Три горизонта революции

(К 200-летию со дня рождения М. Бакунина и М. Лермонтова, 1814 – 2014) I
Несколько слов о революции, которые я здесь хочу сказать, я посвящаю памяти двух великих Михаилов, как никто другой оправдавших свое имя «кто как Бог, богоподобный, равный Богу», двух архангелов русской революции (если понимать революцию как должно, то есть как необходимый момент самой эволюции), как бы неслучайно оказавшихся ровесниками. Разные почти во всем, кроме имени, и, кажется, даже друг друга не знавшие, в нашем сознании они сходятся в том главном, что является источником жизни человека-личности в отличие от человека-животного, – в глубоком и остром чувстве свободы. Возможно, что их, двенадцатилетних, так же, как Герцена и Огарева, встряхнула и пробудила казнь пятерых первопроходцев свободы политической. Во всяком случае, оба они рано расслышали гул мирового времени, растревоженного великими западными  революциями. У практика Бакунина чувство свободы реализовалось на широком пути международного  социального времени, у лирика Лермонтова – в первозданном борении личности с пустотой. Социальная анархия ( Бердяев бы осторожно сказал «анархизм», отделяя разумные цели противников огосударствленного сознания от нехорошей уличной анархии, я же считаю излишним делать эту академическую уступку общественному недомыслию, потому что врагов свободы все равно не вразумить никакими рассуждениями о «свободе от» и «свободе для»; к тому же суффикс «изм», на мой взгляд, вносит ограничение, сужение, отсечение и рассечение единочеловеческого смысла, наследие сектантских расколов и партийных озлоблений. С нравственной точки зрения любая партия уже потому неправа, что она партийна, частична, разрывает человечество. Анархия это общечеловеческое свободное мышление и поведение, анархизм – доктрина и партийность, отделение от всеобщности, то есть анархизм относительно анархии это уже несвобода, уже условность и оговорки) первого ограничена характерными для ХIX века этносоциальными надеждами,  экзистенциальная анархия второго, ушедшего на тысячу лет вперед, безгранична.            
II
VOX POPULI – VOX DEI. Эта пещерная, пришедшая из палеолита, универсальная формула этнической власти над человеком висит на вечном фронтоне Древнего Рима как магический знак на зверином лбу мощнейшего Левиафана античности, которым он гипнотизирует подданных. Представляя государство как  антропоморфное чудовище с этим лозунгом в железной деснице, мы видим перед собою букет из трех главных идолов мировой истории. За «vox dei» легко просматривается церковность как вспомогательный пригосударственный принцип, за «vox populi» невооруженному глазу видна та масса двуногих, называемая «народом», которая всегда является материалом для государства и именем которой оно всегда расправляется с человеком. Эта триединая архаичная машина действует до сих пор, и мы с вами вовлечены в движение ее ржавых шестеренок и все еще вынуждены вслушиваться в их скрежет. В ХХI веке, в эпоху торжества на планете высшей политической формы жизни, демократии, и успехов борьбы за права человека никто, похоже, и не замечает, что этот Триединый Идол ежедневно перемалывает человеческие жертвы в хваленой системе выборов: «vox populi» обеспечивает количественное, то есть механическое, большинство там, где должно царствовать большинство качественное, или разумно-органическое. То есть человек как человек, а не как социальная креатура, перманентно изгоняется из жизни человечества. Здесь, я думаю, кроется одна из серьезнейших причин того, почему человечеству все никак не удается толком созреть и почему дела его, несмотря на торжество высоких общественных принципов, идут неважно.     
