Негодяи пьеса в трех действиях

 НЕГОДЯИ

Комедия в трех действиях


 ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА


     Димов Александр Александрович - художник, 43 лет.
     Елизавета Андреевна - мать Димова, 72 лет.
     Татьяна - свободная девушка, подруга  Димова, 22 лет.
     Петруша - поэт, друг Димова с детских лет, 42 лет.
     Кленов Игорь Николаевич - ученый человек, 42 лет.
     Ольга - жена Кленова, 24 лет.
     Елена - приятельница Кленова, 40 лет.
     Рудик - художник и делец, 30 лет.
     Инна - студентка, 20 лет.
     Анатолий - товарищ Кленова, 32 лет.
    

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

     Обширная комната в полуподвальном помещении. Сводчатые низкие потолки. На  переднем плане - стол с несколькими разнокалиберными колченогими стульями вокруг.  В задней стене - два полуокна, высокие, от пола поднятые подоконники  дают  ощуще-ние полуподвала.  Окна с улицы забраны решетками в виде вертикальных прутьев.
     За окнами день - улица.  Время от времени видны тени прохожих,  слышны шумы проезжающих мимо машин,  затем,  по мере развития  действия  шумы  эти скрадыва-ются. Левая часть комнаты занята выгородкой, за которой спальня Димова.  Перего-родка от пола до потолка из реечного каркаса, обтянутого холстинкой,  прозрачной если горит свет в выгородке, и белой, чистой, если свет там гасят.
     Входная дверь  -  справа,  за нею прихожая,  видна еще одна дверь - на лестницу. В прихожей туалет и газовая плита.
     Стены завешаны работами Димова.  Мольберт стоит справа, вертикальный узкий холст, установленный на нем, хорошо  виден. На холсте графически четкий экспрес-сивный набросок углем - обнаженная  женщина,  лежащая, с закинутыми за голову рука-ми.
     Стук молотка - Димов  сооружает  топчан.  Остается  пробить  последние гвозди. Димов вколачивает гвозди умело, с хорошим замахом. В выгородке зажигается свет. Димов продолжает колотить.

      Татьяна (из-за перегородки,  явно потеряв терпение).  Черт бы тебя подрал, Димов.  И когда ты угомонишься.  Ни свет,  на заря вскочил и ну  заколачивать свои идиотские гвозди... Опять Петруша?.. Бросишь ты, наконец, этого алкаша?
     Димов (спокойно,  монотонно). Никогда я его не брошу. Нужно же человеку где-то спать, голову преклонить. Он на улице.
    Татьяна. А я что?  Мне не нужно голову преклонить, как ты изволишь выражаться?
     Димов. Ты? (Думает). Ты уйдешь. Тебе, оказывается, есть где жить.
    Татьяна. Вот оно что... А я-то, дура, вчера подумала... и чего это ты такой...  ласковый.  (Молчит.) Знаешь, Димов, я действительно уйду. Навсегда.
     Димов. Ты забыла, что позавчера ушла... и на той неделе ты тоже куда-то все уходи-ла... (Оживленно). Ты всю дорогу куда-нибудь уходишь, знаю тебя...
Татьяна.   Вчера я подумала, что следует вернуться...
    Димов. Дурная привычка - возвращаться и конечно же думать... Совершенно идиотская привычка. Как считаешь?
    Татьяна. Ты что,  Сашка... серьезно? (Заводясь.) А знаешь, Димов, на этот раз я уйду от тебя навсегда.
     Димов. Скатертью дорога, радость моя ненаглядная.
     Татьяна (сдерживаясь). Не сразу поймешь, когда ты шутишь, а когда...
    Димов. Теперь именно когда. Так-то. (Молчит). Чем орать с утра пораньше, дала бы лучше рублик. Получишь пельмени на завтрак. Мигом слетаю. Одна нога здесь, ну а дру-гая, естественно, там.
     Татьяна (вздыхает). Опять на мели... Не хотела говорить...  Рудик жаловался. Тянешь кота за хвост с росписью, а у него сроки. Неужели нельзя потерпеть.  Ведь сдохнешь,  как собака, Димов, и никто тебе не поможет. Подумать только, неделю напрячься и полгода не нужно рублики стрелять... Не могу спокойно смотреть на человека, который сам себе враг. Мне тебя жаль, Димов.
     Димов. (Кричит). Пошла-ка  ты в задницу со своей жалостью...  Рудика своего  прихва-ти...  И хорошо сделаешь,  если не будешь соваться не в свои дела.
     Татьяна. Грубиян неотесанный... Ты неисправим.
     Димов.  Это точно. Неотесанный. Грубиян.
     Татьяна. Вот и всегда так, чуть что - в бутылку.
     Димов. Ну уж нет, в бутылку ни ногой. Это Петина стезя. Мне следует быть тверёзым. Во веки веков. Аминь.
     Татьяна. Димов,  тебе черт знает сколько лет, ты давно мог бы выбраться  из  нищеты.  Не сидел бы сейчас в этом паршивом подвале. Ребята, не чета тебе, зеленые, мастерские отхватили, тот же Рудик. (Молчит.) Ты не хочешь, ты терпишь. Но жить-то нужно, Димов, и с этим ничего не поделаешь. Жить-то нужно сейчас...
    Димов (резко).  Я  живу...  Не  нравится, проваливай.
Татьяна. Проваливай...  Ты путаешь времена глаголов, дурачок, блаженненький...  Как  же я тебя люблю,  когда ты такой блаженненький. Это же чудо.
     Димов (напористо). Так что, дашь денег?
     Татьяна.  Дашь денег. Вот отыщу сумку. И куда это она запропастилась? Поди сюда, Димов.
     Димов. Я  занят.
Татьяна. Отложи. Подумай, может, не представится случая... побыть со мной.  Скоро Петруша притащится, я уйду. Как мне без тебя,  Димов?..  А тебе - без меня?.. Художнику  баба нужна... это я точно знаю.
     Димов. Это ты хорошо знаешь...
    Татьяна. Ну и что?  Что из того, что...  доверчивая? И все же ты был первым...
     Димов. Однако воображение у тебя богатое...
    Татьяна. Ты  собственник, Димов. А приходило ли тебе в голову, что я не вещь, положил - молчит, что я человек?
     Димов. Приходило и приходит.  Теперь,  человек, вставай, одевайся и  проваливай. Я из-за тебя свет потерял.
     Татьяна. Мог бы писать -  не заколачивать дурацкие гвозди.
     Димов. После твоего посещения мне не работается.
     Татьяна. Я  польщена, милый.
     Димов. Нет,  после тебя... мне  противно работать. Никак не  убедить  себя,  что  ты не вернешься тотчас же и у меня есть время...
    Татьяна. Ну ты даешь!
     Димов. Почему я не  стал  скульптором?  Плоскость  меня убивает... 
 
 Татьяна поднялась с постели. На холстинке ее четкое теневое изображение. Димов смотрит на него.

     Татьяна (исчезнув). Ты что там делаешь?
     Димов. Молчи...
     Татьяна. Димов...
     Димов. Да...
     Татьяна. Что да, Димов?
     Димов. Тогда нет.
     Татьяна. А нет - что, Димов?

     Гаснет свет. Полная темнота.

     Обстановка та же.  На новом топчане сидит, понурившись, Петруша. Он с похмелья. За перегородкой света нет. Из прихожей слышен шум льющейся воды.
     Входит Татьяна с полотенцем в руках.

     Татьяна. Все ворчишь. Не надоело, Петруша?
     Петруша. Не в духе.
     Татьяна. С утра пораньше?
     Петруша. Ну и что?
     Татьяна. Да нет, ничего.
    Петруша. Ты чего привязалась, женщина? Я  чем виноват? Она сказала: Петруша,  от-ныне дорожки наши...  враскарячку. Жена называется. Стерва!.. Димов сказал: приходи, Петруша, гостем будешь. Ты,  сказал вышеозначенный Димов, день напролет шастаешь неведомо где,  я же дома сижу.  Вот и будет нам с тобой хорошо жить вместе.  То есть ты у меня,  Петруша, по ночам спать станешь.  А мне что?  Мне разницы  никакой,  где спать.  И еще сказал Димов, ты,  Петруша, очень талантливый человек, я на тебя надеюсь с точки зрения  будущего  российской словесности.  Потому не  могу позволить тебе упасть. Вот. Он не позволит, можешь быть спокойна. (Отдышался, с напором). А ты, во-още, чего боч-ку катишь?  Я  что, твое место рядом с Димовым занимаю?
Татьяна. Какие же вы дураки. Ведь живут же люди...
Петруша. Ты мне о людях не толкуй.  Сам знаю. кто и даже, представь себе, с кем жи-вет.
     Татьяна. Твое хобби знать кто и с кем...
Петруша. Зубаста,  ничего не скажешь. И все же хорошая ты баба, Татьяна Игоревна.  Очень теплая и вежливая... Мне бы такую бабу,  я бы, глядишь, тоже человеком стал. А  так...  Послушай,  у  Димова чего-нибудь нет, этакого , а? Свербит, понимаешь...
     Татьяна. Пусто.
     Петруша. Димов дурак.  А ты умница.  И работы твои не  чета димовским - класс! Мы бы с тобой...
     Татьяна. Ври больше...
     Петруша. А хочешь стих? Вчера придумал.
     Татьяна. Валяй.
     Петруша (поднимается, читает с напором,  уверенно и трезво).
               Из-за пологого плеча
               остервенело, окаянно
               в лицо ударит солнце. Пьяно
               очнусь, юродствуя, крича.
               И в исступленье, озверев,
               наткнувшись точно на преграду,
               отпряну слепо к Ленинграду
               по бездорожью, меж дерев.
               И долго буду проклинать
               твое лицо, твою повадку.
               И от щеки твою помаду
               рукой корявой оттирать.
Нравится?
     Татьяна. В первой строчке что-то лошадиное - иго-го... А так хорошо.
     Петруша. Все женщины очень умные,  ты - особенно. Как думаешь, пойдет? Убью?
     Татьяна. Убить-то убьешь, только не пойдет.
     Петруша. Там еще четыре строчки. Я не решаюсь их публиковать.
     Татьяна. И все же...
     Петруша (вновь встает).
              День засинеет за окном,
              поглотит шорохи ночные...
              Сплю, убаюканный вином.
              Мне снятся женщины ручные.
     Татьяна. Это мне больше нравится.  Хотя  непонятно,  зачем тебе ручные женщины, это же скука смертная. Ты Димову не читай, разнесет.
     Петруша. Этот крокодил точно,  разнесет. И поделом мне, идиоту. Так ты точно знаешь, что у Димова ничего?
     Татьяна. Совершенно точно.
     Петруша. И как ухитряются жить эти  кретины  художники? Жрут - неизвестно что,  спят - неизвестно с кем, но самое страшное - непонятно,  что эти прохвосты с утра пить изво-лят.
     Татьяна. Петенька, а меня Димов прогнал.
     Петруша (оживляясь). Насовсем?
     Татьяна. Насовсем.
     Петруша (подумав).  Так тебе и нужно...  Но... Теперь я могу приходить  сюда в любое время,  не рискуя застать тебя, моя дорогая. Хотя это и неважно - мне, возможно, скоро дадут комнату.
     Татьяна. Кто же  такой добрый?
     Петруша. Выйдет вторая книжка,  примут в Союз,  тогда и дадут. Какому-нибудь мэтру отвалят  квартиру,  ну  а  мне  - евонную комнатуху,  чтобы, значит, не ютился малоизвест-ный гений в сраной коммуналке.
     Татьяна. Еще первую,  поди, не продали, я к Люсе днями заходила  - лежит твоя "Осен-няя рапсодия", стопочка вот какая...  Чего уж о второй толковать...
     Петруша. Ну нельзя же,  милая,  быть такой стервой. Что касается этой самой Люси,  так я тебе объясню, она меня игнорирует  -  книжку специально задвигает, чтобы наш про-свещенный читатель не допер... Собака она,  торговка... Ты ей не верь. Она и Наташку за нос водит.
     Татьяна. Ты думаешь?
     Петруша. Не думаю - знаю. Надысь мне Наташка очень жаловалась... Так вот , о чем это мы... Да, что касаемо второй книжки, так она непременно выйдет в самом непродолжи-тельном времени. Если не в этом году,  то уж в следующем обязательно.  Кот сказал, я в очереди не из последних.
     Татьяна. Кот в сапогах?
    Петруша. Ты,  однако,  остроумна и это тебе идет.  И ты как всегда права...  Никакой книжки у меня не будет,  как не будет комнаты, и женщины с такими... обводами. (Кивает на рисунок Димова). Твои что ли?
     Татьяна. Ну да.
     Петруша. Как не будет у меня... собаки и ружья.
     Татьяна. Собака-то при чем?
     Петруша. Нужен же человеку друг.  Помнишь,  как у моего любимого Бунина - затоплю я камин, буду пить, не мешало б собаку купить...
     Татьяна. А ружье зачем?
     Петруша. Может же человеку захотеться застрелиться
     Татьяна. Какая  неповоротливая фраза.  И как ты только добил ее до конца.
     Петруша. Танюшка,  знаешь,  что-то  последнее время мне чего-то будто не хватает... Что-то я совсем запутался.
     Татьяна. Мы все запутались.
     Петруша (с жаром).  Ну не скажи, не скажи. Димов, он не запутался, он  наоборот - рас-путываться начинает.  Он такой, этот знаменитый непризнанный Александр  Александро-вич,  черт подери, и наградили же человека имечком. А ты говоришь, фраза тяжела, язык сломаешь, пока выговоришь. Тут не только язык, тут башку вдребезги разнесешь и опом-ниться не успеешь.
     Татьяна. Длинно ты  говоришь,  Петя,  неэкономно. Тебе не стихи писать,  тебе прозу бы.  Для стихов ты слишком нескладен. И потом,  это же смешно, мужику сорок, а он стихи тащит... Да на тебя в редакциях как на идиота смотрят...
    Петруша. Ах ты рациональный звереныш.  И как это лучший мой друг  Димов этакую змею на груди своей пригревал столько лет?..
     Татьяна. Не преувеличивай. Какой-то год. К тому же мы давно разошлись...
     Петруша. Что же спите вместе?..
     Татьяна. Случайно, дружок. Встретились вчера  у Кости...
     Петруша. Нужно было наградить его детками...  Димов был бы озабочен, не  ютился  бы в этой келье,  зарабатывал бы усердно на жизнь. И моя судьба не была бы столь печаль-на.
     Татьяна (сдержанно). Ты хорошо знаешь, Петя, почему у меня нет детей.
     Петруша. Знаю, милая, конечно же все знаю. Прости меня . Не со зла.
     Татьяна. Надеюсь.

   Петруша молчит,  опустив голову.  Татьяна смотрит в  окно, отвернувшись. Видит ноги идущих мимо людей,  слышит шум проезжающих машин. Оглядывается на Петру-шу. Тот смотрит на рисунок Димова, улыбается, помогает себе рукой - отбивает такт.

     Татьяна. Готов?
     Петруша. Хочешь стих? (Поднимается).

                Милого лица литой овал
                живописец в раму заковал.
                Но модели след давно простыл,
                живописцу свет давно постыл.
                На земле иные времена,
                Новая наклюнулась весна.
                Новый живописец расковал
                Милого лица литой овал.
Как, а?
     Татьяна (в голосе слезы). Альбома не будет, поэт. Не будет.
     Петруша. Тогда и стиха не будет.  Можешь считать, что я его сжег.  Люблю сжигать мосты и рукописи, хотя по последним сведениям рукописи не горят...
     Татьяна. Но это какие рукописи...

     Хлопает входная дверь. Из прихожей слышится голос Димова.

     Димов. Живы? Странно.
     Петруша. (Ворчливо). А что нам остается?
    Димов (Входит.  В руках  батон,  круглый  хлеб  и большая черная бутылка дешевого вина.) Тебе,  Петруша, смотрю,  никак не избавиться от  косноязычия.  Стыдно,  дорогой, ведь ты не Толстой.
     Петруша. Заткнись.  Я  же не говорю,  от чего ты до сих пор не избавился. Нужно иметь такт.
     Димов. Кочерыжка ты, Петя, однажды уже съеденная к тому же...
     Петрушка. А ты мазурик.
     Дима. Ты хотел сказать - мазилка?
     Петруша. Ну и мазилка - это уж само собой.
    Димов. Скажи спасибо этой прекрасной хорошо зарабатывающей даме,  спешу заме-тить, поэт, это обстоятельство главное в твоем  печальном положении,  скажи спасибо Та-нюшке.  Ибо она снабдила меня,  беспутного,  презренным металлом...
     Татьяна. Кошельком я тебя снабдила.  А уж деньги ты извлек из него сам, и как всегда не считая.
     Димов (с воодушевлением).  Ты знаешь,  Татьяна,  когда мне удастся что-нибудь про-дать, я верну тебе все до копеечки.
     Татьяна. Ты веришь,  Петя,  что подобное случится еще на нашем веку?
     Петруша. Не верю.  Я иногда не верю даже в то,  что существую.
     Димов. Ибо не мыслишь.
     Петруша. Ладно, философ, не тяни резину, отчиняй. Есть в этом доме штопор?
     Димов. Петенька,  я давно  не  пью  вина,  укупоренного пробкой, это очень дорогое ви-но.  Я пью синтетику.  Это ты у нас гурман, от тебя давеча коньяком попахивало. Или кло-пами?
     Петруша. Большой  юморист гибнет.  Граждане,  прохожие, не дайте сгинуть гиганту российской живописи...
     Димов. Гиганту российской словесности уже не подают?
     Петруша. Ты о словесности - заткнись, а то я не посмотрю на твой стаж со мной, а как врежу. Я словесности российской отдал лучшие годы моей недолгой, но интересной жизни.
     Димов. А словесность?  Она тебе тоже чего-нибудь подкинула?
     Петруша. Радикулит, старик. Никакого с ним сладу.
     Татьяна. Спишь на чужих кроватях.
     Димов. К тому же в долг.
Петруша. Это следует понимать как вызов или... Ну вас к чертям собачьим, поесть-выпить не дадут, радетели прекрасного, служители муз. Психи вы, больше никто.
     Димов. Это твое последнее слово?
     Петруша. Ну да.

     Встает, резко выходит. Хлопает входная дверь.

Татьяна. Зачем ты так, Сашка?
Димов. А чего он корчит из себя?
Татьяна. Он такой жалкий...
Димов. Ты бы всех обездоленных пожалела. Добренькая.
     Татьяна. Мне тоже уйти?
Димов. Сиди,  черт с тобой. Я скажу, когда уйти. И что это ты взялась Петьку  защи-щать?  А?  Он  что  пел  тебе здесь, пока меня не было?  Что он тебе пел?  Молчишь? Все вы такие.  Но я развяжусь с вами, я стану, наконец, свободным и простым...
     Татьяна. Саня, эти переходы от веселья к печали...
    Димов. Заткнись. Мне твои дурацкие, идиотские твои рассуждения плешь проели. Об-рыдли вы мне.
     Татьяна. А  как ты без нас?  Один?  А разве один свободен? Скажи, разве тот,  кому не о ком заботиться и о  ком  некому позаботиться, разве  такой человек может быть свобод-ным?  Не ты ли говорил...
     Димов (неожиданно мягко).  Ну да,  говорил,  все  слова мои, ты умеешь помнить хо-рошие слова,  неважно, что они и не мои вовсе,  они настолько на поверхности,  что не-возможно их не заметить и не произнести в подходящих обстоятельствах. Но ты пойми, радость моя, я топчусь на месте, я утратил способность работать,  я  не хочу работать,  ты это можешь понять? Ведь если у художника нет желания работать,  он скорее труп, нежели человек.  Мне как быть,  милая, как мне-то быть? Ведь нет у меня ничего на свете, кроме работы, ничего, что так бы согревало и поддерживало, так же кормило... Кормило... (Сме-ется истерично. Татьяна поднимается, подходит к нему, склоняется, прижимает его голову к груди.) Милая,  милая...  Старые мы с тобой воробьи. Старые, потертые. Ты ви-дела когда-нибудь старую шубку из какого-то меха, не знаю, может быть, из крота, или белки, или из какой другой живности. Знаешь, серенькая, с серебристым теплым отливом. Так вот эти-то шубы  стоят у меня перед глазами, когда я думаю о нас, о Петруше, о ребя-тах... О тебе я не думаю,  у тебя рука и душа в согласии,  у  тебя психика мощная, ты чело-век мощный. Я говорю о нас, от которых ничего не осталось. Нас надули, грубо, бесцере-монно... Я не могу и  не хочу сваливать на других свои беды,  но я должен спросить - за что?  Неужели трудно было  сказать  сразу,  что  в стране нет места искусству, что посвя-щать свою жизнь искусству по меньшей мере глупо, если не преступно, не сметь зани-маться  искусством,  думать,  писать  стихи,  не  сметь,  не сметь...  Мы бы тогда,  дурачки зеленые, бросили бы дерзать, не полезли бы в храм нечестивыми своими носами,  бились бы в другой дозволенной проруби,  помалкивали...  Так нет, звоном полна Европа!  Мы та-кие,  мы сякие,  мы не мазаны - сухие! И Европа немедленно пасть жирную разевает: и где это вы такие, и  с чем это вас едят?  Ах как у вас образование поставлено, как у вас это,  как у вас то... И наши балбесы ликуют: одобрили  дяди  из  Парижа  или  Мюнхена!  Готовы в три погибели гнуться перед тем,  кто платит более, да не рублем - звонкой монетой.  Ца-ри низкопоклонничали,  теперь эти, двуклеточные. Ведь полторы извилины на двоих и те сгладились.  Нас кормить незачем, сдохнем, никому дела нет... Вот меня учили-мучили че-тыре года,  одних холстов я извел на миллион, а бумаги, а кистей, а красок...  Да если все это сосчитать, такая цифра получится, ахнешь и прикроешь сей же минут столь нерента-бельную  лавочку.  Свиней и тех разводить дешевле, к тому же свинья нечленораздельно говорит,  кистями не балует, на холсты наложить, с идеологией - полный порядок...  И все-таки мы счастливы. И сила в наших руках,  головах... Вспомни последнюю московскую вы-ставку - шутка ли,  бульдозеры позвали и этих, в штатском. Против жалкой горстки полука-лек...  отважные защитники  отечества. Эта сила теперь не работает, пусть. Она может и после нас не сработает сразу,  я даже допускаю, что сегодня живопись никому не нужна и в будущем не понадобится.  А я буду работать и если сдохну,  что ж,  я сдохну как худож-ник, а не как свинья под ножом инквизитора.  И за  это  спасибо  моему времени. А ты, Та-ня, иди, тебе нужно идти отсюда. Иди а незамутненность,  ведь лучшие твои работы имен-но незамутненны, и как это не приходило мне в голову раньше? Татьяна, ты слышишь?
     Татьяна. Слышу.
    Димов. Иди. Тебе с нами незачем быть. Забудь нас. Иди и не оборачивайся.  (После паузы,  встряхнувшись).  Я не стану добивать эту  гнусную  работу с Рудиком.  Мне осто-чертел сусальный Вовик-людоед в обнимку с деревенскими ребятишками. И на осеннюю  выставку не стану заканчивать.  Эта работа душит меня по ночам, я стал плохо спать.
     Татьяна. Ты фанатик, Димов. Ты не художник.
     Димов (неожиданно яростно).  Ты дождешься, дура, я выброшу тебя на лестницу...
     Татьяна. Всегда так...
     Димов. Что, всегда?..
     В прихожей звенит звонок. Димов срывается отворять.

     Голос Димова (из прихожей). Кого там черти принесли? А, это ты,  Петруша.  Явился,  прохиндей? Ясно, далеко не отбежишь, покуда бутылка на столе. Ты что, не одинок?
     Голос Петруши. Здесь со мной  товарищ. Решил возобновить знакомство. Входи, ста-ричок.
     Голос Димова.  Игорь?  Откуда ты взялся, пес? Вот уж не ожидал.

    Входят Димов,  следом за ним - Кленов. Кленов низкоросл и  как  все низкорослые люди старается изо всех сил казаться выше.  Спустя  время, старательно не привлекая внимания,  возникает Петруша.

