Лермонтов. Не знавший равного себе

  (Кавказ как судьбоносный компонент лермонтовской биографии и творчества)

                …смуглый цвет почти исчез
                С его ланит; снега и вьюга
                И холод северных небес,
                Конечно, смыли краску юга,
                Но видно всё, что он черкес!..
                «Измаил-Бей»   

   Чтобы понять, почему так основательно, судьбоносно Кавказ вошел в кровь, сердце и душу М. Лермонтова, став для него чуть ли не единственным источником вдохновения, нужно вернуться к моменту его рождения. Не к 1814 году, который отсчитывается биографами Лермонтова с момента появления в судьбе Марии Арсеньевой Юрия Петровича. Закодировав свою биографию в своем творчестве, Лермонтов оставил нам ключевые подсказки, в том числе и в своих автобиографических заметках, с помощью которых  легко реконструируется его поэтическая автобиография – единственно цельная, полная и объективная. И реконструкция эта возвращает нас на Кавказ. В 1811 год. Не в 1806-й, который озвучил Ираклий Андроников «на одном из лермонтовских праздников поэзии», высказав «предположение о том, …что мы-де и возраста Лермонтова не знаем точно». Бабушка Арсеньева, «якобы подделала свидетельство о рождении», чтобы внука «подольше не брали на военную службу». И лет ему «якобы в момент гибели было не 27, а 35…»,- читаем мы в «Ставропольской правде» заметку Ларисы Прайсман «Загадка Лермонтова» (28 июля 2005 г.), которой лично «довелось услышать» это из уст известного исследователя.
   Ираклий Андроников, доискавшийся до истинного происхождения М. Лермонтова, не мог не понимать, что простые арифметические действия опрокинут его предположение о 35-летнем поэте, однако он пошел на это, сознательно вводя своих слушателей в заблуждение.
  10-летняя беременная дочь Е.А. Арсеньевой и 22-летний молодой человек, поступающий в благородный пансион с документами 14-летнего подростка, - это даже не смешно…
   Ираклий Андроников, в нашем случае, может быть интересен только тем, что возраст поэта поставил-таки под сомнение. Что дОлжно было сделать его предшественниками гораздо раньше.
   Следующий вопрос, прозвучавший в заглавии статьи В.А. Мануйлова: «Лермонтов ли Лермонтов?», также должен был быть поставлен задолго до исследований советского ученого. При всем неприятии лермонтоведами личности Владимира Захарова, нельзя не признать, что статья действительно принадлежит Мануйлову, который, усомнившись в отцовстве Юрия Петровича, стал искать среди близкого окружения Марии Арсеньевой в Тарханах – между поваром и кучером, очевидно, молодыми людьми. А между тем, достаточно было услышать самого поэта, который проговорил в своих произведениях все, что касалось его происхождения, трагедии его родителей и личной драмы Юрия Петровича, кому он был обязан только тем, что унаследовал его фамилию, когда, вовремя подсуетившись, Е.А. Арсеньева «спроектированным браком» «приличьем скрасила порок». 
   Не повторяясь и не возвращаясь к тому, что уже написано по этому поводу в ст. «Тайна рождения поэта», «К престолу вечному Аллы…», «Меня бы примирила ты…», «Место поэмы «Джюлио» в ряду автобиографических произведений Лермонтова», пойдем дальше, прислушиваясь исключительно к самому Михаилу Лермонтову.      
  Осенью 1827 г. Е.А. Арсеньева переехала в Москву, чтобы продолжить образование внука. Петр Афанасьевич Меще;ринов, в доме которого остановилась Арсеньева с внуком, был ее родным дядей по матери, а Михаилу приходился аж двоюродным прадедом. Как известно, с их сыновьями, своими двоюродными дедушками, Михаил Лермонтов будет готовиться к поступлению в Пансион, затем все трое поступают, и Михаил оказывается даже в одном классе с Владимиром. Однако москвичи Мещериновы переезжают из дома в Пансион, а их тархановский гость поступает полупансионером и переезжает вместе с бабушкой "с  Поварской  на Малую Молчановку в дом Чернова...». (В.А. Мануйлов)
  Принято считать, что жившие целый год  «одним домом» Мещериновы и Арсеньева с внуком разъехались только потому, что Арсеньева захотела быть ближе к Пансиону. Так ли это? Пансион находился на Тверской,6. Дом, откуда съехала Арсеньева, от Пансиона находился в 22 минутах ходьбы. Как далеко оказались два дома друг от друга? - В 3 минутах ходьбы! А до Пансиона теперь – пешком 21 минута.
   Ираклий Андроников после выхода в свет книги С. Романюка «Из истории московских переулков» (1984) внес поправку на ул. Трубная,11, но и тогда выходит, что до Пансиона Мишелю нужно было добираться пешком за 21 минуту. Получается, что Арсеньева выиграла с переездом в новый дом целую минуту! Наверное, для того времени это было принципиально много!..
  Трубная улица, из истории которой известно, что это бывшая Драчёвская или Грачёвка, в XIX-начале XX века пользовалась дурной известностью. В 1907 году Грачёвка, вместе с рядом переулков этого района, в порядке борьбы с дурной репутацией этих мест была переименована в Трубную.
  Писатель М.А. Воронов писал об этой улице, что «это исконная (!) усыпальница всевозможных бедняков, без различия пола и возраста… На каждой сотне шагов вы непременно встретите полсотни кабаков, пивных лавок… и тому подобных учреждений, в которых ежедневно пропиваются и проматываются… десятки жизней и легионы всевозможных умов, совестей, рассудков и иных атрибутов человека!»
