумайся, а не над тем, какой у него разрез глаз, какая национальность.
Я своими неумелыми речами пытался вернуть Толю к Христу, но получилось так, что окончательно отвадил. Толя тогда зачитывался книгой «Мифы древних славян», «Книгой Велеса», даже намеревался выколоть на плече свастику. «Это ведическое обозначение Перуна». Вагнера полюбил. Слушал с наслаждением марши фашистской Германии. На вернисаже приобретал семейные альбомы времен второй мировой войны. Эсэсовцы с женами и детьми, прочее художество. Занесло бы его далеко, если бы мать не остановила. Зашел я к нему как-то, а в гостях у него матушка. И он опять завел свою песню. Я не выдержал и сказал:
– Вот ты так страшно ругаешь евреев, а представь себе на мгновение, что ты сам еврей. Каково?
– Да не мог бы я быть евреем и представлять себе этого не хочу. Я русский. Анатолий Модестович Коптев.
– Да он и есть еврей, – спокойно сказала его матушка, – я же чистокровная еврейка, значит, и он еврей. У евреев национальность определяется по матери.
Я так и покраснел от стыда за Толю. Это что же получалось, он, зная, что мать еврейка, так злобно, без тормозов, поносил ее соплеменников?
– А у русских национальность определяется по отцу, – уже менее амбициозно заявил Толя. – И я считаю себя стопроцентным русским.
– Ну, так не получится при всем твоем желании. Разве что пятидесятипроцентным. Ты – полукровка, – издеваясь и смеясь над ним в открытую, сказала его мама. – Ты, Толя, уже взрослый мужчина, был женат, учишься на режиссёра в столичном институте, а всё ещё ходишь в коротких штанишках, страдаешь детскими болезнями расового превосходства. Когда же ты у меня повзрослеешь, когда же за ум возьмёшься?
Мы шагали в этот момент в мастерскую его отца. Находились практически под окнами.
– Свет горит, – сказал Толя, – наверное, картины пишет.
– Да что ты, – возразила матушка, – или моль ловит или клопов давит. Я замучилась оттирать, отмывать обои. Говорю: «снимай и дави в руке». «Не могу, слишком зол на них».
Она как в воду глядела, Модест Коптев, действительно, ходил в одних трусах по мастерской и давил клопов. Разгуливал по комнате, высматривая их хищным взглядом охотника и действительно давил со страшной злобой.
После этого разговора с матушкой, вспомнив, видимо, про то, что Саломея, которую он ругал еврейкой, так же имеет русского отца, Толя свои антисемитские проповеди оставил и переквалифицировался в женоненавистника. Запоминал и цитировал все то, что подходило под его теперешнее настроение: «Если бы мир мог существовать без женщины, мы общались бы с богами». Настольными книгами стали «Молот ведьм» и «Пол и характер» Отто Вейнингера, утверждавшего, что «женщина лишена души, своего «я», индивидуальности, личности, свободы. Она не имеет ни характера, ни воли». Как говорится, из огня да в полымя Толю кинуло.
3
На его долю в тот год выпало особенно много испытаний. И самое тягостное и страшное – смерть отца.
Опальный на родине и восхваляемый за границей, Модест Коптев, после смерти, как это водится, получил, наконец, все то, что заслужил. И народную любовь, и признание партии – правительства. Разрешили выставку картин и публикацию его воспоминаний. Родственники не успевали давать интервью отечественным и зарубежным корреспондентам. На похороны потратили уйму денег, словно хоронили не опального художника, а какого-то крестного отца. Гроб был очень дорогой, лакированный с окошком, с золотыми ручками, изнутри был обит шелком и бархатом, имелась подушечка. А ведь он, как знал, написал завещание, в котором указал, чтобы в такой гроб не клали, чтобы похоронили без помпы и шумихи, чтобы отпевали в сельской церкви, и отпевал бы исключительно батюшка Мокей.