Кленов.  Петьку встретил.  Неподалеку наша проблемная лаборатория, арендуем под-вал, раз в неделю приходится бывать.  Не знал,  что  ты  здесь окопался, давно зашел бы.
Голос Димова. Ладно, раздевайся, вешай пальто куда угодно,  еще не успел приспосо-биться. Вот гвоздик. Чертова эта лампочка, мало света, ни шута не видать. Сколько же прошло времени, а, Кленов? Пятнадцать?
Кленов. Больше, Димов, больше.
Димов. Это надо же. Да. Знакомься, Кленов. Это моя подруга Татьяна.  (Кленов уверен-но принимает руку Татьяны.) А это,  Таня,  Кленов, я тебе как-то говорил о нем. Мы были втроем: я, он и Петруша. У нас было счастливое детство, потом юность... Господи, какие мы были!.. А где Петруша? Петенька, шлепай на камбуз,  там вода для пельменей уж вы-кипела,  поди,  подлей, старичок, и чайник пристрой, у меня чай нынче знатный - индийский со слоном. Таня, помоги Петруше.

Петруша и Татьяна выходят.

Кленов (садится, открывает портфель, выставляет на стол бутылки, свертки). Я здесь прихватил кое-чего. Петя  подсказал... 
Димов. Петруша в своем репертуаре.
Кленов. Он сказал по большому секрету, что ты на мели.
Димов (резко,  сухо).  Пусть о себе говорит, обо мне - нечего. Ну уж, это Бог с ним. Рас-сказывай, как живешь-можешь.
Кленов. Вкалываю помаленьку. Больших результатов не наблюдается, но надежды, на-дежды...
Димов. Смотрю на тебя и не верю глазам своим.  Неужто сморчок, каким ты был, стал вдруг этаким знатным мужиком. В чем секрет, Кленов?
Кленов. (Смеется беззлобно.) А ты все так же режешь в лоб, в лоб... Узнаю Димова.
Димов (раздраженно,  с вызовом).  А ты как хотел? Чтобы подлаживался?  Нет,  брат, нам это противопоказано.
Кленов. Я не хотел тебя обидеть, прости.
Димов. (Спокойно.) Непривычно как-то, не хотел обидеть... Нас, негодяев, обижать не только можно, но нужно. Ибо на обиду не ответим. И это всему свету ведомо. Бессловес-ные твари.
Кленов. А Петруша как?
Димов. Вот уж кто в полном порядке,  так это Петруша. У него даже вторая книжка скоро выйдет.  Или не выйдет, что то же самое,  ибо никому эта книжка не нужна.  Однако Пет-руша работает, не бросает безнадежное  дело - служение российской словесности, пьет водку,  как поэт, плохо и с болью в голове, быстро хмелеет, женится в очередной раз... Ты бы лучше о себе поведал. Небось званиями, должностями оброс, как старый фрегат ра-кушками.
Кленов. Не без этого.
Димов. Не скромничай, у нас скромность не в почете.
Кленов. Старик,  никак не пойму, отчего ты такой взвинченный, может быть, я не вовре-мя, так я пойду себе...
Димов. Куда пойдешь?
Кленов. Дела, знаешь ли.
Димов. У меня тоже дел по горло,  однако же я никуда не иду.
Кленов. Ты у себя дома.
Димов. Ну да,  конечно,  мое место здесь, я на трудовом посту. И все-таки расскажи, чем жив, что умеешь.
Кленов. Работаю в институте, читаю лекции, веду лабораторки, работаю по НИСу.
Димов. Диссертацию защитил.
Кленов. Защитил.
Димов. Какую?
Кленов. Кандидатскую.
Димов. Молодец. Хоть один из нас в люди вышел. Ну а докторскую как, слабо?
Кленов. (Сдержанно.) Докторская у меня готова... То есть написана. Вот защитить... проблемы. С этим делом страшные проблемы, Димов. Оптимальный выход - укокошить шефа, реальный - подождать лет двадцать, пока он сам того... отойдет от дел или сыграет в ящик.
Димов. Сильно. Жена, дети?
Кленов. Жена  есть,  и дитя...  не со мной.  От первого брака.
Димов. Жену покажешь?
Кленов. Отчего же не показать.
Димов. Когда?
Кленов. Ну  хотя  бы  в  субботу.  У меня собираются... друзья. Приходи с Петрушей.
Димов. Сегодня вторник?
Кленов. Вторник.
Димов. Хорошо, придем. Анну взять с собой?
Кленов. Пожалуйста.
Димов. А если без нее?
Кленов. Все равно приходи.
Димов. А если без Петруши?
Кленов. Как хочешь.
Димов. Приду.  Подарок принесу. Можешь сам выбрать.
Кленов (поднимается,  идет к стенке, завешенной небольшими холстами на подрам-никах).  Эту работу я видел в прошлом году на выставке.  Не ошибаюсь?  Их что же, воз-вращают авторам?
Димов. А ты думал, прямым ходом в Русский музей?
Кленов. Ничего я не думал.  Она мне просто понравилась, а тут еще твоя фамилия...
Димов. Чем же это она тебе понравилась?
Кленов. Да как тебе сказать...
Димов. А ты не говори.  Нравится, значит, она твоя. Мне ничего не жаль для старого друга.
Кленов. Спасибо, только...
Димов. Благодарностей не нужно.  Я ее в рамку  вставлю, чтобы на стенку, и принесу. Добро?
Кленов. Добро.
Димов (кричит). Петруша!
Голос Петруши. Чего тебе?
Димов. Скоро там у вас?
Голос Анны. Несем!
Димов. Несите, несите, да не мимо...

Появляется Петруша со стаканами в  руках,  следом  идет Татьяна с тарелками и хлебом. Быстро накрывают на стол. Петруша поспешно откупоривает все бутылки подряд.  Татьяна приносит тарелку с дымящимися пельменями.  Кленов садится на корточки к груде книг на полу, ворошит их, открывает, просматривает.

Кленов. Книжек у тебя...
Димов. Никак не могу расстаться, но придется.
Кленов. Зачем же, или место занимают?
Димов. Именно или... Желудок, знаешь ли, иногда требует пищи.
Кленов. Ах, даже так?
Димов. Точно. Только так и никак иначе. И потом, что ж они здесь лежат,  пылятся,  а у людей найдется  достойное место, читать их станут, пыль вытирать...
Кленов. Стеллажик нужно бы сделать...
Димов. Был  стеллажик.  Да  вот пришлось переделать для этого черта.  (Димов кивает в  сторону  копошашегося  вокруг стола Петруши). Им, видите ли, спать негде.
Кленов. Помнится, он жил с матерью...
Димов. Померла Елена Васильевна,  уж лет восемь как померла.
Кленов. Осталась же комната.
Димов. Осталась. Да только Петруша жениться изволил, сдуру, не иначе, ну  и комната тю-тю,  уплыла из его худых рук,  как и все остальное.
Кленов. Странно вы живете, странно.
Димов (запальчиво).  А ты что,  знаешь как  не  странно жить теперь? Знаешь?
Кленов. Вот и твоя раздражительность... Отчего ты такой нервный? Ведь если дела у тебя идут скверно, погоди, дай договорить, я же вижу,  что скверно,  значит,  для этого  есть причины.
Димов. Ты слышишь, Петя, Кленов учит.
 Петруша. Слышу, Димов, Кленов он такой... нотации любит. Потому учитель.
Кленов. И вовсе не нотацию, я о другом...
Петруша. О чем же, любезный Игорь Николаевич, позвольте полюбопытствовать.
Димов. Видишь,  Петрушу передернуло, заговорил как приличный человек.  Продолжай, Игорек, продолжай, не обращай на нас, охломонов внимания.
Татьяна. Может быть достаточно? Стынет. Прошу за стол.
Петруша. Именно  стынет,  а также выветривается дух ея. Воссядем, братия?
Димов. А как же.

     Садятся за стол.  Петруша уверенно разливает коньяк  по стаканам.

Петруша. Ну,  Кленов,  не ожидал,  братец, что так уважишь, не ожидал...
Димов. Заткнись,  Петр! Распелся, как купчишка, поросенок.
Кленов. Я предлагаю выпить за то,  чтобы наша дружба... возобновилась.
Димов. И то дело. (Пьет осторожно, медленно).
Петруша (торопливо   опрокинув   стакан,  отдышавшись). Братцы, это же амброзия и нектар, это же чем закусывать следует, а?... Эх, жизнь наша грошовая...
Димов (с презрением). Ты еще заплачь.
Петруша. А что ты думаешь, я вам такое сплачу, пальчики оближете.
Димов. Предварительно вымыв с мылом.
Петруша (плаксиво). Все-то ты, Саня, грызешь меня. Петруша то, Петруша это... А Пет-руша, если хотите, самый добрый человек на старушке-планете...
Димов. И   в  ближайшем  космосе.  (Разливает  коньяк). Что-то пьется сегодня легко, с чего бы это?
Петруша. Пьется всегда легко, потому что...
Кленов. Почему же?
Петруша. Потому что.  Разве не ясно. Ты что-то, Кленов, непонятлив. Можно пить?
Татьяна. Петя!
Петруша. Ну что, Петя? Ты все меня одергиваешь, точно я девочка и впервые на бал попала.
Димов. Пей,  Петя,  пей моя радость. И пусть тебе будет хорошо, мой  дорогой  това-рищ,  пусть тебе будет так хорошо, как никогда не было, пусть тебе будет пусто...
Петруша. Заныл,  зараза. Я выпью и стихи петь стану. У тебя, старого сатира,  даже ги-тары нет. Что гитара, у тебя и проигрывателя, смотрю, тоже нет. С чего бы это, Димов, а?
Татьяна. Проигрыватель там же, где гитара.
Петруша. У  Рудика.  Чтоб  ему  на том свете черти одно место поджарили...  Представ-ляете, сидит этакий жирный Рудик, а вокруг него черти,  черти, все с чертенятами и рожи у них, хари масляные,  паскудные хари,  просто не выразить...  Будет Рудик в аду, будет, по-мяните мое слово. Будет хотя бы за то, что он, негодяй, моего единственного друга...
Димов. Петя, смени пластинку, прогоню.
Петруша. Меня  прогонишь?  Меня?  Своего  единственного друга прогонишь на мороз? Этого я не ожидал от тебя, нет, не ожидал...
Димов (Кленову). Что, мороз нынче?
Кленов (испытывая неловкость). Как тебе сказать?..
Димов. Режь  правду-матку.  У нас так заведено,  в этих стенах...
Петруша. Под этими сводами...
Димов. Не перебивай, скотина! О чем это я? Да, так вот, в этих стенах, под этими обомшелыми сводами никогда не лгут.
Петруша. Точнее, под этими стенами только и делают, что лгут. И  еще заносят эту скользкую,  как блевотина,  ложь на холстики. Так, Димов?
Димов (наклонившись  к  Петруше).  Если ты,  гусар,  не заткнешься, я тебя выброшу на мороз в одних подштанниках...
Петруша. А у меня и подштанников-то нету. Купил!
Димов (остывая).  Видишь, Кленов, в каких условиях приходится работать, творить, можно сказать?  А ты спрашиваешь, раздражительный отчего, нервный. Да все вот от это-го,  от этого и раздражительность, и нервы...
Кленов. Понимаю.
Петруша. Позвольте  грянуть звонкой рифмой.  Позвольте, а?
Димов. Позволяем.
Петруша. А ты, Кленов, тоже позволяешь? А ты, Татьяна Сергеевна?
Татьяна. Валяй.
Петруша. Годится. (Встает,  раскланивается,  паясничая,  шаркает ножкой).  Я  про-чту вам пару-тройку периодов из моей новой грандиозной поэмы. (Читает громко, совер-шенно трезвым голосом).
                Мы окунаемся в поэзию, почуяв
                гуденье соков в нас необоримых,
                готовы мы тогда на преступленье,
                на святотатство и на чепуху...
                Мы в бездну мчим и ведаем прекрасно
                что ждет нас там, но что ж,
                скорей, скорей, превозмогая боль и отупенье,
                земли покатость ощущаем мы
                и кровью орошенными плечами
                влечем повозку,
                грохот за спиной
                отбил последний вкус к повиновенью..
                А впереди, и по бокам, и дальше
                мы видим женщин. Белозубо скалясь,
                они влекут в свою ночную бездну...
                Мы отдохнем под их прохладной сенью...

Садится. Все молчат некоторое время.

Кленов. Это что, стихи?
Димов. А  ты  думал,  он тебе голову морочит?  Молодец, Петруша. И как это у тебя вы-ходит этакое? И кровью орошенными плечами влечем повозку... Ты, старик, этого никому не показывай.
Петруша. Выходит,  старичок,  мы с тобой должны жить  и никому ничего не показы-вать? Так?
Димов. Считай, что так. Именно так распорядилась наша любимая партия в лице ее ге-нерального секретаря.
Петруша. Я не хочу,  Димов,  я не хочу быть таким,  я к людям хочу...
Димов. Ты еще выход поищи.
Петруша. И поищу. ты мне рот не затыкай, я найду выход.
Димов. Он же вход - в крематорий.
Петруша. Димов! Ты не оставляешь надежды...
Димов. Что еще?
Петруша (прислушивается). Кажется звонят к заутрене.

В коридоре, надрываясь, звенит звонок.

Татьяна. Пойду, открою.
Димов. Не стоит. Нам могут помешать.
Татьяна. В окна все видно.
Димов. Черт бы их подрал, эти окна. В них теперь как на ладони, то-то я чувствую, что последнее время за мной словно следит кто-то...

Татьяна выходит.

Петруша. Ты, Сашка, ее хоть не обижай. Что ты все счеты сводишь, башка?
Димов. Петенька,  какие уж тут счеты,  мы с тобой давно посчитались, мы с тобой по-роднились, пожалуй, ты мне брат...

Входит Татьяна. Следом за нею - Рудик, высокий импозантный мужчина неопреде-ленного  возраста,  с  бородкой  клинышком и кудрявыми баками. Говорит с подчеркнуто еврейским акцентом.

Димов. Рудик, кого я вижу. Неужели, ты, старая кочерга? Заходи, гостем будешь,  дав-ненько не виделись,  садись, старый козел, нет, старая подстилка козлиная, если конечно козлы спят на подстилках. Денег принес небось.
Рудик (изящным движением откинув полу пальто,  присаживается на  подставленный  Петрушей стул).  Денег нет,  Александр, и отныне скоро не будет.
Димов. Что так?
Рудик. Ты,  что же,  думаешь, Александр, я за тобой бегать стану?  Не дождешься. У меня таких, как ты, вагон и маленькая тележка. Ты почему не являешься на постройку?
Димов. Рудик, радость моя, штаны в закладе.
Рудик (наливая себе стакан).  Ты мне эти шуточки брось. У меня фирма, которая не делает брака. Понял, лишенец? Думаешь, я станут терпеть твои выходки бесконечно?
Димов (тусклым   голосом).   Рудик,  сделай  одолжение, встань и выйди вон.
Рудик (словно не слыша,  спокойно опрокидывает стакан). Закусить позволите,  Але-сан Алесаныч? (Невозмутимо закусывает). Вот.  А теперь откланяюсь. Прощайте, друзья мои, будьте здоровы и  счастливы.  А ты,  Димов,  на постройку ни ногой, твою роспись за-кончат другие, достойные и талантливые.
Димов (вослед Рудику). Катись, паразит, не все тебе мою кровь пить, то-то нажрался, гад.
Рудик (от  двери).  Я тебя не оскорблял,  все обратили внимание? Так вот, больше тебе не изображать нашего незабвенного Ильича с заморышами. Ты мог прославить себя этим шедевром, повторенным... в который раз? Не слышу ответа. А ведь благодаря моим не-имоверным усилиям  по городам и весям нашей великой страны от ее южных границ до сурового Мурманска дети и взрослые наблюдают эту гениальную композицию, плачут и стонут... по вине нашего мэтра... Прощай, Димов. Я тебя больше не знаю, забыл, понима-ешь ли.

Рудик резко разворачивается и выходит.

Татьяна. Димов, умерь свой пыл, он тебя кормит.
Димов (в ярости).  Поит и одевает?  Может,  он  меня  и спать укладывает,  с тобой,  например?  Или с собой? Знаешь, что я тебе скажу,  дорогая моя?.. Впрочем, я тебе утром сказал все и своего решения не переменю.  Уходи, сделай одолжение, уходи.  Оставь нас  с  Петрушей  одних  хоть  подыхать, как-нибудь перебьемся  без твоей благотворительно-сти.  Уходи тоже, уходи.
Татьяна. Я  уйду. Только прежде мне необходимо сказать тебе пару слов. (Смотрит на Петрушу. Тот немедленно понимает).
Петруша (Кленову). Пойдем, старик, они здесь пресс-конференцию открывают.  Не на-шего это ума  дело.  (Прихватывает бутылку и стаканы). Пойдем.
Димов. Говори.
Татьяна. Димов, я последний раз говорю тебе: опомнись.
Димов (тускло).  Опомниться и заняться халтурой,  опомниться и стать образцовым от-цом семейства? Опомниться и запродать себя с потрохами этим козлам и  твоему  быв-шему? Или настоящему?
Татьяна.  Замолчи!  Ты помешался на бывших и настоящих...
Димов (негромко, монотонно). Вспомни, что ты кричала год назад.  Что ты хотела сде-лать из меня. Да,  дурак, бездарь,  никуда не гожусь как художник, все это я уже слышал. Но кто говорит?  Рудик,  шпана из Союза. Именно шпана, я знаю, они прежде - по карма-нам, теперь в душу норовят. Помню все,  пацаном был . Те были другие, разумеется, но кто поручится, что они не сменили вывесок и не орудуют теперь в открытую.  Они отняли  все,  отняли тебя... Хотя...  ты другая,  ты живешь в ином мире, зачем тебе занюханный мазилка, ежеписец из подвала. Помогла получить эту конуру, спасибо, я в ней стану жить... И не сопьюсь,  не надейся,  я теперь крепко стою на ногах, я стал  обтекаем,  я чувствую силу...  Отныне стану работать для себя,  для одного себя...  И не вопите,  не кривляйтесь: вот, мол,  новый Ван-Гог объявился. Этим не возьмете. Нет,  не Ван-Гог,  тот был свобод-ным человеком,  а я  раб... этих негодяев, можно ли их людьми назвать? этой страны, ко-торой я просто не нужен,  но которая держит меня в  клетке,  чтобы точно  знать,  куда в случае чего направлять "марусю"...  Мы поднадзорные... Господи, еще полвека назад этим гордились... Идиоты!  И зная это,   мы все готовы служить,  на задних лапах отплясывать,  каяться, каяться в грехах, которых не совершали, но которые  по  их  людоедской логике вполне можем совершить... Так вот,  я прошу тебя во имя того немногого, что было меж нами хорошего,  то есть мы любили,  так вот, чтобы ты сказала им, нет,  бросила  в физио-номию то,  о чем я теперь  говорю... Пусть забудут меня...  Если же ты не сделаешь этого,   узнаю,  все равно узнаю, наш мир замкнут и на меня он тоже замкнут,  обязательно узнаю, тогда мне станет так невыносимо, что я... Запомни.
Татьяна. Димов, а как же я? Думала, что больше не люблю тебя...
Димов. Зачем, Таня... Мы суровые люди, ты слышала, что говорил Рудик, что он смеет говорить...  Он, видите ли, купил меня... с потрохами, теперь удивляется, как это я смею кочевряжиться... Ничего не исправишь...  (Оживляясь).  И все же, Таня, мы крепкие ореш-ки, черт побери, нас непросто бросить на землю, мы, как кошки, увертливы  и если, быва-ет, нас бросают, мы выворачиваемся наизнанку, а на лапы встаем... Ты иди, Танюшка, иди,  и  дай  тебе Бог всего,  чего только не пожелаешь...
Татьяна (подходит к Димову,  обнимает его голову).  Димов, ты позови меня, если бу-дет плохо.
Димов. Нет,  милая, не позову. И не на войну же я собираюсь, не на ту войну.  В нашей войне нет убитых,  есть покалеченные, но  этого сразу и не заметишь,  так теперь научи-лись калечить... Только рот человек откроет... нет, зубы целы, не выбиты, а  фразу догово-рит и - ясно:  отбили все,  что можно отбить... Вот, скажем, Кленов. Отбито нутро. Остри-жен,  обрит, нутро зияет, и как только на ногах держится?  У меня нутро отбито. Только я не желаю, чтобы так просто... Ты спокойна,  но ты кошка, кто приласкает, тот и хозяин...
Татьяна. Димов,  ты ненавидишь меня... Мы оба хороши.
Димов. Именно это и не устраивает меня. Оба хороши, оба дрянь. Дерьмовый коллек-тивизм - все можно оправдать. Я намерен начать подъем,  я созрел, дурашка. Это не гром-кие слова, я произнес их немало за свою жизнь...  В том числе таких, от которых в жар бросает,  стоит вспомнить, да не вернешь - вылетели...
Татьяна. Я пойду.
Димов. Да, да, иди, милая. Пусть тебе будет хорошо, одного желаю... это от души. Иди, мы еще встретимся, встретимся...
Татьяна. Ты совсем пьян, Димов.
Димов. Ну, что ты, разве я пьян, я счастлив, я не пьян, я счастлив, я свободен. Я нако-нец нашел выход... Ты молодец, в тебе жизненных соков - навалом...  Ты еще будешь  сча-стлива...  как баба. Ты многому научилась с нами... Вспомни, какими счастливыми щенками мы были...  Теперь  мы  старые,  я, вон, седой, ты бесплодна. как пустыня, ты выжжена, все в тебе вымерло...
Татьяна. Оставь это, Димов, оставь, не касайся.

Татьяна выходит из комнаты,  следом выходит Димов, он держит в руках ее сумочку.

Димов (слышен его голос). Ты приходи, старуха, приходи, мне без тебя...

Хлопает входная  дверь.  Появляются  Петруша с Кленовым. Они добили в прихожей бутылку коньяка и теперь Кленов в  самом готовом  виде,  тогда  как Петруша только вошел во вкус. Кленов сразу же падает на стул.

Петруша. Димов озверел. Выгнать такую женщину! Да у нее один папа чего стоит,  уж я не говорю о маме. Старики души в ней не чают...  Катался бы Димов как сыр в масле, по-плевывал бы в потолок...
Кленов. Сашка не такой,  он не станет на  халяву...  Он скорее сдохнет, чем отступит. Люблю Сашку.
Петруша. Не надо.  Это не тот случай. Она не просто баба, она  талантливая баба,  Ди-мов завидует ей.  За работы платят баксами, вывозят за бугор... Что Димов вытворяет - шутки гениального подростка, который далеко не подросток и конечно же  не  гениаль-ный... Чушь собачья... Он просто негодяй.
Кленов. А я люблю Сашку.  (Молчит).  Вот у  меня плохо,  Петруша, как же у меня пло-хо. Я тебе рассказывал, а на самом деле у меня так плохо, что мне и не рассказать, как у меня плохо.
Петруша. Ну что ты заладил. Духом не падай,  держись, Кленов. А главное,  бабу свою не продавай, она тебе и самому пригодится, я  знаю...  Нельзя бабу свою продавать, это очень подло. Понял, нет? Смотри, сука, только посмей... Узнаю... я тебя достану...
Кленов. Как же мне быть?   Как  мне быть, Петруша?
Петруша. Бабу не продавать. Это все.

Входит Димов.

Сашка, Кленов тебе в любви объясняется.
Димов. И напрасно. Дурацкое это дело - в любви объясняться.
Кленов. Я  дурак,  как верно  схвачено,  а главное как коротко и четко. (Думает.)  Я ду-рак и я сделаю то,  что не хочу делать...  (Оживляясь.) Мы трагичны,  господа!  Давайте  выпьем, Сашка, а?
Димов. Пить больше нечего.
Кленов. А вот это ты неправ. Кленов  очень запасливый человек и чемодан у него вме-стительный, в него аж двенадцать бутылок помещается.  Ну,  теперь  там конечно нет две-надцати бутылок, но не исключено, что уж две-то есть. Проверим...

     Подтягивает к себе чемодан,  открывает, достает непочатую бутылку коньяка.

Петруша. Я - за.  Схаваем этот славный пузырек, а там и завяжем.  Иначе зачем же Кленов приволок эту прекрасную  бутылку. Допьем и перестанем. Идет?
     Димов. Давай. (Разливает коньяк). Поехали, алкоголики.

     Чокаются, пьют.