  «Передо мной одна из тех трущоб, куда заманиваются пьяные, которых обдирают дочиста и выбрасывают на пустыри» - писал о Грачёвке и В. Гиляровский в книге "Москва и москвичи".
  Надо ли объяснять, что не только Арсеньева с внуком не поехала бы на Трубную, даже в гости, но и Мещериновы с тремя сыновьями не подумали бы обосноваться на такой улице! Думается, ввести в заблуждение С. Романюка могло созвучие в названиях улиц. Из истории улицы Малая Молчановка, узнаем, что «в этом районе располагалась слобода трубников (Трубниковский переулок), по которой ранее переулок назывался Большие Трубники, а с XVIII века стали называться Большая и Малая Молчановка».
  Не собиралась Арсеньева оставаться в Москве, если ее внук поступит в Пансион! Планы ее резко изменились после того, как Михаил был зачислен только на полупансион.  Дальнейшее пребывание в доме Мещериновых, сыновья которых стали казённокоштными пансионерами, становилось двусмысленным, и Арсеньева тут же решает все проблемы, которые затянулись на целый год только, якобы, из-за того, что ей не нравились предлагаемые варианты – теперь ее устраивал и сам дом и то, что он находился недалеко от Пансиона.
  «Не могу припомнить, пробыл ли он в пансионе один год или менее, но в 6-м классе к концу курса он не был…», – вспоминал А.М. Миклашевский, свидетельствуя, что первому ученику Пансиона не дали даже окончить последнего курса, т.к. в гимназии, созданной на основе пансиона, могли учиться только дети дворян!
  Оставляя московский университет, Лермонтов подает в правление Прошение, в котором просит «возвратить» ему только «свидетельство о рождении и крещении», (выделено мной - М.В.) которые он представил при поступлении. Бумаги эти ему выдали.  Однако Лермонтов не запрашивает главный документ, о котором ему не напоминает и правление университета. Выходит, при поступлении в пансион, а затем в университет, Лермонтов не имел документа о дворянском происхождении!
  В следующем Прошении (№1916) в правление московского университета  своекоштный студент Михаил Лермантов писал, о том, что «по домашним обстоятельствам» более продолжать учения не может и просит, «уволив из оного, снабдить надлежащим свидетельством, для перевода в Императорский Санктпетербургской Университет». Прошение подано 1-го июня 1832 г., а 6 июня «на оборотной стороне <его> помечено»: «Приказали означенного студента Лермантова, уволив из Университета, снабдить надлежащим о учении его свидетельством».
  Как видим, Лермонтов изначально не собирался поступать в Школу Юнкеров, но о переводе студента, без документа о дворянском происхождении, речи быть не могло, и Лермонтову выдали свидетельство о том, что в московском университете он учился.
  «С молоду его грызла мысль, что он… не знатного происхождения,(!) и в минуты увлечения он признавался мне не раз, как бы хотелось ему попасть в люди, а главное, никому в этом не быть обязану, кроме самого себя, – вспоминала Е. Сушкова, которая знала его долгое время как Михаила Арсеньева, даже не догадываясь, что «кавалер», который ее «повсюду сопровождает» носит фамилию Лермонтов.
  «Незнатное происхождение» потомка известных в России и влиятельных при Дворе Столыпиных в своих поздних воспоминаниях Катерина Сушкова прописывает без всяких оговорок и комментариев, будто сама не уступала Михаилу Лермонтову в своем происхождении. Но в словах «никому не быть обязану» можно услышать досаду Лермонтова, который не может не замечать, сколько людей и как за него хлопочут, чтобы он получил высшее образование, но все равно у них ничего не получается ни в Москве, ни в Петербурге.
  Лермонтов знал, какого он происхождения и хотел полагаться только на самого себя, но влиятельные родственники, поднятые Е.А. Арсеньевой, как по тревоге, продолжали использовать свои высокие связи, чтобы вывести юношу в люди.
  «Я сам та особа, у которой я бываю с наибольшим удовольствием. Правда, по приезде я навещал довольно часто родных, с которыми мне следовало познакомиться; но, в конце концов, нашел, что лучший мой родственник — это я сам…» - напишет Лермонтов к М.А. Лопухиной из Санкт-Петербурга 28 августа 1832 года, лишний раз убедившись, что среди многочисленных петербургских родственников, среди которых немало и его ровесников, он никогда не будет своим.
 «По домашним обстоятельствам» переехав со съемной квартиры из Москвы, Лермонтов вновь снимает квартиру там, где мог бы жить у любого из своей многочисленной родни. Что выиграл этим переездом Лермонтов и что это были за «обстоятельства», побудившие  его срочно переехать в столицу, из которой из-за дороговизны жизни, Пушкин годом-другим позже будет настоятельно просить государя разрешить ему перебраться в деревню? Может, в Тарханы добираться стало ближе?
  От Санкт-Петербурга до Тархан — 1572 км, а от Тархан до Москвы - 860 км. Получается, чтобы решить свои домашние проблемы, Лермонтов усложнил их вдвое! Что за проблемы на самом деле были у Лермонтова? Что скрывается за всеми этими неуклюжими попытками лермонтоведов подчистить факты из биографии поэта? 
  В 1830 году Лермонтов оставляет в своей тетради странную запись: «Еще сходство в жизни моей с лордом Байроном. Его матери в Шотландии предсказала старуха, что он будет великий человек и будет два раза женат. Про меня (Мне) на Кавказе предсказала то же самое (повивальная) старуха моей бабушке. Дай Бог, чтоб и надо мной сбылось, хотя б я был так же несчастлив, как Байрон».
  Л.М. Аринштейн, комментируя слова поэта, останавливается на «сходстве отдельных эпизодов его жизни с биографией Байрона», ловко обойдя главное, на что нужно было обратить внимание в этой записи: «Про меня» «на Кавказе» (!) «повивальная старуха (!!!) моей бабушке».
