Страницы любви

Воскресенье

Меня зовут Маша… Маша Глебова… Сама не знаю, зачем я пишу это, ведь своё собственное имя мне прекрасно известно, а этот дневник не доступен никому, кроме меня. Но дневник – это отражение души, исповедальня, только ему я могу доверить самые сокровенные мысли и чувства. В монастыре не принято рассказывать, что у тебя на сердце, о том, что тебя тревожит. А бумага примет всё, поэтому здесь я буду писать то, что хочу, что диктует мне моё сердце, пусть даже это и бессмысленно. Для других, но не для меня.

Почему я начала писать сегодня? Наверное, потому что началась новая жизнь. Я была простой девочкой, живущей при монастыре. А теперь я инокиня. Монахиня. Как это непостижимо и странно! Новая одежда, новые, неведомые доселе, чувства, новое настроение – всё новое. С этого дня я умерла для мира и свидетельство тому – чёрная одежда.

Жалею ли я? Ведь постриг в рясу отрезал меня от всего мирского, и, даже если сильно-сильно захотеть, назад уже не вернешься. Нет, не жалею. Монастырь – мой дом, здесь матушка Серафима и сёстры, заменившие мне родных. И бабушка, моя любимая бабушка, так хотела, чтобы я безраздельно принадлежала Богу… Так что нет, я ни капельки не жалею. Я счастлива, а что ещё нужно человеку?

Я до сих пор хорошо помню то утро, когда бабуля отдала меня в женский монастырь на воспитание, запомнилось всё до мельчайших подробностей, как будто это было только вчера. В то утро бабушка повязала мне на пышные золотисто-рыжие локоны большой белый бант из тафты, надела нарядное светло-розовое ситцевое платье, чёрные башмачки и привела к воротам монастыря, где мы так часто бывали на воскресных службах. Там нас с бабушкой уже ждала настоятельница – матушка Серафима, высокая, стройная, как свеча, женщина лет сорока пяти со светлым, одухотворённым лицом и внимательными серыми глазами. Ласково посмотрев на меня, она сказала так тепло и нежно: «Ну вот, Мария, тебе уже восемь лет. У нас при обители есть школа для девочек, в ней ты будешь учиться и жить вместе с нами».

Как мало я тогда понимала, не догадывалась, почему бабушка вдруг отказалась от моего воспитания и отдала единственную внучку этой ласковой, но незнакомой женщине. Я не хотела, протестовала, чуть не заплакала даже, но бабушка погладила меня по голове сухой морщинистой рукой и сказала растроганно: «Ну что такое, Маша? Ты уже большая девочка и должна понимать, что я не могу быть с тобой вечно. Ступай с матушкой Серафимой, внученька!». А в глазах её блестели слёзы…

Она умерла через месяц, я даже не успела с ней проститься.

С тех пор прошло уже десять лет, а я всё ещё плачу. Как та маленькая девочка, ощутившая себя безмерно одинокой в огромном, жестоком, переполненном людьми мире. Я помню, как обернулась тогда, в последний раз взглянула на бабулю. Она стояла у монастырских ворот и задумчиво смотрела нам вслед. Лучи утреннего солнца освещали её маленькую фигуру в белом, аккуратно повязанном платочке и строгом тёмном платье с высоким кружевным воротником…

Такой она мне снится по сей день и всякий раз хочется продлить сон, чтобы подольше оставаться с ней в том времени, когда мы были очень счастливы, снова прожить те дни.

Жаль, что ничего уже не вернуть. Просыпаюсь, и глаза щиплет от слёз…

Но сегодня мне не хочется плакать. Наверное, потому, что мечта бабули сбылась, там, на небесах, она радуется за мою душу, сделавшую правильный выбор. И частичку этого счастья я ощущаю в себе, прямо под сердцем. Она сияет, как солнечная песчинка, и от этого мне так хорошо, так тепло… Даже нет сил выразить это удивительное чувство.

Вечер близится к ночи. Давно стемнело. Я смотрю в окно своей кельи и вижу звёздное небо. Как оно прекрасно… Словно на тёмно-синем бархате кто-то рассыпал серебряные бусинки, они раскатились и сложились в узоры, по которым язычники когда-то строили ошибочные версии мироздания и выдумывали богов. Нет, небо – это такое же замечательное творение единого Бога, как и земля. Мне кажется, что звёзды – это маленькие окошечки, через которые за людьми присматривают ангелы и души умерших. Ночью, когда темно и ничего не видно, когда по земле ходит искуситель, они выглядывают в эти оконца из Царства Небесного и берегут нас глупых, слабых. А вон оттуда, с той звезды, что ближе к западу, на меня смотрит бабушка. Я верю в это до дрожи, а значит, это правда.

Рваная кромка леса, что нижняя челюсть зубастой пасти, тянется к звёздам. Как будто хочет съесть, проглотить, чтобы никто никогда больше не любовался, чтобы ангелы нас не видели, не помогали. Но лесу это не удастся. Потому что это лишь чёрные ели, как бы стары они ни были, до звёзд всё равно не достанут. И мне не страшно, я прочту молитву и лягу спать. Пусть мне приснится бабушка. И я не заплачу утром.