     Кленов. Вы приходите,  приходите.  Ничего приносить  не надо, не вздумайте, у меня всего навалом,  жратвы там,  питья... Счастья нет, но это  другое дело. Вы просто приходи-те, я  вас  с хорошими людьми познакомлю.  С моим шефом, например. От него зависит мое будущее - тоскливо, но ни шиша не поделаешь... К сожалению.
     Димов. Придем, обязательно придем. Так, Петруша?
Петруша. Придем.  Прилетим. Пришкандыбаем. Особенно,  если пожрать на халяву, выпить...  Это мы очень любим, ибо решаются наши насущные проблемы.
     Кленов. Вот и хорошо. А если тебе, Сашка, жаль картину, ты не приноси,  а уж если принесешь, она будет у меня как в гостях, понадобится - верну. Хорошо?
     Димов. Не понадобится.  Персональной выставки у меня не будет еще веков десять-одиннадцать.
     Петруша. И потом тоже не будет, так что успокойся.
     Димов.  А я спокоен.  Лучше быть спокойным,  чем подлецом.
     Кленов. А вот я подлец.
     Димов. Еще что?
     Петруша. Сашка, ты ничего не знаешь. Он самый настоящий негодяй.  Это  он  здесь перед тобой загибает - смотреть любо-дорого.  А там он мне порассказал... Можешь пред-ставить, он сам не знал,  какой он негодяй,  святая наивность... Я ему объяснил, я поэт, у меня прозрение было.
     Димов. Все  мы понемногу негодяи.  Маленькие безобидные негодяи. Или большие, как Петруша, но это то же самое.
     Петруша. Не скажи. Иной негодяй и это навсегда, так негодяем и сдохнет, а иной - дру-гое дело. Он вроде бы негодяй, но это  так же как человек грешен и ничего с этим не поде-лаешь, но в то же время  он болезненно  переживает свое негодяйство,  по всему видно, человек мается... и это как-то обнадеживает...
     Димов (Кленову).  После доброй поддачи  на  него  находит...
     Петруша. Заткнись,  мозгляк.  Ты Анну прогнал со двора, ты...
     Димов. Не в свое дело не лезь, понял?
     Петруша. Эх Димов,  Димов, я думал, что ты умнее... что ты кому-то еще, кроме себя, оставляешь место под солнцем.
     Димов. Думай про себя, дорогой Петя.
     Петруша. А,  что с тебя взять,  художник он и есть  художник. Я у тебя в башке напеча-тано крупным шрифтом. Все вы там,  в своих союзах, как скорпионы в банке, кто скорее другого  укусит и чтобы самому увернуться, избегнуть участи.  Все вы одним миром маза-ны... Представь себе, что ты уходишь из Союза. Положим,  есть для того причины:  ты не согласен с общим отупением и скотством.  И что же? Ты уйдешь? Черта с два! Ты на вся-кий пожарный случай постараешься удержаться, а вдруг в один прекрасный момент пере-падет заказец,  а там  поправятся дела с  мастерской и не в подвале окажешься,  это же издевательство - живописец,  колорист,  можно сказать,  в подвале, где и  в  полдень  ни-какого света.  Какой уж тут колорит?  И квартирка теплая перепадет,  ведь получили же квартиры Рудик и компания. А ты не вписался, не втерся... Не пойму...
     Димов. Никто не понимает, Петя, успокою тебя.
     Кленов. И я ничего не понимаю.  Хотя нет, кое-что доходит все же: вас всех перекосило набекрень. Ну вас всех к шутам, пойду. Пора мне.
     Димов. Иди.  Игорек,  и помни,  мы слов на ветер не бросаем, нагрянем всем скопом.
     Кленов. И хорошо,  и чудненько.  Нагряньте,  а то я  уж прокисать начал...

     Кленов поднимается, нетвердой походкой идет в прихожую. Петруша срывается следом.

     Петруша. Чемодан забыл, толстосум.
     Голос Кленова. Ну, зачем ты так, Петя, я же от всей души. Или ты меня не уважаешь?
     Голос Петруши.  Уважаю,  еще как уважаю.  И Димов  тебя уважает, и все остальные.

     Слышен звук  затворяемой  двери, Петруша возвращается .

     Петруша. Уплюхал.  Слышь, Димов, а у этого поросенка несладкая жизнь.  Представь себе, шеф его, старикашка, на евонную женушку глаз положил.  И дает понять недвусмыс-ленно, карьера Кленова заклинит, если... Можешь себе представить мерзость? Что-то средневековое,  какое-то право сеньора... А Игорек, скотина,  ведь рядом рос, негодяй, го-ворит: меня едят, пока маленький, так и положено, вот подрасту, стану доктором и сам подъедать примусь. Такой примется. У него все четко, расписано,  теперь карьера, потом жизнь. Простенько и со вкусом...
     Димов. Зачем ты мне это все рассказываешь, Петруша? Воротит от твоих рассказов.  Распелся, как баба, суешься не в свои дела...
     Петруша. Все бы тебе обижать...
     Димов. Бедненький. Тебя обидишь, жди.
     Петруша. Не понимаю, зачем ты на мне свою злобу вымещаешь? Я никому не мешаю...
     Димов. То-то что не мешаешь, ты такой, тихой сапой привык. Ну чего ты лезешь в душу Кленову,  зовет он тебя? Так и ко мне лез давеча.  Ведь лез? Татьяна ушла и все такое... Ее-то ты знаешь, и почему она должна уйти? А меня ты знаешь? А себя? Ну, поэт! Говори, я прямого ответа жду.
     Петруша. Немного знаю всех.  Главное знаю.  А мелочи... Мелочи и в себе самом иной раз...
     Димов. Договорился.   Значит,   по-твоему,   достаточно знать, что  мы не собаки или слоны,  и это все?  Нет,  милый мой, мы и собаки,  и слоны,  мы все,  и именно мелочи де-лают нас слонами или собаками.  Возьми меня. На первый взгляд человек, а если копнуть - собака. И ты собака. И Кленов. И Татьяна - сука.
     Петруша. Зачем только собак обижать.  Они  ответить  не могут, у них языка нет.
     Димов. . Собак обижать нельзя. Мы не собаки, мы люди,  это какой-то дурак придумал,  людей с собаками сравнивать. Просто ближе никого не оказалось, а собака всегда рядом ошивается... Собаки хорошие, мы - нет. О плохой собаке следовало бы сказать,  что она как человек.  А,  может, Петруша, собаки так и говорят между собой?
     Петруша. Им не додуматься, они добрые.
     Димов. Слышь,  Петруша,  там кто-то скребется. В дверь. Слышишь?
     Петруша. Скребется. Открыть?
     Димов. Сам.

     Выходит в прихожую. Слышно отворяется дверь.

     Голос Димова. Мама! Вот кто к нам пожаловал! Ну, раздевайся, моя хорошая. Как доб-ралась-то?
     Голос матери  (голос у нее молодой,  зычный,  интонации внушительные, уверен-ные).  Насилу нашла. Ишь, куда забрался! Уж до пупа, поди, в землю врос, сынок. А нашла просто: Иришка потелефонила Аннушке,  та и указала. Ты что ж, навсегда в этих хоромах поселился, или так - на время?

     Входит в комнату. Видит Петрушу.

Ах, едрить твою налево,  Петруша! И ты здесь, голубчик. Друг без дружки никак - собу-тыльники.  Все выдули? (Рассматривает порожние бутылки). Богаты - коньяк дуете. Про мать-то забыл, ирод! Утомилась я  у  Иришки  сидеть  с  дитем.  Перелаялись опять, пере-дрались, что елки твои в лесу - иголками искололи один другого. И что не живется людям? Делить нечего, молоды, здоровы, деньги получают,  дитё растет, комната хорошая, соседи нормальные, тихие - ни тебе дров напилить, наколоть, ни воды принести,  ни тебе печь топить - газ на кухне скворчит, хошь - суп вари,  хошь - пироги ставь,  духовка зверь,  вода горячая опять же постирать, помыться - чем не жизнь? Мебелей натаскали - на два дома достанет,  и куды им  столько-то?  А все неладно.  Иришка  своему такой костюм справила,  так этот обормот нажрался с получки до зеленых соплей,  прости Господи, вывозил кос-тюмчик,  химчистка не принимает. И чего человек водку пьет?  Понятно, с горя бы, так нет, горя никакого, а все, знай, сосет окаянный. И что это за мода такая нынче - чуть что водку жрать? В гастроном пойдешь - алкашам этим дорогу уступаешь,  сковырнут  старуху,  им чего - раз плюнуть. Дома сидишь, так свой алкаш тут как тут. Разводиться надумала Ириш-ка. Так я ей и говорю: разводись, чего резину тянуть? Плачет, и как,  говорит,  я без мужика буду?  А я ей говорю: мужик ли он,  это еще проверить надобно,  может,  он и не мужик во-все. Мужик,  орет, мужик самый что ни на есть. Ну коли мужик, говорю, и так он тебе нужон - терпи, не рыпайся. Не могу, говорит, терпеть, жаловаться на работу пойду. Этого, говорю, не делай, этим делу не поможешь, еще чего доброго бить станет. А по мне хоть и бить станет,  говорит,  все одно бороться за него буду. И общественность эта самая мне помо-жет. Дура-баба, совсем спятила. Девочку жаль. Они между собой передрались-перелаялись и забыли,  опять, глядишь, милуются, а ей каково,  кто из нее вырастет? Ты бы хоть, Шура, поговорил с ним, может, послушается. Старшой как-никак.
     Димов. Говорил я. А толку? Твердит: не алкоголик я, все пьют, а я что же, лысый?
     Мать. Да не так с ним надо бы. Построже.
     Димов. И построже пробовал.  Не бить же мне его. Иришка первая к ответу призовет.
     Мать. Да  уж это как пить дать.  Иной раз я возьмусь за него, так она мне:  ты чего это,  мама, Славика пилишь, он с работы усталый...
     Петруша. Этого Славика не пилить,  его распилить нужно.  Какая Иришка была... Коро-лева. А что он с нею сделал? И куда мы с тобой смотрели, Димов? Ведь сестра...
     Димов. Да уж,  Ирине не позавидуешь.  Но сама выбирала, рвалась вопреки всему. Тут уж ничего не попишешь, свою голову не пришьешь. Как тебе, мать, мастерская показа-лась?
     Мать. А что,  ничего. Это тебе не чердак - падать некуда. Ты,  помнится,  все о чердаке мечтал.  Нет что ли чердаков-то? Или не дали?
     Димов. Хорошо хоть эту дали. Пришлось побегать.
    Мать. А что,  квартира  справная,  с  удобствами,  газ, смотрю, есть,  сготовить чего. Ванна и не нужна, в баню сбегаешь. Да и у Аннушки ванна  есть,  наскоро  помыться  мож-но, прежде чем сюда топать. Ты что же, ездить будешь или как?
     Димов. Здесь буду жить.
     Мать. А Аня как же?
     Димов. С Анной мы развелись, мать.
     Мать. Это как же, сынок,  понимать, развелись?
     Димов. Разбежались.
     Мать. Она, поди, тебя бросила.
     Димов. Она.
     Петруша. Сам выгнал.
     Мать. Шалун, однако. Бабу гнать, это ж надо додуматься. Она об тебе пеклась, я была спокойна...
     Димов. Пеклась, даже слишком.
     Мать. Что ж ты, сынок, не прогнал ее, пока молода была? Тогда бы выгнал.  Теперь-то баба в летах,  что с нею станет, подумай. Бобылкой заживет?  Она ж хорошая,  Аня, доб-рая. Небось, от тебя натерпелась, все вынесла. Нехорошо поступаешь, сын, огорчил мать. (Плачет, сморкается в платок).
     Димов. Ну, мать, не надо, ну не плачь, пойми...
     Мать (тоскливо,  сквозь слезы). Я уж думала, ты-то хоть с башкой человек,  а выходит, ты и есть самый негодный. Там, у Иришки хоть причина, а у тебя и причины никакой. Так, чего левая ноженька пожелает,  то и делаешь...  (Оживляясь, строго). А я тебе вот что скажу,  сын. Нет тебе моего одобрения, нет и не проси.  И меня гони взашей вместе с Ан-нушкой!  Чего уставился? Глаза  бы  мои тебя не видали.  Художник!  Мне на твои художе-ства смотреть - срам!  Понял?  Думала на старости лет к вам прилепиться,  да видать, не найду и при вас покоя, опять в дворничихи пойду, хоть угол свой будет.
     Димов. Не  нужно  было с Иришкой съезжаться,  жила бы в своей комнате...
     Мать. Да  что комната,  разве в ей дело?  Покоя нет на старости лет.  Покоя хочется,  ничего более.  Я вот  к  тебе ползла, думала,  у тебя хоть хорошо в дому, надеялась по-жить малость с тобой,  с Аннушкой.  Да видно,  не судьба... Пойду себе...
     Петруша. Вы бы напоследок  книжечку  посмотрели,  мать, хорошая у Димова книжечка завелась, божественная.
     Мать. Божественная,  говоришь? Что-то не верится, чтобы Шурке такая книжка попа-лась,  ничего он в этом не петрит.  У него все больше барышни голяком - стыд и срам один.  Была  у него прежде книжечка, вот это книжечка, в ней и Божья матерь и Николай-угодник... Снес нечестивый, продал...
     Димов. Есть новая книжка,  мать,  а скоро я иконку тебе принесу, присмотрел уже.  Хо-рошую иконку, маленькую, старого письма...
     Мать. Не дождусь, чай. Давай пока книжечку.

     Димов идет к груде книг,  роется,  выуживает  тоненькую книжку с репродукциями древних икон, несет матери. Та принимает осторожно,  бережно.  Листает,  мелко крестится, шепчет, плачет.

     Димов. Чайку, мать?
     Мать. Давай чайку, попью маленько.

     Димов выходит с чайником в руках. Мать рассматривает  какое-то  время книжку,  потом закрывает ее, откладывает в сторону.

     Мать. И что это с ним,  Петруша? Серьезно он что ли про Аннушку?
     Петруша. Кто его знает? Сегодня одно, завтра другое.
     Мать. Дурак.  такая  женщина у него хорошая.  И чего не поделили? Детишек нет. Мо-жет, потому и расходятся, что детишек нет? А твои как дела? Все мыкаешься бесприютно?
     Петруша. Все мыкаюсь.
Мать. Отчего же это,  Петруша? Вроде ученые вы, картины рисуете, стихи пишете, а толку ни на грош. Беда. И чего маетесь? Сами знаете ли? Что проку в ваших художествах, коли не кормят они? Возьми хотя бы Славика. Специальность у человека в руках,  так он и в ус не дует. Получка два раза в месяц, и на выпить хватает,  и в дом все же что-то тащит. А у вас ничего путного.  Был бы ты, к примеру, токарь. Им какую теперь деньгу платят, опять же почет - рабочий человек. А что проку в твоих книжках,  в руки взял - пушинка,  ду-нешь - улетит. И такое-то, почитай,  за всю жизнь. Мало жизнь, знать, цените, если так лег-ко разменивать ее приспособились. А Шурка? Он бы шофером мог стать,  как отец,  к при-меру. Гонял бы машину по дорогам,  домом бы обзавелся, детками. Работы навалом, деньги опять же приличные.  Их теперь, шоферов, днем с огнем не сыщешь: всюду,  куда ни ткнись бумажки висят - требуется, требуется... Чем не жизнь?  А так - что?  Ни спите вы во-время, ни едите как следует, живете будто птички божьи - ни гнезда, ни птенчиков.  Не дело это.  Ты ж разумный, Петя, я тебя еще вот каким помню,  все бегал по двору впере-валочку, поспешал. Задумаешься, бывало,  посередь двора встанешь, позовешь тебя - не слышишь,  знать, к чему-то иному прислушался - не оторваться.  А Шурка каким был, пока не спортила его живопись? И зачем только я карандаши ему,  паршивцу, заместо булки покупала? Или этим счастья ему припасла лишнего? Нет ему счастья и не будет. Одумай-тесь, детки, опомнитесь, бросьте все к шутам, побаловались и будет, за дело пора прини-маться, дело-то оно и накормит, и согреет. Так-то...
     Петруша. Правда,  мать, пора дело делать. Только мы его не так делать станем, а так, как умеем. Работать - как проклятые,  и прорвемся. Увидишь, прорвемся.
     Мать. Ой ли...

Возвращается Димов.

     Димов. Ну что, мать, выпьешь росинку? Есть еще малость, точно для тебя осталось.
     Мать. Отчего же не выпить с честной компанией.  Выпью и песню вам спою про Хазбу-лата.
     Петруша. Давай, мать, давно не певали.

     Разливают остатки коньяка по рюмкам, чокаются, пьют.

Конец первого действия.


ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

     Квартира Кленовых. Скромно обставленная просторная комната кажется пустова-той. Из нее три двери, направо - в спальню, налево - в кабинет Кленова, прямо - в при-хожую. В глубине прихожей - входная дверь, налево дверь в кухню. Посередине комнаты-гостиной до предела раздвинутый стол,  крытый белой скатертью.  На столе все го-тово к приему гостей - сервировка на двенадцать персон.  Стульев не хватает, пото-му стол развернут перед диваном,  стоящим вдоль задней стены.  Слева вдоль корот-кой стены маленький письменный столик, за которым работает Ольга. Стол теперь чист - стопка тарелок и рюмки. У правой стены - радиоприемник с проигрывателем  на  ножках  с выносными колонками, рядом телевизор - тоже на ножках. Приглушенно зву-чит музыка.
     Входит Ольга,  жена Кленова. Она уже одета, на ней цветастый передник поверх парадного платья.

     Ольга (говорит с Еленой ,  которая теперь на кухне).  И что это Кленову взбрело в голову приглашать друзей детства?
     Голос Елены.  Ты уймешься,  наконец?  С утра твердишь - надоело. Неужели человек не может сам решить, кого ему приглашать на собственный день рождения?
     Ольга. Я  не  о  том...  Пусть  приглашает кого угодно. Просто, я их совершенно не знаю,  он никогда даже не говорил о них.  К  тому же они какие-то странные - один худож-ник,  о нем вроде Кленов когда-то говорил,  что  именно,  не  помню. Второго совсем не знаю - поэт Петруша.  Представляешь себе - поэт Петруша.  Нигде не работают...  Кленов хороший  от  них приехал. Этот  Димов  получил мастерскую на Васильевском,  в
подвале, представляешь?  Художник - в подвале. Что-то такого мне не приходилось слы-шать, им же свет нужен.
     Елена (Входит). Много ты знаешь. Теперешние художники в свете не нуждаются. Был у меня один знакомый...
     Ольга. У тебя на любой случай жизни - немедленно  появляется знакомый.
     Елена. Ну и что?  Один раз живем... Так вот у него была комнатушка совсем без света,  и представь себе, он прекрасно существовал. У них были комнаты в коммунальной  квар-тире,  а он взял и расчистил чулан в прихожей.  Спал согнувшись - чулан был углом,  топ-чан и узкий столик.  И ничего,  представь себе, работал.
     Ольга. И что же с ним стало?
     Елена (оживляясь все более). А ничего не стало. Во всяком случае художник из него не получился.  Не выдержал,  женился, скоро  развелся,  уехал куда-то.  Иногда встречаю его мать - не здороваемся даже, так давно это было.
     Ольга. Кленов сказал,  что этот Димов тоже жену выгнал. Интересно, что я запою, когда Кленов меня выгонит?
     Елена. Дурочка, он же без тебя...
     Ольга. Много ты понимаешь...  Ты его не знаешь,  иногда он такой...  грубый.  Послед-нее время он молчит,  смотрит на меня и молчит. Я чувствую, что с ним что-то происходит и мне становится страшно.
     Елена. Не понимаю, почему он на тебе женился...
     Ольга. И я не понимаю. Говорит, любит...
     Елена. Знаю Кленова двадцать лет,  с института, никогда не поверю, что он способен любить.
     Ольга. О чем это ты, Лена? Ты мне не говорила...
     Елена. Ты же знаешь, что мы старые приятели. И когда ты пришла в этот дом, еще бы-ла жива Татьяна Владимировна, я бывала здесь часто.
     Ольга. Это знаю, а что еще было.
     Елена. Ничего. Ничего такого, о чем стоило бы говорить. Мы ведь друзья с тобой?
     Ольга. Я всегда так думала.
     Елена. Вот и продолжай так  думать,  иначе...  Иначе  - плохо нам всем станет. Я ве-рю... чувствую.
     Ольга. Это ты меня с Кленовым познакомила.
     Елена (нервно смеется).  На свою голову,  на свою седую голову. Знаешь,  иногда при-ятно становится вот  так,  бескорыстно отдать то,  что нужно самой.  И потом жалеть.  Не дай Бог тебе такое пережить.  Нет,  у тебя такого не  будет,  ты счастливая, смотрю на те-бя и даже завидовать не смею,  такая ты милая,  милая, птенчик желторотый. Я очень по-любила тебя. Знаешь, если у меня будет дочь, что под огромным вопросом, к сожалению, я бы к ней относилась так - с любовью  и...  ревностью. Иногда мне кажется,  что подвер-нись удобный случай и я предам тебя, но это состояние недолго длится, потом одумаюсь и казню себя, казню... Я такая. Берегись.
     Ольга. Не стану беречься.
     Елена. И умница.  Какая же ты умница. Я старый засушенный сухарь, ученый сухарик, классные дамы, верно, были такими, их почему-то не любил Чехов.  А я люблю Чехова,  хотя он меня ни за что не полюбил бы.  Я и тебя люблю.  Грустно  все это, грустно, Олюш-ка, но это и есть жизнь, и жить надо. Если бы мне сказали лет двадцать назад,  что к соро-ка годам я останусь... кукушкой, я бы посмеялась. Теперь мне не до смеха, милая, вовсе не до смеха.  Скажи,  пожалуйста,  почему у вас нет детей?  Я была бы им бабушкой, я бы притащила самый красивый горшок и слюнявчики... вот о чем я мечтаю.
     Ольга (после паузы). Что-то Кленов не идет.
     Елена. У него сегодня две лекции.  (Смотрит  на  часы). Сейчас он  выходит  из триста пятнадцатой аудитории,  руки в мелу, он их несет перед собой,  чтобы не испачкать  па-радный пиджак... Зачем я отдала ему свой курс? Ведь привыкла. А что бабе мило?  При-вычка. Но он хорош, твой Кленов, у него осанка, голос  поставлен будь здоров.  Потоку чи-тать трудно,  ой как трудно.
     Ольга. Лена,  скажи,  только честно,  это ты перетащила Кленова в институт?
     Елена. Вечер откровенностей? Ну что ж, пусть будет так. Перетащила его я,  виновата. Признаюсь, трудно было, на нашу кафедру особенно,  но справилась. Как было не помочь? Встретились мы на закрытой конференции по моей тематике, я докладывала, всего полго-да как защитилась, еще ВАК не утвердил, а уже звон идет:  явился миру новый  перспек-тивный  доктор.  А Кленов... он в наши игры не играл, кое-как закончил аспирантуру в сво-ем НИИ,  подготовил работу и встал в очередь -  на годы.  Я попробовала шутить в нашей старой привычной манере, от которой мы и не отвыкали,  а он обиделся. Я, говорит, и в промышленности  кое на что рассчитываю.  А потом он все-таки
пришел к нам.  поупирался и пришел. Ты тогда у нас уже работала.
     Ольга. Чувствовалось,  что ему не очень-то по себе было первое время.
     Елена. Он честолюбив, этот Кленов. Представляешь, ехали мы на втором курсе на це-лину,  теплушки, теснота, грязь. Ребята галдят,  водку дуют,  пульку пишут,  по крышам  вагонов шастают, а  Кленов  пыхтит - английский штудирует.  О нем по составу легенды ходили, один такой и выискался. Как уткнулся в словарь в Питере,  так, кажется, отвлекал-ся только на еду, нас кормили всем скопом в армейских огромных  столовых,  никогда не  думала,  что такие существуют.  Ближе к Омску,  на восьмые сутки говорить стал только по-английски.  И это  при том, что  в  школе он занимался французским и,  естественно, единственный из ребят попал во французскую группу, остальные пятнадцать девчонки.  Он  конечно же страдал от этой несправедливости, тем более что девчонки потешались над  ним.  Вот каков Кленов.  (Смеется счастливо). И что это я тебе о твоем же муженьке сказ-ки сказываю?
     Ольга. Ты его лучше знаешь. Со мной он и не говорит никогда.
     Елена. Как это не говорит?
     Ольга. Так, не говорит.
     Елена. Видимо, тебе неинтересно.
     Ольга. Лена, скажи мне, только честно, как ты к Кленову относишься, то есть ты, что же, к нему как-то особенно относишься?
     Елена (сдержанно). Я к нему никак не отношусь, успокойся... Я бы...  ему нянькой была,  пошла бы за ним черт знает куда... Только вот беда,  но позвал. Все это глупости и не о твоем Кленове говорю я теперь и не о себе нынешней...  Я говорю о  том  пареньке,  кото-рый в грязной теплушке запоминал английские слова.  А вокруг был грохот поезда и ребя-та, дующиеся в карты по трое суток кряду. Того паренька я помню, но его уж нет и не бу-дет.  И меня, той, не будет. Что я теперь? У чужого огня...  погреться?  А ты...  что ж, ты счастливая, бывают же такие счастливые натуры,  все - к ним,  к  ним,  а им... словно ни до кого дела нет.  Тебе не кажется, Оленька, что ты спишь?
     Ольга. Иногда кажется. Я не знала, что ты и Кленов...
     Елена. Зачем же объединять нас?
     Ольга. Я  не  объединяю.  Я просто иначе смотрю теперь. Хорошо, что ты рассказала, я многое поняла. Он сказал, что я жестокая, а я вовсе не жестокая,  но...  я и не добрая,  это точно. Что же мне делать, Лена?
     Елена. Кленов любит тебя.
     Ольга. Нет, не любит. И смотрит на меня последнее время как-то... пристально.  По-следнее  время  я  живу  в каком-то страхе, мне кажется,  что вовсе не Игорь мне нужен,  что мне никто не нужен, что я такая... Мне страшно, Лена. Я как чурка бесчувственная. За-чем только я пошла за Кленова?
     Елена. А ты знаешь, Оля, я пойду пожалуй.
     Ольга. Нет!  Ни за что.  Ты останешься.  Ты обязательно должна остаться, ты еще не знаешь что будет, не знаешь...
     Елена. Прекрати истерику,  это глупо.  Пойди, умойся. С минуты на минуту Кленов явится.
     Ольга. А что Кленов?  Впрочем, ты как всегда права. Муж возвращается домой после трудов,  жена обязана встретить его сияющей мордашкой. Так?
     Елена. Так. Вот и иди. А-то смотреть на тебя противно - глазки красные...  Смотреть на тебя одно удовольствие,  и ты это знаешь,  даже мне смотреть на тебя удовольствие,  представляю что мужики думаю... Иди уж.
     Ольга идет в ванную, слышен звук льющейся воды. Отворяется входная дверь, вхо-дит Кленов. Снимает пальто, вешает на вешалку, переобувается в тапочки. Входит в гостиную.