  Повивальная старуха это не гадалка и не ясновидящая, и даже не «бабка» - знахарка. Повивальная старуха приглашается только во время родов и по тому, как выглядит новорожденный в момент отделения его от матери (по волосам на голове, или отсутствию их, по пуповине и др. известным только ей признакам), она может предсказать то, что подсказывает ей ее богатый опыт. Не более того! Потому что, как правило, дети, принятые повивальными старухами, растут у нее на глазах в селе, уезде или округе. И если Лермонтов пишет, что происходило это на Кавказе, значит, мы должны услышать его и услышать правильно. Вспомним первые две строки его стихотворения  «Кавказ», которые тоже не комментируются учеными:  «Хотя я судьбой, на заре моих дней, /О, южные горы, отторгнут от вас…». Выходит, что именно младенцем, едва появившимся на свет, Арсеньева вывезла внука с Кавказа, а точнее, из дома своей сестры в Парабочи Шелковского района. И Лермонтов открыто и настойчиво прописывает это не только в своих кавказских произведениях, но почти во всем своем творчестве. (См. статьи «Тайна рождения поэта», «К престолу вечному Аллы…» и др.)
  Оставим написанную Лермонтовым летом 1828 года поэму «Черкесы» и «Кавказский пленник», законченный в этом же году. Обе поэмы напрашиваются на детальный анализ, т.к. уже тогда Лермонтов не просто подражал своим предшественникам, он их корректировал, приближая горский тип к реальному, а не романтическому образу и сознательно взялся за известные в обществе сюжеты. Почему? Рассмотрим на примерах других произведений, не всегда напрямую относящихся к этому горному краю, но в которых Кавказ выглядит исключительно как судьбоносный компонент лермонтовской биографии.
  В 1829 году Лермонтов пишет стихотворение «Черкешенка», подробнее о нем можно прочитать в статье «Меня бы примирила ты…», здесь же напомним только, что оно по сути своей есть поэтическое изложение автобиографической заметки: «Кто мне поверит, что я знал уже любовь, имея 10 лет отроду?..» и открывает собой целый цикл стихов, который можно озаглавить как «Поэт и Черкешенка». Это и стихотворение «К другу» (1829), в котором юноша утверждает: «Не буду я счастливым близ прекрасной; /Но ты меня не спрашивай напрасно: /Ты, друг, узнать не должен, кто она. /Навек мы с ней разлучены судьбою…»; К*** (Мы снова встретились с тобой...)(1829) «Любил с начала жизни я» (Н.Ф. И…вой) (1830), «Благодарю» (1830), «Звезда» («Светись, светись, далекая звезда») (1830), «Кинжал» (1838) и многие другие.
  Вычеркнутые стихи из поэмы «Измаил-Бей» (1832) после строфы XXV (1-й части) о ней же: «Я сам знавал когда-то в старину /Подобную волшебницу одну. /И от нее оторван был я роком. /И за нее творца благословил; /В объятиях, напитанных пороком, /Я б ангела, быть может, осквернил!.. /И, мнится, я храним ее рукой, /И жду, безумец! ласки, поцелуя... /Засну ли? — предо мной во время сна /Опять, опять она — и все она!».
  Вспомним строки из ст. «Любил с начала жизни я»: «Но взор спокойный, чистый твой /В меня вперился изумленный. /Ты покачала головой, /Сказав, что болен разум мой, /Желаньем вздорным ослепленный». Вот он, этот «безумец», ждущий «ласки, поцелуя» от той, которая считает, что его «желанья» в отношении ее мог породить только «больной разум»! Это реакция Черкешенки, но никак не русской девушки и даже не замужней русской женщины! А «объятия, напитанные пороком», никак нельзя отнести к Измаилу, это сам автор. Ср. со словами Владимира из пьесы «Странный человек», жертвы порочной связи матери до замужества: «Природа вооружается против меня; я ношу в себе семя зла; я создан, чтоб разрушать естественный порядок…».
  В стихотворении «Кавказ», упомянутом выше и написанном в самом тяжелом для России, для Москвы, для университета, для Столыпиных, для его бабушки  и для него самого – в 1830 году, когда холера опустошала все вокруг так, что москвичи приняли ее за чуму, Лермонтов в своих стихах не только признавался, что был рожден на Кавказе, он всеми мыслями, всем сердцем, памятью своей  был в этом горном краю, который подарил ему первую любовь и вернул ему песню его матери – «сладкую песню отчизны» его – не России – Кавказа! – за что он трижды клятвенно утверждает, что любит Кавказ!      
  Жуткие картины холерной Москвы в подробностях можно прочесть у Александра Герцена, который был годом моложе Михаила. Герцен - внебрачный сын своего отца, помещика И. Яковлева, носил придуманную им для него фамилию, означавшую «сын сердца». «Разбуженный декабристами» и развернувший своим «Колоколом» «революционную агитацию» Герцен тоже не мог учиться в университете на нравственно-политическом отделении, но, закончив физико-математическое отделение, стал тем самым политиком, который замахнулся на основы самодержавия.
                ___________________

  Еще свежи были сердечные раны Е.А. Арсеньевой от потери двух братьев - в 1825 г. на 47 году жизни умер Аркадий Алексеевич, к концу 1826г. скоропостижно в 41 год скончался Дмитрий Алексеевич и вдруг опять две потери, но в один год! - Брат Николай жестоко растерзан женщинами в Севастополе во время чумного бунта, в Чечне умерла сестра Екатерина, а внук, исключенный из Пансиона «до окончания курса», (хотя был первым по учебе среди пансионеров!) и вынужденный на общих правах (потеряв автоматически право на перевод без экзаменов!) поступать в Московский университет, совершенно далек от всего, что происходит рядом, - он устремлен на Кавказ! (Странно, что ни сама Арсеньева, ни ее московские соседи и родственники – те же Лопухины, Сушкова, Мещериновы и др. – никто не оставил свидетельств о ее хотя бы намерении побывать на похоронах своей сестры на Кавказе!)      
