Волчица. Последний бой. Ирий

            Святая Русь покрыта Русью грешной,
                И нет в тот град путей,
            Куда зовет призывный и нездешний
                Подводный благовест церквей.
                (Китеж. М.Волошин)



            Ростов, вновь ставший на время столицей Руси Яровой, поразил Андрея ещё большим запустением, нежели разорённый провинциальный Углич, и лишь великолепный Успенский собор по-прежнему выглядел дивной жемчужиной, оброненной в придорожную пыль. Ещё больше он поразился тому, что тело геройски павшего Василька было положено в одну раку с обезглавленным телом дяди и неведомо как отыскавшейся его главой. Простой люд — ладно, но как, недоумевал он, безутешная княгиня Мария и Ростовский епископ Кирилл могли допустить такое? И откуда, собственно, взялась та глава? Спустилась «на воздусях», что ли?..
            А сам град между тем стал иным — из него словно вынули душу… И лишь по-прежнему по весне, когда грохотали над озером Неро первые грозы, серо-голубые кусты молодой полыни и уже зазеленевший камыш по его берегам пахли молодо и свежо, а в глубине, будто по небу, неторопливо плыли белопенные облака и отражалась вечность. Оно было прекрасно по-прежнему, особенно на рассвете, когда от всплесков светотени оживали воды его, светлея час от часу. Но прошлое…
            В час, когда боевые кони ложатся наземь (час Быка), оно являлось чередой ярких, как сама Явь, воспоминаний, будто он вновь проживал свою прошлую жизнь, как впервые, а будущее… представало кровавым и страшным. Да, собственно, оно и не могло быть иным в связи с наступлением Ночи Сварога и старыми пророчествами о высших и низших циклах. (Тем не менее он, как посвящённый, знал, что Ночь эта, как любая другая, не могла длиться вечно и, рано или поздно, наступит РАсСвет, когда придётся вновь научать людей «жить по Совести и в Ладу с Природой», «обновляться, расти, изливаться, любить, испытывать глубокий интерес к чему-либо, отдавать», что означает быть в полной мере…)
            Однако пока он мог констатировать, что годы кровопролитной гражданской войны что-то надломили в народе, а непреложные законы Совести/КОНы стараниями «торговцев» и жрецов фальшивой веры всё чаще подменялись правилами торжищ… и вот уже «не клёкот соколиной гордости внуков Даждьбога находил отзвук в (сердцах), а утешение несчастному даннику, покорённому рабу, которыми полна Библия», в чём, собственно, он всякий раз убеждался, общаясь со своими знакомцами:
            — Мыслю, ты не Кънязю служить, а во Владимир промыслил вернуться, — предположил Любомир, когда однажды они бражничали в корчме у кремля.
            — Вернуться? Куда? — отозвался Андрей. — Во град, разрушенный до основания, на обагрённые кровью руины?.. Нет!! — сказал, как отрезал, — доколь не окончена сия бойня, я туда ни ногой!
            — Что ж, на то и война…
            — Война дикарей! С ума посходили и воины, и князья, коль скоро творят такое, чего не смели и чужеземцы: ведь известно, что по улицам градов и весям псы едят трупы, и в полях трупы лежат, и в лесах…
            — Ты молвишь, как еретик, хотя крещённый, — вмешался в разговор княжеский сотник Кирдяпа. — Прочный мир водворит на Руси великий князь Ярослав, и тогда…
            — … настанет спокойствие кладбища, на обугленных руинах вырастет трава по пояс, а промеж могильных холмов  будут рыскать только серые волки!..
            — Да что ты мелешь!
            — Есть пророчество: народ, истребляющий сам себя, подобен взбесившемуся зверю, и его ждёт разрушение всего им созданного, неминуемая погибель и полное забвение, — напомнил Андрей, а после, отвечая на расспросы дотошного сотника, признался, что, пока суд да дело, Ирий/Беловодье пытался сыскать.
            — Ну и как? нашёл? — прикрывая в усмешке рот, осведомился Любомир.
            — Нет, — ответствовал. — Но по пути мне посчастливилось повстречать милостивого и добродетельного старца, который подробно порассказал о нём.
            — Язычник «милостивый и добродетельный»? — переспросил его нехорошо озадаченный такими речами Андриан, истово перекрестившись. — А вот расскажу я тебе, как неизречённой ради милостыни избавил подобного ему бог от греха. Так вот, помимо прочего, на полдороге между адом и раем, он что «пёс лежаща, одетый шубой собольей, а был (при жизни своей) так милостив, что искупал всех от всякия бед, откупал должников, посылал по (весям) и выкупал пленных христиан, даже птиц выкупал и выпускал на волю». Потому что язычником быть — смертный грех, искупить который ой как непросто!..
            — А всё потому, что не тщаться стяжать они веру истинную, Христову, не спешат покреститься водой и Духом Святым, а потому и в рай недостойны войти, — назидательно заметил сотник. — Да вот, к примеру, хотя бы Кънязь… Вроде бы окрещённый, а вошёл ли в рай, нет — неведомо.