     Кленов. Алена! Как хорошо, что ты здесь.
     Елена. Я с утра здесь и ты об этом прекрасно знаешь.
     Кленов. Ну зачем же так?  Чуть что и иголками наружу... Знаю, все знаю, но имею же я право на радость? А где Ольга?
     Елена. Приводит себя в порядок.
     Кленов. Она что, не в порядке?
     Елена. Последние штрихи.
     Кленов. Ах, вон оно что... Ясно. Говорил с шефом сегодня. Старик кочевряжится,  уго-ворить его будет трудно. Но ничего, мы сварганим наш микроинжектор.
     Елена. Сварганишь.
     Кленов. Что за уточнение? Мы работаем вместе.
     Елена. Нет, Кленов, работать с тобой я не стану. Возьми Ольгу в свою группу, она тебе сделает расчеты.
     Кленов. Ольга? При чем здесь Ольга? У нее есть свое задание и с ним она не очень-то справляется.
     Елена. Кленов, Кленов, странный ты человек...
     Кленов. Алена...
     Елена. Что, Кленов? Была Алена и вся вышла. Уйду я, уйду. Я же сильная, Кленов. И ты должен быть сильным. А пока я радом ты сильным не станешь. Все надеешься, ждешь...
     Кленов. Ты не бросишь меня, не сейчас...
     Елена. Еще как брошу, запросто... Это странно, но у меня к тебе всегда было отноше-ние... как к маленькому. Все мне казалось, что без меня ты никогда не встанешь на крыло.  Так говорят про птиц,  которые из гнезда...  А ведь я баба, Кленов, обычная  баба...  с при-дурью и еще какой.  Ты не дразни меня, Кленов, а то такое выкину, небу жарко станет, а уж людям и подавно. Я люблю тебя, Кленов, теперь можно, нет у меня больше сил молчать.  А ты?  Что ты такое забрал в голову? Ты всегда знал об этом и пользовался...  Нет, поми-луй Бог, я не хочу сказать,  что ты этим плохо пользовался...  А  Ольга хорошая, я за тебя спокойна,  сегодня я это осознала.  Ты не пропадешь теперь,  Кленов, ты в хороших руках, ты непременно должен быть в чьих-то руках,  иначе что же с тобой будет?  Я знаю, что те-перь тебя не обидят, не обойдут. Перед тобой широкий мир, делай свой инжектор, это хо-рошая идея, не каждому такая явится,  защищай докторскую...  А я пойду,  мне многое нужно успеть.  Рядом с тобой я только нянька... Ты мое проклятие и единственная ра-дость...  Оставайся,  Кленов, с тобой рядом Ольга. А меня увольте, я больше не могу и не хочу.
     Кленов. Елена...
     Елена. Только на это ты и способен...

     Входит Ольга.

     Ольга. Слышу  монолог  Елены...  Что  с вами,  старики? (Елене). Ты уходишь? Мы же договорились...
     Елена. Ну зачем же так сразу - уходишь... Я еще побуду, мне интересно,  кто это к вам пожалует. Никогда, представьте себе, не видала живого поэта и живого художника, это, верно, интересно. А, Кленов?
     Кленов. Они чокнутые...  Как давно это было... Нас было трое. Во дворе много пацанья,  а нас почему-то трое.  Санька Димов, Петруша Карпов и я. И нам никто не был нужен. А потом мы получили квартиру,  еще был жив отец, мы переехали, школу я закончил с ними,  черт знает куда приходилось таскаться на трамвае... Расстаться все никак не мог. А потом был институт и они постепенно отошли в тень.  Потом однажды Петруша вылез на экран телевизора.  Крупным планом,  читал стихи. Странные такие стихи. Я все надеялся услы-шать что-то знакомое, но это была совершенно другая незнакомая жизнь. Потом картину Димова встретил на выставке...  А теперь Петрушу встретил. Они с Димовым не расстава-лись все эти годы.  Димов бешеный,  он  и всегда был бешеным,  он нисколько не изме-нился.  И этот подвал, в котором они теперь живут,  и жена Димова,  которую он почему-то выгнал. Красивая женщина, вы не можете представить себе, насколько она красива,  а Димов престо казал ей, чтобы убиралась... Она  ушла.  Он  все  тот же фанатик,  каким был всегда. У него был смешной комплекс - мать-дворничиха...  Да лучше его  матери  челове-ка нет на свете,  я так любил ее... Странные они люди, нам их не понять...
     Ольга. Жена Димова тоже придет?
     Кленов. Не знаю.  Во всяком случае я  ее  пригласил.  Я принес там выпивку,  Оля,  в гастрономе очередь в винный отдел, получку что ли давали сегодня?...

     Гаснет свет и  вновь  разгорается,  давая  понять,  что прошло время. Приглушенно горит торшер, стол - в беспорядке, стулья вкривь и вкось. Звучит музыка отчетливая и медленная. Танцует пара - приглашенные Кленовым молодые инженеры из его группы. Они бессловесны в течение всего действия и  живут  в нем совершенно самостоятель-но,  то танцуют, когда звучит музыка,  то стоят у стены,  прижавшись друг к  другу,  смотрят друг другу в глаза.  он гладит ее волосы,  она прячет лицо у него на груди.  Они могут ненадолго выйти в любую дверь,  но возвращаются и вновь танцуют, и вновь стоят рядом. Они ничего не слышат из того,  что происходит вокруг, к ним ни-кто не обращается, на  них  вообще  не  обращают внимания,  они еще очень молоды, они счастливы и потому бессловесны.
     В темном  углу сидит второй сослуживец Кленова.  Он забился в угол дивана,  злит-ся.  Его подруга,  яркая  и  юная, слишком откровенно заинтересовалась Петрушей.
     На Димове черный просторный свитер,  на Петруше невероятно затасканный  кос-тюм,  отдаленно  напоминающий о прежнем щегольстве хозяина. Татьяна в длинном до пола черном и облегающем платье с глубоким вырезом на груди,  она без украшений - что-то траурное есть в ее облике.
     Гостям больше  нравится  тесная кухня,  они уже изрядно выпили и закусили и те-перь появляются в гостиной не все сразу, по  очереди,  и  только  в  финале действия появятся все вместе. Голоса их доносятся из кухни.
     Появляются Петруша с Инной.

     Петруша (он выпил изрядно,  возбужден, девушка ему нравится). Потанцуем?  Когда-то знатным я был танцором, однажды ночь напролет проплясал,  мы ленту так смонтировали,  что на двух магнитофонах можно было крутить часов шесть подряд.
     Инна (она жеманна, истерична). А вы где учились?
     Петруша. К счастью не доучился. В Литинституте, в Москве. На два года меня хватило.
     Инна. Почему же?
     Петруша. Скучно стало без Димова, вот и бросил.
     Инна. Вы и теперь, мне кажется, без Димова не можете.
     Петруша. Теперь - запросто.  Мы с ним иной раз и по неделе не видимся, и ничего, пе-ребиваемся.
     Инна. А где вы теперь работаете?
     Петруша. Как бы вам сказать...  В общем где попало, где придется. Летом  с  Димовым на пленер выезжаем,  в срединную Россию, зимой здесь ошиваемся...
     Инна. Я не о такой работе говорю, я о той, которая кормит...
     Петруша. Да  уж,  моя  работа меня не больно кормит,  с этим полный завал. Удается что-то тиснуть - две-три публикации в год. Иногда позволяют выступить перед народом. А книжки лежат по редакциям,  уже три штуки,  и никакого просвета. Не возвращают и не пе-чатают.  Рецензиями оброс, как нынешний молодой человек волосами.  На мне  рецензен-ты  подрабатывают что надо.
     Инна. Странно. Нужно же где-то работать.
     Петруша. Что ты заладила,  работать,  работать... Можно подумать, что я баклуши бью.
     Инна. Вы меня неверно поняли.
     Петруша. Девочка, я старый воробей,  меня голыми руками не возьмешь.  Я  хорошо знаю,  что нужно работать,  кто же с этим спорит?  Но ведь работать  можно  по-разному.  Иной  на службе вроде бы день напролет, а толку от него, как от козла молока. Не исклю-чено,  что без него даже лучше.  А я работаю всегда, постоянно и непрерывно, я работаю с хорошей отдачей, стихи писать - это же труд и дело. Неужели не ясно?
     Инна. Вот вы уж и обижаться. Простите, если чем-то обидела, я не хотела.  Откуда мне знать как вы живете,  поэты и художники. Я вот, например, живу просто...
     Петруша. Неужели же я не просто.
     Инна. не знаю, только непонятно. Книжки мне приходилось читать, все в них хорошо,  понятно,  а как делаются книжки - этого я не знаю.
     Петруша. И хорошо,  что не знаешь,  а то, может быть, и читать бы не стала. Ведь если ты узнаешь, как делают, например, колбасу,  ты ее ни за что в рот не возьмешь.  Одно де-ло технология, другое - результат.  Технология - удел немногих, кучки, а результат - всем остальным.
     Инна. Ну да, понятно, вы жертвуете собой...
     Петруша. А ты злючка, милая девочка, и это приятно. Все не так  просто.  Но  если мы будем думать об этом,  то очень скоро состаримся.  Потому давай плясать,  плясать и  плевать нам на все искусства и науки вместе взятые, ими мы будем заниматься в свобод-ное от пляски время,  даже когда ноги потянем в  последний  путь  и  пляска  наша превра-тится в пляску смерти. Ты веселая и мне это очень нравится...
     Инна. Я веселая птаха, так говорит один мой знакомый.

     Человек, сидящий  в  тени,  пробует что-то сказать,  но молчит и еще глубже вти-скивается в диван.

     Петруша. Хорошие у тебя волосы. Хочешь стихи?
     Инна. Хочу.
     Петруша (читает).
                Лица немая благодать
                и глаз прикрытых полутени.
                Ты целиком из настроений,
                которых мне не угадать.
                Неосторожно подойти,
                руки коснуться или платья,
                нерасторжимого объятья
                обет незримый принести...
     Инна. А дальше?
     Петруша. А дальше... (Осторожно целует девушку). Дальше ничего нет...
     Голос из угла.  Ну ты,  поэт,  что это ты себе позволяешь?..
     Инна. Там кто-то есть. Это ты, Толик?
     Петруша. Всегда кто-то есть.
     Анатолий. Чем ты там занимаешься с этим обормотом, птаха веселая?
     Петруша. Он что, чокнутый?
     Анатолий. Я вот сейчас разогну позвоночник и покажу тебе, кто из нас чокнутый.
     Петруша (продолжая танцевать).  С удовольствием посмотрю. Разгибайся,  только не спеши,  обдумай последствия, сгибаться придется.
     Анатолий. Остряк-самоучка.
     Петруша. Да уж, университетов не кончали, как-то сам до всего дошел.
     Анатолий. Черт с тобой. И с тобой, Иннуля. Спать буду.
     Петруша. Так-то оно лучше.  Спи спокойно, дорогой товарищ.
     Анатолий (сонным голосом).  Я еще с тобой потолкую, поэт, я тебе расскажу поэму, я тебе сказку поведаю, я тебе обет незримый принесу, я тебе...
     Петруша (яростно, заводясь). Заткнись, сволочь!
     Анатолий. Заткнулся. Отложим до лучших времен.

     Входит Димов.

     Димов. Вот ты где,  старая колодина.  А я уж искал, искал, с кем бы выпить, все куда-то разбежались, оставили меня с хозяйкой тет-а-тет, забыли, а она как зевнет. Где Татьяна?
     Петруша. А бес ее знает, откуда мне знать, где твоя жена?
     Димов. Помешал, что ли? Ну ладно, черт с тобой.

     Петруша с Инной танцуют некоторое время молча,  прижавшись друг к другу. Он большой, нескладный, обросший кудлатыми волосами,  она маленькая ладная, так при-никла к нему, что девушку не сразу и заметишь.

     Петруша. А ты, Инна, чем заниматься изволишь?
     Инна. Учусь. На четвертом курсе.
     Петруша. А сколько тебе годков, дитя?
     Инна. Мало. И много. Это как посмотреть.
     Петруша. Смотри в лоб, в глаза.
     Инна (вздохнув). Третью десятку на днях разменяла.
     Петруша. Ну  ты  даешь,  дочка.  Это ж надо,  Петруша в детский садик угодил.  А ты хорошая,  у тебя спина  хорошая, слышишь?  спина. Я не говорю об остальном, спина у тебя хорошая и сильная.  Да за такой спиной...  только  прятаться  на старости лет, это же чудо какая спина...
     Инна. Мне бы самой за чью-нибудь спину спрятаться.
     Петруша. А что, Каменный гость не согласен?
     Инна. Не знаю. Он все думает.
     Петруша. Тогда за мою прячься.
     Инна. Шутите...

     Появляются Димов с Ольгой. Танцуют.

     Петруша. Что за привидения?  Димов, никак ты. И с каких это пор ты заделался кавале-ром?  И не припомню,  когда видел тебя танцующим.
     Димов. Многого ты, Петруша, на видел. Я выпить с тобой, скотиной,  хотел,  а ты... Са-мородок ты, Петруша, и это тебя портит. Самородки они все отличаются неустойчивостью. В аморальном отношении.  И эта девочка, что с тобой в обнимку теперь,  она ведь черт знает что о тебе думает.  (Инне). А вы, милая,  ничего такого о нем не думайте, обычный продукт буйной цивилизации, обезумевшей в поисках смысла бытия.
     Петруша (Инне). Не слушай, девочка, этого параноика, он и не такое бывалоче говари-вал - ушки вяли.  Однако, Димов, с тобой вижу прекрасную хозяйку дома сего. А где же хо-зяин?
     Ольга. Давайте пить чай.
     Димов. Истина в вине, как известно, но чай тоже ничего. А с чем пить чай - есть?
     Ольга. А как же. Я торт припасла.
     Димов. Слышь, поэт, нас тортом потчевать станут. Одичали мы с тобой, брат, а люди между тем живут.
     Ольга. Иннуля, пойди на кухню, чайник поставь. Я одурела от дыма,  там Татьяна с Кленовым сцепились... Елена их разнимает.
     Инна. Пойдемте, Петя.
     Петруша. За тобой, несравненная, хоть на кухню.

     Выходят, обнявшись.

     Димов. Оля...
     Ольга. Что?
     Димов. Я  тебя не знаю,  Оля,  я знаю Кленова,  тебя не знаю...
     Ольга. Димов, почему вы прогнали Анну? Это же смешно...
     Димов. Смешно?  Мне совсем не хочется смеяться.  Представь, что в подол твоего платья вцепилась собака и рвет его, жует, подтягивая тебя к себе, и у тебя сил достает только на то, чтобы послать ее с проклятиями подальше,  и одновременно ты знаешь,  что от того,  как ты поведешь себя с этой  самой собакой, зависит твоя будущая жизнь,  твоя работа...  Что ты сделаешь? Сдашься?
     Ольга. А вы не преувеличиваете?
     Димов. Оленька,  милая Оленька,  искусство, которому мы себя посвятили,  требует  чистоты.  Чистоты  помыслов прежде всего. Требует полной отдачи,  когда наполовину  нельзя.  Ты знаешь, как Рублев приступал к новой работе?  Постился неделю, неделю вглядывался в собственное нутро,  спрашивал: способен ли ты, раб божий Андрюшка, по-ганец ты эдакий, способен ли ты превозмочь самого себя, чисты ли руки твои, умишком не помутился ли ты в трудах?  Он очищался от скверны всего временного, преходящего,  от-брасывал суетное  в  себе...  Тогда только он брал кисть и начинал водить ею по доске... Так было. Сурово и просто. Теперь что зрим? Суета пожирает нас, до костей обглодала,  мы скелеты смердящие,  мы псы...  Оттого, что нет в нас Бога.  Не о том Боге я, которому атеизм противопоставлен, до того Бога мне не дотянуться,  я о другом Боге, я о душе на-шей, я о крови и печени...
     Ольга. Отчего  вы такой резкий,  Димов?  Вы меня просто пугаете, нельзя же так... ис-тово.
     Димов. А как можно?  Кто скажет, как можно? Ты скажешь? Петруша скажет?  Или Кле-нов? Чтобы поверил я словам, причастился веры...
     Ольга. Но ведь все так просто, Димов. Есть жизнь и есть люди в этой жизни.  Нам жить положено,  уж коли родились.  И если жизнь не всегда такая,  какой представлялась, что ж, не роптать нужно, а делать ее как-то...
     Димов. Значит,  делать как-то...  Действительно, это же так просто, Оленька, так просто - делать жизнь как-то. Именно это решение я принял недавно. И так будет. А все, что ме-шает, прочь с дороги. Больше не купите меня. Димов не продается. Скажете: товарец-то лежалый, кому такой надобен... Что ж, пусть так,  пусть лежалый и никому не надобен.  Мне  плевать...
     Ольга. Димов,  почему вам хочется быть резким, все разрывать...нет, не то.  Вы меня поймите,  постарайтесь понять, я так мало знаю и умею,  но кое-что я теперь знаю,  я уз-нала, например, что  живу не по праву,  что занимаю чужое место... Это страшно, Димов, занимать чужое место...
     Димов. Фантазии.  Кто тебе сказал, что ты занимаешь чужое место? И ты поверила?
     Ольга. Это все слова, к сожалению...
     Димов. А все,  кроме живописи и музыки,  слова. Хорошие слова, плохие слова...  Пет-руша из слов плетет кружево,  или веревку, чтобы удавиться...
     Ольга. Кленов чужой. Представляете себе чужого настороженного человека рядом?  Вы бы такое не вынесли, знаю. Вы бы так извернулись...  Вы сильный,  Димов,  а я...  Что я? Жена Кленова? Баба?  Я ведь и не баба,  если честно.  Бабой  быть уметь нужно...  жертвовать.  А  я жертвовать не стану.  Я бы соблазнила вас, Димов...
     Димов. Валяй...
     Ольга. А вы знаете,  мне совсем не стыдно от этих слов. Вы хороший,  Димов.  Со все-ми вашими вывертами. Я даже знаю, кажется, отчего они...
     Димов. Интересно.
     Ольга. Вам нужен простор,  вам нужно то, чего не хватает, переводя  на технический язык,  нашим молодым парням,  у которых не ветер в голове,  а кое-что еще,  кроме...  Именно простора у вас нет.  И мне кажется, что вы сами отняли его у себя. Верните себе простор, Димов. Вернитесь на землю...
     Голос Кленова из кухни. Ольга! Чай будет когда-нибудь?
     Ольга. Будем,  конечно...  Придется зажечь свет  и  все встанет на свои места.  Димов, Димов... Как коротко и мягко, уютно и не чувствуется западни... Александр Александро-вич...

     Танцующая безмолвная пара исчезает в левую дверь. Ольга идет к выключателю,  вспыхивает свет. Лежащий на диване Анатолий переворачивается на другой бок.

Стол-то как разворотили.  Как же пить  чай,  нужно  прибрать сначала, хоть тарелки... По-могите, Димов.
     Димов. Не стану помогать. Я смотрю.
     Ольга. Какой вы...
     Димов. Да,  я такой, Оленька. И ничего-то с этим не поделаешь.
     Ольга. Ничего не нужно делать. Пусть все так остается.
     Димов. Ты думаешь?
     Ольга. Димов, неужели все так и останется?
     Димов. Ну уж нет, дудки...
     Ольга. Тогда давайте пить чай.

     Выходит на кухню.  Появляются Елена, Татьяна, Инна. Быстро убирают со стола,  уносят посуду и пустые бутылки. Возвращаются с посудой для чая и самоваром.
     Спустя час.  Чай выпит. Все сидят за столом. Безмолвная пара живет отдельно, их никто не замечает, и они не замечают никого. Пробудился и отошел Толя,  он посмат-ривает то на Инну, то  на Петрушу,  до него начинает доходить смысл происшедшего.

     Татьяна. Димов!  Ха-ха-ха!  Как  ты далек,  Димов!  Ты все дальше и дальше от меня, и уже, смотрю, новое препятствие на пути к твоему сердцу. Нельзя же быть таким жестоким, Димов!
     Димов. Еще бы,  ты орешь, как на базаре, тебя даже Петруша слышит, хотя ему явно не до тебя.
     Петруша. И что вы все ко мне вяжетесь, я вам что, амортизатор? Отстаньте  все,  не трогайте мою больную душу,  она теперь обнажена и достаточно одного неловкого  при-косновения ваших холодных пальцев, чтобы она завяла... Пойдем, Инна.
     Анатолий. А ведь я тебя предупреждал, поэт.
     Петруша. Очнулся, грубиян?
     Анатолий. А ну выйдем. Мне с тобой потолковать охота.
     Петруша. Далеко пойдем?
     Анатолий. Пока на лестницу.
     Димов. Оставь его, Петруша. Пусть один идет.
     Петруша. Не могу, он заскучает.
     Ольга. Игорь, что это за шутки?
     Кленов. Кончайте вы,  страдальцы.  Пусть Инна решает, с кем она... домой поедет.
     Анатолий. Не согласен.  Ты,  Кленов,  меня к себе в дом зачем пригласил?  Чтобы я тебя поздравил?  Я пришел,  а меня здесь,  оказывается,  оскорбляют. Я требую сатис-факции. Имею право, понял?
     Кленов. Тогда иди, только потом пеняй на себя. Петруша, ты его сильно не колоти.
     Димов. Пускай идут, а то кровь играет.
     Инна (идет следом). Толя, не смей, Толя!.. Петруша!..

     Выходят на лестницу.