  В том же 1830 году в цикле стихов «Ночь. I», «Ночь. II», «Ночь. III» проговорив тайну своего рождения, в котором он бросает «дикие проклятья» на своего «отца и мать, на всех людей», посылая «проклятье» своему рождению, в котором виноваты «оба» - его отец и мать, Лермонтов в стих. «Одиночество» (1830), будто перегорев от всех этих бурных страстей, хладнокровно констатирует: «Один я здесь, как царь воздушный, /Страданья в сердце стеснены…». Уже в этом раннем стихотворении Лермонтов «уверен», что о его смерти будут «больше веселиться, /Чем о рождении» его... Мысль эта, что его гибель, его ранняя смерть будет воспринята толпой с ликованием, у Лермонтова проходит через всю его поэзию. Почему он в этом так был уверен? Почему смерть или гибель молодого человека вообще должна быть предметом всеобщей радости и ликования в обществе? Или осуждения? Презрения? Вспомним его: «Настанет день — и миром осужденный, /Чужой в родном краю, /На месте казни — гордый, хоть презренный — /Я кончу жизнь мою…».   
  Это 1831 год. Еще почти 6 лет впереди до громкого его появления в обществе как автора самого нашумевшего стихотворения! А пока его, в отличие от Пушкина, даже узкий круг друзей не считает поэтом, потому что стихи тогда писали все. Главное, поэтом себя пока еще не считает сам Лермонтов, и потому не спешит печататься в серьезных журналах. Откуда тогда у этого юноши ощущение масштабности осуждения своей личности? Не друзьями, не врагами, не семьей, а миром будет осужден!
  15 июля погибает Бейбулат Таймиев. Считающийся отцом юноши, Юрий Петрович еще жив. В церковной книге смерть его зафиксирована 1832 годом, что В.А. Мануйлов и записал в своей «Хронологии», оставив за ним и 1831 год, т.к. на смерть отца в этом году Лермонтов написал не одно стихотворение, что окончательно запутало его биографов. 
  Однако, как видим, в самый тревожный для России год Михаил весь устремлен к Кавказу! К «далекой стране», в которой физически он был пять лет назад, но никогда не расставался с ним в мыслях и душой: «окровавленный войной /Свободе прежде милый край /Приметно гибнет» для свободы, и Лермонтов, находясь в далекой Москве, не может не страдать за судьбу Кавказа, за горцев.
  22 марта 1830г. в газете «Северная пчела»  на первой полосе в рубрике  «Внутренние известия» появилась информация о том, что «горские народы, за Кубанью обитающие, издавна известные хищничествами своими в пределах войска Черноморского… с большею противу прежнего дерзостию нападали на линию и производили по оной грабежи. …А посему Главнокомандующий Кавказским Отдельным Корпусом, генерал-фельдмаршал граф Паскевич-Эриванский, нашел нужным положить оным конец всеобщим наказанием виновных, начиная с племен, более других в грабежах и набегах участвовавших». Далее сообщалось, что генерал Эмануель против  шапсугов уже «цели достиг», и что «прочие племена Кавказа, в хищничествах виновные, не останутся также без должного наказания. Все меры к общему их усмирению распоряжены и безотлагательно будут приведены в действие графом Паскевичем-Эриванским». 
Лермонтов читает «Северную пчелу», но его симпатии в корне расходятся не только с официальным взглядом, но и с общественным мнением. 
  Так сколько же ему было лет, когда он в последний раз был с бабушкой на Кавказе? Десятилетний мальчик может многое замечать, понимать, чувствовать, но взгляд и чувства тринадцатилетнего подростка выдают в нем пробуждающегося юношу. Как например, в стихотворении «Утро на Кавказе». Когда взгляд Лермонтова, не встречавшего когда-то, а будто  встречающего здесь и сейчас рождение нового дня в горах («Светает… вьется... молчит… журчит… зарделся… разлился…»), устремляется за блеском «новорожденного луча», который не разлился вокруг, наполнив собой все пространство, а «светит там и там», то мерцание этого света у него вызывает ассоциации со стыдливостью купающихся горянок, застигнутых врасплох появившимся неожиданно юношей. «Краснеют все, к земле склоняют взор: /Но как бежать…» - типичное поведение горянки в такой ситуации, но нетипичное наблюдение для десятилетнего мальчика! Но какое светлое стихотворение, написанное в самый черный и не только для Москвы 1830 год!
  Спустя два года он вновь вернется к этому образу в отрывке «Синие горы Кавказа, приветствую вас!», но заменит «юношу» на «мужчину», каковым и был на тот момент - в 21 год, поэтому он сможет позволить себе прописать такую деталь, которую смущенный подросток вряд ли обнаружил бы столь явно:«…И розовый цвет их (снегов и далеких льдин утесов – М.В.) подобился цвету стыда; как будто девицы, когда вдруг увидят мужчину, купаясь, в таком уж смущеньи, что белой одежды накинуть на грудь не успеют…». Но отрывок этот интересен не только и не столько этим. В русской классической литературе впервые был создан прецедент: именно здесь, в этом отрывке, любовь к Кавказу, к его величественной природе стала совершенно неотделимой от любви к горцу: «…люди, как вольные птицы, живут беззаботно; война их стихия; и в смуглых чертах их душа говорит…».