Понедельник

Вчера долго не могла уснуть – вспоминала бабулю. Я знаю, что никогда её не забуду, не перестану проливать слёзы всякий раз, думая о ней. Со вчерашнего дня для меня началась новая жизнь, а я не знаю: рада ли? Вчера радовалась, словно ребёнок, получивший новую игрушку, теперь же… Но это неважно, потому что счастлива бабушка. Помню, как однажды она сказала мне: «Вот вырастешь и будешь Бога молить за всех нас грешных». Я тогда очень удивилась и спросила: «Неужели и ты, бабуля, грешная?». До того мне это казалось невероятным. А она мне в ответ: «А то! Все мы грешны перед Ним, так и запомни. Безгрешен, Машенька, один Господь Бог». И я решила: когда вырасту непременно исполню бабушкину мечту и стану Христовой невестой. Так в народе принято называть монахинь, давших обет безбрачия. Вчера и я дала обет безбрачия. Это значит, что теперь мне запрещено любить, что я никогда не выйду замуж, не смогу иметь детей. Сначала всё внутри меня противилось этой мысли, я не понимала и рассуждала так: «Разве можно запретить человеку любить? Это всё равно что запретить ему дышать. Без воздуха нельзя жить, как и без любви. Запрет на любовь? Но ведь Бог есть любовь. Сын Его ради любви к нам, смертным, сошёл на землю и принял страдание, чтобы даровать людям жизнь вечную. Сам Христос завещал нам любить друг друга, как и Он возлюбил нас». Потом поняла: ведь я невеста Христова. А разве может невеста любить кого-нибудь, кроме своего жениха? И как девушка, выйдя замуж, покидает родительский кров, чтобы идти со своим мужем в его дом, так и мы, Христовы невесты, оставляем суетный, полный соблазнов мир – своё временное пристанище – и уходим в дом Божий. Умираем для мира, чтобы жить для Бога. Хватит ли сил?..

Теперь в моей келье темно, и я зажгла огарок свечи. Медленно стекает янтарный воск, горячий и чистый, как слёзы праведника. Я думаю, что горящая свеча – это символ кратковременности нашей земной жизни. Пусть жизнь её коротка, зато прожита не зря: она живёт и сгорает, чтобы дарить людям свет, являет собою пример для каждого из нас: мы, подобно ей, должны гореть любовью к Богу и освящать свой путь добрыми делами.

Воскресенье

За эти дни произошло мало интересного. Время проходит как-то однообразно: утреннее правило, работа, кратковременный отдых, опять работа, вечерняя молитва. Я была занята, бегала по поручениям матушки, так что не оставалось ни сил, ни времени брать в руки дневник. Зато с сегодняшнего дня взяла себе за правило писать ежедневно.

Устала я за день, нелегко приходится, а ведь раньше моим послушанием было присматривать за монастырским садом и цветником. В школе, в перерывах между занятиями, всё, бывало, брожу с молитвенником в руках по тенистым аллеям нашего сада или, в молитвенном экстазе, стою на коленях под сенью вечно зеленеющего дуба, что растёт у монастырского озера, и смотрю на бескрайнее небо, на стремительно бегущие по нему причудливые  облака.

Я и сейчас предпочитаю уединение, когда можно предаваться безмолвному созерцанию Творца в Его творениях. Всё в природе славит своего Создателя – каждая травка, каждая былинка – тем, что живёт, дышит, существует. Смотришь, к примеру, на благоухающий розовый куст или на скромные синие колокольчики, притаившиеся в густой траве, или на свободно порхающую над цветником легкокрылую бабочку, и прославляешь Бога, любуясь творением рук Его.

Но теперь я не могу подолгу заниматься своими любимыми цветами – настоятельница благословила меня помогать на кухне и в трапезной. Это послушание самое тяжёлое, мы с сестрой Агатой с утра до вечера на ногах, ни минуты покоя. Агата – стройная девушка в маленьком синем платочке на белокурой голове и открахмаленном фартуке поверх скромной монастырской одежды – моя школьная подруга. Она одних со мной лет, но пришла сюда позже меня. Родители отдали её в закрытую школу для девочек, чтобы оградить от дурного влияния сверстников. По собственному желанию Агата осталась при монастыре послушницей и сейчас думает принять постриг. Но она ещё не сообщала о своём намерении родителям. Мать с отцом живут в городе и навещают её обыкновенно раз в месяц, так что на днях они должны приехать, и Агата волнуется, одобрят ли они её выбор – посвятить себя Богу.

На сегодняшнем утреннем богослужении после литургии отец Сергий, наш духовный наставник, произносил проповедь о пользе послушания и смирения. Отца Сергия я знаю ещё с воскресной школы – он преподавал у нас в классах Закон Божий. Это седенький благообразный старец с тёплыми улыбающимися глазами, он похож на одного из тех ветхозаветных праведников, каких принято изображать на иконах. У него плавные, медленные жесты и речь тоже медленная, размеренная. Но когда он начинает что-то рассказывать, невольно заслушиваешься, пропускаешь через себя каждое его слово. Я заметила, что все люди внимательно слушали нашего батюшку, подавшись вперёд к самому амвону. Эта воскресная проповедь начиналась евангельскими словами: «Блаженны кроткие сердцем, ибо они Бога узрят». Однажды и я увидела в небе Христа. Он возлежал на облаке в белых воздушных одеждах, улыбался и благословлял меня. Но я никому не рассказывала об этом видении, даже матушке Серафиме, а от неё у меня секретов нет. Эту великую тайну я могла бы поверить только бабушке.

Окончив проповедь, отец Сергий всем давал целовать крест. В храме у нас душно, на дворе жара, солнышко припекает, стоишь из последних сил, а когда приложишься ко кресту, сразу легче становится, и откуда только силы берутся!

Понедельник

Сегодня к нам приехали родители Агаты, на этот раз не одни, а с молодым человеком, выбранным ей в мужья. Все трое пришли к концу литургии. Мать с отцом поджидали дочь у дверей храма, а чуть поодаль от них стоял рослый парень лет двадцати и, не зная, чем себя занять, играл с камешком – ловко подбрасывал его вверх правой рукой, а ловил левой.

Клавдия Михайловна, мама Агаты, совсем не похожа на свою дочь: низкорослая, полная женщина с крашеными рыжими волосами и блеклыми голубыми глазами, а отец Агаты – высокий, статный мужчина в возрасте, что особенно заметно по уставшему, печальному взгляду серых глаз и лёгкой седине на висках и бороде.