     Димов. Вот и посвободнее стало. Только бы он Петрушу не вывел из себя.
     Кленов. Не выведет. Петруша умеет держать себя в руках.
     Ольга. Какие вы...
     Димов. Какие же?
     Ольга. Грубые. Только силой берете...
     Димов. Оленька, если бы можно было силой, мы бы уже...
     Татьяна. Держись,  Димов, не поддавайся на удочку. Ты же - камень, Димов.  Все вы камешки.  И ты,  и Петруша. Он там за дверью одного отделывает кулаками, ты здесь - другого лаской.
     Димов. Заносит тебя,  старуха.  Мы же договорились,  не соваться друг другу в душу.
     Татьяна. Согласна, но...
     Кленов. О чем вы толкуете? Не понять вас.
     Татьяна. А ты,  технократ, не слушай. У нас свои трудности и даже,  представь себе,  свой язык.  Ты знаешь,  Димов, что загнул этот высокообразованный кандидат?  Он утвер-ждает, что искусство искажает душу людей.  Зачем только ты  принес  ему свой холстик, я так любила его...
     Димов. Так уж и любила.
     Татьяна. А скажешь, нет?
     Димов. Скажу, нет. Пойду, посмотрю до чего они там договорились.

     Димов поднимается, идет в прихожую. Следом за ним встает Ольга, она точно сле-пая, безвольная, следует за Димовым.
     Появляется безмолвная пара, звучит музыка, танцуют.

     Кленов. Странно  получается...  Знаю их всю жизнь и как будто не знаю вовсе... Отчего так, Лена?
     Елена. Значит, не знал.
     Кленов. Не знал.  Слушай,  старушка, а что это с Ольгой творится, она сама не своя, заметила?
     Елена. Ничего с нею не творится.  Просто ей  понравился Димов.
     Кленов. Нет,  милая моя,  у меня нюх...  Она  последнее время точно  чужая,  она слов-но ждет чего-то.  Димов что же, разошелся с Анной?
     Елена. Да и уже давно.
     Кленов. Странный он человек, Сашка Димов. Он ускользает от меня,  вот,  кажется,  поймал,  ан нет, он уже вывернулся, ушел. Он все чего-то хочет, а чего, и сам, возможно, не знает. Петруша другой. Петруша поэт... Кто бы мог подумать, что из Петруши вырастет поэт? Интересно, он хороший поэт? Ты читала?
     Елена. Не приходилось. Где их теперь устережешь. Развелось поэтов... Который из них настоящий - поди знай.
     Кленов. Они счастливые. Они делают то, умеют и хотят.
     Елена. Можно подумать,  что тебе кто-то мешает жить так же...
     Кленов. Никто мне не мешает.  Кроме меня самого.  И все же мне непонятно, что про-исходит с Ольгой. Я ведь слова дурного ей не сказал...
     Елена. Ей доброе слово нужно.  Ты просто ее не  любишь, Кленов, в этом все дело.  Уж если не любишь, незачем мучить. Ведь ты ее истязаешь,  Кленов. Она пока не понимает, но придет время, поймет, и тебе будет плохо...
     Кленов. Знаю. Но что же мне делать? (Неожиданно резко). Но ведь ты все видела и знала, могла бы сказать...
     Елена. Стал бы ты слушать.  И потом, как бы я выглядела со своими советами...
     Кленов. Мы боимся говорить правду. Больше всего на свете мы боимся правды. Так, Лена?
     Елена. Так.
     Кленов. Получается,  что  мы  даже от самих себя прячем то, что прятать не следует. Так, Лена?
     Елена. Так.
     Кленов. Ты знаешь,  я до того привык видеть тебя рядом, что давно смирился, что без тебя я ничто...
     Елена. Хватил, дальше некуда.
     Кленов. А ты уползаешь в свою раковину.  А ты когда-нибудь задаешься вопросом, по-чему со мной Ольга, а не ты? Ведь только ты мне близка и понятна...  Нет,  я ничего дурно-го не хочу сказать об Ольге,  она, возможно, по-своему любит меня, заботится, башмаки мне купила.  Ну разве мог я себе представить, что жена купит мне башмаки.  А она  купила.  Принесла, положила коробку  на видное место и стала ждать.  А я явился поздно, голод-ный,  злой,  как собака, знаешь, каковы эти вечерние лабораторки,  а она тихонько так ждет,  что замечу ее коробку, поинтересуюсь,  замерла вся, не дышит. А я, болван, ничего не заметил,  пошел на кухню, съел свою рубленную котлету, выпил чаю, потом заперся в ванной, чертова эта привычка мыться перед сном, мать приучила, когда появилась в на-шей жизни ванна с горячей водой...  А когда все  переделал,  она уже спала,  не выдержа-ла столь долгого бесплодного ожидания, спала, как ребенок...  Ты не можешь представить себе,  какая она, когда спит. Я смотрю на нее, смотрю, боюсь шелохнуться, чтобы не раз-будить,  - сон у нее чуткий.  Наутро коробка исчезла и появилась позже,  обыденно...  Мне стало так горько, что я такая скотина...  Я жизнь ей загубил, Лена.
     Елена. Пока нет...
     Кленов. Я и тебе жизнь загубил.
     Елена. Прибереги сопли для подходящего случая.
     Кленов.  Не то говоришь...
     Елена. Я не претендую на место Ольги.
     Кленов. А я хочу...
     Елена. Ничего не выйдет,  дорогой. Ты маленько опоздал.
     Кленов.  Дурочка.  Какая же ты дурочка.
     Елена. Ты пьян, Кленов, и несешь невесть что...
     Кленов. Согласен,  но Ольга ушла.  Я чую...
     Елена. Освободилось место рядом с тобой?
     Кленов. Да. И ты его займешь.
     Елена. Дурачок.
     Кленов. Дурачок и дурочка, как петух и курочка... Жаль, не слышит Петруша, он бы оценил... Мне сорок лет, Елена...
     Елена. Мне несколько больше...
     Кленов. Ну  и что?  Какое это имеет значение?  Ты самая молодая и прелестная жен-щина на свете...
     Елена. Я уже слышала это, Кленов...
     Кленов. От кого, интересно знать?
     Елена. От тебя. Забыл?
     Кленов. Помню.  Мы такие старые с  тобой,  Лена,  такие старые, просто  трухлявые  пни,  но жизнь у нас вся впереди, нам еще очень долго жить, Лена...
     Елена. Долго и неинтересно.
     Кленов. Чушь собачья.  И что это тебя  несет  на  такую чушь?

     Входит Татьяна.

     Татьяна. Кленов, ты бы пошел, посмотрел что там делают эти разбойники. Как бы чего плохого не сделали.
     Кленов. А,  плевать на них. Я, кажется, сейчас встану и запру дверь на два оборота,  чтобы никто не проник сюда. Вот что я сделаю. И буду совершенно прав...

     Поднимается, нетвердо ступая выходит в коридор, отворяет дверь, прислушивает-ся.

А здесь никого нет.  Эти прохиндеи выбрали другое  поле  для битвы. Как это красиво - битва за женщину. Кому-то достанется эта особа?..
     Татьяна. Я пойду...
     Кленов. Ну уж нет, сиди здесь, я сам...

     Выходит, хлопнув дверью.

     Татьяна. Как с цепи сорвались.  Петруша хорош,  ничего  не скажешь. И  Димов тоже...  Два сапога пара.  Как мне надоело все это...
     Елена. Вы так непохожи с Димовым.
     Татьяна. Это точно.  Но мы с ним очень  давно,  лет  двести-двести пятьдесят.  Не  меньше,  но и не больше.  Мы с ним давно и...  плохо. Вот в чем дело. Плохо. А разве мож-но быть вместе и  чтобы  плохо?  Нельзя  ни  в коем случае.  Это как ложь... убивает. Нет, Димов не лжет, он у нас праведник, это я специалист по части лжи...  И ему это надоело.  Он сказал: убирайся ко всем чертям.  Я-то уберусь,  а он - как?  Что он без меня? Он же слепой котенок в море житейском - не пловец. Они с Петрушей ноги протянут. Надоели эти дервиши. И жаль их до слез,  и  где-то  глубоко копошится зависть...  никак ее,
проклятую, не придушишь...  Кажется,  всего  добилась,  чего только хотела, и работы хо-роши, и вкус есть, продаю кое-что, кружок народного творчества опять же...  А копнешь глубже  - все это халтура, заложено в тебя другими людьми, удачливыми, которые на хо-лодную воду дуют...  И так мерзко на душе,  так противно, что жить не хочется...  Но уже не можешь отказаться, ведь успех - это болото,  успех это обязательство всегда быть паинь-кой,  не рыпаться...  Счастливы японцы...  они что делают, стоит явиться успеху,  как они меняют имя,  а с  ним манеру письма, они словно перерождаются при жизни и начинают новой восхождение, и так каждый раз... Вот это люди, я понимаю... А  здесь по крупицам собираешь манеру письма,  каждую линию вгоняешь в придуманный тобой эталон, каждое пятнышко и не замечаешь,  как пропадает чувство, как пропадает главное, ради чего за кисть берешься,  - ощущение своего  назначения. Это страшно, Лена, невыносимо и страшно. Вы счастливые - живете в объективном мире,  общий язык,  общие повадки...  Нам счастье заказано, нам муки... добровольные и бессмысленные с точки зрения нор-мального человека.
     Елена. Ваше счастье - в муках...
     Татьяна. Это так. но... не для каждого. Для Димова счастье именно в муках.  Хотя...  он любит жизнь,  он мечтает ездить свободно, без скандалов,  он о Париже мечтает,  он знает там каждый камень, ты бы послушала, как он путешествует по Парижу - полный эффект присутствия. Он вас ведет, он вам рассказывает, что видит, он даже нарисовать может любой вид, с любого ракурса,  он все знает о Париже,  но никогда не  поедет туда. Ведь для того, чтобы решиться, нужно прежде расстаться с Россией - навсегда.  Он никогда не пойдет на это.  У  него есть мать,  как есть родина.  Я ничего не знаю, ни о Париже, ни о себе самой... Мы с Димовым не были счастливы, и хорошо, что он наконец-то решил изба-виться от меня.  Он сжигает мосты, для художника это необходимо время от времени...
     Елена. Ты говоришь, у них плохо с деньгами?
     Татьяна. С деньгами хорошо, без денег - плохо. У них ничего нет.  Димов рассчитывал на персональную выставку,  что-то рассчитывал продать, но все рухнуло в один момент.
     Елена. Как же они будут жить?
     Татьяна. Не знаю.  Я помогу. Если он примет от меня... Или у Петруши  пойдет книжка.  Петруша как-то посчитал,  сколько зарабатывал в месяц за последние несколько  лет.  По-лучилось восемнадцать рублей с копейками...
     Елена. Может быть, я смогу помочь им? Не деньгами, куплю у Димова картину... Он ведь продает...
     Татьяна. Продает...  на словах, а предложи, такую цену заломит, что хоть стой, хоть падай. Я пробовала. Еще и обвинит в эксплуатации таланта.
     Елена. Поторговаться можно.
     Татьяна. Шуганет.
     Елена. Кушать захочет, не шуганет.
     Татьяна. Попробуй.  У него есть несколько  этюдов  гуашью, прелестные виды,  едва намеченные,  воздух,  сырость, осень, фигурки людей - пятна. Три цвета - скупость. Димов мастер.
     Елена. Что ж,  выходит,  вы знаете, что Димов мастер, а
никто, кроме вас, не знает?
     Татьяна. А  кому  до  него дело?  Мастерскую и ту с трудом удалось выклянчить. Отда-ла ему свою, сама на подоконнике работала... Дикий он человек. Димов, дикий и нерешен-ный. Я измучилась с ним, сил моих нет.
     Елена. Странно, художник, мастер и - голодуха.
     Татьяна. Есть сегодня - это значит халтурить. Димов пробовал, получается  у  него хо-рошо,  да только он слишком много вкладывает своего,  не может к халтуре относиться как к халтуре. Он  не  может иначе.  А заказчики...  им подай внешний вид, чтобы,  значит,  яс-но было, за что деньги плачены. Этого-то Димов и не умеет.
     Елена. Это же хорошо, когда человек так к халтуре относится.
     Татьяна. Разумеется, хорошо. Но нельзя же с паршивым эскизом возиться четыре ме-сяца,  когда сроки самые жесткие.  Однажды он год расписывал детский садик в Воркуте, точно это и не детский  садик,  и его живопись не замажут вскоре просто масляной крас-кой,  а Сикстинская капелла.  До нервного расстройства дошел.  А  там еще один местный деятель пришел посмотреть, когда не все было готово,  и такого наплел, что Димов запус-тил в него банкой с краской и,  представь себе, попал. Счастье еще,  что работа выполня-лась под эгидой  Союза, спасли его от пятнадцати суток за хулиганство.  Повезло: тамош-ний секретарь обкома заступился,  он теперь в ЦК,  а то и не знаю, чем закончилось бы это представление. А недавно без объяснения причин отличную халтуру бросил - чем-то не угодил ему Рудик,  ко мне приревновал... Ему теперь никто не верит. Были все же друзья, с которыми учился в Академии, все как-то устроились, один  он неприкаянный...  И удиви-тельно то,  что чем хуже ему, тем лучше он себя чувствует. Какая-то противоестественная страсть к страданию. В последнее время он словно ожил,  работает день и ночь, как про-клятый. Скоро холстов не станет,  перейдет на гуашь. Дешево и мало места занимает, так он говорит.
     Елена. Он молодец,  Димов,  и напрасно вы пророчите ему гибель, он выживет.  Пропа-дем мы - благополучные,  к которым не подкопаться... А почему, знаешь? Да мы лежачие камни, под нас не просунешь лопату, настолько мы в землю вросли.
     Татьяна. Что-то  смотрю у Димова в этом доме вторая яростная заступница.
     Елена. Ну и что?
     Татьяна. Не обижайся. Просто, бывает, не сдерживаешь себя, говоришь что в голову взбредет.
     Елена. Ты хотела бы остаться с Димовым.
     Татьяна. До чего же мы,  бабы,  проницательны.  У знакомой кольнет на другом конце города,  чуем, бежим поздравить... С Димовым мне  никак...  Но и другое здесь...  мне не хотелось бы, чтобы Димов серьезно увлекся кем-то...  Впрочем,  это  и невозможно надол-го.  Он от меня не отступится, знаю, сколько раз уж такое выкидывал,  кажется,  ни за что не вернется. Ан нет, приходит.  не винится,  нет, этого не бывало... А мне и не важно,  он для меня больше,  чем просто мужик, он для меня... мой неродившийся ребенок, нуждаю-щийся в моей защите... А чем я могу защитить его? Чем? Я все делала, чтобы было хоро-шо ему, а выходило только плохо. Или он такой, или я виновата, не знаю.
     Елена. Димов показался мне таким одиноким...
     Татьяна. Одиноким?  Ну ты хватила!  Димов никогда не будет одиноким, он  со всеми заодно,  так он прежде говорил...  Но со всеми заодно быть нельзя,  нужно все же выби-рать,  он  от этого страдает, возможно... А моя песенка спета.
     Елена. Что же тогда мне петь?
     Татьяна. Не  петь - выть нам с тобой надо.  По-бабьи о несбывшемся, о поманившем и несбывшемся, это же черт знает что такое, сожаление о несбывшемся... тронуло лицо свежим ветерком, и уже забываешь,  как этот ветер пахнет,  уже  лицо  от иного - внутрен-него ветра горит и не остудить его,  не остудить...
     Елена. Идут.

     Дверь распахивается.  Входит Петруша,  ведя перед собой вконец разомлевшего Анатолия. Следом появляются Кленов и Инна.

     Петруша (Анатолию).  Я тебе говорил,  старик, наше дело правое. А  ты  перечишь.  Да на твоем месте не перечить нужно. Да на твоем месте не перечить нужно,  а разделять наше с нами. Вот.
     Анатолий. Все поэты шизики, и ты не исключение. Ты тоже самый настоящий... ты, как бы это сказать... ты подлинный шиз... А ну тебя, пусти!..
     Петруша (освобождает  Анатолия из своих объятий,  роняя  его на тахту).  Тебе нельзя пить,  ученый!  Пьяный ты совсем глупый и такой маленький, что хочется тебя по-щекотать. Инна!

     Инна подходит к Петруше. Петруша тянет ее к себе, обнимает.

Милая, милая,  хорошая девочка,  как же быстро я к тебе привык. Можешь  представить  себе  совершенно одинокого старого и больного поэта,  у которого над головой небо,  а в  глазах отгорающие звезды?  Можешь представить себе мальчишку, у которого в голове ветер, а голова седая от пережитого безобразия? Можешь представить меня,  поэта и мальчишку твоим спутником, товарищем игр... Мы сейчас пойдем с тобой...
Инна. Пойдем, я согласна.
Петруша. Согласна? Не пожалеешь? Мы пойдем с тобой туда (показывает вверх) или туда (показывает вниз)...  А,  не все ли равно,  куда мы с тобой пойдем... Все дороги откры-ты, все пути... пылят перед нашими жадными глазами. Мы будем отчаянно любить друг друга. Ты знаешь, что такое любовь?
Татьяна. Петруша, не морочь голову девчонке.
Петруша. И ты здесь, женщина? Ты мне не перечь, Петруша этого не любит.
Татьяна. Оставь его, Инна, иди сюда.

Инна высвобождается из объятий Петруши и безвольно идет к Анне.

Садись, ближе.  (Татьяна обнимает Инну,  та прячет голову у нее на груди, всхлипы-вает). Он что, обидел тебя?
Инна. Нет.
Татьяна. Что же ты плачешь?
Петруша. Обычно  люди  плачут от счастья.  А уж если от горестей, то скрипят зубами.
Татьяна. Поди вон со своими дурацкими сентенциями! (Инне). Ну что ты, что ты, этот Петруша просто негодяй. Все мы негодяи - в большей или меньшей степени.  Таких,  как ты, нельзя подпускать к нам на пушечный выстрел. Ты с Анатолием как?
Инна. Никак.  Он преподает в нашей группе. Он пригласил меня.
Татьяна. Дурачок этот Анатолий. Забудь его.
Петруша. И с каких это пор, старуха, ты занялась проблемами нравственности?
Татьяна. Я всегда этим занималась.
Петруша. Не скажи, на скажи... Не морочь голову девчонке своим квохтанием.
Татьяна. Сгинь, Петруша. Не до тебя. (Инне). Ну, расскажи, что случилось?
Инна. Да ничего. Петруша хороший.
Татьяна. Я же тебе сказала, он негодяй.
Инна. Он хороший негодяй.
Татьяна. Ну вас всех к шутам.  Поеду-ка я лучше домой. Сумасшедшие. (Решитель-но идет к двери, оборачивается). Ты что, Петруша, здесь останешься?
Петруша. Разумеется, радость моя.
Кленов. Мы еще поддадим.  У  меня  бутылка  ректификата припасена.
Петруша. Так что много потеряешь, старуха. Оставайся.
Татьяна. Ладно.
Кленов. Ну что, Петруша, доставать?
Анатолий (очнувшись).  Слышу о питье речь. Я тоже хочу, чтобы ничего не помнить.
Петруша. Это у тебя первая стадия желаний.  Потом захочешь помнить.
Анатолий. И  захочу.  А тебе какое дело,  поэт?  Жалкие все-таки вы,  поэты. Жалкие. Вас никто не слушает. Вы орете на площадях, рвете глотки.  Глупо. Что вы можете препо-дать людям? Какие нравственные ценности предложить?  Вот ты, Петруша-поэт,  что  ты  можешь этакое сообщить,  чтобы я оволосел?
Петруша. Ты облысей сначала.
Анатолий. Остряки сплошь поэты.
Кленов. Толя, не приставай к человеку? Чего тебе надобно от него?
Анатолий. А   ты,  Игорек,  не  суйся,  я  просто  хочу знать... Имею право?  Имею.  А он что мне говорит? Ничего он не может возразить, он безъязык, как вся современная поэзия.
Петруша. Старик, я и вправду могу обидеться.
Анатолий. Плевать на твои обиды.  Ты хоть из кожи лезь, плевать. Понял, нет?
Кленов. Пойдем, Петруша, приготовим гремучую смесь.

Выходят.

Анатолий. Всегда так,  чуть слово  скажешь,  немедленно норовят рот закрыть. Невоз-можно стало говорить с людьми. Как собаки...
Инна. Толя...
Анатолий. Что,  Толя?  Ты с кем сюда пришла,  студентка Павлова? Со мной или с этим стареющим поэтом?
Инна. С тобой. Петруша не при чем.
Анатолий. И чем же я виноват? Отвечайте, когда с вами говорит старший товарищ. Все-таки я  ассистент кафедры,  без пяти минут старший преподаватель, а вы студентка... все-го-навсего.
Инна. Не нужно в таком тоне...
Анатолий. А в каком тоне прикажете?
Инна. Я пойду лучше.

Выходит.

Анатолий. Елена Николаевна,  рассудите,  прав я или не прав?
Елена. Вы, Толя, правы, но отчасти.
Анатолий. До чего понятно.  Вот какие у нас профессора, вопрос задашь,  немедленно  ответ получишь и будь счастлив.  А вы можете представить себе,  что я с серьезными  на-мерениями  к этой самой студентке Павловой? Она же заводит шашни с каким-то поэтом... у меня на глазах
Елена. Пить нужно меньше,  Анатолий Владимирович, тогда ваши спутницы не станут заводить романов с поэтами.
Анатолий. Опять все понятно.  Каждое слово на вес золота...  Сегодня я, кажется, по-ссорюсь со всеми сразу. Мы с тобой, Лена, всегда жили мирно. Я хоть и помоложе, и не отягощен высокими званиями, но мы всегда были одного поколения... Не так?
Елена. С некоторой натяжкой - так.
Анатолий. А теперь что же выходит? Девчонку у меня увели, Кленов рот затыкает, ог-раничивают в питье... И наконец самое главное, все с рук сходит этому проклятому поэту...
Петруша (появляется с рюмками в руках).  Прошу за глаза не хулить,  неприлично,  мо-лодой человек.  А еще молодой человек, можно сказать, с высшим образованием. Когда в глаза поливают,  еще можно выдержать,  но когда за глаза, к тому же в присутствии да-мы...
Анатолий (порываясь подняться).  Ах ты гусар... конногвардеец, я тебе пропишу слаби-тельное...
Петруша (помогая Анатолию сесть глубже).  Сиди, штафирка, сиди уж. Ноги, поди, не держат болезного, а туда же, норовит...
Анатолий. Знаю я вас, поэтов, художников... все на подбор добродетельны... Димов этот, хмырь, Ольгу увел... куда-то. Я вижу...
Петруша. Еще одно слово про Димова и твоя карьера,  любимец аудиторий, кандидат в аспиранты, закончится полным провалом.
Анатолий. Пугаешь,  урод?  Думаешь Толя так, тля? Нет, братец кролик, Толя голова... Давайте выпьем, Лена?
Елена. Нет.
Анатолий. А я хочу. Много.
Петруша. Много не получишь, много нету.
Анатолий. Тогда немного.  Скажи,  Петруша,  а на что ты жену собираешься содержать?
Петруша. Какую жену? У меня давно нет никакой жены.
Анатолий. Но ведь будет.
Петруша. Зачем она мне, хлопот не оберешься, то то ей подай, то это... Одному луч-ше...
Анатолий. Загибаться?
Петруша. Хотя бы и так.
Анатолий. Ну ладно,  шутки в сторону. Ты мне нравишься, ты настоящий мужик,  хоть и без жены. Давай ко мне в группу, а? Для начала дам тебе рублей восемьдесят. Годится?
Петруша. Не густо. А зачем я тебе?
Анатолий. Науку толкать станем сообща.
Петруша. Ну если только науку толкать, можно подумать. А, честно, без меня туго?
Анатолий. Туго,  брат,  туго. Того и гляди она нас толкать станет, эта самая проклятая наука. Ты про плазмотроны слыхал?
Петруша. Первый раз слышу. А Елена вместе с тобой работает?
Анатолий. Мы все вместе.
Петруша. Тогда согласен. Хотя нет, я подчиняться не могу, поскольку человек сугубо свободный.  Опять же как  Димов без меня  будет?  С другой стороны я мог бы приносить Димову деньги...
Елена. Мне кажется, Димова хлебом обеспечат.
Петруша. А вином?
Анатолий. И на вино хватит.
Петруша. Вы это на что намекиваете, ученые?
Анатолий. Не видишь что ли,  Димов с Ольгой затевают... побег.
Петруша. Анатолий, ты опять не в свое дело? Опять?
Анатолий. Успокойся.  Мне теперь не до чужих дел, своих по горло. Ты бы чем бесить-ся, лучше бы стихи почитал. Или ты не поэт?  Может быть, ты прозаик или даже критик? Давеча ты, правда, что-то выкрикивал, отдаленно напоминающее стихи...