III
Михаил Бакунин смело отринул двух идолов мировой истории, Государство и Церковь, но остановился перед Народом. Его формулу «атеизм – анархизм – социализм» необходимо скорректировать так: атеизм – анархизм – асоциизм. Теизм – архизм – социизм суть три кита древнейшей этничности: вера – власть – коллектив. Вера во внешний авторитет, подчинение внешней силе, примат внешнего над внутренним, количества – над качеством, большинства – над меньшинством. Исторически этнос, организованный в государство, – носитель внешнего и превращенного во внешнее внутреннего, изъятого у личности, он живет духовным грабежом личности на основании внешней, «социальной», ее, личности, защиты. Все классовые дела и неурядицы суть внутриэтнические дела, к личности прямого отношения не имеющие, она тут – случайность и жертва, не более.
В молодости Бакунин, как и большинство мыслящих юных дворян его поколения, находился под сильным влиянием Гегеля, покорившего просыпающихся к духовной жизни русских «студентов» своими мощными аналогиями между жизнью природы и общества. Однако жизнь собственно духа, то есть индивидуального человека, происходит не так, как жизнь природы, и тут наследие Гегеля бессильно, ибо из объективности можно вывести лишь другую объективность, из абсолютного духа – абсолютный социум (что мы и получили в ХХ веке в виде тоталитаризма), но не субъективный дух, каковым является наделенный сознанием человек. Совокупность общественных отношений остается совокупностью общественных отношений, то есть надчеловеческой конструкцией, имеющей количественную силу, превышающую силы человека, и вторичное, «общественное», «сознание», слабое, отдаленное качественное подобие первичного сознания, которым обладает только индивидуальная личность («народная», «национальная личность» – пустая идеологическая натяжка). Гегель прошел мимо реального индивидуального человека (Вслед за ним мимо прошли и Марксы-Энгельсы, реально подошел к человеку лишь Макс Штирнер, которого охваченное своими материальными страстями социальное человечество, считай, не заметило.), но славянофилы и западники этого не увидели, потому что объективная схема Гегеля удобно наложилась в их сознании на врожденную им нашей историей  народопоклонную схему, в которой реальная личность также исчезала. Их сознание было еще в плену этнической иллюзии, не позволявшей им мыслить себя отдельно от «народа», то есть независимо субъективно. Те немногие в русском обществе, кто посмели открыто продемонстрировать полную независимость и субъективность, – например, Чаадаев и Лермонтов – были на самом верху высочайше прокляты и отлучены от Империи и Народа. Бакунин же, как и большинство русских, да и вообще европейцев того времени, обольщенных рожденным французской революцией и литературным романтизмом мифом «Народ», был им и ограничен. Именно поэтому, отрицая, например, идеализм, он не доводил мысль о свободе до конца, его свобода завязла в социальности, он не понял, что социальность так же, как природа, охотится за человеком и не желает его свободы.    
IV
Сегодня настало время очистить слово «революция» от грязи наших разочарований в ХХ веке и вернуть ему его исконное благородное значение момента развития человеческого духа. Там, где наша эволюция встречает на своем пути радикальное  препятствие, она переходит в революцию, взламывающую запруды и плотины, вставшие поперек эволюционного течения. Три уровня, три горизонта революции открываются нам в истории.
Первый горизонт: улица – самый внешний, стихийный, уровень, смесь прекрасного с безобразным, как лучи солнца, пробивающиеся сквозь поднятую ветром пыль.  В общих неопределенных надеждах на свободу здесь сближаются личность и масса. Здесь еще нет политики и расчета, здесь господствуют инстинкты и интуиции. Поэт и бандит здесь плечом к плечу. Именно в этот миг Маяковский твердо говорит: «Моя – революция» и воспевает барышню и хулигана, Есенин восклицает: «Да здравствует революция на земле и на небесах!» и ощущает себя законным хулиганом момента, а Блок с полным основанием констатирует: «В белом венчике из роз – впереди – Исус Христос». Этнос здесь в расплаве и мечтает о лучшем социуме, в идеале – об отсутствии всякой власти. Это гуситский Табор XV-го и крестьянская война Томаса Мюнцера XVI веков, средневековая Запорожская Сечь и Дон Разина и Пугачева, это народный гнев и энтузиазм Красной Пресни 1905 года  и киевский Майдан зимы 2013 – 2014. Здесь Пушкин восхищается крестьянским царем Емелькой и, воспев его, опровергает собственные слова о «русском бунте, бессмысленном и беспощадном», здесь он признается дворянскому царю, что, если бы 14 декабря он был в столице, то непременно был бы на Сенатской площади; здесь его Сильвио и тургеневский Рудин, как Байрон, гибнут на баррикадах чужих отечеств, ибо свобода перешагивает через все границы и делает себя общим отечеством, точней – Материнством: «матриархат» Свободы как будущее всего человечества наследует  «патриархату» национально расквартированных этносемей.    
