Бабка

    Простых и хороших бабушек и дедушек, понятных, добрых и ласковых, - мне не хватало в моём детстве. Перед глазами была только одна, которую между собой мы называли бабкой. Ласковое «бабушка» ей явно не подходило, хотя лично со мною она была сама Любезность.
     Бабка была ровесницей века, на семь лет младше  своего брата Кирилла, она была ещё и всеобщей любимицей в семье. Мать в ней души не чаяла, называла красавицей, хвалила и выделяла её постоянно из всех деревенских девчонок. Выходила она замуж в восемнадцать лет, в соседнюю деревню, венчалась с сыном бывшего новгородца, прожила с ним недолго и вернулась к родителям.
     Причина её ухода была в том, что она просто не умела готовить еду на большую семью. Дома готовила мать, да, и семья была небольшая: брат Кирилл к тому времени был женат и давно жил отдельно. А здесь всё было по-другому: свёкор со свекровью, их  взрослые сыновья с жёнами и детьми. По традиции большой русской семьи каждой невестке отводилось в хозяйстве определённое занятие на неделю. Было ли это поддержкой чистоты и порядка в доме, поручаемое одной; уход за скотиной неделю выполняла другая невестка. Третья несла свою вахту у огромной печи. И, когда подошла неделя готовки моей бабки, то она, естественно, растерялась. Всё ничего: научилась бы, наверное, со временем? Но её подняли на смех! И тут-то моя гордая бабка  ушла из своей семейной жизни. Навсегда. Мой отец  был единственным её ребёнком от этого единственного в её жизни брака. Замуж она больше не выходила.
     Бабка всегда куда-то спешила, чаще - из села в лес, на волю. Шла быстро, будто её кто вот-вот схватит за голые пятки, остановит, задержит. Она так стремительно шла, что голова её, будто догоняя собственные мысли, всегда наклонялась вперёд. За головою следовали плечи, а потом – и бедная полусогнутая спина. Ноги не успевали ни за мыслями, ни за головой,  хотя почти летели над землёй.
      И всегда это летучее сокровище, названное в детстве Улитой, но в святцах числившееся Елизаветой, обожаемое когда-то и взлелеянное любовью своей матери, - догоняли две собачонки. Они едва успевали за голыми ногами своей хозяйки. Характером она была вспыльчивая, и в гневе бывала страшная, видимо, сказывалась кровь казацкая и горячая кавказская. Подруг у неё не было: от женщин деревни держалась особняком.
         И зимой, и летом всегда носила платки, то серые, то белые: всё зависело от времени года. Мне приходилось видеть бабкину непокрытую седую голову  после бешеной пробежки по лесам за ягодами или грибами. Уставшая, она снимала платок, расчёсывала белёхонькие волосы гребнем, собирала их в тонюсенький мышиный хвостик. И вот уже передо мной: женщина с загорелым лицом,  синими весёлыми глазами, с ярко- красными обветренными губами. Бабка их постоянно почему-то облизывала, отчего они ещё больше лопались, тогда она накладывала на нижнюю губу малюсенькую бумажку от конфетки. Помню, что мне на это было неприятно смотреть, и я всё время старалась сбежать: проведала -  и довольно с меня!
     Но уйти я могла только с её разрешения. После замены одной бумажки на другую с бабкиных плеч убирался и папкин старый пиджак, который  она любила носить. У пиджака  она закатывала по локоть рукава и, по всем правилам совсем неизвестной ей Коко Шанель, надевала его поверх платья, длинного и цветастого,  сшитого моей мамой.
      Бабка была одна вот такая на всю округу. Озорная и упрямая. Мужики засматривались на неё, а их жёны кидали ей вслед косые взгляды и нехорошие слова. Сама она тоже знала эти слова, но не считала нужным оправдываться перед всеми сплетнями. Она жила, не оглядываясь ни на кого. Дома, нацеловывая своих собачек, отдавала им и любовь свою, и нежность, кормила их из той же посуды, из которой ела сама. Из-за этого из нас детей никто в гости к ней не рвался. Невозможно было затянуть нас даже сладкими конфетами. И дело было не только в её любимых собачках…
     Я росла среди братьев, сёстры были всё время далеко: учились, работали. Визиты к бабке  были почему-то только моей обязанностью. Братья, отправленные к ней в гости, убегали в неизвестном направлении, и мама тихонько подталкивала меня: «Иди». И я шла медленно, нехотя.  Дорогой я по-детски  мечтала о том, чтобы та, к которой я иду, поменялась местом жительства с той, самой ласковой и самой настоящей бабушкой – маминой мамой.
