История одной дружбы, или Душа, не знающая меры

                Эссе

Кажется, что можно особенного и нового рассказать о дружбе людей талантливых, о которых написано множество статей и книг. Оказывается не только можно, но и нужно, поскольку некоторые имена составляющие славу страны в определенный промежуток времени давно и успешно забыты. Кроме того, каждый автор привносит в свой текст собственное видение событий, личную трактовку известных фактов. Иная дружба, пронесенная через десятилетия, вызывает не только удивление, но и потрясение.
От чего?
В данном случае от преданности, честности, с долей любви особого притяжения.
Кто они?
Поэт Марина Ивановна Цветаева и князь Сергей Михайлович Волконский. И если имя первой знакомо всем, то имя второго вернулось на Родину, лишь в 1992 году после опубликования его мемуаров. Вернулось, чтобы вновь  оказаться полузабытым.

В апреле месяце 1921 года Марина Цветаева написала цикл из семи стихотворений под названием «Ученик». Как известно, она предпочитала величать себя Поэт, а теперь прозвучало еще и Ученик. Смело соотносила она свою внутреннюю суть с принадлежностью к сильному полу. Твердо веря, что достойна сего звания как по силе дарования, так и духа.

Стихи прорвались из души Цветаевой единым потоком на страницы тетради, освобождение от них, однако не принесло ожидаемого облегчения. Велика оказалась смесь чувств из удивления, ошеломления и любви, вызванных общением с князем. Любви как всегда нараспашку, с полным самоотречением, без сдерживающих защитных рефлексов.

Подумалось, что целесообразно вначале привести весь цикл ее стихов полностью, дабы читатель сразу смог оценить всю глубину потрясения, настигнувшего и пронзившего Цветаеву. Наберитесь терпения и прочитайте. Уверена – не пожалеете. Итак, вначале экскурс в стихотворное пространство женщины-поэта.

Сказать — задумалась о чем?
В дождь — под одним плащом,
В ночь — под одним плащом, потом
В гроб — под одним плащом.

1

Быть мальчиком твоим светлоголовым,
- О, через все века! -
За пыльным пурпуром твоим брести в суровом
Плаще ученика.

Улавливать сквозь всю людскую гущу
Твой вздох животворящ
Душой, дыханием твоим живущей,
Как дуновеньем — плащ.

Победоноснее Царя Давида
Чернь раздвигать плечом.
От всех обид, от всей земной обиды
Служить тебе плащом.

Быть между спящими учениками
Тем, кто во сне — не спит.

При первом чернью занесенном камне
Уже не плащ — а щит!

(О, этот стих не самовольно прерван!
Нож чересчур остер!)
И — вдохновенно улыбнувшись — первым
Взойти на твой костер.

Москва, 2 русск. апреля 1921 г. (старого стиля)

2

Есть некий час…
Тютчев.

Есть некий час — как сброшенная клажа:
Когда в себе гордыню укротим.
Час ученичества, он в жизни каждой
Торжественно-неотвратим.

Высокий час, когда, сложив оружье
К ногам указанного нам — Перстом,
Мы пурпур Воина на мех верблюжий
Сменяем на песке морском.

О этот час, на подвиг нас — как Голос
Вздымающий из своеволья дней!
О этот час, когда как спелый колос
Мы клонимся от тяжести своей.

И колос взрос, и час веселый пробил,
И жерновов возжаждало зерно.
Закон! Закон! Еще в земной утробе
Мной вожделенное ярмо.

Час ученичества! Но зрим и ведом
Другой нам свет, — еще заря зажглась.
Благословен ему грядущий следом
Ты — одиночества верховный час!

2 апреля 1921

3

Солнце Вечера — добрее
Солнца в полдень.
Изуверствует-не греет
Солнце в полдень.

Отрешеннее и кротче
Солнце — к ночи.
Умудренное, не хочет
Бить нам в очи.

Простотой своей — тревожа -
Королевской,
Солнце Вечера — дороже
Песнопевцу!

* * *

Распинаемое тьмой
Ежевечерне,
Солнце Вечера — не кланяется
Черни.