V
Второй горизонт: социально-структурный. Здесь всё – политика и геополитика («большая игра»), здесь торги лидеров новых со старыми, здесь непременный в итоге обман уличных ожиданий, от которых  после революции реализуется лишь крохотный процент. Здесь вместо земли крестьянам чемодан денег от Парвуса комиссарам. Здесь Наполеон и Кавеньяк расстреливают стихию во имя порядка, каков бы он не был. Здесь возникают гильотина, конвейер Гулага, и революция переходит в свою противоположность. На этом уровне Украина расстанется с Майданом и  получит свой вожделенный процент от революции: войдет в Европу; а потом будет долгими трудами и страданиями наполнять этот процент реальным содержанием. На втором уровне завоевания любой революции потребляются косной природной и социальной материей – огонь, вода и воздух революционной энергии впитываются вечно жадной и неподвижной, все перерабатывающей землей, живущей замкнутой в себе энтропией. Огонь исчезает в холоде, вода иссякает в камне, воздух цепенеет. А социум или проклинает революцию, вспоминая полученные от нее ушибы, или гордится ее съеденными выгодами. Но ненавидит ли он ее или обожает, социум всегда ошибается, считая себя и только себя целью революции.    
VI
Целью любой революции является человек. Но окончательно это выясняется лишь на высшем, третьем, уровне. Третий горизонт: духовный, освобождение от власти коллектива, от господства этноса и социума, развитие индивидуально-личностного человека. Третий уровень революции делится соответственно на две ступени: сначала – преодоление этноса как более древнего, нижележащего социально-биологического основания, максимально близкого к общеприродной платформе жизни, затем – социума как такового, сверхэтнического. Антиутопии ХХ века хорошо показали опасности, которые подстерегают нас на сверхэтническом уровне, но из этого вовсе не следует, что надо повернуть «назад, к природе», отказавшись от «технотронной цивилизации», призраком которой пугают нас последние полвека широко расплодившиеся полуграмотные и псевдоученые умы, заражая невежеством общественный воздух. Если антиутопии содержат частицу истины, – а они ее безусловно содержат – то человечество должно бесстрашно идти навстречу этой частице, у нас нет другого пути вперед, как пройти сквозь вероятный мир антиутопии, понимая его как вызов, который мы обязаны принять и в борьбе с тем, что за ним стоит, победить. Кстати, мы и не замечаем, как буднично привычно проходим уже не один год сквозь одну из антиутопий, оруэлловскую – не замечаем, потому что явления, у писателя сжатые и данные концентрированно, мы переживаем в разжиженном, дозированном повседневностью виде. И что интересно, главнейший персонаж Оруэлла, О’Брайен, партийный бонза, идеолог и силовик, философ-спецназовец, который раньше, при коммунизме, казался мне уродливой фигурой уходящего в прошлое тоталитаризма, становится ныне универсальным образом конкретного зла, характерно объединяющим Океанию с Остазией (или, на языке нынешних оголтелых политологов, Атлантистику с Евразией), то есть весь земной шар: это не только советский или гитлеровский штабист-особист, но и ответственный чиновник ЦРУ, заправила военно-промышленного комплекса любой крупной страны, и даже Бен Ладен с наследниками. Это все тот же единый тип механицистского фашистского мозга, поставившего на внешнюю силу. В этом образе сливаются все этнические и технократические надежды на количественно-коллективную мощь Левиафана, фашизм как высшее могущество власти племени над человеком и фашизм как высшее могущество власти технологий над человеком здесь неразрывны, фашизм деревни «третьего мира» и фундаментализма и фашизм земношарного вестернизированного города слиты в единый этно-цивилизаторский молот, продолжающий сегодня формировать реальность, как и в ХХ веке, ценой устранения человеческого измерения. То, что в прошлом веке грубо, как неотесанный новичок, выперло и вздыбилось над планетой в виде тоталитарных систем, та же самая этноцивилизационная