Кто слушает покойников? Все сделали по-своему, с точностью наоборот. Хоронили в нарядном гробу, похороны походили на карнавал, пришла масса чужих людей, ни слухом, ни духом не знавших, не ведавших, что это за художник. Отпевали в «модном» храме. Отпевать должен был «модный» священник. Я, присутствовавший на панихиде, ужаснулся, увидев священнослужителя.
Пусть простит меня люд православный, если коим образом слова мои оскорбят чью-то веру. Сразу же оговорюсь, что сам к тому времени уже перешагнул тот рубеж, когда шел в Храм и за священником Бога не видел. Я уже знал, что со смирением приму любого священнослужителя и любую службу, но как выяснилось, я слишком был самонадеян.
Священник пришел с большим опозданием, весь храм был набит людьми, все его ждали. Это был настолько озлобленный, настолько светский человек, что ему совершенно не шло церковное одеяние. Я даже поймал себя на мысли, что следовало бы вывести его вон, как хулигана, который мешает. Он кричал, громко разговаривал, оказывается, выискивал старшего. Когда выискал, не смущаясь, прямо у гроба стал утрясать финансовые вопросы. Заплатили ли? Нет ли? Было заметно, что его почти силком привезли, что у него на этот выходной были совсем другие планы, что он устал от этой постылой, ненавистной ему службы церковной, что он не любит то, чем занимается. Что в Бога не верует. Собственно глубоко несчастный человек, но очень удобный, свой для таких же, как он, псевдоверующих.
В любой профессии «чужих» много, но когда это врач, педагог, священнослужитель, милиционер, то как-то особенно много пагубы приносят такие люди. Их называют оборотнями в погонах, убийцами в белых халатах, сатаной в рясе, лжеучителями. Они и сами страдают, находясь не на своем месте, становятся циниками и садистами. Будучи предуведомленным о том, что привезут какого-то особенного священнослужителя, я ждал чуть ли не митрополита Питирима. Благообразного, красивого, с длинной белой бородой, а тут, мирским языком выражаясь, за наши деньги и что-то жидкое на лопате.
Заметно было, что батюшка не в себе, что бесы его мучают, терзают, он аж корчился под их воздействием. А может быть, корчился от того, что будучи не чист духом, находился в Святом Божьем Храме и должен был вести службу, произносить молитвы, от которых сам же физически страдал. С ним творилось что-то невообразимое. Он начал службу, и ему стало плохо, не мог произносить слов молитвы. Дьякон пел простуженным голосом, а он даже и не читал. Свернул панихиду, практически ее и не начав. Все присутствовавшие на панихиде, за малым исключением, были люди от церкви далекие и с облегчением направились к выходу.
Убежавший, исчезнувший вдруг священник, так же внезапно объявился на улице и не постеснялся, остановил Толю, потребовал денег.
– Так ведь заплатили же хорошо? – сказал Толя.
– Так это не нам. Это по счету, по ведомости. Хору, работницам. А нам? Мне с дьяконом?
Толя, доподлинно зная, что батюшке лично дали огромную пачку, чуть было не выругался, но находящиеся вокруг Толи богатые проходимцы сунули священнику еще одну пачку и тот убежал.
Эти богатые проходимцы, окружившие Толю, как наследника престола, сыпали деньгами бес счета и, конечно, имели на то свой интерес. А интерес был простой, корыстный, обвести вокруг пальца Толю, нагреть на наследии Модеста Коптева руки и положить весь барыш в свой карман. Он мне потом рассказывал, про липовые отчеты о гигантских выделенных суммах, про «откаты». Это была какая-то игра. В открытую воровали из государственного кармана, ничего не опасаясь при этом и те службы, которые об этом знали и должны были пресекать воровство, воровство не пресекали, делая вид, что так оно и надо, что все хорошо. Страшнее всего то, что и Толя вынужден был принимать во всем этом действенное участие. Но все это случилось позднее, а на поминках он сильно напился и принялся опять за свое, за свой великодержавный шовинизм:
– Ты что выпил на днях? Смотри. А то тоже во враги тебя запишу. Нам нация крепкая нужна, а не из пьяниц.