Низвергаемый с престолу
Вспомни — Феба!
Низвергаемый — не долу
Смотрит — в небо!

О, не медли на соседней
Колокольне!
Быть хочу твоей последней
Колокольней.

3  апреля 1921

4

Пало прениже волн
Бремя дневное.
Тихо взошли на холм
Вечные — двое.

Тесно — плечо с плечом -
Встали в молчанье.
Два — под одним плащом -
Ходят дыханья.

Завтрашних спящих войн
Вождь — и вчерашних,
Молча стоят двойной
Черною башней.

Змия мудрей стоят,
Голубя кротче.
- Отче, возьми в назад,
В жизнь свою, отче!

Через все небо — дым
Воинств Господних.
Борется плащ, двойным
Вздохом приподнят.

Ревностью взор разъят,
Молит и ропщет…
- Отче, возьми в закат,
В ночь свою, отче!

Празднуя ночи вход,
Дышат пустыни.
Тяжко — как спелый плод -
Падает: — Сыне!

Смолкло в своем хлеву
Стадо людское.
На золотом холму
Двое — в покое.

6 апреля 1921

5

Был час чудотворен и полн,
Как древние были.
Я помню — бок у бок — на холм,
Я помню — всходили…

Ручьев ниспадающих речь
Сплеталась предивно
С плащом, ниспадающим с плеч
Волной неизбывной.

Всё выше, всё выше — высот
Последнее злато.
Сновидческий голос: Восход
Навстречу Закату.

8 апреля 1921

6

Все великолепье
Труб — лишь только лепет
Трав — перед Тобой.

Все великолепье
Бурь — лишь только щебет
Птиц — перед Тобой.

Все великолепье
Крыл — лишь только трепет
Век — перед Тобой.

10 апреля 1921

7

По холмам — круглым и смуглым,
Под лучом — сильным и пыльным,
Сапожком — робким и кротким -
За плащом — рдяным и рваным.

По пескам — жадным и ржавым,
Под лучом — жгущим и пьющим,
Сапожком — робким и кротким -
За плащом — следом и следом.

По волнам — лютым и вздутым,
Под лучом — гневным и древним,
Сапожком — робким и кротким -
За плащом — лгущим и лгущим…

12 апреля 1921

Не правда ли, звучат они по-цветаевски громко и правдиво. Однако молодая Марина поступила в то время весьма мудро. Она «не посмела» показать их князю,  т.к. «он бы не понял». Не понял бы дважды: мятежного ее чувства и форм нового поэтического языка, присущих ей.  Он всю жизнь оставался приверженцем классики. Потребовались годы, прежде чем она решилась на такой шаг-откровение. В цикле полновесным мотивом звучит тема плаща, который превращается «в покров для равных», но не по масштабам дарований и прежних положений, а по отношению к культуре, к ее оценке и восприятию. Однако это эссе посвящено не разбору стихов, а истории дружбы, поэтому последуем далее.

Что же за человек был князь, носитель столь древней фамилии, ведущей свое начало от Юрия, младшего сына св. Михаила Черниговского, скончавшегося в 1246 году? Следует отметить, что по служебному положению Волконские не относились к первостепенным династиям, поскольку служили преимущественно воеводами, иногда дослуживались до звания окольничего, и только один из Волконских был пожалован боярином, но имена их довольно широко известны в истории России.

Сергей Михайлович Волконский, в первую очередь - российский театральный деятель и режиссёр, критик, мемуарист и литератор, а затем уже –  получивший блестящее воспитание и образование человек, человек чести и благородства. Жизнь его с самого начала оказалось отмеченной рядом странностей. Достаточно сказать, что по линии отца он внук декабриста Сергея Григорьевича Волконского и его жены Марии Николаевны урожденной Раевской, а по линии  матери -  правнук шефа жандармов графа Александра Христофоровича Бенкендорфа. Кроме того, отец его Сергей Михайлович и мать Елизавета Григорьевна относились к разным ветвям одного и того же рода Волконских. Насколько причудливы иногда оказываются узлы истории. Если прислушаться к словам Цветаевой, то оценить сей факт можно следующим образом: «Еще об одном думаю, идя назад в неведомую мне Вашу жизнь. Рождается человек. Получает громкое имя. Несет его. (Приучается нести его тяжесть.) Столкновение Рода и Личности. Неслыханное счастье (не носителю — миру!) — личности в породе, породы в личности. Первый полет за пределы гнезда».