фашистская энергия через демократические выборные процедуры распространяется сегодня более плавно, равномерно, «гармонически» растворяясь во всех общественных формах и, становясь респектабельной и дипломатичной, готовится к победе своего, внегуманистического, варианта дальнейшего объединения цивилизации земного шара. Так что то, что снаружи разделяет сцепившихся в смертельной схватке мировой город и остатки мировой деревни, – например, те же либеральная демократия и традиционализм-фундаментализм – эти фасады и знамена отходят на второй план и существенно уступают глубинному единству больших коллективов в соревновании за власть над человеком и в их презрении к нему – главному свойству войны. Перед фактом «единства» планетарного социального мира во вражде, то есть реального отрицания ценности человека, якобы признаваемой всеми племенами мира, бледнеют даже все национально-культурные разногласия, издревле подпитывающие эту вражду. Сознание личности в наш век возросло и оно констатирует, что главный фронт борьбы сегодня проходит не между племенами, нациями и  социумами в форме современных и недосовременных государств (как полагает какой-нибудь социально-позитивистски настроенный профессор Фукуяма), а между всеми этими коллективами с одной стороны и личностью, то есть индивидуальным свободным человеком, – с другой. Этот фронт почти невидим, потому что снаружи окрашен в цвета традиционной политики с их сбивающими с толку «национальными интересами», но он и есть именно третий уровень революции,  на котором индивидуальный человеческий дух максимально восстает против всех видов господства внешнего над внутренним, против извращения человеческой природы и в традиционно-этническом, и в усложненно-гражданском способах существования.
VII
Многим людям полудеревенских обществ, вроде российского, долгое время казалось, что город есть фундаментальная угроза человеческому началу жизни, но это ошибка недалекого видения. И в деревне, и в городе угроза человеку как человеку одна и та же: его надежда не на себя, не на собственную волю, разум и творчество, а на внешнюю материальную силу, будь то сила физическая или социальная. В конечном счете это всегда надежда  на коллектив, который по природе несет в себе порабощение личности, ибо и весь механицизм города есть не что иное как превращенный коллективизм деревни, энергию которого город преобразует в силу машины и технологий. Поэтому фашизм можно определить еще и как коренную угрозу коллективизма индивидуализму (Пора говорить о положительном индивидуализме, совпадающем с тем, что Бердяев называл персонализмом, то есть представлением о человеке как об автономной личности, не сводимой ни к какой общности людей, но, напротив, любую общность по свободному желанию в себя вбирающей; отрицательный же индивидуализм, которым у нас традиционно пугают население как дьяволизмом, присущим якобы исключительно нехорошему растленному и морально падшему Западу, есть по сути тот же коллективизм, выраженный в одном человеке, ибо любой злодей-индивидуалист чаще всего опирается на сжатую, концентрированную, силу своего коллектива, без которого он ничто, Наполеон на Святой Елене, и значительно реже – просто на свою психофизическую силу, за которой, впрочем, тоже в прошлом стоит «воспитующий» авторитет некоторой «референтной группы». Конечно, нравственно больной положительный индивидуалист может походить на отрицательного индивидуалиста, но не более, чем Раскольников – на Волка Ларсена; Раскольников может исцелиться, ибо в нем первична все-таки человечность, Волк же – нет, так как в нем первична голая природа; Раскольников болен, Волк – сама болезнь. Исцелившийся Раскольников может и дальше жить уединенно как независимая самодостаточная личность, имеющая смысл в самой себе. Волк же Ларсен, даже если бы он выжил, победив во всех схватках с двуногими и накопив мешок золота, не смог бы жить далее, не ища себе новую группу «друзей-врагов-рабов», ибо отрицательный индивидуализм есть оборотная сторона традиционного