Едва завидев Агату, мать бросилась ей навстречу и, плача от радости, обняла и расцеловала её, тогда как отец вёл себя более сдержанно – он поприветствовал дочь, крепко обняв её и прижав к груди. Подошёл молодой человек, поздоровался, представился: Андрей. Я заметила, что он немного оробел. Видимо, парень не знал, о чём можно говорить с такой несовременной девушкой в длиннополой невзрачной одежде послушницы, не мог найти подходящую тему для разговора, чтобы поддержать знакомство. Агата поначалу тоже смущалась, краснела, стояла потупившись, боясь поднять глаза на постороннего мужчину. Но тут на помощь пришла Клавдия Михайловна, посыпались вопросы: как она? Чем занимается? Хорошо ли ей здесь живётся? Не пора ли вернуться домой? Агата побледнела, но постаралась скрыть охватившее её волнение, спросив мать, всё ли у них в семье благополучно. Однако в трапезной, за чашкой чая, Клавдия Михайловна повторила свой вопрос и, не дождавшись ответа, выложила всё начистоту. Цель их приезда – забрать дочь из монастыря. Завтра Андрей, её жених, приедет за ней, а пока что она должна собрать свои вещи и приготовиться к отъезду.

Агата сидела ни жива ни мертва. Она держалась из последних сил, чтобы не разрыдаться. Зная смиренный нрав своей подруги, я поняла: никогда она не посмеет признаться матери, что хотела принять постриг, безропотно покорится родительской воле как Божьей. Наверное, это правильно, ведь послушание – высшая ступень добродетели. Трудно, очень трудно человеку полностью отсечь свою волю, смириться перед Богом. А поскольку наша воля, нередко приводящая к самоуправству, – проявление бесовской гордости, надо сперва избавиться от этой губительной страсти. Именно поэтому в монастыре у каждого своё послушание: на клиросе, в просфорне, на монастырском подворье, в пошивочной мастерской… Послушание избавляет нас от гордости, учит смирению. Как сказал на проповеди отец Сергий: «От послушания рождается смирение, от смирения – бесстрастие».

Сейчас уже за полночь. Смотрю в окно своей кельи и вижу ночное небо, сплошь затянутое туманом, а сквозь него силятся пробиться звёздочки. Наверное, это сделал враг рода человеческого, чтобы ангелы из своих окошечек-звёзд не видели людей, чтобы молитва наша не долетела до Бога. Туман повсюду. Он укрывает прозрачным саваном наш монастырский дворик, стелется по полям и равнинам. Неясно чернеющая вдали зубчатая кромка леса сливается с небом, очертания предметов стираются и всё теряется в туманной мгле…

Вторник

Ещё с ночи зарядил частый дождь, предвестник разлуки, а вечером уехала от нас сестра Агата. Мы провожали её до ворот. Ни- когда не забуду, как она плакала, прощаясь с нами. Ей было жаль расставаться с тихой монастырской жизнью, не хотелось возвращаться в мир. Мне запомнилось лицо Агаты: сегодня особенно бледное, её большие прозрачные от слёз глаза, дрожащие губы…

Она простилась с каждой из нас, всякий раз кланяясь в пояс и повторяя: «Простите, Христа ради!». А перед матушкой игуменьей опустилась на колени и руку ей в благодарность поцеловала. Когда сестра Агата прощалась со мной, она сняла со своей груди и отдала мне на память маленький кипарисовый крестик из священного города Иерусалима, попросив молиться за неё.

Вечерняя трапеза давно закончилась, сёстры разошлись по своим кельям и теперь читают келейное правило. Одна я не могу собраться с мыслями, сосредоточиться на молитве. Я прижимаю к груди драгоценный подарок – кипарисовый крестик – и думаю о том, что сегодня я пережила второе в своей жизни прощание.

Я слышала, что для тех, кто привык душой к уединению, снова окунуться в бурлящий водоворот мирской жизни – равносильно смерти. Но так ли уж плохо будет моей подруге? По крайней мере выйдет замуж, заживёт в кругу семьи… Но что это? Уж не завидую ли я ей? Ведь я сама сделала выбор. Никто меня к этому не принуждал. Я могла бы уйти из монастыря, достигнув совершеннолетия, но куда идти? У меня нет ни дома, ни родных. А при монастыре я выросла, он стал мне вторым домом, так почему бы мне не остаться здесь? И если я теперь о чём-либо жалею, это лишь минутная слабость. Нужно прочесть молитву, и всё пройдёт. Бог не оставит меня.

Среда

Сегодня четвёртый день моего послушания в трапезной. На место сестры Агаты моей старшей помощницей назначили монахиню Евлалию. Это наша экономка. Суровое, изборождённое морщинами аскетическое лицо, холодный взгляд потухших бесцветных глаз. Говорят, что глаза – зеркало души. Значит, и душа у неё с годами стала такая же холодная. Раньше сестра Евлалия горела любовью к Богу и людям, но со временем пыл в её душе угас, и там, где раньше пылал огонь, остались лишь потухшие уголья, превратившиеся затем в холодный серый пепел.

Сестра Евлалия, видимо, буквально понимает свою должность экономки, потому и считает себя обязанной экономить на всём и на всех: на материи, свечах, книгах, продуктах. Она экономит даже на себе – иной раз предпочитает не есть, чтобы «не объедать монастырь». По её мнению, я неэкономно расходую продукты, так что основную работу в трапезной сестра Евлалия взяла на себя. Благодаря этому я стала раньше освобождаться и могу теперь больше времени уделять нашему садику.

Жаркое июльское солнце янтарным блеском озаряет всё вокруг. Я вижу, как горит пожаром в его лучах купол нашей церковки, как на траве свет и тень сплетаются в объятиях, образуя под деревьями ажурное покрывало. Ласковые солнечные зайчики прыгают по двору, они щекочут мне лицо и слепят глаза, а у входа в трапезную нежится на солнышке наша любимица Мурка.

В этот день у меня случилась маленькая радость – расцвёл куст белых роз. Белый цвет – символ чистоты и невинности, любимый бабушкин цвет. Я посадила этот куст прошлым летом в день своего ангела. Теперь он вырос, и на нём распустились первые цветы. Я выбрала самую красивую розу, наклонилась и поцеловала её шелковистые лепестки.