Когда состоялось их знакомство, сказать точно не представляется возможным, но в 1921 году они уже стали большими друзьями. Ему чуть за шестьдесят, ей – нет еще и тридцати лет. По сути – люди разных поколений. Принять всю Марину –  с ее гордой душой и телом – он не мог, женщины для Сергея Михайловича не существовали. Оставалось одно – дружба. И она поглотила ее настолько, что Цветаева отбросила все свои дела. Позднее она вспоминала: «Подружились с ним в Москве 1921 г. Я тогда переписывала ему начисто – из чистейшего восторга и благодарности – его рукописи, - трех его больших книг и вот таким подчерком, и ни одной строки своей не написала, не было времени – и вдруг прорвалось «Учеником»: Ремеслом». Сама она оценила столь подвижнический труд как послушание.
Почему? Такого «человека на высокий лад»  в ее окружении не встречалось. Пожалуй, за исключением Пра, матери М.А.Волошина Елены Оттобальдовны урождённой Глазер.

Не смогла она пройти равнодушно мимо сей значительной личности. К тому времени он уже… бывший. Бывший директор императорских театров, земский деятель, помещик. В князе поражало все, начиная от внешнего облика: «красивое породистое лицо с крупными правильными чертами, большими темными глазами, сединой некогда тоже темных волос. Безукоризненная осанка». Сергей Михайлович являлся для Цветаевой олицетворением мудрости и старины, бездонным «кладезем» воспоминаний. Одновременно завораживала всех знакомых, не только ее, свойственная этому человеку тонкая наблюдательность и, несмотря на почтенный возраст молодость духа, неспособность к унынию, полное отсутствие усталости от жизни. Он никогда не ощущал своего возраста.

Именно Волконский на долгий срок стал для нее своего рода Вергилием, поводырем. Пожалуй, скорее камертоном, по которому она оценивала переливы и перезвоны жизни.

Спустя месяц Цветаева написала стихотворение, в котором передала обобщенный образ и свое понимание старшего друга:

Стальная выправка хребта
И вороненой стали волос.
И чудодейственный — слегка —
Чуть прикасающийся голос.

Какое-то скольженье вдоль —
Ввысь — без малейшего нажима...
О дух неуловимый — столь
Язвящий, сколь неуязвимый!
...........................
Меж горних и земных вельмож
Чужой — что затаил под маской
Ты, человеческую ложь
Вскрывающий — клинком дамасским!

Дружба с Волконским не разочаровала Марину Ивановну и продолжалась до его смерти, наступившей в 1937 году. «Это моя лучшая дружба за жизнь, — позднее написала она Е. В. Чириковой. — Умнейший, обаятельнейший, стариннейший, страннейший и — гениальнейший человек на свете. Ему 63 года. Когда Вы выйдете от него, Вы забудете, сколько Вам. И город забудете, и век, и число... люблю его, как в первый день». В другом письме, ей же, читаем: «Он очень одинокий человек, уединенный дух и одинокая бродячая кость. Его не надо жалеть, но над ним надо задуматься... Он отлично знает живопись, и как творческий дух — всегда неожиданен. Его общепринятостями (даже самыми модными!) не собьешь... Это последние отлетающие лебеди того мира! (NВ! Если С<ергей> М<ихайлович> лебедь, то — черный. Но он скорее старый орел)».

В 1936 году, редактируя книгу «Ремесло», в которую вошел и цикл «Ученик», Цветаева проставила посвящение: «Кн. С. М. В.». Перед последним, седьмым стихотворением «По холмам...» написала откровение: «Я тогда не проставила посвящение — чтобы его не смущать. Люблю его — до сих пор. 1921 г. — 1936 г. МЦ».

