Кузьма Ильич

  Кузьма Ильич по старой привычке проснулся задолго до восхода дневного светила. Прислушался к себе и испугался. Вроде бы сегодня у него ничего не болит. А значит, он уже умер. Он даже ущипнул себя за руку: нет, не спит. Но и не помер. Вздохнул глубоко, потянулся и заулыбался: боль вернулась. Сразу во все тело, во все органы и суставы. Прожитые года, проведенные в непосильном труде, недосыпании, недоедании давали о себе знать.
 Он, кряхтя, встал с кровати, прошелся босиком по остывшему за ночь полу к красному углу, где висела старинная икона. Досталась она ему от родителей, которые сумели сохранить ее в тяжелые годы лихолетья и гонения на веру.
— К тебе, Владыко, Человеколюбце, от сна востав, прибегаю и на дела Твоя…, — начал он читать утреннюю молитву.
 Потом прибрал кровать, оделся, пригладил седую бородку.
 А когда солнце едва поднялось над землей, Кузьма Ильич уже сидел на крылечке и попивал горячий чай. И бросал маленькими пригоршнями пшено копошившимся около крыльца петуху и пятаку рябых курочек. Это все, что осталось от большого когда-то хозяйства. Держали всю жизнь и корову с лошадью, и овец со свиньями. Многочисленную птицу даже в расчет не брали.
 А потом детишки выросли, разлетелись по всему Советскому Союзу, увы, уже давно бывшему. Всех они с супругой поставили на ноги, всех вывели в люди, дав приличное образование.  А потом умерла жена, с которой они прожили полвека. И сразу опустело все вокруг. И двор, и дом, да и весь белый свет.
 Иногда, правда, щемило сердце от обиды на детей: подолгу не приезжают, писем не пишут. Да все понимал, и находил оправдания столь некрасивым поступкам. Люди они сами уж взрослые, свои семьи, заботы, бизнес. А вот внуки могли бы уважить старика.
  Кузьма Ильич смахнул с глаз неожиданно набежавшие слезы.
 За забором, у соседей, пробуждалась жизнь. Загремели дверные засовы, зазвенели ведра. Рев коровы и жадное хрюканье свиней. Деревня просыпается, жизнь продолжается.
— Чужая только это жизнь. — Вздохнул Кузьма Ильич. — Моя-то уже заканчивается.
Он посмотрел на свои натруженные, мозолистые, сморщенные, все в коричневых пятнышках, руки. Плотничать начал с пятнадцати лет, сразу после великой победы. Работы было тогда непочатый край. Люди вздохнули, сбросили с плеч тяжесть. Возвращалось радость в сердца да счастье в глаза. Строились, восстанавливали, обустраивались. Весело, с песнями, с надеждами, с мечтой. Завтрашний день рисовался в красочных, сочных красках.
— И почему это рисовался? — возразил сам себе Ильич. — Так оно и было. Каждый новый день приносил новую радость. И надежды сбывались. Благополучие росло. И жили мы все большой и дружной семьей.
 Кузьма Ильич прошел в столярку. Давненько он уже ничего большое не делал. Так, лишь по мелочевке:  табуретку отремонтировать, штакетину заменить или  вертушку на калитку вырезать. Он погладил шершавой рукой чисто обструганные доски.
— Хороший дуб. Выдержанный. Уж сколько лет лежит, дожидается. Ничего, ничего. Вот и пришла твоя пора.
Он брал поочередно ножовку, топор, молоток. Чувствовал, как постепенно, словно нехотя, возвращается в уставшие руки былая сила. Поймал себя на мысли, и грустно усмехнулся в бороду:
— А что? Кто еще лучше меня сделает? В прошлое уходит мастерство. Где сейчас найдешь хорошего плотника, столяра, аль печника? Нигде! Уходит наше поколение, вымирает. А передать мастерство-то и не кому. Не желает молодежь топор в руках держать. Не ходят выводить узоры на наличниках. Не хотят сохранить самобытность и красоту.
 Он вышел из столярки и зажмурился от яркого солнышка. Присел тут же, рядом, на пенек, достал сигареты, мундштук, спички. С наслаждением сделал первую затяжку.
 Шум за двухметровым забором отвлек его от невеселых мыслей. Это Людмила хозяйничала. Молодая, симпатичная, и очень добрая, девушка. Подошел к забору, заглянул в щелку, так и есть: кормит кур, уток, гусей. Раньше люди и не строили столь высоких изгородей. Это сейчас все попрятались по домам, поближе к телевизору. Закроются с вечера на все замки, засовы, да собак злющих с цепей спустят. Все, те трогайте меня! Ни ворваться, ни достучаться, ни в гости на чаек сходить. В деревне, сколько ни есть домов, все они – «хаты с краю».