Какие они нежные! Стоит задеть неосторожно рукой, и хрупкая красота рушится, осыпаясь сплошным белым дождём…

Четверг

Ночь. В бесконечном просторе Вселенной серебрится бледное око луны. Наверное, это и есть Всевидящее Око Божье. Не луна, а Бог смотрит мне в душу и видит все мои мысли, чувства.

Сегодня в церкви был мой черёд продавать свечи, и я всю службу провела за свечным прилавком. Он стоял в толпе слева от меня: высокий, широкоплечий, с вьющимися тёмными кудрями и аккуратной бородкой. С первого взгляда я узнала в нём художника. И не ошиблась. Смотрю на него, а сама думаю: «Боже мой, что же я делаю? Нельзя ведь мне, нехорошо это. Хоть бы люди ничего не заметили». Забыла я, грешная, что суда надо бояться не людского, а Божьего. Наши глаза встретились, и его взгляд смутил меня. Почувствовав, что краснею, я поспешила отвернуться.

Начали петь «Иже херувимы». Перебирая чётки, я старалась сосредоточиться на молитве, отложить «всякое житейское попечение», но у меня ничего не получалось. Интересно, ушёл он или всё ещё здесь? Я долго не осмеливалась посмотреть в его сторону, страшась и втайне надеясь снова увидеть его. Наконец, решилась. Он стоял там же и, подняв голову, с интересом рассматривал храмовые росписи на стенах под куполом. Потом обратил внимание на мою любимую картину – «Иисус в Гефсиманском саду». Она написана в нише на стене и изображает момент, когда Господь наш ещё колеблется как человек и молит своего небесного Отца, чтобы «миновала его чаша сия», но при этом со смирением добавляет: «впрочем, не как Я хочу, но как Ты». Христос в сияющих белых одеждах изображён стоящим на коленях посреди цветущего ночного сада. Он простирает руки к небу, в очах, молитвенно устремлённых на звёзды, радужными жемчужинами сверкают слёзы, по измождённому лицу струится кровавый пот. В облаке над Его головой Бог Отец десницей благословляет своего Сына на страдания, а в другой руке держит терновый венец.

Я заметила сходство написанного на картине Спасителя с этим юношей, и мне стало страшно. Говорят, что лукавый, искушая человека, может принять даже облик Христа. Вдруг это дьявол смущает меня?

После службы незнакомец подходит ко мне. Я вижу это и принимаюсь раскладывать свечи, делаю вид, что очень занята. «Девушка, почём у вас свечи?» – спрашивает. Я сама не своя, еле языком ворочаю, насилу вымолвила. Тогда он просит дать ему одну свечу за десять, а сам протягивает мне сто рублей. Я отсчитываю ему сдачу – не берёт, говорит, что это, мол, жертва на храм. Взглянула я на него, а он стоит передо мной и улыбается. Тогда и я несмело улыбаюсь ему в ответ, а у самой сердце бьётся так, что, кажется, готово вырваться из груди. «Девушка, у вас очень красивые глаза и обаятельная улыбка». Его слова вернули меня к действительности, и я, испугавшись, выбежала из храма. Я бежала, сгорая со стыда, не зная, где укрыться от людских глаз. Кинулась было вглубь сада, но мне не удалось уйти. Он нагнал меня и теперь шёл рядом. «Извините, ради бога, не хотел вас пугать. Разрешите познакомиться. Меня Сергеем зовут, по специальности я художник-реставратор, приехал в ваши края на практику. Вам случайно рабочие-реставраторы не требуются?» Я сказала, что такие вопросы надо решать с нашей настоятельницей, она здесь всем руководит и объяснила, где её найти. Он поблагодарил меня и ушёл, обрадованный.

В моей келье тихо. Только слышно, как за окошком взволнованно стрекочут, переговариваются цикады. Не спится. Тревожно на душе. Я пытаюсь разобраться в себе, в своих чувствах и понимаю одно: мои мысли полны им. Как сейчас вижу перед собой его кроткие васильковые глаза, приветливую улыбку. Господи, помоги! Укрепи рабу свою!

Пятница

Проснулась раньше обычного. Всего три часа утра, на дворе ещё темно, но спать совсем не хочется. Милый мой блокнотик, одному тебе я могу довериться – ты всё стерпишь, не выдашь меня.

Что со мной происходит, не знаю, не понимаю, чувствую только, что пропала я. Матушка Серафима дала добро на то, чтобы он жил и работал при монастыре. Я и рада, и боюсь этого. Ведь это значит, что мы с ним теперь будем каждый день видеться. А если он заговорит со мной, станет спрашивать о чём-нибудь? Не могу же я отвечать ему при сёстрах! Обязательно расскажут настоятельнице, а она мне выговор сделает. Как быть, как держать себя с ним – не знаю.

За размышлениями время проходит незаметно. Опаздываю на утреннее правило. Бегу. Вот и храм Божий. «Пред дверьми храма Твоего предстою и лютых помышлений не отступаю» – это обо мне.

Прибегаю. Сёстры уже в сборе. Опоздала на целых полчаса. Матушка смотрит на меня из-под насупленных бровей. Сердится. Господи, помилуй и прости меня, грешную!