Вернемся назад, теперь уже в Прагу. Так, 1923 год для Цветаевой вновь был осенен именем Волконского. Вышла из печати книга мемуаров Сергея Михайловича - «Родина», которую она двумя годами ранее переписывала набело. Теперь она приступила к  работе над статьей о ней, которую озаглавила «Кедр. Апология». По тексту оказались разбросанными драгоценными зернами ее мысли, вдохновленные содержанием книги и самим автором. Заканчивается она словами: «Я назвала свою статью «Кедр»: древо из высоких высокое, из прямых прямое, двойное воплощение Севера и Юга (кедр ливанский и кедр сибирский), дерево редкое в средней России. Двойная сущность Волконского: северное сияние духа - и латинский его (материнский) жест. И - двойная судьба его, двойной рок, тяготеющий над родом Волконских: Сибирь - и Рим! (Тяготеющий и над внуком декабриста, ибо - четыре года в Сов<етской> России, - чем не Сибирь?)

Апологию свою я назвала «Кедр» и потому еще, что это на десяти тысячах его бывших десятин - самая любимая его пядь земли: сибирский кедр, его руками посаженный! «Он могуч, он виден издалека, его зелень бархатна, он царствует посреди елок...» Друзья, последняя остановка! «Могуч» - и: «его зелень бархатна», - мощь и нега - это сопоставление Вам ничего не говорит?

«И знайте, что из всего, что я описывал, сохранилась у меня только - и сейчас, пока пишу эти строки, она лежит передо мной - кедровая шишка от кедра, что остался там, на Чумаковой вершине».

В ныне опубликованных «Сводных тетрадях» Цветаевой, приводится весьма прозорливо высказанная ей несколько иная, беспощадная характеристика Волконского: « В<олконский>  заключает сам в себе, не в себе – в мире (Тоже одиночная камера, - с бесконечно-раздвинутыми стенами) Эгоист – породы Гёте. Ему нужны не люди – собеседники (сейчас – не собеседники: слушатели, восприниматели!), иногда – сведения. Изящное отсутствие человека в комнате, говоришь – отвечает, но никогда в упор, точно (нет, явно) в ответ на свою сопутствующую мысль. Слышит? Не слышит?

* * *
Никогда — тебе, всегда — себе.

* * *
Был у меня два раза, каждый раз, в первую секунду, изумлял ласковостью. (Думая вслед после встречи — так разительно убеждаешься в его нечеловечности, что при следующей, в первую секунду, изумляешься: улыбается, точно вправду рад!)

Ласковость за которой — что? Да ничего. Общая приятность от того, что ему радуются. Его мысли остры, его чувства flottent.

Его жизнь, как я ее вижу — да впрочем его же слово о себе:

— «История моей жизни? Да мне искренно кажется, что у меня ее совсем не было, что она только начинается — начнется».

— Вы любите свое детство?

— Не очень. Я вообще каждый свой день люблю больше предыдущего… Не знаю когда это кончится… Этим, должно быть и объясняется моя молодость.

Может показаться, когда читаешь эти слова на бумаге, что говорит горящий жизнью, — нет, это бросается легко, созерцательно- под строкой: повествовательно-покойно, почти небрежно.

* * *
Учитель чего? — Жизни. Прекрасный бы учитель, если бы ему нужны были ученики.

Вернее: читает систему Волконского (Хонского, как он произносит, уясняя Волхонку) — когда мог читать — Жизнь.

* * *
(Музыка, запаздывающая на какую-то долю времени, последние солдаты не идут в лад, долгое дохождение до нас света звезд…)

* * *
Не поспевает за моим сердцем.

О чем ее мысли? Ну, конечно, о московском периоде жизни и их встреч, после которых она заносила в свою тетрадь возникшие впечатления, как бы продолжая начатый разговор. Они есть ключ-символ к пониманию «Учителя».

А что он? Для него дружба тоже не прошла бесследно. Итогом ее, причем осмысленным относительно рано, стала книга «Быт и бытие. Из прошлого, настоящего, вечного», которая была опубликована после эмиграции князя, в 1924 году в Берлине. Предисловие к ней заканчивается весьма витиеватой фразой, являясь как бы отражением галантной эпохи: «А коснувшись причин моего к Вам уважения, я раскрыл то, что единству моей благодарности сообщает разнообразие восхищения».