коллективизма: Волк – лидер по природному закону, для него жизнь – это извлечение энергии из рабов и превращение ее в его собственную мощь. Но концентрация этой мощи в мешке золота не есть цель природы, тут предел и конец всякого дикого капитализма. Волк, «вышедший на пенсию», то есть оставшийся наедине с мешком золота, немыслим и неминуемо погибает, не спасаемый никакими развлечениями, ибо прекращение природного процесса извлечения, как сказал бы  Пелевин, «баблоса» есть для него прекращение бытия, и в этом случае его настигает остаток всю жизнь оттесняемой им на периферию человечности, которая сигнализирует ему о пустоте и бессмысленности результатов его существования.), как исконную опасность поглощения человека любой формой общности.
VIII
То, что нас произвело, не хочет нас отпускать. Сумма общностей, называемая Хаосом, породила нас, не имея никаких оснований признавать нашу независимость, к которой мы устремляемся только благодаря искре сознания, случайно прорвавшей самодостаточную Хаоса ткань. Бессознательное целое автоматически считает нас частью себя, как частью дерева является ветка. Ветка без дерева погибает, дерево без ветки слабеет. Поэтому дерево органически борется за ветку, отстаивает ее как свою силу. Дерево как часть биохаоса на лестнице бытия стоит выше просто физиохаоса, оно – уже флорохаос, выше него – фавнохаос, еще выше – этнохаос, или хаос традиционной племенной социальности, ранней стадии социума; наконец на самом верху, в преддверии человека – собственно социохаос, или хаос высшей стадии социума, хаос цивилизации и гражданства, цивилихаос. На всех уровнях бытия материохаос ежеминутно подтверждает свое древнейшее право рождать и разрушать по своему произволу, ни с кем и ни с чем не делясь возможностью вечного круговращения, основанного на чередовании соединения и распада. Но так как венчается бытие явлением человека, сознание которого способно  противостоять хаосу, а значит и Хаосу, то с ним начинается вторая фаза эволюции беспредельного мира, когда вселенная не удовлетворяется уже простой ритмической игрой законов природы в развертывании и свертывании вечной вещественной пряжи, – как это мы научно предполагаем в виде Большого взрыва и соответственно ожидаемого за ним Большого затухания или мифически предполагаем в виде чередования дня и ночи Брахмы, смены кальп, манвантар и так далее, – но, допустив сознание, то есть собственное раздвоение, в нас и через нас начинает борьбу с собственным же принципом распада. Сознание, выступив за грань вещества, творит свою контрвселенную как проект преобразования материнской вселенной. Сознание-сын обязуется спасти вселенную-мать, которая, с точки зрения сознания, заключена в круговороте смерти. Человек, таким образом, есть революция мироздания.    
IX
Тем не менее, как я уже сказал, то, что нас произвело, отпускать нас не хочет. Природе, довольствующейся  игрой на  синтезаторе эволюции, перемены не нужны, они нужны нам. Материя-мать и Хаос-отец ни в чем дополнительном не нуждаются и своего тождества со смертью не ощущают. Совокупное дерево мира, следствием которого мы являемся, относится к нам как к своей ветке. В этом драма человечества постольку, поскольку оно соглашается быть веткой и под видимостью нравственного закона руководствуется законом природы; в этом и трагедия разума в той мере, в какой он заведомо ощущает себя не-веткой и требует от человека роста и соответствия своему отличному от ветки назначению. Так как человек – революция, то противостоящее ему дерево мира – реакция, ибо мир живет инерцией бессознательных процессов, боль нашего сознания для него не существует. И потому человек утверждает себя через усилие, борьбу и сопротивление всем предшествующим ступеням лестницы бытия, которые он сбрасывает с себя как собственные устаревшие и изношенные покровы, из которых он вырастает и которые мешают его свободным движениям. Вся история человечества есть препятствие этих естественных покровов свободному раскрытию человеческого духа.