  Мемуарист В.П. Бурнашев, со слов Н.Д. Юрьева и А.И. Синицына (сослуживцев Лермонтова по лейб-гвардии Гусарскому полку) записавший воспоминания о поэте, упоминает о его возрасте, не считая нужным комментировать: «...Лермонтов, под влиянием воспоминаний о Кавказе, где он был еще двенадцатилетним мальчишкой, написал целую маленькую поэмку из восточного быта». Речь о поэме «Хаджи-Абрек». 
  Лермонтову, по нашей версии, летом 1825г. было 13 полных лет.
  Годом позже в посвящении к поэме «Аул Бастунджи» (1833), Лермонтов открыто и громко признается в том, что в его крови (не в сердце! Не в душе!) кипит жар и бурь Кавказа порыв мятежный, и это позволяет ему кричать во весь голос: «Я сердцем твой, - всегда и всюду твой!..». Заклиная Кавказ помнить о том, что в его вечной борьбе с Россией он один из них – кавказцев, он свой, он горец, что в нем то же мятежное противостояние чуждому ему обществу, Лермонтов, которому много чего «говорит» душа горца, подчеркивает: «Моей души не понял мир – ему /Души не надо». Потому он ее не откроет никогда и ни за что тем, кто рядом с ним в этом бездушном мире: «В мрак ее глубокой /Как вечности таинственную тьму /Ничье живое не проникнет око». Только в этой кромешной тьме он может спрятать свои чувства ото всех, с кем не желает делиться, потому что в ней «Живут воспоминанья о далекой Святой земле...»! И пусть эти узы с Кавказом «недоступны уму» света, Лермонтову это все равно, потому что «ни свет, ни шум земной /Их не убьет...».
  Погружаясь на самое дно своей души, так что только он сам и может быть свидетелем своей тайны, он обращается к Кавказу: «я твой! я всюду твой!..»  Поэтому «враг ли коварный, иль просто охотник... Все, все в этом крае прекрасно…» - признается будущий гвардеец, 10 ноября в том же году зачисленный кандидатом в Школу юнкеров и читающий в газетах бесконечные военные сводки с Кавказа.
  В «начале 1832 года» умирает Юрий Петрович, а 30 августа, при большом стечении народа, в присутствии государя и всей императорской семьи, на Дворцовой площади величественная Александровская колонна была установлена на пьедестал. Зрители занимали даже окна и крышу Здания Главного штаба. Приводили колонну в вертикальное положение 2000 солдат и 400 рабочих. Но для Лермонтова это не стало таким большим событием, которое впечатлило бы его или вдохновило на поэтический отклик. В этом году Лермонтов пишет очередное, но ни с чем несравнимое  стихотворение о Кавказе: «Люблю я цепи синих гор». Это даже не стихотворение, это состояние души юноши, вырвавшегося на лихом коне в «пространство голубых долин, /Как ветер, волен и один…».  «И долго так мой конь летел... /И вкруг себя я поглядел: /Все та же степь, все та ж луна: /Свой взор ко мне склонив, она, /Казалось, упрекала в том, /Что человек с своим конем /Хотел владычество степей /В ту ночь оспоривать у ней!» - писал вдохновенно юноша, находясь в четырех стенах скромной петербургской квартиры. 
  «Романс» (Стояла серая скала на берегу морском)(1832)восходит к произведениям Лермонтова, созданным им по дневниковым записям матери, тот же сюжет, что и в поэме «Джюлио», в стих. «Ребенку», пьесе «Азраил» и др.: он и она «разлучены злословием людским», но продолжают любить друг друга, и вина в том, что молва взяла верх над их чувствами, лежит на ней: «И проклиная жизнь мою, на память приведешь /Былое... и одну себя невольно проклянешь, /И не изгладишь ты никак из памяти своей /Не только чувств и слов моих, — минуты прежних дней!..»  Лирические образы и ассоциации здесь - не русских равнин, а горной страны: скала, море, утес, камни, поток седой, а значит, бурный, несущийся с гор (ср. с отрывком из «Джюлио»: «Меж гор кавказских есть слыхал я грот, /Откуда Терек молодой течет…»).
  В том же, 1832 году, Лермонтов пишет стих.  «Прощанье». «Не уезжай, лезгинец молодой! / Зачем спешишь на родину твою? /Твой конь устал, в горах туман сырой, /А здесь тебе и кровля, и покой, /И я тебя люблю!.. /Ужели унесла заря одна /Воспоминанье райских двух ночей? /Нет у меня подарков: я бедна, — /Но мне душа Создателем дана, /Подобная твоей…».
  Прощание «лезгинца» с девушкой происходит там, где «вокруг синеют цепи гор, /Как великаны…», а значит, на Кавказе, потому девушка не может быть горянкой: она провела с ним не два дня, а две ночи, что в случае с горянкой категорически исключено. (Вспомним, как сокрушался А. Пушкин, когда цензура вымарала в его «Пленнике» о черкешенке из строк: «Не много сладостных ночей /Судьба на долю ей послала», слово «ночей», заменив на - «дней»)
  Проститься лезгинец приехал в «ненастный день» в «мокрой бурке», потому что уезжает внезапно и навсегда. «Поверь, отчизна там, где любят нас», - пытается удержать его девушка словами Зары из поэмы «Измаил-Бей», но здесь есть уточнение, которое объясняет ее чувства к нему, позволившее ей его любить: «Тебя не встретит средь родных долин, — /Ты сам сказал, — улыбка милых глаз…», т.е. у него нет на родине любимой девушки или жены.  «Лезгинец» неумолим: «— «Нет у меня отчизны и друзей,.. /Я счастлив был любовию твоей, /Но все-таки слезам твоих очей /Не удержать меня,.. /Покуда кровь врага я не пролью, /Уста не скажут никому: люблю. Прости!..».