     Входит Инна, следом за нею - Кленов с бутылкой в руках.

     Петруша. Ну ты меня достал. (Встает). Слушай, Кулибин.
                Как неожиданный букет
                внесу тебя в мой мир чердачный.
                Мой милый друг, день был удачный,
                да только счастья нет и нет.
                Ты, озираясь по углам,
                неосторожно рассмеешься.
                Я старый нищий. Как ни бьешься,
                а все вокруг постылый хлам.
                Книг старых пыльные стога,
                бумаг измаранных корзина,
                краюхи черствой половина
                и труп чужого пирога,
                в шкафу истерзанный костюм,
                в углу истертые штиблеты...
                Вот так и здравствуют поэты,
                последний пропивая ум.
                Ты - к двери... И уже стучит
                каблук все ниже по ступеням...
                Любовь моя, мое терпенье,
                а как же я? Но мир молчит.
     Анатолий. Да ты и вправду поэт...  Что ж,  живи... я не против.
     Елена. Петруша, скажите, как помочь Димову?
     Петруша. Зачем?
     Елена. Мне сказали, что у него туго с деньгами.
     Петруша. Это не совсем точно. У него куча картин, которые могут быть проданы.  Да что-то меценатов не видно... из наших. На Запад можно бы, да не всем позволено. А ведь как было дело поставлено?  Наезжал в Париж некий купчишка по имени Щукин, народ к нему валом валил - художники, маршаны... Он велел продукцию по стенкам развешивать. Неделю смотрел, месяц смотрел, потом приказывал снять одну картину, другую, вместо них требовал новые.  Сидел, высиживал, торговался... Теперь у нас, его наследников, бо-гатейшие коллекции живописи начала века... В тридцатые годы, правда, толкнули за по-нюшку табака далеко не худшие образцы... Или тот же Третьяков, кормилец, поилец рус-ского искусства...  Где все они нынче?  И осталась ли что?  Можно ли  в наши дни собрать и развесить, и чтобы ни одной собаке не  пришло  в  голову  спустить  свору бульдозеров?

     Входит Димов. Ольга - следом.

     Димов. Вещаешь,  Петруша? Распоясался, писатель.  Живо искусство, не всем это об-стоятельство понятно и по душе, но живо.
     Петруша. Ты всегда все объяснить мог. Валяй.
     Димов. Запросто. Только сначала выпьем за хозяйку этого дома.
     Петруша. Ты всегда смотрел в корень.

     Разливают водку,  пьют, не чокаясь. Ольга сидит рядом с Димовым, не сводит с него глаз.

     Кленов. Оленька.
     Ольга. Что тебе, Кленов.
     Кленов. Нам нужно поговорить...
     Ольга. Ты пьян, Кленов.
     Кленов. Выйдем на минутку.
     Ольга. Как скажешь.

     Уходят. Димов провожает их взглядом.

     Петруша. Ну что же ты примолк, художник, валяй далее.
     Димов (обеспокоен уходом Ольги). Как ни странно искусство все еще живо.  И немуд-рено, ведь оно было живо даже тогда, когда человеку не очень-то дышалось. Иное беспо-коит. Отношение к искусству.  Я не имею  в  виду  себя,  тебя.  Наша участь предопределе-на, мы с этим смирились, терпим. Но мы не имеем права мириться с общим падением. Мы не имеем права мириться с положением, когда художник, если у него в голове не опилки и он хочет сколько-нибудь сносно жить,  принципиально более не выражает собственную волю, а поет под чью-то дудку. Часто фальшивую. Я не желаю петь под чью-либо дудку.
     Петруша. А я так с удовольствием.
     Димов. Значит,  ты, Петя, создан для жизни в оркестре и солирование не твое дело.  Но это тоже выход из положения. Я сам придумаю мелодию и дудку вырежу.  Зачем мне сове-ты? Нет, я не к тому,  что не суйтесь в мои дела,  а терпите меня таким,  каков я есть,  и будьте довольны,  что я есть.  Я не о том.  Я не умею связно говорить, но я постараюсь. Мне всегда казалось,  что в мире существует общая сумма культуры, как и общая сумма тепла и любви. И когда эту культуру несли немногие,  когда  истинная любовь была уча-стью отдельных выделяющихся из общего ряда людей,  то есть концентрация культуры и любви была максимально высокой,  они имели смысл и значение. Теперь же эту самую сумму  пытаются  распределить  на  всех, культурными становятся все,  как все женятся и выходят замуж исключительно по любви. Но распределять можно хлеб или крышу над го-ловой.  Искусство не хлеб, оно неделимо, им занимается тот,  кто иной участи не желает,  кто предан ему по  гроб... Распределение культуры привело к тому, что теперь искусством занимается любой,  культура сделалась массовой. Книжку может написать тот, кто обучен грамоте, картину может создать тот, кто держит карандаш в руках, музыку сочиняет тот, кто в состоянии отличить рояль от швейной машинки...
     Анатолий. Слишком механистично.  На земле растет  число людей, следовательно,  растет  сумма культуры,  если принять твое рассуждение за основу.
     Димов. Мои  представления  не следует абсолютизировать, это только одна из моде-лей.  Достаточно приблизительная, как всякая модель.  Я не против самодеятельности,  иная самодеятельность заткнет за пояс профессиональное  искусство.  Тому немало при-меров.  Но нельзя же все сводить,  по-существу,  к самодеятельности. Открывается беско-нечное  количество  дорог для халтурщиков.  Как отделить семя от плевел?  Не знаю.  Но мне известно,  что те,  кто приставлен решать эту  проблему, самая разудалая самодея-тельность.  Почему французские художники конца прошлого века воевали с академиками? И русские их собратья занимались тем же,  мы просто меньше об этом знаем. Мы востор-женно восклицаем:  ах, передвижники! Но и академики и передвижники,  которые в свою очередь стали академиками, в начале пути сила прогрессивная.  Она все становятся слеп-цами не только  с  возрастом,  но и от почета и достатка.  Теперь кричат: не трогай Репина! А знают ли эти крикуны, Репин первый не потерпел бы собственной канонизации, что он первым бы заорал: долой Репина, на свалку его. Я Репину отдаю должное, хотя художник он не ахти... к тому же рядом с ним, тенями на его  огромной жизни прошли куда более мощные самобытные и не понятые до конца Врубель,  Суриков,  Куинджи, Кустодиев, Се-ров,  Коровин...  утомлюсь перечислять... А многих из них вы знаете?  Многим из них моли-тесь?  Знаете по именам, что-то в памяти  из их работ,  которые вы видели в дряных ре-продукциях... А ведь они закладывали искусство двадцатого века и поиск  Врубеля  для  меня плодотворнее поиска того же Пикассо. Врубелю меньше повезло как человеку  из  плоти  и  крови.  А возьмите плеяду начала века. Гиганты. Почему же из них одному Брод-скому предоставлено право называться во  всеуслышанье художником, а иных словно и не бывало на свете. Филонов, Сомов,  Бенуа, Добужинский, Петров-Водкин сравнительно не-давно обнаруженные в запасниках и по капле поступающие в художественный обиход.  Все они словно появились на свет божий и исчезли...  Или возьмите Фалька. Я как-то год-два назад прогуливался года два тому мимо Русского музея.  Подъезжает машина, из нее тя-нут холстики на подрамниках, складывают стопкой к ограде, на сырой асфальт, только что прошел дождь, на ребро...  не плашмя, знают, сукины дети, что ценно... Подхожу - к хол-стикам. Смотрю - Фальк, изумительный Фальк. Можете себе представить встречу с затрав-ленным старым мастером,  до последнего своего часа не выпускавшего кисти из рук,  не терявшего веры в нас...  Привезли продавать, видно, родственники. Дайте,  говорю, брат-цы, простому смертному посмотреть, спрячут ведь и не увижу никогда.  Смотри,  разреши-ли, только побыстрее.  Уважительные люди.  Я навсегда запомнил эти жалкие холстики,  они  со мной останутся.  Отчего Фальк несъедобен? Отчего другие?  Они художники.  И  как  настоящие  художники прежде всего укор для бездарей, для прохиндеев от искусства. Каждый со своим собственным  миром,  неповторимым  видением. Это  не  раскрашенный на все лады и без лада академик,  хотя кто-то из них в академиках ходили - по недоразу-мению, скорее всего,  ибо художник иного звания не приемлет,  пока жив,  - художник.

    В дверях  появляется  Ольга.  Смотрит на Димова и точно притягивает его. Димов идет к ней.

     Димов. Оля...
     Ольга. Мы уйдем отсюда... вместе. Ты согласен?
     Димов. Решено.
     Петруша. И я с вами. Это же надо...

     Входит Кленов.

     Кленов. Димов, зачем же так?
     Димов. Ольга уйдет со мной.
     Кленов. Ты, Димов, думай, что говоришь.
     Петруша. Она уйдет с нами, Кленов. Она наша теперь. С  тобой она скоро утомится и состарится.  Послушайте...
               Они идут навстречу друг другу -
               он и она.
               Со стороны незаметно их взаимное притяжение.
               Лишь я, опытный старый пес,
               доживающий свое у века на часах,
               придирчиво, размеренно листающий
               страницы судеб,
               вижу их!
               В толпе безликой и слепой,
               среди теней,
               унявших в большинстве,
               а может быть, успешно подавивших
               зуд крови буйный и нетерпеливый
               в своих глухих потемках,
               лишь я, чье восприятье - острие иглы
               под всеми мыслимыми линзами,
               лишь я, отпевший стыд
               в корявых и наивных песнопеньях,
               глазами искушенными заметил
               столь слабое, но встречное движенье.
               И я возликовал, благодаря
               единственного бога - природу,
               толкающую пасынков своих
               на встречу, как на преступленье...

                Конец второго действия


               
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

     Подвал Димова. Некоторые бросающиеся в глаза изменения: порядок, на столе - скатерть, в литровой расписанной бутылке из-под молока  букетик цветов.  На моль-берте холст.  Димов в белой рубашке. Работает.
     Петрушиного топчана  уже  нет.  Из него вновь сооружена книжная полка,  наскоро сбитая и прогнувшаяся  под  тяжестью книг. На холстике перегородки по-прежнему си-лует Анны.
     Утро. В выгородке темно, там - Ольга, она еще спит. Димов некоторое  время ра-ботает молча,  сосредоточенно. Прислушивается - на кухне закипел чайник. Идет ту-да. Возвращается с  кофейником  и чашками.  Разливает кофе, кладет сахар. Идет к перегородке.

     Димов. Малыш!.. А, малыш!.. Пора уж, милый мой.
     Голос Ольги.  Димов... опять Димов... А я сон видела... Димова со мной не стало, поя-вился кто-то другой, неприятный, но это была судьба...
     Голос Димова. Ну что ты такое лепечешь?..
     Голос Ольги.  Сядь сюда,  Димов, дай мне твои руки, положи их сюда...  Руки у тебя хорошие,  Димов,  теплые...  Ты должен беречь свои руки.  Я полюбила их,  как полюбила тебя. Знаешь, что я подумала,  когда проснулась? Было тихо, я открыла глаза и предста-вила себе, что тебя нет вовсе, и что мне остается встать,  пойти туда...  там труба - рукой не  дотянешься, горячая труба,  ведь уже топят,  правда?  И еще... я возьму веревку,  у те-бя их столько...  И зачем ты только копишь эти  проклятые веревки?  Сколько их у тебя...  Я решила пойти туда и...  чтобы меня не стало... Потому что я решила, что тебя нет...  А по-том я подумала,  что ты есть,  но и нет тебя... Я хотела позвать, но... я запуталась. Я бес-стыдница, Димов? Мне кажется,  прежде я имела стыд.  Теперь - нет... Я не могла о своих чувствах двух слов связать... Теперь только о любви могу...  Какая я, скажи, Димов. Ну, ми-лый мой, хороший Димов,  скажи,  сделай милость... Раньше я боялась услышать о себе,  это же страшно,  когда тебе говорят о тебе самой... Димов, как я буду без тебя? А, Саша? Нет, нет, не говори, что этого не будет.  Это будет, я останусь одна... Это должно быть. Я ушла от Кленова, точно перешла дорогу по светофору, и  ничуть  не  жалею,  да и не очень-то я была нужна ему. Кленов другое дело. А ты... ты тоже уйдешь от меня, как пе-рейдешь дорогу? Скажи, Димов, что этого не будет. Ну, соври...
     Димов (выходит из-за выгородки). Будем пить кофе.
     Ольга. Ты ничего не хочешь сказать? Странно.
     Димов. Зачем?
     Ольга. Димов, ты же знаешь, как мне нужны твои слова...
     Димов. А мне нужна ты - не слова, что в них проку?
     Ольга. Пока нужна?
     Димов. Я далеко не заглядываю.
     Ольга. Именно это мне нужно. Спасибо. Ты завно встал?
     Димов. Давно, я птичка ранняя.
     Ольга. Скажи, Саша, может быть, я что-то не то делаю?
     Димов. Я тебе дам кофе в постель.
     Ольга. Ну уж нет, Димов, этого я тебе не позволю.
     Димов. У нас как-никак медовый месяц...
     Ольга. Ладно,  коли медовый месяц... Только ты не подумай, будто так будет всегда. Все будет как раз наоборот. Кофе тебе стану подавать я, и кормить тебя буду, обстиры-вать и любить... Так  будет.  Ты  не будешь отвлекаться,  ты будешь только работать.  Ты можешь бегать по... бабам. Кленов этого хотел, он это называл свободой,  а я не хотела, чтобы он хотел. С тобой - другое. Только ты приходи сюда. Ночью. Я буду тебя ждать,  как ждут японские жены непутевых загулявших мужей. И еще... можно сказать, Димов?
     Димов. Говори.
     Ольга. И еще я рожу тебе сына. Можно?
     Димов. Давай.
     Ольга. Я тебя не вижу. Где ты там и что присмирел?
     Димов. Кофе настаивается, потерпи.
     Ольга. Мне никак не дождаться, мне, можно сказать, невтерпеж. Я сварливая, Димов?
     Димов. Очень.
     Ольга. Значит,  первым делом нужно перестать быть сварливой. Так,  Димов? У меня мало сил... ты это знаешь теперь, у меня совершенно нет сил любить тебя так... как тебе нужно, но я очень буду стараться.  Мы так мало говорили в последнее время и вообще мы с тобой мало говорили. Можно по случаю выходного поговорить? Я все сдерживала себя, сдерживала...

     Димов несет кофе Ольге.

Спасибо, милый,  спасибо.  Димов,  я никогда не верила,  что можно жертвовать собой, нет, не то, я верила, но для других, для себя - нет... Теперь я только в это и верю. Я отдам тебе все, все, что у меня есть... Ты возьмешь меня, а если придет время и я тебе не пона-доблюсь,  ты просто брось меня, пройди мимо... Брошенные разве счастливы? Разве Татьяна счастлива, или Кленов, хотя он-то что... не брошен - передан с рук на руки. если ты  бросишь меня,  я останусь счастливой...  Только дай мне ребенка, или... ты уже дал мне его? Скажи, дал? Молчи. Я боялась этого,  как  огня,  когда была с Кленовым,  теперь я готова, я хочу...  ребенка,  Димов. Я, как почка, набухла... (Последние слова произносит плача).
     Димов. Ну что ты, Олюшка, что ты... Перестань.
     Ольга. Перестала. Видишь как все просто, сказал только, а я уж и перестала... Ты все умеешь, Димов.
     Димов. Мама грозилась приехать.
     Ольга. Что же ты не сказал? А, Димов? Я же...
     Димов. Забыл.
     Ольга. Ну  ты  даешь.  Нужно   встречать,   приготовить что-нибудь... Я  вчера получила кучу денег.  (Зажигает свет, виден ее силуэт,  мечется).  Димов, голубчик, там стул, а на стуле мои... Будь добр.

     Димов поднимается, несет ей стул с одеждой.

Ты только отвернись. Ну нельзя же так, Димов, не смотри.

     Димов послушно выходит.

Ты так смотришь на меня... Почему ты так смотришь, Димов, мне страшно...

     Вновь ее отчетливый силует.  Димов берет уголь,  идет к перегородке, но переду-мывает,  возвращается к мольберту, садится.

Ты почему молчишь,  Димов?  Ты обиделся?  Вот если бы у меня был халат,  я бы пошла умываться в нем,  и только потом оделась бы. Где мой халат?
     Димов. Можем поехать к Кленову и забрать.
     Ольга. Ну уж дудки!  Никуда мы не поедем. Что придумал. Да я туда ни ногой.  Я бы сейчас поехала к маме,  в Саратов. Там тепло теперь,  вода в Волге теплая, песок... Отец на рыбалке, он у меня рыбак.  Дожить бы до отпуска, махнуть с тобой на Волгу. Взяли бы с собой Петрушу.
     Димов. Чемоданы таскать?
     Ольга. Нет, конечно. Он будет писать стихи, ты - картины, а я стану вас кормить, чтобы вы немного поправились.
     Димов. Художников и поэтов кормить нельзя,  они  стано-
вятся тупыми и ни на что не годными.
     Ольга. Неправда.  Нужно вас кормить, за вами нужно ухаживать, вас  нужно холить.  Только вы и можете сказать нам о нас.
     Димов. Неужели это интересно?
     Ольга. Напрасно иронизируешь.  Вы оставляете  память  о нашей жизни,  фиксируете  мгновение и свое отношение к нему. Техника она хороша, но не живет долго - скоропортя-щийся продукт. Вы счастливые,  уж если вы есть,  то есть навсегда.  И это вызывает за-висть.  Я знаю людей,  безнадежно  устаревших еще при жизни.  Наш завкафедрой в два-дцатые годы сделал микроскопическое открытие,  до него нарисовали кривую, два ученых по кусочку,  их именами этот закон назван, Иван Адольфович исследовал область пересе-чения этой кривой с началом координат при  значительном  увеличении.  Там обнаружи-лось маленькое аномальное отклонение от первоначальных  представле-ний, он  это за-фиксировал и вошел в историю - поправка вошла в точную формулировку закона.  Именно эту  смехотворную  малость, не имеющую никакого практического значения, поскольку в этой области никогда не работал ни один  электронный  прибор, назвали  поправкой Ивана Адольфовича и он вошел в историю. С тех давних времен он ничего не сделал. Лекции читает, заведует кафедрой и человек он милый, даже добрый, любит нас всех, помогает, но чтобы что-то сделать - этого нет. Счастье еще, что  не мешает другим.  Художник иное - он мир строит в каждой своей картине,  в противном случае он никакой не  художник.
     Димов. Довольно точно рассуждаешь.
     Ольга. И что это такое с тобой,  Димов? Слово скажешь и
молчишь. Или все мужики такие?
     Димов. Много ты мужиков знаешь.
     Ольга. Сколько знаю, столько знаю. Я же тебя не спраши-
ваю, сколько ты нашего брата знаешь.
     Димов. Никого я не знаю толком. Вот тебя хочу узнать.
     Ольга. Мне это нравится.
     Димов. Что именно?
     Ольга. То,  что ты хочешь меня узнать.  Ты ведь старый, Димов, и такой умный,  аж страшно.  И как я с тобой буду? Ты не взвоешь от скуки?  Я и теперь рта закрыть не могу,  а что будет? Если я тебе мешаю, ты скажи прямо.
     Димов. Я  слушаю  тебя и мне хорошо работается.  Что ты скажешь, если я тебя напи-шу?
     Ольга. Зачем?
     Димов. Я хочу тебя запомнить именно такой...
     Ольга. Нет, ты не так меня понял, я хочу, но только зачем? Что я такое?
     Димов. Ты - все.
     Ольга (подходит к Димову,  обнимает его  голову  совсем как Татьяна). У тебя горя-чий лоб. Ты не простыл?
     Димов. Ни в коем случае.
     Ольга (кивает на картину). Это что же будет?
     Димов. Записал старый холст.
     Ольга. У тебя что, нового нет?
     Димов. Не нашлось.
     Ольга. Я же говорила тебе, Саша, нужны деньги, скажи.
     Димов. Ты богата?
     Ольга. Еще бы! Квартальная премия и зарплата, это около сотни.
     Димов. Я не хочу брать деньги у тебя.
     Ольга. А все остальное брать хочешь?
     Димов. Не сердись. Деньги и тебе нужны.
     Ольга. Да,  я должна купить пару простыней и наволочек. Но это  же  гроши.  Оставим немного на еду до аванса,  а там снова будут деньги.
     Димов. Удручающее однообразие, но мне оно нравится.
     Ольга. Вот и бери деньги, столько, сколько нужно, дуй в
свою лавку и тащи новый холст.
     Димов. Ты думаешь?
     Ольга. Тут и думать нечего.  Испортил такую картину, эх ты, художник. И не стыдно? Ты всегда будешь отделять меня?
     Димов. Иногда.
     Ольга. Пореже бы...
     Димов. Договорились.

     Звенит звонок.

     Ольга. Я открою. Или нет... А вдруг это твоя мама?
     Димов. Очень может быть.

     Идет в прихожую.

     Голос Петруши.  Молодожену привет с кисточкой!  Ну как? Первые впечатления, живо-писец?
     Димов. Уже поддал? С утра пораньше? Ну-ну.

     Входит Димов. Следом - пьяный и веселый Петруша.

     Петруша. Здравствуй,  Оленька!  Ты дома сегодня? Вот не знал. А как же служба,  кото-рая кормит и греет?  Бросила?  И хорошо.
     Ольга. Сегодня, Петруша, воскресенье.
     Петруша. Ну как скажешь, старуха, как скажешь, нам что, мы и  в воскресенье трудимся в поте лица на ниве словесности и прочих изящных искусств.  Мы пчелки, только медок наш прокис, на сивуху смахивает...  Я, друзья мои, решил не жениться. И это решение твердое.  На своем стою,  аки  скала...  Я сказал.
     Димов. Разделся бы, пес, в дом пришел.
     Петруша. Подумаешь,  хоромы. Задаваться, Димов, начинаешь? Не гоже перед Петру-шей задаваться.  Петруша, он, может, в расстроенных чувствах,  не выслушаешь, совета не дашь, вовек не простишь себе душевной черствости. Я сказал.
     Димов. Кофею испьешь?
     Петруша. Арабика?
     Димов. Замашки у тебя...
     Петруша. А что?  Мне нравится все прекрасное и  с  этим ничего не поделаешь.  Да, забыл сказать. Татьяна сдала мне свою мастерскую. Так что теперь я имею крышу над го-ловой.
     Димов. Поздравляю.  Ты  явился,  чтобы сообщить эту новость?
     Петруша. Нет.  Я пришел, чтобы полюбоваться твоей сытой и счастливой физиономи-ей.  Оленька,  да ты, пожалуй, из него человека сделаешь.
     Ольга. Постараюсь.
     Петруша. Тогда налей кофею.  Испью.  А покрепче чего не сыщется в подвалах?
     Ольга. Пока не держим.
     Петруша. Тоже мне друзья. Нет чтобы припасти чего...
     Димов. Да ты уже готов. И где это в такую рань подают?
     Петруша. Есть еще на земле уголки...  Но это все  мура. Ты знаешь, Димов, новость? Моя спутница сообщила в конфиденциальной беседе.  По телефону. Со мной очень хотят заключить договор на книжку.
     Димов. Поздравляю.
     Петруша. Это уже во второй раз.
     Димов. Что во второй раз?
     Петруша. Поздравляешь.
     Димов. Счет ты освоил хорошо. Инна натаскала?
     Петруша. А ну ее к бесу. Кривляка. Дурочка.
     Димов. Это твердо?
     Петруша. Еще бы... Она что забрала в головку? Ты, говорит, Петруша,  вполне можешь стать признанным  поэтом,  если пить бросишь и отпустишь бороду. Идиотка. Я ей поддал и выгнал.
     Ольга. Шутник.
     Петруша. Большой шутник.  Она хорошая во всех отношениях, только  удивительно  глупая.  Такую  глупость  ну  никак больше часа не выдержишь.  Ты, Оленька, другое дело, с тобой Димову хорошо. А мне хорошо, когда хорошо Димову.
     Ольга. Вы тут побеседуйте, а я в магазин слетаю. Персо-
нальное задание будет, Димов?
     Димов. Если можно, немного мяса.
     Петруша. Мясо  - лучший в мире продукт по калорийности, но без соответствующего градуса не идет - суховато.
     Димов. Перебьешься...
     Ольга. Говорите скорее.
     Димов. Сама посмотри там...
     Ольга. Тогда, до свидания.