— Люся! — окликнул соседку старик. Наблюдал, как та вздрогнула, оглянулась, и было, даже дернулась в его сторону, да остановилась. «Вот, черт старый, — поругал себя Ильич. — Забыл что ли? Ну, не любит девчина, когда ее Люськой кличут». Крикнул громко:
— Людмила!
И она тут же подскочила к забору, встала на лавочку и нависла над стариком:
— Здравствуйте, дядя Кузьма. Как дела? Как здоровье? Может, чего надо? Воды принести, полы протереть? А может чего, и постирать требуется? Я как раз сегодня выходная, и стирку затеваю. — Говорила она быстро и много. Может это просто Ильичу так казалось, с колокольни прожитых лет. «Щебечут, словно птахи».
— Да, нет, — слабо махнул он рукой. — Я вот чего хотел спросить-то, — и замялся.
— Чего, дядя Кузьма?
— Сколько во мне росту-то будет?
Людмила широко улыбнулась. Подумала явно, что совсем старик от одиночества свихнулся. Общения не хватает, вот и задает всякую ерунду.
— Думаю, метр семьдесят один будет. А зачем это вам?
— Ага, — кивнул головой Кузьма. — Сто семьдесят один, значит. Это где-то, — он наморщил лоб. — Тридцать восемь с половиной вершков. Спасибо, дочка.
— Чего? — удивленно засмеялась Людмила, но Кузьма Ильич уже ее не слушал, и поспешно заменил опять в столярку.
— Какую я, все-таки, большую прожил жизнь. — Думал вслух старик, занимаясь измерением дубовых досок. — От лампочки Ильича до…. Как, бишь, их? О! Мобильные телефоны.
 В прошлом году старший внук привез деду простенький телефон. Маленький такой, с множеством кнопочек. Долго пытался обучить старика пользоваться им, но, поняв тщетность своих намерений, только посмеялся:
— Архаичная ты древность, дед.
 С тем и уехал.
 За работой время быстро пролетает. Вот и Кузьма Ильич вдруг почувствовал голод. То было почти забытое чувство. Аппетит он давно не ощущал. Просто знал, что надо есть – вот и ел. А тут, на тебе! Поспешил в избу, что бы ненароком не растерять чувство. С ужина осталось несколько вареных картофелин. Сейчас он их разрезал пополам и обжарил в масле до румяной корочки. Обильно посыпал зеленью. Поел с большим аппетитом. При этом не забывал и о деле:
— Сколотить-то гвоздей мне хватит. Материи тоже. А вот фигурных гвоздей, наверняка, не хватит. До райцентра придется ехать. — Сделал вывод он и тяжело вздохнул.
 Раньше отмахать каких-то пятнадцать верст было для него пустяковым делом. Он и попутного транспорта не всегда дожидался. Как говорится: ноги в руки, и айда. Теперь же, даже на автобусе, было для него проблематично. С годами появился непонятный страх. Боялся толпы, ее невежество, невнимательность, озлобленность. Трепетал перед автобусом с его высокой ступенькой, вечно недовольным водителем, который так искусно матерился. Боялся быть кому-то помехой, обузой.
  Чай попить он вновь вышел на крылечко. Здесь было уютно и прохладно. Погладил с нежностью перила. Все свое, родное, сделанное собственными руками с добавлением частицы сердца и души. На века делалось.  Опять бросил сбежавшимся курам пригоршню пшена, и принялся пить чай с комковым сахаром вприкуску. Чай он любил и уважал, черпая в этом напитке и силы, и бодрость, и веселье. И не понимал тех, кто ищет их в вине. А все так просто, все так очевидно. Спасительная мысль молнией пронеслась в голове, но он ухватил ее за хвост. Прислушался, слабо улыбнулся: за забором услышав говор соседей. Вновь поспешно заменил к забору, повторяя про себя: «Люда. Люда».
— Люда, — позвал он, радуясь, как дитя, что правильно позвал соседку.
Она через мгновение опять нависла над ним:
— Что, деда Кузьма?
— Ты в райцентр, когда собираешься?
— В среду поеду. То есть послезавтра. Вам что-нибудь надо?
— Ага, гвоздей.
— Каких?
— Маленькие такие, с широкой шляпкой.  Там еще всякие рисунки на шляпках.
— А! — догадалась Людмила. — Мебельные?
— Да, — обрадовался Ильич. — Мебельные.
— А зачем вам? — в ее глазах мелькнула тревожная догадка.
— Обить кое-что надобно, — пробормотал Кузьма Ильич и, увидев, что куры залезли на крыльцо, опрокинув чашку с остатками чая. — Ах, окаянные. — Он бросился от забора.