  «Сюжетная ситуация — отказ от любви во имя мести — была использована Лермонтовым в сцене прощания Зары с Измаилом в поэме «Измаил-Бей», где этот сюжет развернут и исторически конкретизирован, а характеристика действующих лиц и их поступков получила более глубокую психологическую мотивировку», - прочтем мы в комментарии Ольги Валентиновны Миллер к этому стихотворении в ЛЭ..
  Е.М. Пульхритудова вообще не упоминает о стих. «Прощанье» и «лезгинце»,  комментируя поэму. «Некоторые факты, нашедшие отражение в поэме, совпадают с биографией кабардинского  князя Измаил-Бея Атажукина»,- пишет она. Однако у Лермонтова все очень тесно переплетено и не только между героями этого стихотворения и поэмы «Измаил-Бей». Так Леила, жена известного Бейбулата – героя поэмы «Хаджи-Абрек», делает своему убийце роковое признание: «Отечества для сердца нет!.. /Поверь мне — счастье только там, /Где любят нас, где верят нам!».
  Из всех этих героев – реальное историческое лицо только Бейбулат, и он чеченец. Бейбулат – воин, у него, можно сказать, нет Отечества только потому, что на его земле находится враг – «неумолимый и жестокий». «Покуда кровь врага я не пролью, /Уста не скажут никому: люблю…», - говорит лезгинец. Но кто сказал, что это его личная месть? Лермонтов не называет его абреком, как другого своего героя - Хаджи-абрека, жаждавшего отомстить Бейбулату лично, несмотря на то, что идет война, и у них есть общий враг.
  «Горят аулы; нет у них защиты, /Врагом сыны отечества разбиты,.. /Как хищный зверь, в смиренную обитель /Врывается штыками победитель, /Он убивает старцев и детей, /Невинных дев и юных матерей /Ласкает он кровавою рукою, /Но жены гор не с женскою душою! /За поцелуем вслед звучит кинжал, /Отпрянул русский — захрипел — и пал! /«Отмсти, товарищ!» — и в одно мгновенье /(Достойное за смерть убийцы мщенье!) /Простая сакля, веселя их взор, /Горит — черкесской вольности костер!..».
  Это тот же 1832 год! Читая только горячие военные сводки, не имея пока еще возможности наблюдать лично «примерное наказание» горцев, а тем более читать об этом у своих предшественников, Лермонтов впервые в русской литературе дает реальную картину карательных действий русских на Кавказе, но горцы у него «сыны отечества», обитель их «смиренная», т.е. мирная, не представляющая угрозы ни для кого, а русские – убийцы и насильники, простирающие свои «кровавые руки» даже к «невинным девам». «За поцелуем вслед звучит кинжал…» - только таким и мог быть исход в данной ситуации, но откуда у Лермонтова эта реакция на происходящее? Это понимание абсолютной неприкосновенности горянки? 
  Здесь та же мгновенная схватка молодой женщины с русским, как у юноши Мцыри с барсом. Но если хищника можно одолеть и уцелеть самому, то у «невинных дев и юных матерей» шансов никаких – они обречены – русские повсюду. Рисуя конкретную картину, Лермонтов не дает имени своему герою, он дает обобщенный образ карателя. Автор переполнен чувством презрения к поступкам «победителя», отсюда эта почти брезгливая констатация – сплошные глаголы без всяких эпитетов: «Отпрянул… - захрипел – и пал!» - бросил он «русского» там же. «И в одно мгновенье», т.е. едва рухнул «убийца», загорелась сакля. Не потому что убийца попросил «отомстить» за него, а потому что молниеносная реакция молодой женщины, на глазах которой только что убили ее детей, так подействовала на его товарищей, что они, испугавшись за свою жизнь, тут же подожгли дом, в котором сгорели «юные мамы» и сам желавший мщенья.
В рукописных вариантах Лермонтов писал почти протокольно: «Он видит кучу маленьких детей — /И колет их; и юных матерей /Ласкает той же самою рукой». (Из тетради В. Хохрякова)
  Товарищи «отомстили» за «убийцу» - это даже не ирония авторская, это презрение, которое будет душить и его героя Измаил-Бея на протяжении всей поэмы. Можно понять чувства цензоров, которые исключили для печати в «Отечественных записках» самые обжигающие строки поэмы, среди которых самая безобидная последняя строка в строфе:
«Смотри, как всякий биться рад /За дело чести и свободы!.. /Так точно было в наши годы, /Когда нас вел Ахмат-Булат!» — /С улыбкой гордою шептали /Между собою старики, /Когда дорогой наблюдали /Отважных юношей полки. /Пора! кипят они досадой, — /Что русских нет? — им крови надо!».
  Прототипами главного героя Измаил-Бея в лермонтоведении одни называют кабардинских князей братьев Атажукиных, другие - чеченца Боту Шамурзаева (кстати, чью судьбу мы легко узнаем и в поэме «Боярин Орша»). Можно было бы и не спорить с этим, потому что судьба главного героя поэмы – это вообще судьба горских мальчишек, которых перед истреблением аулов брали в заложники, вывозили в Россию, отдавали в военные школы и бросали затем против своих же народов. Это была стратегическая задача еще Ермолова, который против непобедимых горцев предлагал взрастить в России воинами их сыновей. Так Валериан и Николай Константинович Чеченские, в послужных списках которых указано, что они «из военнопленных детей», в отличие от Александра Чеченского, воевали исключительно на Северном Кавказе против горцев и имели большие успехи и самые высокие боевые награды.