Вот уже и акафист начался, а его всё нет. Наверное, потому, что рано ещё. А вдруг он передумал и не придёт? Если так, обрадуюсь я этому? Не знаю. Вряд ли. Говорят, запретный плод всегда сладок…

Служба закончилась. Люди подходят под благословение и начинают расходиться. Я замечаю его – блуза под рабочим комбинезоном расстёгнута у ворота, так что видно загорелое тело, глаза, сияющие, что два хрусталика, смотрят задорно и весело. Подмигивает мне, смеётся: «Здравствуйте! С добрым утром вас!» Я не отвечаю ему, боюсь, вдруг сёстры заметят. Хочу уйти. «Погодите, не убегайте! Вы, что же, стесняетесь меня?» Молчу. «Это ничего, я уверен, мы с вами ещё подружимся. Работы у меня, как говорится, непочатый край, так что я здесь надолго». Не стала слушать его, убежала. Заперлась в келье. Плачу. Так обидно, хочу заговорить с ним и не могу, потому что грех это. Перед Богом грех, а перед ним как-то неловко получается. Неловко не ответить, и отвечать страшно. О чём мне с ним говорить, ведь я совсем не знаю жизни? Боюсь, мы не поймём друг друга. И потом, вдруг он только смеётся надо мной, а я всё принимаю всерьёз? Или, что самое худшее, скажу что-нибудь не то, что-нибудь смешное и нелепое?

Интересно, что значит дружба между мужчиной и женщиной? Я смутно себе это представляю. Он сказал, что мы будем друзьями. Разве это возможно, если мне запрещено разговаривать с ним? Не понимаю я, почему так. Разве что дурное из этого выйдет? Что это, страх поддаться соблазну? Но ведь все, принявшие постриг, теряют свой пол, уподобляются ангелам небесным. Про нас в Евангелии сказано: «есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного». Он не может видеть во мне женщину. И, значит, мне нечего бояться. Что- то новое и чудесное неслышными шагами вошло в мою жизнь, нарушило душевный покой, молитвенное уединение, но Господь поможет мне не упасть, я выстою в борьбе с искушением.

Суббота

После утреннего богослужения настоятельница подозвала меня к себе и сказала, что освобождает от работы на кухне. На моё место она назначила другую сестру, а меня благословила помогать «рабу Божьему Сергею». Я была счастлива. Сама судьба сталкивает меня с ним.

Я узнала о Серёже много нового. Оказывается, он круглый сирота: без матери, без отца. Его бабка по отцу после смерти сына отказалась от внука, и Серёжа с пяти лет воспитывался в детдоме. Ещё ребёнком он проявил свои творческие способности, и его отдали в специальную художественную школу, а после её окончания Серёжа поступил в институт на близкую ему специальность. Он приехал к нам на практику, а потом вернётся в Москву и устроится на каком-нибудь крупном предприятии.

Я внимательно слушала Серёжу, следила за каждым его движением и чувствовала, что он нравится мне с каждой минутой всё больше и больше.

Я рассказала ему о себе: о том, что мои родители тоже погибли в автокатастрофе, когда я была совсем маленькой девочкой, что двух лет от роду осталась я на воспитании у доброй, любящей бабушки, что в восьмилетнем возрасте была отдана ею в святую обитель, и мы так разговорились, что не заметили как прошло время.

Весь день Серёжа работал в нашей церкви над алтарной иконой «Спас Нерукотворный». Эта икона самая древняя. Краски на ней давно потрескались от времени и свисали безобразными цветными лохмотьями, как убогое рубище нищего калеки, поэтому сперва нужно было восстановить живопись, а уж потом заниматься расчисткой поверхности, чтобы вернуть первоначальный вид. Всё это я узнала от Серёжи. Он настоящий профессионал в своём деле. Смотрю на него и удивляюсь: каждый штрих, каждый едва заметный мазок на почерневшем от времени строгом лике Спасителя – как это всё точно, выверенно. Одно слово – талант. Искра Божья.

Воскресенье

Мы с Серёжей перешли на «ты», и он стал звать меня Машенькой, не при сёстрах, конечно. Сначала как-то неудобно было, стеснялась я, а потом ничего, привыкла. Он показал мне свою рабочую комнатку во флигеле. Флигель этот находится на территории монастыря, недалеко от сестринского корпуса. Внутри это маленькая полутёмная келья с дощатым полом и потемневшими от копоти стенами, где, несмотря на пожар, ещё сохранился горьковатый запах слежавшихся холстов и  приторный специфический запах красок. В святом углу перед иконой Богоматери изумрудным огоньком теплится лампадка, вдоль стены – видавшая виды продавленная кушетка, у окна – стол и табурет со сломанной ножкой, а в углу за дверью стоят прислоненные к стене ветхие мольберты с натянутыми на них полуистлевшими холстами. Раньше здесь была иконописная мастерская где жил и подвизался монах-молчальник старец Лука, потомственный иконописец, погибший в своей келье от пожара два года тому назад. Мне вспомнилась история его чудесного жития и я рассказала её Серёже.

Преподобный Лука святостью своей уединённой жизни сподобился от Бога дара чудотворения и помогал приходившим к нему людям. Однажды он исцелил умирающую от дифтерита девочку. Убитая горем мать принесла её на руках в келью старца, и он, помолившись, дал испить больной крещенской воды, называемой по-гречески Великая Агиасма, что значит великая святыня. На следующий день родители девочки пришли к старцу благодарить его за исцеление. Однако преподобный Лука написал на дощечке: «Аз есмь червь недостойный. Бога благодарите». Наверное, он запрещал рассказывать о совершённых им чудотворениях, чтобы принять награду за свою благочестивую жизнь не на земле, от людей, а на небе, от Бога, чтобы «иметь сокровище на небесах».

Все иконы старец Лука писал с самих святых. Монахиня Досифея, приносившая ему в келью трапезу, рассказывала, как он, бывало, сидит перед холстом, по лицу его блуждает умиротворённая улыбка, а глаза устремлены на кого-то невидимого, чьё присутствие хотя и незримо, но ощущается – сердцем. В такие минуты она останавливалась на пороге в благоговейном трепете и, затаив дыхание, наблюдала, как из-под умелой руки старца выходит образ его небесного гостя. Но об этом тоже запрещалось говорить.