– Уместнее тебе будет трезвому об этом говорить, – намекнул ему я на то, что этот разговор мне неприятен.
– Очистим нацию от пьяниц и развратников. Ты смотри, не подводи меня. Надо создавать свои общины и возрождать былую мощь России.
Я не стал засиживаться на поминках, слушать пьяный бред его, поехал к Леониду. Леонид, как оказалось, очень хотел быть на похоронах, но его не пригласили, а он ждал приглашения и, не дождавшись, обиделся. Сидел с бутылкой, раскладывал пасьянс из игральных карт.
Как-то странно выходило, Леонид хотел пойти на похороны и не пошел, а я не хотел пойти, но там оказался. Толя очень просил, я, собственно, ради него. Толя меня благодарил:
– Я почему тебя, Димка, позвал? – говорил Толя. – Ты думаешь, гроб некому нести? Да я только бы свистнул этой выпачканной в краске братии, этим живописцам. Они бы гроб на вытянутых руках, бегом бы до кладбища несли. Но я в такой момент хочу видеть рядом с собой дорогих мне людей. Тех, на кого всегда могу опереться.
Следовательно, на Леонида Толя опираться не хотел.
– Не позвали меня, сволочи, – говорил Леонид, держа в руках бубнового короля, – ну и шут с ними. Я и сам бы не пошел. Не люблю смотреть, как людей закапывают. Вот, сижу тихо, сам его поминаю.
Не только Леонид, но и Фелицата Трифоновна, оказывается, хотела быть на похоронах и даже нарядилась и сидела, ждала приглашения. Хотя, казалось бы, с какой стати? Какой-то нездоровый интерес проявляли.
– Кто был? Как все проходило? – интересовалась Фелицата Трифоновна. – Припомни, расскажи подробности.
Я, что помнил, рассказал.
 
4
Произошло еще одно знаковое событие. Кирилл Халуганов, на малой сцене театра МАЗУТ ставил спектакль с участием Аруноса и Спиридоновой. Они были заняты у него в главных ролях. Ставил и не закончил. Разругался со Скорым, хлопнул дверью и ушел. Вот Семен Семеныч, наш мастер дорогой, и предложил доставить этот спектакль мне.
Впоследствии Фелицата Трифоновна говорила, что он, принимая такое решение, хотел одним выстрелом убить сразу двух зайцев. И сына чужими руками из театра убрать и моего провала ждал. Зачем? За что?
Но, как бы там ни было, случилось все иначе. Я дал согласие, предуведомив, что переговорю об этом сначала с Керей. Скорый согласился.
– Мне теперь все равно, – сказал Керя, – пусть ставит кто угодно. Хочет, чтобы ставил ты? Ставь. Никаких проблем. Ты пришел за моим благословением? Благословляю. Только со Скорым, запомни, всегда держи ухо востро.
Керя сидел у Фелицаты Трифоновны, пил и вспоминал о том. как пришел учиться на первый курс в ГИТИС и как Скорый, который учился на последнем курсе, являясь председателем общественного совета, гонял его по общежитию.
– Я тогда уже понял, что Скорый – дерьмо, в чем теперь уже убедился окончательно.
Я стал делать то, на что у Кери не хватило сил. Как важно правильно подобрать актера на роль, я понял еще в студии у Фелицаты Трифоновны. Там занимались в массе своей случайные ребята с улицы, но она, работая даже с таким материалом, используя характерные особенности каждого, подбирала им такие отрывки, в которых они, сами того не подозревая, смогли максимально раскрыться и засверкать, как бриллианты на солнце.
Они были естественны, так как каждый ощущал, что он на своем месте. Я тогда уже уяснил, что правильное или неправильное распределение актеров на роли обеспечивает успех или неуспех спектакля на девяносто девять процентов.