  Но в данном случае поэма не о судьбе жертвы колонизаторской политики царизма на Кавказе, поэма тесно переплетена с автобиографическими произведениями поэта, в которой за судьбой главных героев легко угадывается Бейбулат Таймиев, 16-летняя Мария Арсеньева (Зара: «Нежное созданье! /Едва из детских вышла лет») и сам Михаил Лермонтов.  При более детальном анализе, это легко проследить, но это отдельная большая работа, потому остановимся на финальных сценах.
  Истекающий кровью, обессилевший Измаил-Бей натыкается на лежащего без чувств Селима и теряет сознание. Первой очнулась Зара, увидев рядом Измаил-Бея, она в отчаянии обращается к смерти: «Ступай! Ищи других по свету… Ужель меня несчастней нету? /И нет виновнее его?». Странные вопросы в устах девушки, которая в условиях войны в образе юноши следует за любимым человеком. На войне первыми гибнут лучшие, самые мужественные, отчаянной храбрости, а не виновные перед Небом! Очнувшись, Измаил-Бей видит перед собой не Селима, а Зару. «Не мог бы описать подобный миг /Ни ангельский, ни демонский язык!» - пишет автор словами восторга Джюлио, (в одноименной автобиографической поэме) застывшего перед красотой Мелины: «Не выразил бы чувств моих в сей миг /Ни ангельский, ни демонский язык!..».
  «Но сердцу как ума не соблазнить! /И как любви стыда не победить?» - Зара, хоть и смущена, но принимает ласки Измаила. «Любовь для неба и земли святыня, /И только для людей порок она!» - пишет автор, оправдывая своих героев.
  Его горькое признание  «Приличьем скрашенный порок /Я смело предаю позору; /Неумолим я и жесток...» - прозвучит в стих. «Журналист, читатель и писатель» гораздо позже – в 1840 году, когда юношеский максимализм уступил в нем место вполне зрелому мужчине: в 29 лет на многое смотришь трезво.
  «Во всей природе дышит сладострастье: /И только люди покупают счастье!» - боится автор вспугнуть счастье своих героев, оставляя их в объятьях друг друга, а значит, перед нами опять же не горянка, целомудрие которой впитывается с молоком матери.
  Конца перманентной войны быть не может. Казалось бы, поэма закончена. Но Лермонтов еще не все сказал. И война тут не при чем. Последние строфы своего рода эпилог: «Прошло два года, все кипит война…».
   Зара исчезает из жизни Измаила, как внезапно и навсегда исчезает из жизни Бейбулата Мария, жива она или нет неизвестно, и в данном случае неважно, потому что изменился и сам Измаил. «Но кто проникнет в глубину морей /И в сердце, где тоска, — но нет страстей?..» - пишет автор о своем герое, в задумчивости сидящем на кургане. (Ср.: «В душе моей, как в океане, /Надежд разбитых груз лежит…») «О чем бы он ни думал, — запад дальный /Не привлекал мечты его печальной…» - узнаем мы, что мысли Измаила не связаны с «западом», а значит - с Европой, Шотландией. (Ср. стих. «Желание»: «На запад, на запад помчался бы я, /Где цветут моих предков поля…»).
  Измаил, как мы знаем, приехал на Кавказ из России – с Севера, а в восточной Европе он учился или в западной, автору не суть важно, но, что думы тяжелые и тоска, овладевшие сейчас им, никак не связаны с западом, Лермонтову важно подчеркнуть именно в этот момент, поскольку перед нами в лице главного героя сам автор. «Другие вспоминанья и другой, /Другой предмет владел его душой». Мысль эта «Его лица оставить не успела», когда он, сраженный пулей, тут же упал замертво. Черкесы, прежде чем похоронить Измаила, согласно традициям, решили омыть его «кровавый труп». Дальше все происходит, как в стих. «Сон», в котором автор видит себя мертвым, но продолжает наблюдать за происходящим как бы со стороны: «В полдневный жар в долине Дагестана /С свинцом в груди лежал недвижим я…». Черкесы склоняются над трупом Измаила и «явно ужаснувшись», «вскочив,.. хладно отвернулись». Если «золотой локон» «на груди у мертвеца» еще можно было объяснить и принять, то «Под грубою одеждою измятый, / белый крест на ленте полосатой» они даже не пытались оправдать. Можно было бы согласиться с теми, кто считает, что на груди Измаила был георгиевский крест, но кто сказал, что орден носится под одеждой, на голой груди? И потом  черно-оранжевая ленточка ордена Георгия 4-й степени не позволяет по длине своей повесить орден на шею, ее едва хватает, как украшение, к ордену. Перед нами сам Лермонтов, крещенный с детства, но давно осознавший себя сыном мусульманина, что стало занимать все мысли его, отравляя ему жизнь!
  «Нет, мусульманин, верный Измаилу - /Отступнику не выроет могилу! /Того, кто презирал людей и рок, /Кто смертию играл так своенравно, /Лишь ты низвергнуть смел, святой пророк!» - отвернулись от него те, кто шли за ним на смерть. «Пусть, не оплакан, он сгниет бесславно, /Пусть кончит жизнь, как начал, — одинок».
  Вспомним стих. этого же, 1832, года: «Как в ночь звезды падучей пламень /Не нужен в мире я. /Хоть сердце тяжело как камень, /Но всё под ним змея…».
  Или стихотворение: «Я предузнал мой жребий, мой конец, /И грусти ранняя на мне печать; /И как я мучусь, знает лишь Творец; /Но равнодушный мир не должен знать, /И не забыт умру я. Смерть моя /Ужасна будет; чуждые края /Ей удивятся, а в родной стране /Все проклянут и память обо мне...». Или стих. «Я видел тень блаженства»: «О мой отец! где ты? где мне найти /Твой гордый дух, бродящий в небесах; /В твой мир ведут столь разные пути, /Что избирать мешает тайный страх. /Есть рай небесный! — звезды говорят; /Но где же? вот вопрос — и в нем-то яд…».