Смерть свою преподобный Лука предвидел заранее. Последние дни он почти не выходил из флигеля, жил там затворником, даже людей к нему не допускали. У нас в монастыре поговаривали, что старец грехи замаливает. Ходили слухи, будто в молодости Илья (так звали преподобного Луку до пострижения) убил свою невесту. Недобрый человек оклеветал её перед ним, будто бы она с другим гуляла, а Илья, напившись с горя, зарезал девушку. Но до суда дело не дошло: успела она сказать родным, что не виноват он, что сама она себя порешила. И убийца был оправдан, оправдан перед людьми, но не перед Богом, который всё видит, всё знает. Забросил Илья своё ремесло, не мог он после случившегося писать иконы. В ушах его неотступно звучали слова умирающей, и голос совести не давал ему покоя. Наконец он не выдержал – явился в полицию и сознался во всём. Однако там не восприняли его слова всерьёз и посоветовали меньше пить. Но Илья во что бы то ни стало хотел искупить свою вину страданием. Он добровольно покинул мир и после семи лет послушания, проведённых в молитве и покаянии, стал монахом…

Я говорила быстро, взволнованно. Из моих глаз ручьём текли слёзы, я всей душой переживала то, о чём рассказывала. А Серёжа, глядя в моё раскрасневшееся лицо, улыбался мне одними глазами. Боже, какой он всё-таки красивый и  замечательный!

Понедельник

Не знаю, что делать, запуталась совсем. Нехорошо, наверное, что я с ним общаюсь. Но ведь грех – это когда чувствуешь, что поступаешь дурно, когда в душе остаётся неприятный осадок, а рядом с ним мне хорошо. Так хорошо, будто я заново жить начинаю.

В последнее время мне снится, что выросли за спиной у меня два больших белых крыла и что я летаю высоко над облаками. Всё это светлые, добрые сны. Сердцу легко и свободно. Так бы и не просыпалась, спала бы себе вечно.

В детстве я часто видела такие сны. А однажды мне приснился рай. Там было очень красиво. В пышно разросшемся саду цвели и благоухали розы, всюду росли удивительные деревья, а на их ветвях пели свои волшебные песни сладкоголосые птицы. И среди всей этой красоты я видела фигуру высокой стройной женщины в одеянии, сияющем, подобно солнцу. Прекрасные черты её лица: тонкие брови, ясные синие глаза, улыбающиеся губы – всё в ней было мне знакомо, как будто я уже давно знала и любила её. Моя мама рано умерла, и я плохо её помнила, но почему-то была уверена, что эта женщина в белом – именно она. Об этом чудесном сне я не рассказывала даже бабушке.

Когда я жила с моей любимой бабулей, я была счастлива, поэтому мне снились такие необыкновенные сны, и теперь, как повстречала Серёжу, чувствую себя счастливой. Но иногда мне кажется, что не к добру мы с ним встретились. Погубит он меня.

Интересно, чем я ему приглянулась? Смотрю на себя в зеркало и ничего особенного не вижу: худое бледное лицо, серые глаза, на щеках совсем не осталось румянца. А он, чудак, говорит, что я самая красивая.

Днём, пока Серёжа работал в церкви, мы беседовали с ним о Боге. Он спрашивал, я отвечала. Зачем Господь посылает человеку скорби? Чтобы испытать нас, потому что лишь в скорбях познаётся человек. Бог даёт испытание каждому по силам. Наш удел – терпеть и благодарить Господа за всё. Как сказал многострадальный Иов: «Бог дал, Бог и взял». Так и мы должны со смирением нести свой крест и верить. «А за какие грехи Бог отнимает у ребёнка родителей и лишает его полноценной семьи? За что Он наказывает такого кроху?» Я вспомнила о своих рано погибших родителях. Мне всегда очень их не хватало, но благодаря бабушке я не чувствовала себя несчастной и обделённой любовью – бабуля заменила мне самых нежных и заботливых родителей. Но у Серёжи не было такого близкого человека, он рос одинокий и чужой для всех. Что в этом случае я могла ему сказать?

Горе мне грешной, если дерзнула я усомниться в Божьем промысле, хоть и знаю, что пути Его неисповедимы, что, раз Он попустил беде случиться, значит, так и должно быть.

Я говорила с Боженькой и просила Его простить меня за малодушие, обещала впредь быть твёрдой в вере. Господи, не дай мне усомниться в Тебе!
 
Вторник

Стала бояться себя, своих мыслей. Что-то притягивает меня к Серёженьке. Хочется каждую минуту видеть его, говорить с ним. За что ни возьмусь, все мысли о нём. Неспокойно на сердце. Схожу в церковь, помолюсь. Бог мне поможет.

Здесь хорошо, благодать чувствуется. Сёстры поют, как ангелы. Высоко-высоко, под самый купол, поднимаются клубы ладана и растворяются в ярком солнечном луче, наполняя церковь тонким благоуханием. Царские врата распахнуты, и столп небесного света обливает алтарь расплавленным золотом. Отец Сергий ведёт богослужение медленно, чинно. Его парчовые богато украшенные ризы блестят на солнце, и от этого кажется, что весь он какой-то ненастоящий, нереальный, будто сотканный из света.

Прошу Тебя, Всевышний, вразуми, научи, что мне делать? Вся моя жизнь в Твоих руках, Ты видишь самые сокровенные уголки моего сердца, знаешь помышления. В Библии сказано: «где сокровище ваше, там и сердце ваше будет». А сокровище моё – Серёженька. Я больше не могу проникновенно и вдумчиво молиться: мечтаю о нём днём и ночью, всюду слышу его голос. Настоящая монахиня должна иметь чистое сердце, непорочную совесть и нелицемерную веру, я же недостойна носить ангельский образ. Знаю, что возврат в мир для меня духовная смерть, но что мне остаётся? Ведь я больше не принадлежу тебе, Господи. Мысли мои далеко от Тебя.