 После обеда его совсем разморило. Глаза слипались, хотелось чуток вздремнуть. Но натура вот только…. Если у него было какое-нибудь дело, да дело по душе, то никакая сила не могла оторвать от него. Забывал про все на свете. Вот и сейчас он поспешил в столярку.
  За работой незаметно промчалось еще несколько дней. Кузьма Ильич закончил работу. Итоги ее полностью удовлетворили старика. Крепкий, красивый и прочный. Как все то, к чему прикасались его умелые руки. Поколение мастеров, которое работало на совесть, вкладывая все умение и душу, становилось уже легендою.
 Уставший и довольный самим собой, он сидел на крылечке с чашкой свежезаваренного чая и провожал очередной прожитый день. Он убегал на запад, на смену уже спешили сумерки, со своей приятной прохладой.
— Привет, Кузьма Ильич. — Раздался совсем рядом басистый голос Василия, супруга Людмилы.
— О. соседушка, — обрадовался Ильич, посторонился. — Милости просим. Садись, чайком побалуемся.
— Это можно. Это мы с превеликим удовольствием. — Согласился Вася. Сел, достал пачку сигарет. — Как здоровье, дедушка?
– Да ничего, вроде.
— Ничего. — Задумчиво повторил сосед. Молчком выкурил сигаретку. — А ну-ка, пойдем к тебе в столярку.
— Зачем это? — как-то немного, больше от неожиданности предложения, испугался Ильич.
— Пойдем, пойдем. — Василий встал и помог подняться старику.
Пересекли небольшой двор, зашли в столярку. Ильич включил свет.
— Я так и подумал. — Выдохнул Вася. Посередине столярки стоял готовый гроб, обитый красным материалом. — Что это?
— Мой новый, и последний, дом. Вечное пристанище.
Тут же, в углу, и крышка, и крест.
— Кузьма Ильич, — начал было говорить Василий, но старик только обреченно махнул рукой, и «с металлом» в голосе (сам уже не подозревал, что еще может так) сказал:
— Перестань, сынок. Мы же не малые ребятишки, чтобы играть в такие игры. Мне уже за семьдесят. И все чаще чувствую зов предков своих. Они заждались меня.
  Они вышли из столярки, которую Ильич бережно закрыл.
— Вот и хорошо, что ты знаешь. И раз такое дело, то у меня и разговор к тебе имеется. Пойдем на крылечко, выпьем по стопочке чая.
 Его пришлось разогревать, и в ожидании выкурить еще по одной сигаретке.
— Ты, Василий, очень хороший человек. Да и жену себе ты выбрал под стать. Ко мне вот хорошо всегда относитесь, заботитесь о старичке никчемном.
— Кузьма Ильич, — Вася осторожно положил руку на щупленькое плечо старика. — Зачем благодарить? Если уж на добро не отвечать добром, что тогда получится?
— На детей своих надёжи мало. Не успеют все приехать, в срок не похоронят. Далеко их судьба-то забросила. Так, что не обессудь: займись ты уж этим.
— Хорошо, дед.
— Гроб и крест готовые, ты и сам видел. Ограду и памятник я себе еще пять лет назад припас. Когда еще кузнец Степаныч здоровым был, с наковальнею дружил. Они у меня вон, в том маленьком сарайчике стоят. Место на кладбище я, кажется, тебе еще на Радуницу показывал.
— Показывал, — кивнул головой Василий.
— Деньги на похороны, да на помин души я собрал. Они у меня за иконой спрятаны. Ты их сразу возьми, что бы потом по деревне никакие разговоры, да пересуды не ходили. Люди ныне сам знаешь, какие озлобленные.
— Звери, — повторил жест сосед.
— А все мои инструменты можешь хоть завтра забирать. Все одно, я больше не прикоснусь к ним. Я закончил свой последний заказ, — и Кузьма Ильич тяжело вздохнув, низко опустил голову.
На деревню опускалась ночь. А с ней и относительная тишина. Только сверчки застрекотали, да собаки то там, то тут, напоминали о себе.
— Баньку-то завтра думаете топить?
— А как же? Суббота же. Мы крикнем тебя, Кузьма Ильич.
— Вот и ладненько. Чистым и помирать не так страшно.
Больше ничего не говоря друг другу, они разошлись.
Старик прибрался на маленькой кухоньке. Любил он, как и покойная супруга, порядок и чистоту. Чашку на полку, ложку в коробку, кастрюлю со сковородой в тумбочку. Огляделся: хорошо, чисто.
Прошел к иконе:
— В руце Твои, Господи Иисусе Христе, боже мой, предаю дух мой: Ты же меня благослови, Ты мя помилуй и живот вечный даруй мне. Аминь. – И трижды осенил себя крестным знамением.