  У мусульманина и христианина разные пути в Небесах. Какой выбор, перейдя в мир иной, должен сделать сын христианки и мусульманина, когда пути двух дорогих его сердцу людей не пересекаются? Вопрос, ядом растекающийся по венам сына.
  Отравляет жизнь Мцыри – героя другой одноименной поэмы то же самое. Мусульманин Мцыри оказывается в христианском монастыре, что не может его не угнетать. Не касаясь, в данном случае, сюжета поэмы, вспомним отрывок, который остался у Лермонтова в черновом варианте. До слов: «Тут я забылся. Божий свет /В глазах угас. Безумный бред /Бессилью тела уступил...», автор написал и зачеркнул солидную часть текста, в котором герой его видит сон: «И вот я слышу: степь гудит. /Как будто тысячу копыт /О землю ударялись вдруг. /Гляжу с боязнию вокруг, /И вижу: кто-то на коне /Взвивая прах, летит ко мне, /За ним другой, и целый ряд... /Их бранный чуден был наряд! /На каждом был стальной шелом /Обернут белым башлыком, /И под кольчугою надет /На каждом красный был бешмет. /Сверкали гордо их глаза; /И с диким свистом, как гроза. /Они промчались близ меня. /И кажды<й>, наклонясь с коня, /Кидал презренья полный взгляд /На мой монашеский наряд /И с громким смехом исчезал...».
  Юноша замер, стыд и свинцовая тоска на сердце приковали его на месте, в последнем воине он узнает своего отца. «И вот кипучего коня /Он осадил против меня. /И тихо приподняв башлык, /Открыл знакомый бледный лик: /Осенней ночи был грустней /Недвижный взор его очей, /Он улыбался — но жесток /В его улыбке был упрек!» - пишет автор о своем герое, прототипом которого справедливо считается художник из чеченцев Петр Захаров, родившийся в мусульманской семье, но воспитанный в православной. Почему Лермонтов не перенес этот отрывок в окончательный вариант? Да потому что все лежало на поверхности! Любой чеченец, сына которого ребенком вывезли в православную Россию, понимал, что такую ситуацию исключать нельзя. Не будет отец упрекать в этом сына, или любой другой чеченец, который может оказаться на месте этого отца в любую минуту,  не будет презирать юношу в монашеской рясе, узнав в нем плененного мальчика! Главное, что он жив, остальное поправимо…
  Реакция воинов-чеченцев в боевом наряде и отца юноши – это все плод воображения автора, который на месте своего героя видит себя: сына мусульманина, воспитанного в православной семье. Это ему кажется, что все должны его презирать за то, что не перешел до сих пор в Ислам! Это ему кажется, что он достоин только презрения в глазах таких отважных и бесстрашных воинов! Это ему улыбается отец, «бледный лик» и «грустный взор» которого выдают в нем любовь к сыну, но упрека достоин только тот, кто имеет право выбора и до сих пор его не сделал, в отличие от героя поэмы, томящегося в плену, подневольного. Другое платье в монастыре не носят, Мцыри вырос при монастыре, и этот наряд закономерен для него, к нему не может быть претензий. У Лермонтова, все время балансирующего между двумя религиями и не решающегося сделать выбор, все претензии к себе. 
  «Я умирал. Меня томил /Предсмертный бред. /Казалось мне, /Что я лежу на влажном дне /Глубокой речки — и была /Кругом таинственная мгла», - пишет он в поэме о своем состоянии и своих ассоциациях, а не о Мцыри, который может представить себя на вершине горы, заблудившимся в девственном лесу, в боевых доспехах, но никак не на дне реки. Вспомним строки: «В душе моей, как в океане /Надежд разбитых груз лежит…» (Нет, я не Байрон, я другой»), или «Мрак ее (души) глубокой /Как вечности таинственную тьму /Ничье живое не проникнет око…» («Аул Бастунджи») и т.д. Здесь же, поэт сам тем самым грузом лежал на самом дне в «таинственной мгле» и слушал золотую рыбку, явно пушкинский образ, о существовании котором Мцыри не мог даже подозревать. 
  «Люблю я цвет их желтых лиц, /Подобный цвету ноговиц, /Их шапки, рукава худые,/Их темный и лукавый взор /И их гортанный разговор», признавался Лермонтов в любви к чеченцам в (ст. «Я к вам пишу случайно, право…»), от которых сам мало чем отличался внешностью.
  Старшекурсник Костенецкий запомнил его юношей лет шестнадцати: «брюнет, с лицом оливкового цвета и большими черными глазами, как бы исподлобья смотревшими». Первокурсник И.А. Гончаров отметил среди студентов «смуглого, одутловатого юношу, с чертами лица как будто восточного происхождения, с черными выразительными глазами». В своих воспоминаниях П.Ф. Вистенгоф не мог забыть впечатление от первой встречи: «лицом смугл; темные волосы, темно-карие большие глаза пронзительно впирались в человека… Как удар молнии, сверкнули глаза его. Трудно было выдержать этот неприветливый, насквозь пронизывающий взгляд». 
  Как видим, «холод северных небес», не смыл «краску юга» с лица Лермонтова, который, как и его Азраил, жил «с душой, страданьями облитой, /Не зная равного себе».*

* Материал прозвучал на Международной научной лермонтовской конференции "Лермонтов, Россия, Кавказ: движение во времени", посвященной 200-летию со дня рождения поэта. (Грозный, 28-30 мая 2014 г., "Арена-Сити")