Сегодня мы с Серёжей снова разговорились, и он рассказал мне о своей студенческой жизни: как ютился с другом в чердачной комнатёнке старого довоенного общежития, как брал на дом работу и ночами не спал, трудился, чтобы заработать себе на кусок хлеба. Я живо представляла себе тёмную келейку с одним маленьким чердачным оконцем, куда даже утром с трудом проникал свет. Видела Серёжу, который, низко склонившись над столом, чертил что-то, а подле него – громко декламирующего свои стихи чахоточного Павлика Босого, единственного его товарища, прозванного так за то, что бедняга круглый год ходил в одной и той же шитой-перешитой ветхой  одежонке…

Серёжа говорил обо всём так легко, просто, а я не могла слушать его без слёз. Сколько ему бедному пришлось пережить! Я отвернулась, чтобы он не заметил моих покрасневших глаз. В этот миг я испытывала к нему сострадание, смешанное с жалостью к его нелёгкой судьбе. Но это чувство жалости, казалось, не унижало Серёженьку, а, напротив, вызывало во мне ещё более сильное чувство, до сих пор не испытанное мной. Я готова была отдать ему всю себя, посвятить ему свою жизнь. Что это, человеческая привязанность? Но к бабушке я не чувствовала ничего подобного, хотя и была привязана к ней всей душой. Может, это дружба? Или нечто большее – то что называют любовью? Таинственное единение двух душ, таких разных и таких родственных друг другу. Две части одного целого. Подумать только, в пустыне мироздания, где-то в далёком звёздном космосе Бог создал две песчинки, две человеческие жизни, которым суждено встретиться, чтобы объединиться и породить ещё тысячи таких же песчинок-жизней, и так до бесконечности. Пока существует мир, будет существовать и любовь. «Плодитесь и размножайтесь», – сказал Господь нашим великим праотцам, и с древнейших времён до сегодняшнего дня человек исполняет высшую волю, вступая в брак и создавая семью. Почему же нам, монахиням, нельзя сочетать любовь к Богу и сердцем избранному человеку? Для чего мы приносим свою любовь и своё материнство в жертву Тому, кто настолько велик и самодостаточен, что не нуждается в человеческой любви? Да и где в Библии сказано хоть слово о монашеских обетах и о запрете выходить замуж?

Так рассуждала я сама с собой, слушая бархатный ставший дорогим для меня тембр голоса, повесть о тяжёлых годах лишений. Но теперь не о чем беспокоиться – Серёженька здесь и, значит, всё хорошо. Он рядом со мной, и я уже никому не дам его в обиду. Да, он больше не будет чувствовать себя одиноким, и я не буду, потому что мы предназначены друг для друга.

Я поделилась с Серёжей своими мыслями, рассказала ему о том, что чувствую. Тогда и он признался мне, что влюбился в меня с первого взгляда и напросился реставрировать наш храм, только чтобы чаще встречаться со мной. Ангел мой, Серёженька, а я, глупая, боялась, что не нравлюсь тебе!

Ты жалеешь, что не можешь вступить со мной в брак, потому что я принадлежу Другому? Но Бог никого не удерживает силой. Недаром Он дал каждому из нас свободную волю, право решать, как поступить. Я сделала свой выбор и не стыжусь этого. Раз уж я полюбила, значит, судьба моя такая, а всякая судьба от Бога, получается, Ему это было угодно.

Я согласна быть твоей, Серёженька! И пусть люди осудят меня, я верю, что Бог простит.

Среда

В этот день мы с Серёжей мало разговаривали, чтобы не привлечь к себе внимания и не вызвать ненужных подозрений, а после вечерней трапезы, когда сёстры стали расходиться на молитву, он увёл меня к себе во флигель. Страх, сомнение, терзания совести – всё осталось позади, когда я перешагнула порог его кельи. Рядом с Серёженькой мне нечего было бояться…

…Это было самое прекрасное утро в моей жизни. Обнявшись, мы стояли у раскрытого настежь окна и любовались, как на востоке небо окрашивается всеми цветами радуги, будто кто- то разлил на это огромное полотно всю палитру красок, а над макушками елей медленно восходит царственный лик солнца, увенчанный короной из золота.

Мой любимый сказал, что такой рассвет бывает только у нас в деревнях, а в Москве совсем не то. И он стал рассказывать мне об этом большом городе где люди вечно спешат куда-то, копошатся, точно муравьи, в своих высоких домах-муравейниках, торопятся жить, и некогда им остановиться в этой суете, чтобы подумать о душе. Может, это к лучшему? Я вот всю жизнь посвятила Богу, думала, что счастлива, и только после встречи с Серёженькой поняла, что и не жила ещё по-настоящему.

Чувствую ли я свою вину перед Богом? Жалею ли о случившемся? Ничуть, потому что знаю: то, что произошло сегодня, не является грехом. Разве грех, когда людям хорошо вместе? То, что я испытала, сродни религиозному экстазу, но только лучше, полнее – когда не только душой, но и телом, всем своим существом растворяешься в любимом. У меня такое чувство, что только ради этих минут я и жила. Я теперь так счастлива, что умереть хочется. И кажется мне, что другой такой ночи уже не будет. Но всё равно. За эти мгновенья счастья, за то, что познала запретный плод добра и зла, я готова расплачиваться всю жизнь.

Серёжа предложил мне тайком уйти из монастыря, но я не захотела – никогда никому не врала, и врать не буду. После литургии пойду к матушке Серафиме, расскажу ей, что мы с Серёженькой любим друг друга и хотим быть вместе.

Еле дождалась конца службы, а в последний момент едва не передумала – как в таком признаться? Робко постучалась к ней в келью, надеясь, что матушка ещё не пришла и, пересилив себя, прочла молитву: «Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас…» «Аминь», – услышала я и осторожно приоткрыла дверь. Матушка стояла на коленях и молилась на образа, а когда я вошла, ласково улыбнувшись, шагнула навстречу. Это придало мне силы. Она всегда была так добра ко мне!