     Выходит. Хлопает входная дверь.

     Петруша. Ну что, старичок, хорошую женушку умыкнул? Доволен. Вижу, доволен. Ты когда чем-то доволен, незаметно так расслабляешься. Этого, возможно, никто кроме меня не видит.
     Димов. Не знаю,  Петруша, что со мной. Мало уж чего хорошего для себя ожидал,  а здесь вдруг такой чистотой повеяло, словно  затхлый  подвал  в моей жизни кончился и начался подъем... Не знаю,  что дальше будет,  боюсь гадать,  только она мне дорога...  Я, представь себе, боюсь за нее. Она уходит каждый день и я не нахожу себе  места,  все  валится  из рук, мне кажется,  что я никогда больше не увижу ее и я один буду в этом ви-новат.  Что тогда?  Страшно подумать, но тогда только конец... Деньги приносит... как мне брать их? С Рудиком я порвал,  деятелей из худфонда послал подальше,  больше никаких Вовиков,  осточертел он вместе с детьми... и решения своего не переменю. Что же даль-ше, Петруша? Что я этим доказал? Свою неспособность стоять на ногах? Рудик подкатил-ся на неделе, предлагал невероятную халтуру.  Все заняты,  один  я
свободен. Плюнуть на зароки и идти? Нет?
     Петруша. Не ходи,  старик,  не губи душу. Пускай Рудики жрут и  глотают.  Эта  халтура тебе ни к чему.  Смотри какие парни поддались... теперь ездят на каких-то жутких собст-венных машинах.  Это надо же додуматься - художник на собственной колымаге. Суетятся, разговоры - о запчастях, техосмотре, станции техобслуживания. И еще о дубленках. Да умей я делать дубленки, скажем, штук шесть в месяц, я бы весь союз писате-
лей с союзом художников и союзом композиторов,  если понадобится, купил бы и вертел бы ими как хотел.  Это  именно  тот уровень, на котором искусство особенно доходчиво... Мы будем драться, Димов.
     Димов. Ну что ты болтаешь? У тебя прав не больше, чем у вахтера в доме Маяковско-го.
     Петруша. Да уж,  с правами в стране туго. Бьешься в эту пресловутую стенку, которую лбом не расшибить, бьешься, а никакого толка.  Шесть лет книжку издать не могу. Одоб-ренную и подписанную к печати.  И ведь что гады делают, пишут положительную рецен-зию,  как всегда окончательную, после которой - только типография, а в конце, этак отече-ски пожурив, извиняясь словно,  предлагают  в интересах литературы и конечно же самого автора,  все же немного поработать над стихом, это же так просто: там изменил строчку, здесь... В результате книжка валяется... Это мафия, Димов. С этим нельзя мириться.
     Димов. Кричи  больше.  Она тебя первого и сожрет.  Нет, Петруша, это не мафия,  это жизнь,  тебя напечатай,  кого-то другого отвергнешь от пирога,  а кому охота, дурья твоя башка, ближнего своего отторгать,  лишать сладкой начинки, поджаристой корочки ради какого-то охломона. Посмотри на себя в зеркало, на кого ты похож?  Чучело гороховое.  И после этого орешь,  что тебя, несчастного, забижают? Ты поэт, любимец муз и девушек во плоти,  ты должен быть отчаянно смелым и до глупости бескорыстным,  тебя должна вол-новать одна поэзия, а совсем не то, что происходит рядом. Какое тебе дело до того, что твои книжки не издаются?  Скажи спасибо,  что ты написал их, а ведь давно могли тебе передавить горло, забить в каталажку... Ты же продолжаешь писать. Чего тебе еще, какого рожна? Ты на свободе, ни от кого не зависишь, ветер желаний несет тебя дальше и даль-ше...  Ведь ты признавался, что приходил ко мне совершенно  бессознательно.  Ты  посто-янно  занят своими мыслями, ты машина без простоев, исключая необходимый сон, ты творишь прекрасное искусство...  Да,  тебе  не  дано орать на площадях,  для того другие - удачливые,  пробивные, уж я не знаю,  как их назвать...  они мне не нравятся.  И ты еще ропщешь? Стыдно, брат, не тебе роптать...
     Петруша. А ты бросил роптать?
     Димов. Знаешь, Петруша, я хочу бросил роптать. Окончательно.
     Петруша. А,  может, еще и не бросишь, знаю тебя, а мне, простому, так в лоб и лепишь:  бросай, Петруша, роптать. Небось, надуть Петрушу хочешь, художник? Петруша, надувай его, не надувай,  еще помотается под этим низким,  но любимым небом, стихов напишет,  водки выпьет,  баб налюбит...  Петруша хороший, когда с ним хороши,  а вот ты со мной, художник, не больно-то хорош.  Я к тебе, как к милому человеку, а ты сердиться изволишь, поучать Петрушу... Не дело.      
Димов. Ишь, разошелся. Никто тебя, дурья башка, не поучает. Я внушить тебе отчаи-ваюсь: не нам плакать и стенать по несбывшемуся. Нам  есть  нечего - это так.  Но еда де-ло свинячье, на еду деньги нужно добывать  другим  способом...  Мы что  с тобой без рук?  Дом не построим?  Да запросто.  Вот и пошли в батраки к Валентину, на поденную оплату. Он ведь как наловчился. За  сезон  домишко срубит,  баньку какому-нибудь платежеспо-собному козлу,  на зиму - в  котельную  на  сутки, трое свободен.  Вот тебе и выход из по-ложения.  Так у Валюна семья, одних детишек трое, к тому же баба у него не очень-то здо-рова.  А  он  не  унывает,  третью  персональную готовит, кое-что продал греку из Москвы -  престижно  попасть  в  его коллекцию,  кое-что - на вывоз.  И духом не падает.  Пашет и толк есть.  Вот тебе и выход. Один из множества. Беда в том, что  судьбу  нашу  и нашего искусства решают не люди вообще, для которых мы в конечном счете работаем,  а кон-кретные личности,  составляющие ту самую стенку, о которую мы разбиваем лбы.  Мы в изоляции, Петруша, вот, что не дает покоя. Нас не запирают под замок по единственной причине: в этом нет необходимости, и так не сбежим.
     Петруша. Не вполне согласен. Мне иногда дают выступать, рано или  поздно  будет  вторая  книжка,  собираю потихоньку третью...
     Димов. А дальше?  Что,  я спрашиваю,  дальше? Ну, раз в два месяца выступишь в  ка-кой-нибудь  занюханной  библиотеке, получишь свои жалкие семь рублей,  книжку  издашь  на  лист. Дальше-то что? Если ты поэт, говори, и пусть тебя слушают, а ты говори,  будут слушать тебя равнодушные уши, девицы будут визжать и жаться к тебе,  когда станешь раздавать автографы: ах, поэт, ах, Петруша!.. И это все, на что ты способен? Разве поэт  так должен жить,  разве затем приходит он на землю? Это не дает мне покоя...
     Петруша. Ты фанатик, Сашка, ты слишком многого хочешь.
     Димов. Многого,  Петруша,  очень многого.  Мне говорят: пиши то,  пиши это,  а у меня есть свое, Петруша, я свое писать могу и хочу,  только свое. Неужели непонятно? Мне го-ворят: с твоим колоритом, графической ясностью, скоростью, наконец, нужно писать инду-стриальный пейзаж. А я, Петруша, хочу писать  не  тот  пейзаж,  который  человек видит всю свою жизнь, а тот,  который отнят у него современной  жизнью,  но который еще есть на земле. Я хочу писать такой пейзаж, который будет уместен в цехе завода. Мы до такой степени изгадили нашу прекрасную землю признаками индустриализации, что заносить это на холст кощунство.  И людей я хочу писать не такими, какими она стали, а такими, какими они могли бы стать, если бы жили в свободном мире без надзирателей, без понукающих, без  критиков  в  штатском...  И этой-то малости я не в состоянии объяснить другим.  Я не-су работу на  выставку,  ее отвергают, мне горько. обидно, но вместе с тем радостно, что коли отвергают,  значит,  я не иду по  тому  пути,  который предначертан еще до моего по-явления на свет, а сворачиваю на свою дорожку, единственную приемлемую для меня до-рожку и топаю по ней.  И вот беда,  нет,  чтобы жить в ладу с собой, я мучаюсь, внутренний цензор не дает  покоя  -  предостерегает, предупреждает о  тех неприятностях,  которые грозят свалиться на мою бедную голову и я  трепещу.  И  начина/  дуиать,  что справедли-во, когда  утверждают,  что одно возможно в искусстве, другое - категорически нет.  Вот что  особенно  страшно, гибельно. Не для нас,  для искусства.  Вот такие пироги, мой ми-лый, такие коврижки.
     Петруша. Объяснил, все понятно. И даже могу согласиться с тобой,  но... Это вот но и не дает мне покоя. Как жить? Я не о хлебе сейчас, хлеб не главное, я о душе. Почему художник должен довольствоваться задворками,  если он не унижается, не угодничает?      
Димов. А ты не поменьше задирай нос.  И бери  пример  с Булгакова. Платонова,  дру-гих...  Формально они жили на задворках. Так казалось удачливым идиотам.  Они им руки  протянуть не смели,  сторонились... В воспоминаниях какого-то облеченного славой читал, что встречал он Платонова, гулявшего по дворовым  дорожкам,  жили  они в одном доме,  при встрече кланялись, а подойти и заговорить - этого не было, да и быть
не могло.  Потом, много лет спустя этот тип узнал, кто такой Платонов для русской литера-туры, узнал и не постыдился написать о своем прозрении.  Молчал бы лучше, молчал... Художник опережает свое время, так принято говорить, я бы сказал иначе: только худож-ник живет в своем времени,  только  художник по-настоящему может сказать о нем. И это наш долг, что бы ни болтали, как бы нас ни ловили...  Потому больше никаких раз-
говоров о  выставках,  никаких борений с существующим порядком. Отныне мне это не нужно.  Я пойду работать учителем рисования, все же как-никак Академия дала мне это право, я буду учить детей...  Прокормимся... А свободу свою не поставлю более в зависи-мость от хлеба насущного.  Я не стану кричать, бия себя в грудь.  что время мое не при-спело и меня не понимает толпа, я буду жить в своем времени, в нем я родился и в нем буду жить.
Петруша. Ты мудреешь на глазах,  старик, и это мне нравится. Еще бы обмыть это де-ло. Только где ты станешь жить?
Димов. Здесь. Разве плохо?
Петруша. Тебе дали эту мастерскую и с  тем  же  успехом могут отнять.
Димов. Но тогда я спрошу, где же мне жить...
Петруша. Тебе ответят:  живи там,  где прописан. В мас-
терской ты должен творить.
Димов. Я буду писать...
Петруша. Не сомневаюсь, но...
Димов. Петруша,  это же такая мура где жить и как жить,
важне - с кем и во имя чего.
Петруша. Тоже верно. А мне куда деваться?
Димов. Никто не мешает тебе жить с нами.
Петруша. А как на это посмотрит Оленька?
Димов. Она посмотрит так, как посмотрю я.
Петруша. Уверен?
Димов. Вполне.
Петруша. Пока  устроился у Анны,  но сколько она выдержит...
Димов. У Анны квартира дай боже всякому, она и там сможет работать.  Что ей нужно? Столик, полка... Ей и мастерская понадобилась для вида, все заимели и ей подавай...
Петруша. Димов, а ты не завидуешь часом.
Димов. Нет.  Серьезно, нет. И больше об этом не смей... У нас с Анной все слишком сложно было,  мы как вагон на полном ходу,  под которым перевели стрелку. У нас нет бу-дущего, а это невыносимо. И тебе известно, что у нас было в прошлом. Нет, я далек от мысли винить одну Анну. Она виновата меньше, чем я, но это и не меняет дела - будущего нет. Вот беда.
Петруша. Значит, я присутствую при похоронах художника Димова?
Димов. Не так. Ты присутствуешь при рождении художника Димова.
Петруша. Тогда подвинься, я рядом хочу родиться.

Хлопает входная дверь - вернулась Ольга.

Голос Ольги. Димов, ты представляешь себе, никого в магазинах, это  же  надо - ника-кой очереди.  И что стряслось с народом, он подевался куда-то. Я такое мясо купила, пальчики оближешь. Что-то не обнаруживаю сковородку.
Димов. Хозяйка в доме - быть пиру.
Петруша. Воистину так, сын мой.
Голос Ольги.  Вы чего там молчите? Разговаривать не желаете? Я водки купила, ог-ромную бутылку. Обмоем это дело...
Димов. Какое такое дело?
Ольга. И  не знаю сама.  так отец говорит,  откупоривая чекушку, присказка у него та-кая... Димов, помоги, мне никак.

Димов выходит.

Петруша. Однако родиться-то ты родился,  Димов,  но как вышло, что сразу послуш-ным, - в толк не возьму.
Голос Димова. Завидовать, Петруша, дурная привычка.
Ольга (входит).  Вот погоди,  поэт, женим тебя на такой красотке, что тоже захочется быть послушным.
Петруша. Мать,  коснись  ручкой  своей,  сердцем  своим обильным моей паскудной биографии, коснись! Припаду к стопам твоим, лобызать следы ног твоих стану, мать!
Димов (входит). Заблеял, козел.
Петруша. Сам ты козел смердящий.
Ольга. И вовсе нет...
Петруша. А ты откуда знаешь, дитя?
Ольга. Знаю.
Петруша. Вот она, современная молодежь, ей пальцы в рот не клади,  откусит вместе с головой... Счастливые вы, черти, смотреть тошно.  Глаза  бы мои слабые вас не видали,  уши бы мои лопоухие вас не слыхали,  нос бы мой картошечкой вас  не нюхивал... Аминь!
Димов. Ты,  Петруша,  без жены захиреешь. Придется тебя женить.
Петруша. Не даю согласия.
Ольга. А мы тебя и спрашивать не станем, возьмем и оженим.
Петруша. Петруша крепок в своих убеждениях. Петруша известный в округе холостяк.  Вы вот о женитьбе говорите,  вы, сытые любовью, а что мне прикажете, я есть хочу очень и пригорюнился по этому поводу.  Как там все же насчет  сковородки, а, Димов?
Димов. Да нашлась завалящая. Ольга уже приступила.
Петруша. Это  очень похвально,  что она не дремлет,  но ведь и этим пренебрегать не след (кивает на  бутылку).  Пока там женщина  соображает  у очага,  мужчины должны здесь в ее честь тоже сообразить нечто.  Разве я неправ, Димов? Ты скажи, если не прав, не стесняйся.

Звенит звонок. Димов идет открывать.

Голос Димова. Вот кто к нам пожаловал. Мама!
Голос матери.  И что это ты мне, оболтус ты эдакий, наговорил в  трубку?  И  что  это  ты  мне наговорил окаянный? Счастье у него, видишь ли, а у матери сердце в пятки ушло - думаю, небось спятил сынок,  не уважил старуху, до ручки дошел. (Входит в комнату,  Димов и Ольга - следом).  Это какое же такое счастье у тебя стряслось? От голодухи и не то запоешь, а он - счастье.  Это кто же такая будет, никак не признаю, прежде не видыва-ла.
Димов. Познакомься, Оля. Моя жена.
Мать. Жена говоришь?  Ишь ты,  уже и женой обзавелся. А со старой расчелся ли? Пус-тила ли она тебя на волю? Татьяна-то? Поди, девонька и не ведает, что женат ты, не-христь. И что ты с матерью делаешь, паршивец?
Димов. Не шуми, мать. Это же хорошо.
Мать. А чего хорошего нашел?  Чего,  спрашиваю?  Матери говори. (Ждет ответа, не дождавшись обращается к Ольге). Чья ж ты будешь, милая?
Ольга. Димова.
Мать. Его что ли?  Этого? Уморили старуху художники художествами своими. А Анну, что ж, побоку что ли?
Димов. Мать...
Мать. Матери  рот  закрываешь?  И спросить нельзя?  Я ж благословить должна, если доброе дело затеяли, а коли злое...
Ольга. Мы доброе дело затеяли.
Мать. Ишь ты, глазастенькая, так и зыркает. Хороша, ничего не скажешь.  Худа малость,  а хороша.  Что ж ты, старый пень, помоложе жену привел в дом? Старая приелась?
     Димов. Мать...
Мать. Опять напомнил,  что я мать. Посидеть охота, настоялась в трамвае,  еле теле-пал окаянный,  а народу, народу, отродясь такого представления не  видывала,  и  куда  только власти смотрят,  ведь день выходной... И ни одна собака старухе места не усту-пит...

Димов и Ольга выходят.

А ты,  Петруша, когда ни приду, все здесь. Что-то мы с тобой вроде бы  неразлучные стали.  Прописал тебя Шурка что ли?  И что этот обормот надумал?  Жениться собрался. Истинно седина в бороду - бес в ребро.  А ведь хорошо,  что надумал.  С Анной-то у него компот вышел,  ни дома, ни детишек. Я живала у них в доме,  черт меня дернул.

Возвращается Ольга.

Так представь себе, как люди живут - в изобилии еды и питья, а скупы, как прохвосты ка-кие. Точно не свое - ворованное поедают. Ты-то не из таких, дочка?
Ольга. Не знаю.
Мать. Раз не знаешь,  значит, не из таких. Чайку бы испить.
Ольга. Кофе, может?
Мать. Ну его к шутам,  кофе это, сердце от него изнашивается в момент. Вон зятек мой, Николай, тот все кофе да кофе, пил себе,  поплевывал,  а там и к водочке пристрастился. Вот к чему это самое кофе ведет.  Садись,  дочка, погляжу на тебя. (Ольга присаживается к столу).  Лицо у  тебя  хорошее, чистое. Из русских?
Ольга. Из русских.
Мать. Православная стало быть. Оно и видать, а-то нынче не народ,  а так,  одна види-мость, мелковат, пришибист... Не народ - тьфу!.. То ли в мои девичьи-то года. Бывало, девками в лес соберемся,  так идем бережком,  бережком,  речка у нас славная, и  поем,  поем,  дух захватывает от красоты да приволья... Что ныне?  Бегут куда-то,  спешат,  авось успеют... петуха за хвост поймать,  авось успеют... С сыном моим Александром дружи. Он хоть и простой мужик, а с понятием, учился много, чему только не учила его,  сорванца...  (Плачет). И в школе, и в Академии. А какое мое сиротское жалованье? Трудно бывало. Однако  (взбодрилась,  преодолела слезы) выучила,  в люди вывела,  а там...  как знаешь. Только не больно-то он в люди пошел, не больно... Чаю неси.

     Ольга выходит.

Димов. Как у Иришки дела, мать?
Мать. Никаких делов - развод требует.  В суд уж понесла бумагу. С дитем на руках оста-ется, со старухой... Он квартиру делить надумал,  а что попишешь? Нам, значит, одноком-натную, а ему,  жлобу, комнату. Шкаф полированный забирает, телевизор. Стиральную машину,  швейную - это ей,  кровать-постель - тоже.

Входит Ольга.

И ты старуху послушай, девонька, сядь. Муж - это сад, а жена - ограда. Плохая ограда - сад засохнет, любой войдет, макушку сломает, ветку отхряпает - сад и пропадет. Так-то и до нас говорили и до сего времени народ так говорит...  Я  говорю,  суд  будет (плачет). Я  и на суд пойду.  Пойду и скажу:  они как хотят, пусть разбегаются,  а девочку мне отдайте.  Бабка  выростит, ума даст.  В воспиташках сгинет девочка...  Они мне: не твое дело, мама,  сами порешили,  сами и разберемся,  нам жить... Что ж, коли так...

Ольга разливает чай.

А ты,  Петруша, все сирота казанская, никак тебе, болезному, не прибиться к женской юб-ке.  Непорядок это.  Уж на что у тебя жена была видная,  гордая, хлеба в дом не носила, однако же тепло тебе от нее перепадало,  ребеночек  опять  же... Непорядок это, Петруша, суета. Ты бы подумал...
Петруша. Нет, мать, и думать не стану.
Мать. Ну, твое дело. Только как бы не проградать. Человек он один жизнь протянет, уцелеет, однако к старости некуда будет голову преклонить - плохо. Вот я, возьми. Жизнь хорошо начинала.  Муж мой,  Александр Степанович,  хороший был человек, я - девка,  он - уж в летах,  рассудительный... Как на войну пошел,  наказывал мне, ты, говорит, Лизаве-та, детям одна остаешься.  На тебя вся надежда. Не подведи меня, детям
все отдай, себе - ничего, запомни. Вернусь - спрошу, там останусь - сама думай.  Свата-лись ко мне - шуганула.  Об одном сожалею - не вернулась на родину после войны,  город,  вишь, захватил, отпускать  не стал.  А чего я здесь не видала.  Мы сюда - по нужде вели-кой,  из-за голода.  Худо ли нам жилось? На ноги  подниматься начали,  да тут новая на-пасть - колхозы эти, чтоб им,  и следом  -  раскулачивание.  Папашу  забрали вскоре -  справный  был мужик.  Он перед тем матери наказал: если с ним что случится,  в город немедля ехать. Так жизнь и ушла сквозь пальцы... Метла да совок - вот и вся моя сирот-ская жизнь. Детей однако подняла, никто не скажет - худы детки. Образование из послед-них сил дала,  да только теперь думаю: что в нем проку, в образовании? Счастья все одно нет...
Димов. Так уж и нет счастья?
Мать. А скажешь, есть?
Димов. Есть, мать. Есть еще счастье.
Петруша. И не только счастье, но и любовь.
Мать. Любовь, может, есть, да только вот счастья нет.
Ольга. Они связаны.
Мать. Ну уж нет,  девонька, какая ж тут связь? Иной любит, а счастья дать не может.  Иной, напротив, счастья даст,  а любить не может - чурка безмозглая.
Димов. Ты, мать, философ.
Мать. Да  уж кем не станешь на старости лет,  и философом, и этим...  А ты  чего  над  матерью  потешаешься?  Ишь, охальник.
Димов. Не потешаюсь я над тобой. Я тебя люблю.
Мать. Любишь?  Тогда  другое дело.  Люби,  сынок,  мать свою, тогда и жену любить бу-дешь, и других людей...
Петруша. Других-то, кроме жены, любить нельзя.
Мать. Именно людей любить и значит - жену  любить.  Это как землю свою любить - мать любить.  Понял,  нет, Емеля? Ты людям доброе,  они к тебе с лаской, вот как мир стоит, а лаяться-кусаться это  не  по-людски  - по-собачью,  хуже,  чем по-собачьи. Детей любить.  Ведь никто не заставляет  тебя  - любить, никто,  ни один не посмеет,  это ведь если есть, так есть, а нет - так уж нет.  Если человек косоглаз,  кто ж его прямым сделает, или хром... Сердце свое не вложишь иному, да что толку,  он и с твоим сердцем все  свое  гнуть  станет... Так-то.
Димов. Все мать пояснила, все мне теперь понятно, стану людей любить.
Мать. Опять охальничаешь? И кто тебя, Шура, учил охальству? Я не учила. Так кто же, недобрый, так тебя испоганил?
Петруша. Жизнь наша...
Мать. Молчи! Сам плутаешь, нечего друга тащить...
Петруша. Да я не то хотел...
Мать. Знаю,  что не то,  не знала б, не стала б и говорить с тобой.  Верченые вы,  а все почему?  Петух жареный не клевал в одно место.
Димов. Клевал, мать.
Мать. Мало клевал.  Больше бы следовало, не то бы запели. Утомилась с вами.  Пой-дем,  Олюшка,  потолкуем на  кухне по-бабьи. Ну их, мужиков этих...

Поднимается с  трудом,  выходит  прямая строгая.  Следом идет Ольга.

Петруша. Мудра мать.
Димов. Мудра.
Петруша. Нам бы мудрости малость, терпения.
Димов. Да уж...

Сильный многократный стук во входную дверь.  Димов срывается, идет поспешно в прихожую,  возвращается с  Татьяной. Она растеряна, взвинчена, испуганно озирается по сторонам.