X
Освобождение человека из природы только начинается. Пройденная нами история есть в основном история этнохаоса, с проблесками попыток цивилихаоса и  индивидуального духа. Древнейшие легенды рассказывают нам о восстаниях младших богов против старших, а людей – против младших. Это можно понимать чисто этнически, то есть материалистически, язычески и эпически, как становление самой природы и власти различных сил внутри нее. А можно понять и этически, то есть идеалистически, нравственно и лирически, как борьбу человека за высвобождение из наслоений природы, за расчищение дороги духу. Человек рано почувствовал, что земля относительно мала, близка и доступна простому механическому сотрудничеству, в то время как небо, то есть весь остальной мир, огромно, труднодостижимо и почти недоступно для непосредственного взаимодействия, – а оно-то, небо, и есть природа и почва по преимуществу. Потому и все «богоборческие» штурмы звездных пространств – неизбежное продолжение освобождения от власти природы, начинающегося на земле и уходящего в открывающуюся бесконечность. Но легенда о неудаче с Вавилонской башней говорит нам о том, что освобождение человека от естественного деспотизма внешнего мира должно начинаться внутри нас, мы должны сначала осознать себя как нравственно-целевую альтернативу природе, понять себя как автономный мир, не имеющий морального права жить не по закону своего сознания, а по закону природы, сознание отрицающему (к нему равнодушному, сказал бы Пушкин, но в данном случае это одно и то же), и только после этого дерзать отваживаться на крупные физико-механические проекты взаимодействия с вселенной (в противном случае мы будем выполнять роль слепых агентов слепых материальных сил Хаосоздания, устраивая очередной виток каких-нибудь бессмысленных «звездных войн»). Другая неудача из той же Месопотамии, одинокий поход Гильгамеша за бессмертием, поучительна для нас тем, что тут изображен человек, который, хотя и отделился от природы своим криком «Где друг мой  Энкиду?! Не хочу, как и он,  исчезнуть!», однако все еще питает иллюзию, что она сравнительно легко откроет ему свои последние секреты, если он проявит личную доблесть и сумеет договориться с богами, держащими ключи ее тайн. Но природа безжалостна, боги смеются, пощады человеку нет и не будет. Пока люди продолжают друг друга кромсать, пока «в обществе» двуногих царит война всех против всех, до тех пор эти древние зверские боги, даже уйдя с первого плана, могут быть спокойны: человекожертвы как пропитание им обеспечены, а позиции отца их, Хаоса, незыблемы. Гильгамеш и Прометей, не имевшие в себе достаточной дистанции от природы, не преодолели этнического уровня бытия. Их порыв к свободе был сломлен, хотя мощная заявка была сделана.
XI
Революционный сдвиг в эволюции от природы к человеку, от власти этноса к свободе личности произошел в Иисусе из Назарета. Своим четким указанием на то, где находится «царство божье», то есть сумма ценностей и смысла бытия, – «внутри вас» – он положил резкую грань между двумя мирами: миром внутренним, то есть миром нашего сознания, альтернативным миру вещей, автономным, то есть самозаконным, «неотмирным» (читай: неотприродным), по его мнению, единственно истинным и живым («Я есмь Истина, и Жизнь…»), и миром внешним, мертвым («Пусть мертвые хоронят своих мертвецов»), тем материально-социальным хаосом, окружающим наше сознание, который кружится и вибрирует по инерции бессознательной вещественной необходимости. Те, кто вслед за Иисусом осознал эту грань между мирами и свою уникальную автономность, те становятся «солью земли», то есть смыслом материальной вселенной. Те же, кто этого не понял, продолжают существовать просто как природа, которая, по Христу, вне дополнительного смысла, вносимого в нее человеком, мертва. И потому их ждет обычная судьба – «геенна огненная», то есть плавильная печь природы, перемалывающей свои элементы. Поэтому все противники Христа уничтожают прежде всего самих себя и тормозят общее дело преобразования человеком вселенной.    