        А бабка ждала. Радуясь моему приходу, она рассказывала что-то смешное, смеялась сама, расспрашивала о доме, - и, когда время вопросов заканчивалось, одаривала меня конфетами и разрешала идти домой.
     Я  летела, словно птица, на крыльях счастья из гостеприимно- чистого, опрятного и  ухоженного дома, но такого чужого и почему-то холодного для меня. Летела - не шла,  с чувством выполненного долга! И солнце, казалось, светило ярче, и на улице, оказывается, было тепло. Пенье птиц, бездонное небо, ласковый летний ветерок, - всё это украшало моё возвращение! Дома я отдавала братьям конфеты и ждала отца: что скажет он?
     Непростою женщиной была бабка: «тише воды, ниже травы» - не про неё. Позволяла себе всегда говорить правду в глаза, наживая тем самым врагов.  Были в деревне и такие, кто подхватывал случайно оброненное ею слово в адрес невестки и нёс это слово, злорадно передавая, маме. Тут же за гостеприимным чаем, якобы сочувствуя, улавливали ответное слово женщины и неслись уже к бабке. Так и бегали эти двое, вечно сытые, вечно довольные.
     Бабке сплетничать некогда было. Как и мама, она всегда находила себе дело. Образования у неё не было, поэтому летом, пробегая  рано утром по своим тайным ягодно - грибным местам, продавала собранное, потому что заготовок у неё было уже полным – полно. Осенью она нанималась копать картошку, уходя даже в соседние деревни. Весной – опять же посадка. Зимой читала книги.
     По ночам работала сторожем. Была в деревне маленькая сторожка, стоявшая в стороне от всех домов. Из её окон было видно всё: магазин, клуб, старая школа, просматривались и две центральные улицы, по которым колхозники шли с молоканки, с фермы, с МТС, - одним словом, настоящий наблюдательный пункт. В одно из таких дежурств бабка Улита заметила вора и прямо сказала ему, что молчать не будет.
     А вскоре её не стало. Она умерла неожиданно для всех.   Утром отец зашёл к ней, но нашёл под сараем окоченевшее тело, а в доме на столе осталась лежать раскрытою  книга Альфреда Брэма «Жизнь  животных». Никто не вник в причину её смерти, сочтя её естественной, тем более, что незадолго до этого к ней приезжал из города  врач.
      Мартовское утро было ясным и, на удивление, тёплым. Меня вызвали из класса и осторожно сказали страшные слова: «Бабушка умерла. Иди домой». Будто обухом по голове! Я же думала: она – вечная! Накинув наспех пальто, я пулей летела домой, не видя от слёз дороги, ругая себя за то, что давно не была у бабки.
      Всю ночь я просидела с нею рядом. Вспоминала, как она мне во втором классе подарила красивое бордовое пальто! Настоящее новое, не перешитое мамой из старых вещей. Вспоминала её смех, когда мы с ней играли в подаренную мне в школе игру с летающими с трамплина колпачками… Приходили- уходили соседки. Да вьюга, словно сорвавшись с цепи, гудела в проводах, завывала в печных трубах. Не успокоилась она и утром. А днём и вовсе сошла с ума: свирепый ветер лепил снегом глаза, выдувал из-под одёжек тепло, угрожающе выл, будто прогоняя всех прочь с кладбища…
     С  «уходом»  бабки у нас в семье началась другая жизнь, более спокойная и размеренная. Мы жили в её доме, когда-то построенном её родным браткой, как она с любовью звала своего брата Кирилла Тамбовцева, наслаждались тенью сада, посаженного им, ели бабкино варенье, смеялись над её маленькой собачонкой, всегда при виде еды становившейся на задние лапы.
         Спустя годы, понимаю, какой сложной всё- таки была её одинокая  жизнь. Как трудно ей было укротить своё одиночество, ещё труднее, видимо, прийти и поговорить с невесткой. Надеюсь, что там, на небесах, примирились, наконец, души двух женщин, так любивших моего отца

2013г.