Татьяна. Сидите, гады? А у меня... (Рыдает).
Петруша. И ты садись,  посиди с нами,  голубушка, и что это на тебе лица нет? Врыва-ешься, точно сорвалась откуда...
Татьяна (садится к столу).  И ты,  поэт?  А, что с тебя возьмешь? Димов, помоги мне уе-хать. Не могу больше...
Димов. Объясни, что стряслось?
Татьяна. Помоги мне, Димов. Ты последний человек, который может мне помочь. Я больше не могу...
Петруша. Толком объясни, что приосходит.
Татьяна. Он выгнал меня...  Этот ублюдок все тянул,  не говорил, а  сегодня ввалилась фурия,  выгнала,  даже вещи не дала собрать... Димов, куда мне деваться?
Петруша. Опять эти жертвы....
Димов. Петруша, поди вон, не лезь не в свое дело.
Петруша. А что,  и вон пойти можно.  Петруша, поди вон, старый дурак.

Поднимается, выходит вон, дверь прикрыв за собой.

Димов. Говори.
Татьяна. По уши влезла в эту историю. Сидела в мастерской, а она - у себя дома. Тяну-ли, короче, его наразрыв. Рано или поздно кто-то должен был перетянуть... Она перетяну-ла, а этот слизняк,  он такой бесхарактерный...  Дура, спуталась с идиотом... Черт меня дернул приехать сюда. Ты знаешь, что он мне предложил?  Кавицкому нужна натурщица.  Я спрашиваю,  не нужна ли баба этому недоумку? Он сказал, представь себе, что баба то-же нужна,  и что я и есть эта самая баба.  Мы поругались и он ушел.  А через десять минут явилась она.  Уверена, что они вместе приехали. Ты, орет, разрушаешь семью, мешаешь работать Рудольфу, ты такая, сякая... Что мне делать, Димов?
Димов. Зачем ты пришла ко мне?
Татьяна. К кому же мне идти?
Димов. Логично.  Пока была на коне,  можно было плевать на Димова,  когда же попри-жали хвост, бежишь сюда. И просишь помощи. Ты забыла, зачем приехала в Питер?
Татьяна. Хотела еще раз попробовать в Академию...  Хотя бы на искусствоведение. Ду-мала, он поможет...
Димов. Черта лысого поможет, рассчитывай.
Татьяна. Теперь знаю.
Димов. Это ты всегда знала.
Татьяна. Ничего-то я не знала,  Димов,  я хотела учиться...
Димов. Многому научилась?
Татьяна. Многому, Димов, страшно представить... Если бы я рассказала матери, боюсь, осталась бы сиротой.
Димов. Я тебя предупреждал, Таня...
Татьяна. Не предупреждать нужно было, а взять палку потяжелее и отделать как следу-ет.
Димов. Тогда к тебе не подступиться было...
Татьяна. Пожалуй.
Димов. Ты поезжай,  Таня, к себе, к маме поезжай, отойди, успокойся. На тебе лица нет...
     Татьяна. Я так и сделаю. Скорее всего. Заживем мы с моей старухой в Калуге...  Домик у нас там маленький в два окна, садик, цветы... три курицы и петух. Летом тихо... Только как же мне теперь жить,  я отвыкла... Пойду работать. Кем бы мне пойти работать?  Как ты думаешь,  Димов, гожусь я еще на что-нибудь?
Димов. Ты молодая, у тебя еще все будет.
Татьяна. Дудки!  Ничего у меня уже не будет и рассчитывать нечего. Ничего. Хочу с Петрушей поговорить. И пойду.

     Димов выходит. Появляется Петруша.

     Петруша. Ну что, Цирцея, как поживаешь?
     Татьяна. Плохо, Петруша.
     Петруша. Что так?
     Татьяна. Так...
     Петруша (восхищенно). Какая ты была... Я тебе стихи пи-
сал,  помнишь?  Юного лица литой овал живописец в раму зако-
вал... А ты...
     Татьяна. А я, Петруша, спала с негодяем...
     Петруша. Ты мразь, Таня.
     Татьяна. И ты, Петруша.
     Петруша. Я-то с чего?
     Татьяна. Ты  ведь  хотел,  чтобы я с тобой спала,  а не
вышло... Другой оказался рядом.
     Петруша. Вот и иди ты...
     Татьяна. Можешь не продолжать, знаю куда. Спасибо, Пет-
руша. Спасибо тебе, дорогой поэт. Не забывай меня...
     Петруша. Ты уходишь?
     Татьяна. Ухожу.
     Петруша. Не нужно, Таня, оставайся с нами...
     Татьяна. Ты этого хочешь? Нет, ты из жалости... Не нуж-
на мне ваша жалость. Все вы одним миром мазаны.
     Петруша. Не все и ты это прекрасно знаешь.
     Татьяна. Кто вы такие? Не сыновья - пасынки...
     Петруша. Нам далеко до твоих кавалеров...  Действитель-
но, кто мы? Живем неизвестно где, с кем, как... Никто не до-
гадывается о нашем существовании...  Другое дело - вы,  ваша
жизнь на виду,  каждый шаг - достояние истории, каждое слово
- немедленно в скрижали... Это же заманчиво, перспективно...
Дуры летят на шум,  на собачьи свадьбы, по словам Булгакова,
опалят крылышки и вон,  ходу! Потом сидят в промозглой своей
 

                - 57 -

провинции, раны зализывают, квакают... Зачем ты пришла?
     Татьяна. Я пойду.
     Петруша. Нет, ты сначала скажи, зачем пришла?
     Татьяна. Петя...
     Петруша. Что,  Петя? Я - Петя, дурной человек без буду-
щего, без перспектив.  Так ты говорила когда-то?  Кто  тебя,
дуру, словам этим мудреным выучил? Что же, повтори эти слова
теперь, они так уместны сегодня, все они сбылись в точности,
ты победила...
     Татьяна. Нет. Была дурой, дурой и осталась.
     Петруша. Ты прекрасный человек, Таня. Если бы я мог по-
любить женщину - этой женщиной была бы ты. Но как мне забыть
то, что стоит между нами,  как нам пробить стенку, разделив-
шую без надежды...  Ты знаешь,  о чем я думаю? Я думаю о том
времени, когда вот так же,  как ты сегодня, к нам явится Ру-
дик. Свалится всеми своими потрохами в углу в прихожей и за-
канючит... Этого  никогда не будет,  но я вижу...  После нас
останется людям нечто,  останется радость жизни, о нашем не-
устроенном житье  думать забудут...  Останется после нас то,
чем мы жили. останется чистота и свежесть димовских холстов,
мои корявые стихи, которые я еще не успел написать, останет-
ся наш дух сопротивления,  к которому мы вынуждены были при-
бегать, чтобы чувствовать себя людьми...  Ты могла бы быть с
нами, но случилось так, что ты против нас... Как могло такое
случиться, Таня?  Ведь ты хорошая,  у тебя могли быть дети и
не будет детей,  ничего у тебя не будет...  Они изгадили  не
только голову твою, но и нутро, они надругались над тобой...
Этого не прощу - не имею права на прощение... Ты должна под-
няться, Таня,  ты  должна  встать рядом с нами...  Дальше мы
пойдем вместе.  В неустроенность,  в быт...  Мы  не  богема,
пусть дураки  так думают,  мы дети,  заблудившиеся в большом
шумном городе,  но мы подрастем и найдем дорогу. Нам трудно,
но мы выстоим,  нет такого удара,  который свалил бы  нас  с
ног...  Оставайся с нами,  Таня...
     Татьяна (не слышит). Пойду. Прощай, Петя, ты... хоро-
ший. Мне мама снится,  садик, лето... Теперь далеко до лета,
теперь осень... Когда еще будет лето?.. Мне страшно, Петя...

     Петруша подходит к ней,  кладет руки ей на плечи, смот-
рит в глаза.

Ты так смотришь, не нужно. Поди, сядь, Петруша... Не касайся
меня, я костяная...
     Петруша. Ты живая,  Таня,  все в тебе живо,  руки твои,
плечи, лицо...  Ты теплая... сквозь шубку чую тепло твое. Ты
удивительно теплая, Таня.
     Татьяна. Почему так нелепо сложилась жизнь?
     Петруша. Ты облетела. Придет весна, Таня, зацветешь. Ты
мне верь.
     Татьяна (решившись).  Пойду.  Прощай,  Петруша. Пойду к
Анне. Она теперь одна.

     Татьяна выходит. Петруша следом. Хлопает входная дверь.
     Возвращается Петруша. Следом - Димов.

     Димов. Что ты наговорил ей?
     Петруша. Вспомнили старое.
     Димов. Смотри, Петруша. Куда она пошла?
     Петруша. Сказала, к Анне.
     Димов. Ладно.  Она не в себе, это плохо. Не наделала бы
делов...
     Петруша. Не болтай. Может, пойти, привести ее?
     Димов. Сиди. Сама придет.
     Петруша. Она мне нужна.  Потому что...  потому что  она
теперь одна.
     Димов. Оставь ее в покое. Ей нужно совсем другое.
     Петруша. Не могу оставить ее в покое, я ее люблю.
     Димов. Сколько раз я слышал от тебя эти  слова?  Больше
не хочу.
     Петруша. Ты уверен,  что я один виноват во всем и всег-
да.
     Димов. Как был пацаном, так и остался.
     Петруша. Ну ты даешь!  Это же черт знает что. По-твоему
Петруша дурачок,  волокита. Ты плохо знаешь Петрушу. Ты зна-
ешь Петрушу с плохой стороны,  а с хорошей не знаешь, не да-
ешь себе труда узнать. Она будет со мной.
     Димов. Не морочь девчонке голову,  она у нее и без того
заморочена.
     Петруша. Принял  к  сведению.  Только ты должен понять,
что и на твоей совести Татьяна.  Вспомни,  как она пришла  к
тебе три года назад,  что ты ей сказал? Ты смотрел на нее...
и цедил сквозь зубы: искусство, искусство... А теперь что ты
говоришь?
     Димов. Это бы, согласен, но теперь иное дело.
     Петруша. Мы же и толкнули ее к этим кретинам.  Она была
чистая девочка с широко открытыми глазами,  много ты найдешь
таких? Она же как Ольга,  с нею ничего не происходит.  Грязь
не остается на ней.
     Димов. Ольгу не мешай.
     Петруша. Задел за живое?  Вон ты каков.  Я  отвечаю  за
Татьяну, я отвечаю, а ты - в кусты, можешь себе позволить...
Противно! Она должна быть отмщена.  Я буду с Татьяной,  если
она захочет,  а  там хоть трава не расти.  Я буду всякий раз
бить морду всем этим гадам, как только они поглядят погаными
своими глазами на нее. Я люблю ее. Петруша теперь другой че-
ловек, ты больше от Петруши безумств не увидишь.  Ты и видел
их потому,  что  не  было у Петруши цели вне,  внутри была -
грела меня одного.  Хватит,  хочу греть других.  Цель внутри
это эгоизм.
     Димов. Ишь разошелся. Ну-ну, Петруша, давай.

     Входит Ольга.

     Ольга. У нас все готово. Руки мыть, за стол садиться.
     Петруша. Значит, такой приказ.
     Ольга. Именно. А что это вы такие хмурые?
     Димов. Не хмурые мы, Оленька, мы сердитые и взрослые.
     Петруша. Все бы тебе Ваньку валять, Димов.

     Входит мать со сковородкой в руках.

     Мать. С пылу, с жару! Отведайте, гости дорогие, чем бог
послал...

     Гаснет свет. Когда зажигается, прошло уже два часа.

     Мать. С вами хорошо,  а дома лучше. Пойду уж. И как там
мои, горемычные?
     Димов. Ты, мать, приходи почаще, не забывай.
     Мать. Как же, забуду, еще надоем. А, Оленька?
     Ольга. Ну что вы.
     Мать. Тогда ждите,  паду как снег на  голову.  Проводи,
сын.

     Выходят в прихожую.

     Ольга. Хорошая она.
     Петруша. Она и мне вроде матери.  Бывает так, живет че-
ловек отдельно, видишься с ним от случая к случаю, а знаешь,
что живет он и спокойно так делается, хорошо.
     Ольга. Петруша, это Татьяна приходила?
     Петруша. Таня. Плохо ей, запуталась девчонка.
     Ольга. Молоденькая, а такая дергТатьяная.
     Петруша. Жизнь у нее сложилась не позавидуешь. В Акаде-
мию попасть хотела, а пошла по рукам.
     Ольга. Как это по рукам?
     Петруша. Святая простота... Хороший ты человек.
     Ольга. Ты не ответил, Петруша, нечего уходить, отвечай.
     Петруша. Она была юная служительница святого искусства,
они жадные до свежатинки молодые и не очень молодые люди.  К
тоже у нее голова набекрень.  Сначала один,  потом другой...
Последнее время жила у Рудика в мастерской,  а у того семья,
женушка, детки... Но всему пришел конец - взбунтовалась мет-
рополия, выгнала ее прочь... Теперь куда ей деваться, нового
благодетеля искать?
     Ольга. Ну зачем же так?
     Петруша. А кк прикажешь? Обратного хода нет. Она отрав-
лена нашей болтовней...  А какая была девочка...  Потом  все
хуже и хуже.  Неиспорченные с детства очень быстро портятся,
к сожалению...
     Ольга. А вы куда смотрели?
     Петруша. Туда же, куда и все. Разве что с меньшим успе-
хом.
     Ольга. И Димов тоже?
     Петруша. Да  нет,  конечно.  Он  только проповедовал...
Сложно это,  Оля.  Ты ей одно говоришь, а те - другое. Ты ей
говоришь - сама живи,  а там - сама ты на одно только и год-
на... без поддержки.  И поддерживали.  Пока  не  испакостили
девку.  А какая она была,  Оля,  - тихая, ясная, ни пылиноч-
ки...  Не станешь же защищать,  ограждать ее против ее собс-
твенной воли... Однажды я попробовал. Она меня просто выгна-
ла.  Она во мне усмотрела ту же корысть... стыдно. А какая у
меня корысть?  Я люблю ее,  Оля, давно люблю. Только я люблю
ее гордую,  а не такую,  покинутую,  никому не нужную... Или
нет,  вру,  именно  такую ее и люблю,  я люблю ее всякую....
Трудно мне жить...

     Входит Димов.

     Димов. Заныл, бродяга?
     Петруша. Вот ты,  Димов,  добрый?  Можешь не отвечать -
добрый, знаю. И я добрый, и Оля. И все остальные, кто с нами
дружен. Отчего  же недобрых тьма?  Или они,  так же как мы в
своем кругу, считают себя добрыми? Так, Димов?
     Димов. На  обобщения  тянет,  поэт?  Это хорошо,  давно
что-то ты не обобщал.
     Петруша. Ты мне скажи,  Димов, отчего ложью сыт будешь,
а правдой - протянешь ноги? Сложная задачка? Тебе не до этих
мелочей - ты последнее время подозрительно счастлив.  С чего
бы это, Димов? Не Ольга тому причиной - я тебя всякого видел
и счастливым тоже. Расколись, Димов.
     Димов. Все просто.  Я сжимаюсь, мой объем уменьшается и
мне не тесно от этого, мне все более и более комфортно. Сжи-
маются от холода,  это просто и понятно, или от страха - это
уже сложнее. От холода сжимаются и при этом излучают меньше,
да  это  и  естественно,  уменьшение  объема  сопровождается
уменьшением поверхности.  От  страха сжимаются,  чтобы стать
менее заметным,  и страх минует. Я же не от страха или холо-
да, я  сжимаюсь  от  счастья,  или его предчувствия.  Во мне
рождает и крепнет ощущение счастья.  Плевать,  что дела идут
скверно. Что дела?  Душа спокойна - вот главное. Не уснула -
ровно и сильно дышит.  Вот что со мной происходит.  И  Ольга
здесь не при чем, и ты, Петруша, и сам я. Я силы в себе ощу-
щаю неодолимые. Я работать хочу, начну сегодня же. Уже холс-
тик приготовил,  не  терпится  замарать его,  я стану теперь
быстро работать. Красок мало. Красок куплю. Или нет, я укра-
ду. У Рудика. Приду к нему в мастерскую, нагло наберу мешок,
у него пропасть, принесу и стану писать как проклятый день и
ночь. Свет сделаю яркий, дневной, трубки можно раздобыть то-
же бесплатно,  Ольге халат купим и  заживем,  как  поросята,
похрюкивая от удовольствия. И на выставку потащусь, кусаться
буду,  а прорвусь.  Возьмут она у меня,  теперь все возьмут,
уверен...

     Настырно звенит звонок с малыми перерывами.

     Петруша. Уже сбежались, невтерпеж им. Ишь наяривают.

     Димов идет  в  прихожую.  Возвращается  с возбужденным,
растрепанным и пьяным Кленовым.

     Кленов (кричит). Оля, Олюшка! Пойдем домой, Оля! Я тебе
все прощу,  ну, пошалила и будет, ну, порезвилась... Хватит,
я не могу больше жить без тебя, мне без тебя никак...
     Ольга. Я никуда не пойду, Игорь.
     Кленов. Как это так,  не пойду? Ты здесь хочешь остать-
ся, в этом подвале, в этом обществе?
     Петруша. Ей здесь хорошо, Кленов.
     Кленов. А ты заткнись!  Ты кто такой, скажи мне, кто ты
такой? Чтобы отвечать за мою жену?  А?  Кто ты такой, я тебя
спрашиваю, кажется...
     Петруша. Старый и больной поэт.
     Кленов. Дурень старый,  это я помню, а вот поэта что-то
не знаю, не приходилось читать... А это кто такой? (Кивает в
сторону Димова).  Этого тоже никак не припомню, встречались,
возможно, впрочем,  в карман он ко мне залез,  в душу мою...
Оля, как же ты с ними будешь?  Это же скорпионы в банке, они
же друг друга закладывают.  Я знаю, я читал доносы... На Ди-
мова писала его жена, на Петрушу... Я вхож кое-куда, я досье
в руках держал, я знаю... Как ты будешь, Оля?
     Димов. Что ты несешь?
     Кленов. Я ничего не несу, я говорю то, что есть. Ты конечно делаешь  вид,  что ничего не знаешь...  Ты все знаешь,
все!.. И только вид делаешь...  Я выведу вас всех на  чистую
воду, у меня есть связи,  большие связи... Не веришь? Вспом-
ни, кому ты говорил, что собираешься на бульдозерную выстав-
ку? Помнишь? Или о том, что тебе принес чемодан книжек этот,
как его...  они еще пытались захватить самолет на  Ржевке...
Что-то слишком легко их повязали.  Может быть, ты их и зало-
жил? В следующий раз я почитаю другие досье,  уверен,  найду
твои доносы, Димов, и твои, Петя... Слышите?
     Петруша. Слушай ты, образина...
     Димов. Оставь его,  Петя.  А ты, Кленов, проваливай по-
добру-поздорову.
     Кленов. Бить будете?  Бейте. Я готов. Вы меня в детстве
били, потом били в юности,  теперь в зрелом  возрасте  опять
бьете. А, плевать я хотел на вас, понятно?
     Петруша (угрожающе близится к Кленову).  Я тебе сейчас,
сукин сын...
     Димов. Оставь его,  Петруша! А ты, Игорь, не юродствуй,
здесь не подают.  А ругаться...  ругаться катись куда-нибудь
подальше. В этом доме говорят спокойно.
     Кленов (кричит).  Заткнись  ты,  мазилка!  Ненавижу вас
всех! Ненавижу.  Все вы гады! Прикидываетесь этакими умника-
ми, а  только  и  норовите  в чужой карман,  в чужую душу...
Грязные вы все!  На порог вас пускать не следовало, за одним
столом сидеть...  Это же надо... до чего дошли, средь белого
дня... Гады!  Олюшка, милая, пойдем отсюда, пойдем... Как мы
жили... хорошо нам было жить...  что ты здесь найдешь...  он
же прогонит тебя, дай время, прогонит. ОДна останешься, куда
ты пойдешь, я терплю, терплю...
     Ольга (Димову, Петруше). Оставьте нас.

     Димов и Петруша выходят.

Зачем ты пришел? Что тебе нужно? Чтобы я вернулась? Но ты же
прекрасно знаешь,  что этого не будет никогда, даже если Ди-
мов прогонит меня...
     Кленов. Вон ты как заговорила? Зачем пришел, что нужно?
А когда ты ко мне явилась,  с улицы, в чем мать родила, оби-
женная... Я тебя принял? Принял. И вопросов не задавал. Ни о
твоем прошлом...  Я же знаю, что у тебя был этот... как его?
С кафедры физики.  Черт, фамилию не вспомнить... Я ничего не
сказал. Теперь ты решилась на новый финт.  Не выйдет,  милая
моя, не выйдет, я драться стану, я зубами... Я на такое спо-
собен, вы меня не знаете...
     Ольга. Знаю,  изучила. Было у меня время. Только не ду-
мала, что ты можешь дойти до такого. Думала, что есть у тебя
гордость. Ты сейчас же извинишься перед ребятами,  попросишь
прощения и уйдешь. И больше не приходи.
     Кленов. Уйду только вместе с тобой.
     Ольга. Нет,  с тобой я не пойду. И отсюда не пойду, пока...
     Кленов. Вот видишь,  ты же сама говоришь: пока. Ты сама это говоришь. Кто они такие? Сброд, богема. Неужели тебя это потянуло? Что ты получишь?  Голодуху?  У тебя все бы-ло, чего тебе не доставало.
     Ольга. У меня было все,  кроме главного - я  не  любила тебя.
     Кленов. Что любовь?  Неужели ты думаешь,  что она будет здесь? Да она с голодухи сдохнет. Ты останешься одна, попомни мои слова. Что он даст тебе, что он может дать?
     Ольга. Он мне уже все дал...
     Кленов. Ах это? Да это тебе любой здоровый мужик даст в достатке...
     Ольга. Ты пошлый...
     Кленов. Еще бы не пошлый. Я любой, я и пошлый, ты верно подметила - именно по-шлый.  Но я без  тебя  не  могу,  может быть, оттого и пошлый.  Ты пожалеешь,  Ольга. Пожалеешь... И развода я тебе не дам, как ни бейся...
Ольга. А зачем мне развод, подумай.
Кленов. Ясно. Ты, значит, поживешь здесь, пока... а там и нагрянешь:  принимай меня, Кленов, принимай, Игорек, и помалкивай, вернулась твоя благоверная,  вернулась,  при-общившись высокого искусства...  Ты знаешь,  что я сделаю? Я убью тебя! Вот этими ру-ками придушу, голову набок...
     Ольга (смеется). Ты смешон, Отелло!
     Кленов (бросается к ней). Ах так?..

     Врывается Петруша,  хватает в охапку обмякшего Кленова. Следом появляется Димов, за ним входит, озираясь, Елена.

     Петруша. Куда его девать, на лестницу?
     Кленов (замечает Елену). Лена, что они со мной сделали?
     Елена. Я так и знала,  что ты здесь. Из-под самого носа ушел. И как только не уследи-ла. Оля, привет!
     Ольга. Здравствуй, Лена.
Кленов. Пойдем, Ленка, домой, а? Ну их всех, они недостойны моего внимания.  (Пет-руше).  Пусти, скотина! Ну, пусти же!

     Петруша отпускает Кленова.  Тот встряхивается,  идет  к двери. На пороге оста-навливается.

Ненавижу вас всех, ненавижу... Все вы подонки.
     Петруша. Я же говорил, нужно ему поддать...
     Димов. Ты дело говорил, поэт, но при дамах...
Петруша. При дамах некрасиво, это точно. А может, мы...
Димов. Оставь  его в покое,  Петруша.  Кленов очнется и пожалеет, что выговорился.
Кленов. Не дождешься.
Димов. Я терпеливый.
Елена. Мы пойдем...
Димов. Идите,  Лена, не забывайте подонков, заходите на огонек... с Кленовым... когда проспится...
Петруша. Именно на огонек. С огоньком в стране хорошо, с хлебом - чуть хуже,  но тоже терпимо, с мясом - ничего, ну а что касается водки,  то при наличии денег она просто на каждом шагу, в каждом стакане так и плещет... Приходи, старуха, не забывай.
Ольга (обнимает,  целует Елену).  Заходи, Лена, я всегда... дома по вечерам.
Елена. Бывайте, ребятки, и спасибо, спасибо...

Отворяется дверь, входит Анна.

Анна. Таня повесилась...




     24 января 1974 года. Всеволожск, усадьба "Гнездовье".

     16 апреля 1997 года. Санкт-Петербург.