Настоятельница выслушала моё стыдливое признание и, строго посмотрев на меня, сказала: «Это хорошо, Мария, что ты мне сама всё рассказала. Я давно уже заметила, что Сергей тебе приглянулся. Вспомни, как верно сказал Иисус Христос: «Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, и ничего не бывает потаенного, что не вышло бы наружу». Я думала, Маша, ты уже достаточно взрослая, чтобы понимать, какая ответственность ложится на тебя с принятием монашества. Будь сильной, постарайся забыть Сергея, а для этого усердно молись и проси помощи свыше. Бог милостив, он простит тебя, если ты никогда больше не будешь видеться с этим человеком, уж я об этом позабочусь. А о том, чтобы оставить монастырь, даже не думай. Грех менять любовь Господа, которая вечна, на временные земные утехи».

Я убежала от неё в слезах. Горько и обидно на сердце. Матушка Серафима добрая, я так надеялась, что она поймёт меня и отпустит. Как же я буду без Серёжи? Если бы она знала, что он муж мне! Но я не посмела открыть ей всего.

…Когда уехал Серёженька, я валялась у матушки в ногах, в исступлении целовала её руки и, не выпуская полы игуменской мантии, рыдала как безумная. Тогда же и покаялась ей во всём. Она как услышала, хотела тотчас прогнать меня, но потом передумала: «Будешь жить с нами – раз я обещала твоей бабушке заботиться о тебе, выгнать тебя я не имею права». Да ведь такая жизнь для меня хуже смерти! Нельзя мне после того, что случилось, здесь оставаться. Двумужняя! Подумать и то страшно!

Я тебя ни в чём не виню, родной мой, но ты уехал, а как теперь быть мне?..

Без даты

Прошёл месяц, с тех пор как нас разлучили с тобой, Серёженька, а у меня такое чувство, что я мучаюсь уже долгие годы. В тот памятный день я едва не свела счёты с жизнью. Помню, как прибежала на озеро, разделась и стала снимать с груди крест, грех ведь в кресте топиться, а он у меня в волосах запутался, не отпускает. Когда распутала, снимать его уже не понадобилось – успела прийти в себя, одуматься. Так этот кипарисовый крестик, прощальный подарок сестры Агаты, меня спас.

Если бы ты знал, ангел мой, как тяжело мне было всё это время – душевная боль, насмешки, постоянные унижения! Жизнь моя в этот последний месяц стала невыносимой. И, что самое обидное, сёстры теперь обходят меня стороной, будто я прокажённая какая. Чужая я им всем стала, Серёженька, не любят они меня.

Ты тогда уехал, не попрощавшись, но я на тебя не в обиде, я понимаю, что сама во всём виновата. Прости меня, любимый, за то, что не согласилась тайно бежать с тобой. Пойми, матушка Серафима воспитала меня как дочь и я не могла уйти без её разрешения. Если бы я поступила самовольно, мне думается, она прокляла бы меня, а проклятие матери не проходит бесследно.

Зачем я встретила тебя, зачем полюбила, если всё должно было кончиться так? Ради тех незабываемых мгновений наедине с тобой я готова была вытерпеть что угодно, ведь за всё в жизни надо платить, но я не рассчитала свои силы. Матушка наложила на меня суровую епитимью, велела выполнять самую трудную работу в монастыре – за водой на озеро ходить, вёдра носить, огород полоть, за скотиной ухаживать. Трудно одной со всеми делами управляться, а игуменья говорит, что, мол, терпеть надо, умела согрешить, умей и грех замолить.

Вчера нам из деревни картошку привезли, так она мне сказала, чтобы я все мешки до кладовой на себе тащила. Чуть не надорвалась! Хорошо ещё шофёр, сердечный паренёк, помог мне. Я ведь жду от тебя ребёнка, любимый, нельзя мне такие тяжести поднимать. Но об этом никто знать не должен. Настоятельница меня и так каждый день попрекает тем, что я опозорила её, а тут ещё ребёнок.

Хоть бы меня Бог скорее прибрал к себе, а то совсем исстрадалась я без тебя. Раньше, бывало, что ни попрошу у Него, всё исполнит, но тогда я была невинным ангелом, теперь же не слышит Господь моих просьб. Живу я себе и другим в тягость, и неоткуда мне ждать помощи, а терпеть нет больше сил. И как подумаешь, что самое страшное впереди! Все, все оставили меня! А помнишь ли ты, родной мой, свою бедную Машеньку? Или забыл давно? Нет от тебя ни весточки, ни привета…

Сегодня я уже всё про себя решила и не вижу другого выхода. Если в этом мире Бог не дал нам с тобой кратковременного земного счастья, наши души соединятся в загробной жизни навеки.

Нет, рук на себя я не наложу. Я не могу так поступить, ибо знаю, что тогда наша с тобой встреча на том свете не состоится из-за моего смертного греха, иное царство самоубийце уготовано. Я нашла в себе силы жить дальше. Но не здесь, не в монастыре. Ведь и в миру человек может спастись – добрыми делами, праведной жизнью. Так вот, любимый, я решила уйти из монастыря. Насовсем. Пойду жить в родную деревню. Первое время, конечно, нелегко мне придётся – свои же деревенские засмеют, будут пальцем тыкать, злословить, ты ведь знаешь, злые языки всюду найдутся. Но я должна через всё это пройти и таким образом хоть отчасти искупить свой грех. Рожу ребёночка, а потом устроюсь работать в богадельню сестрой милосердия. Буду помогать нуждающимся, брошенным старикам. Я думаю, бабушка одобрила бы это решение.

С завтрашнего дня у меня начнется другая жизнь. Какая она будет – один Бог ведает. Я во всём полагаюсь на Его волю. А эта страница моего дневника станет последней. Нельзя жить одними воспоминаниями.

Спасибо тебе за всё, родной мой Серёженька, и молись почаще о грешной рабе Божьей Марии. Быть может, мы с тобой ещё свидимся. Поэтому не прощаюсь. Помни обо мне, любимый, как и я буду помнить о тебе всю жизнь. И пусть Господь благословит меня на новый путь. Моя жизнь в миру только начинается…