XII
Хотя Иисус и говорил «Я и Отец одно», но крест разлучил их, и его надежды на Отца умерли. С большим основанием эти слова о единстве с Отцом, то есть с природой, мог бы сказать Гаутама, «царство божье» для которого состояло, похоже, в ощущении тождества сознания с вселенной, перетекания их друг в друга. Но именно поэтому Иисус освободился не только от этноса, но и от природы в целом, а Гаутама, хотя и освободился от этноса, но завис в природе. Оба величайших революционера духа, Иисус и Гаутама, реально преодолели лишь первую, этническую, социоступень, ибо после их смерти социум, обожествив их и захоронив их живой дух под  египетскими масками Христа и Будды, надолго преградил культом путь мысли к свободе. Церковные формы усвоения свободы стали смертельной ловушкой движению духа. Со временем церковно оформленному социуму частично удалось отобрать у человека и ту ступень свободы от этноса, которую завещали ему великие первотворцы духа, это выразилось, в частности, в деградации мировых, то есть исконно сверхэтнических («ни эллина, ни иудея»), религий до стадии национальных культов – например, в превращении христианства из явления всемирного сначала в византийское, а затем, сужаясь далее, в русское. Заключение всемирного духа в национальные рамки – «Москва – третий Рим, а четвертому не бывать» – с конца XV отравило русское этническое сознание государственным высокомерием, которое органично легло в основу имперской идеологии и политики. Отягченному такими духовными гирями, русскому этносу до сих пор с трудом дается переход на городскую ступень бытия, то есть стадию хаоса, более насыщенную свободным человеческим элементом и более удаленную от физиохаоса, то есть от непосредственной природы. Цивилихаос, или гражданская стадия жизни, на наших глазах складывающаяся на Земном шаре, требует решительного отказа от удовлетворения этнополитических рефлексов. Но они, как показывают околоукраинские события этой весны, захлёстывают нас и в XXI веке.      
XIII
Известна случайная встреча двух великих самоубийц, двух славных агентов духовной революции, в Париже, в конце двадцатых годов минувшего века, и их великолепный обмен лаконичными репликами. «Ломовой архангел» – Цветаевой: «Сила – там!» Она – ему: «Правда – здесь!» Снаружи – «здесь, там» – может показаться, что речь идет о местах и людях, словно говорящие выбрали себе политическую партию или социальную среду обитания. Но для поэтов, по определению одиноких, это немыслимо, хотя социальная среда может раздражать их нервы и внушать им иллюзии взаимодействия. Их «здесь» и «там» надо читать, как всё и всегда у поэтов, – только как личное утверждение, признание, выбор и исповедь, ибо поэт всегда говорит только о себе и обо всем  – через себя. Так что же они сказали друг другу в этих мгновенных, как пули на барьере, фразах? О чем?