Я все это к тому, что кроме Аруноса и Спиридоновой все остальные актеры были не на своих местах. Я поменял людей местами и сразу же на глазах все изменилось. Монтировщики, забывая сходить покурить, подышать свежим воздухом, стали задерживаться, смотреть, как-то реагировать, то смехом, то шушуканьем. То есть превращались в зрителей.
Я не только поменял людей, я переделал спектакль совершенно по внутренним актерским делам.
Была сцена, на мой взгляд, порнографическая, главные герои лежали в постели и совокуплялись (так решил это Керя сценически), при этом говорили о своих чувствах. Всю порнографию я со сцены убрал, постарался из пошлого произведения автора пьесы по возможности сделать тонкую вещь. А тот диалог, который вели актеры, находясь в неглиже, имитируя половой акт, я заставил играть по-другому. Я их одел, поднял с постели, развел в разные углы сцены и только после этого они у меня заговорили.
И случилось чудо. Актеры открылись и сцена вместо грязной, постыдной, нелепой получилась чистой, светлой, пронзительной. На генеральной был аншлаг. Что спектакль получился, я понял по публике, пришедшей на премьеру. Собрался весь цвет театральной Москвы. Скорый, бросив съемки в Праге, также прилетел, примчался. На начало маэстро опоздал, о том, что он находится в зале, я догадался по напряженному дыханию за своей спиной. На сцене было как раз то самое «объяснение в любви». Скорый не выдержал и громко, в полный голос, сказал:
– А почему они не е…ся? По-моему, очень живая мизансцена была.
Все в зале и на сцене так и зашлись гомерическим смехом.
После спектакля подходили известные и маститые, жали руку, говорили свои замечания.
После успеха с постановкой спектакля Скорый ко мне сильно переменился и перемены эти были не в лучшую сторону. Наступил очередной «ледниковый период» в наших с ним отношениях. Да и не только Скорый ко мне переменился, но и Толя с Леонидом. Они почему-то обиделись на Скорого за то. что он им не предложил, как мне, исправить ошибки за Керей.
Год назад, когда критикесса Заборская сказала: «Ваш отрывок, Дима, был лучшим» и Толя побледнел, я списал его неприязненное отношение к моей работе на то, что он чрезмерно много выпил. Но теперь, когда с ним, после моего успеха случилась чуть ли не истерика. Когда он кричал: «Ты в профессии ничего не понимаешь. И я б на месте Скорого давно б тебя выгнал с позором и треском». Да, когда он так кричал, я понял, что дело серьезно. Что для него это настоящая беда, – мой успех. Не сердился на него, я понимал, какие мотивы его на это подвигли.
Скорый любил много и красиво говорить, а нас любил ругать:
– Что вы все слушаете и слушаете меня! Я сам знаю, что красиво говорю. Работайте, делайте что-нибудь, а то никто диплома не получит, всех разгоню. Всех разгоню, а сам уйду в монастырь, запрусь в келье или уеду с цыганами в кибитке куда глаза глядят. Запью, загуляю, ограблю прохожего.
В монастырь не ушел, с цыганами не уехал, никого не разогнал. После этой успешной моей постановки так красно уже не говорил. И тут понеслось, – тройки за экзамены, немилость, охлаждение. А вроде бы, должен был радоваться.
Леонид сообщил мне вдруг, что хотел застрелить Бландину.
– В лес ее возил, – говорил Леонид, – перед носом ее пистолетом тряс. Три раза делал попытку нажать на курок, но так и не смог. Когда назад в Москву возвращались, подлезла ко мне и спрашивает: «Ну что, непросто застрелить женщину, которая тебя любит?». Искренно сказала. Давно я таких интонаций в ее голосе не слышал.
– А зачем ты хотел ее убить? За что? – ужаснулся я такому его заявлению.
– А за то, что всем приносит только вред. Подруг заставила с мужьями развестись: «Оно вам надо, быть в кабале?». Все свои силы только на то и тратит, чтобы разлучать людей. Вон, и меня с женою разлучила. Ну, что ты смотришь на меня, как на убийцу? Все, слава Богу, обошлось, кончилось миром.