Конечно же, о революции. О чем еще стоило перекликнуться на ходу, как метеоры, пересекаясь на секунду своими воздушными траекториями?.. Маяковский сызмала обольстился шумом социального времени, как истинный футурист приняв его за движение духа, отождествив их и сам целиком отождествившись с первым горизонтом революции, с майданом октября 1917 года. «Архангел» ли спустился с третьего горизонта на первый или улица, притянутая силой его духа, поднялась в индивидуальную сферу его сознания? Поди разберись! Факт, однако, тот, что первый уровень той революции, пусть даже бандитско-ленинский, носил на себе зарево святости гнева и подлинной чистоты. Только в этом пункте история, если судьбе будет угодно, оправдает когда-нибудь имя главы Октября как символа улично-этнических надежд того момента. Эти же надежды объединили и поэта с воспетым им вождем, они как будто оба навеки остались в Октябре, ибо то, что последовало за ним, убило обоих. Они сделали ставку на силу и оба жестоко обманулись, ибо сила может быть чиста и праведна только в первые, уличные, минуты революции, которая затем, на своем втором уровне, пытаясь создать из остатков разрушенного, взбаламученного прежнего социума что-то новое, подымает со дна этого разворошенного монстра совсем другую силу – всю двуногую грязь и мерзость, ползучего коллективного Клопа, стремящегося быстро-быстро пробиться к столу, где умопомрачительно дымится сладчайший кровавый пирог революции, ждущий жадно чавкающих победителей с безжалостными ножами. И вот, на исходе двадцатых, готовясь к новому государственному могуществу, Клоп уже набрасывается на запеченный труп Февраля-Октября; Ленин в могиле, Троцкий изгнан, время Маяковского кончилось. Чует ли он это? Блефует ли, все еще говоря о силе? Или машинально сопротивляется неминуемому концу?..
«Правда – здесь!» – метнула «ломовому» богатырка Синеглазка. В Европе? В эмиграции? Упаси господь! Ей ли не чувствовать, как вездесущий Клоп, с которым он боролся в Москве, облепил и Париж. Клоп непременно партиен, окраска партии для него дело десятое, главное, что участие в партии – путь к добыче, к жиру. Клоп – классический деятель и выразитель второго уровня революции и неотделимой от него реакции. Эмигрантский клоп, конечно, уступает московскому в силе, не тот нахрап, не те средства под руками. Но у него есть сильное, впрочем, общеклоповое, свойство – он умеет затаиться и ждать. Как тот, которого обнаружили под пеплом Помпей. Ему ничего не стоит, например, пролежать под пеплом ХХ века девяносто лет и – почуяв, что ветры перемен, начавшихся в 80-е годы, во втором десятилетии нового века окончательно стихают и что время обещает «восстановление исторической справедливости» (читай: получение отмщения, компенсаций, реставрации, ибо Клоп всегда мечтает о мести и возврате утраченных позиций), наступление блаженной реакции и органического цветения, –нацепив публичный галстук, начать просачиваться в общественное сознание всеми ядами церковного «православия», музейного «монархизма» и истрепанной «народности», этими мертвыми символами того, что окончательно утратило свое относительное историческое достоинство как живое явление еще сто лет назад. Но сто лет – для Клопа не довод, ибо он, как и Цветаева – «до всякого столетья…», хотя она «над», а он  «под», она как дух – поверх времен, а он как растительная плоть – биосубстрат, что был еще до появления человека. На ее стороне – революционные усилия человеческого духа стать вполне собой, создать бессмертие и внести в материю свет смысла, на его стороне – вся инерционная косность природы, желающей покоиться в себе, наплевав на человека как на нечто случайное и в общем обороте незначительное. Конечно, в конце концов, как и многое другое в природном хаосе, Клоп – всего лишь грязь на башмаках эволюции, которая не войдет в царство небесное, будет непременно смыта, но увы, до сих пор ее все еще периодически приходится смывать кровью, текущей оттуда, где правда, на что должен был указать перст Цветаевой в собственную грудь: « – здесь!»    
Маяковский стал героем революционной эпохи, и она настигла его памятником, который бронзовым гвоздем пригвоздил его к этому конкретному социальному времени, к первой трети ХХ века. Здесь, как сказал бы булгаковский персонаж, его вечный дом, в котором заключен его дух, ограниченный русской революцией. А бездомная Цветаева унесла с собой чистейшую свободу человеческой индивидуальности, которой и третья, духовная, ступень революции – всего лишь трамплин для высшего полета.
Март – 29 мая 2014