            — Это ещё почему?
            — А потому, — объяснил Андриан, — что веру Христову не сердцем — походя принял. Погляди на церква-то его — сплошь непотребной резьбой невегласих покрыты, а капища их и погосты и пальцем не тронул, пока Батя наш (Ярослав) поганой метлой их не повымел, где только мог!
           Андрей усмехнулся невесело:
           — Да уж, конечно, — с горьким сарказмом сказал он, — тот, кто возводил грады, единство народа крепил, выкупал должников, — по вашему разумению, даже не человек вовсе, а пёс. Ещё бы, ведь сам Иисус уподобил православных псам, втепор как тот самый Ярослав, что мятежные веси жёг и без сожаления губил свой народ  — миротворец и благодетель…
           — Н-да, этот храмов не строил, — подтвердил Любомир, — ничьи души не врачевал, а уж про то, чтобы христиан из язычников делать, и не помышлял даже!
           — Мы все прежде — «граждане небесного отечества», а уж потом русские, булгары и проч, — заметил инок. И, пущей важности ради, добавил: — Прочие же — «безбожная Русь»!!
           — Но ведь сказано про великого кънязя: — «Тем и отсечённая твоя за Христа глава свидетельствует яве о тебе, прилепшая по смерти к телеси твоему!» — напомнил Андрей.
           — Кем сказано?
           — Известно кем — епископом Ростовским Кириллом, — ответствовал тот, — который, возвращаясь из Белаозера и желая видеть место рати на Сити, в груде мёртвых тел отыскал Кънязя, опознав его по одеждам, так как туловище было без главы.
           Кирдяпа недоверчиво усмехнулся, всем видом давая понять, что в подобные «чудеса» не верит:
           — Надо же! даже разлившаяся по болотам река в таком «богоугодном» деле не явилась помехой! — молвил. — Пожелал видеть место гибели Кънязя — и вот: сразу нашёл его среди «трупья мёртвых», как будто загодя знал!!
           — Слава Богу, что нашёл, хотя и без главы! — сказал Андриан.
           — Да, нашёл, — подтвердил Кирдяпа и хитро подмигнул иноку. — А во след вскоре и она отыскалась и «прилепилась по смерти» к обезглавленному телу, а рака для двоих была уже приуготовлена… — А после как бы между прочим, изрядно хлебнув из братины, поведал, что, несмотря на увечье, пускает стрелу без промаха без малого на три сотни шагов, то есть так далеко, как никто.
           — Да вот, — уже заплетающимся языком пробормотал он, — спросите хоть самого Кънязя… — и с опаской, словно перед очами судии, грозного и неподкупного, поведал, что тот вовсе не на Сити пал, а прежде, спасая казну, свернул по дороге на Новгород… однако далеко не отъехал: его охранный отряд был истреблён поголовно, а он сам, соскочив с саней, на которых привык ездить, так как по причине ранения не мог сидеть верхом, побежал к лесу, но, увязнув в снегу, был сражён его, Кирдяпы, меткой стрелой, а уж голову-то ему, ещё живому, отсёк своей саблей стремянной Гришка Кутерьма и преподнёс Ярославу.
           — Врёшь! — не поверил Андрей.
           — Дык, бежать хотел, — пробормотал сотник и долго затуманенным взором взирал перед собой, словно вновь узрел мёртвую главу Князя… ведь красивая, надо сказать, была та глава, с длинными седыми власами, с окладистой, ухоженной бородой, с открытыми синими-синими, как океан-море, очами и окровавленными чёрной кровью устами.
           — А всё-таки молодцом он был, — медленно, будто в раздумье, произнёс Любомир, — и любил Родину…
           — Да, наверное, любил, — согласился Андрей, между прочим уверенный, что ещё не раз, когда настанет трудный для неё час, безвестная княжна Рода Рюрика родит мальчика, который, сделавшись сильным и храбрым, наверняка защитит её от пагубы… и лишь неясная тоска будет овладевать им всякий раз, когда крылатая душа Кнъязя влетит в грудь вновь рождённого и напомнит ему его прошлую жизнь, до поры неведомую потомку…
           — Девок зови — гулять будем!! — пуская на грудь слюни, возгласил захмелевший сотник.
           — Эк его развезло! — с участием сказал Любомир. — Теперь не угомонится.
           Андрей сочувственно глянул на пьяного и предложил:
           — Ничего. Нужно его в опочивальню свести — к утру, глядишь, оклемается.
           — Что ж, сведи. Наутро кънязь всех своих воев зовёт — видеть хочет, а энтот, как назло, пьян вусмерть.
           — Я сам! — будто на миг протрезвев, рыкнул сотник.
           — Ну, сам так сам, — сказал Любомир и подвинул Андрею братину…
           Пили много. И с каждым часом разговор становился всё более непристойным, голоса более хриплыми, ругательства и крики более бессвязными, пока, наконец, трое собутыльников не уронили на стол отяжелевшие головы.
           Андрей же был почти трезв, потому что, во-первых, выпил меньше других, а во-вторых — потому что даже выпитое в изрядном количестве не могло потрясти его железные нервы. Снаружи между тем разлилась чёрная ночь, и в её тишине слышалась песня кого-то из гридней:

           Лету осень приснилась
           В жаркую ночь на Купала,
           Будто в жёны просилась
           И губы его целовала…

           Он поднялся из-за стола и бесшумно спустился по лестнице. На нижней площадке он, как и предполагал, обнаружил Кирдяпу — сотник лежал в неудобной позе и храпел. Тогда Андрей легко взял его левой рукой за подбородок, правой — за власы на затылке и резким, коротким движением сломал шею. Пьяница даже не пикнул.
           — Ступай к своему богу и искупи свою вину перед Кънязем! — напутствовал он, а после, привычным мысленным усилием покрыв плечи къняжьим корзном и придав себе облик кънязя, важным, размеренным шагом прошествовал мимо гридней, стороживших покои Ярослава. Те, отсалютовав, как положено, безо всяких проблем пропустили его внутрь. Миновав таким образом ещё один караул, он перешёл на женскую половину и… повстречал её, Наву…

           Она лежала одна на огромной кровати, поверх пуховых перин, разметав по подушкам свои роскошные волосы. Трое огромных псов бдительно стерегли её сон. Но ей не спалось…
           Высоко в небе, подобно сияющей реке в облаках, отражавшейся в глубине её глаз, проступила полоса звёзд. Их свет, проникая сквозь тонкие занавеси, в конце концов окончательно прогнал сон. Попытка уснуть вновь была тщетной, и виной тому было, скорее всего, некое подспудное чувство — ощущение тревоги, невозможности противостоять судьбе, безысходности, что ли…
           Она поднялась и, оставаясь почти нагой, долго прохаживалась по галереям женской половины къняжьего терема, не находя покоя. Потом долго разглядывала себя в зеркале, до боли прижав руки к груди и, как в бреду, повторяя:
           — О Лада! Лада!!..
           Она готова была разрыдаться от досады, что ночь длится так долго. Потом, нетерпеливо переступив скульптурными ножками, хлопнула в ладоши — тотчас, словно только того ожидая, явились две сенные девки.
           — Эй, Краса, — приказала она старшей, — помоги мне! — И та, следуя прихоти госпожи, открыла заветный ларец, изукрашенный искусной резьбой, и принялась извлекать на свет божий всякий полагавшийся по женскому обряду прибор: кольца, колты, серьги, наголовник и прочее, — который, говорят, сам Мстислав Удатный дочери своей подарил, когда та замуж за Ярослава была выдана. Воистину къняжий дар был великолепен — так что не только служанки, но и она сама была очарована и от восторга даже губу едва не прикусила…
           А когда, замирая от восхищения, девки, наконец, обрядили её и их осторожные руки коснулись её последний раз, она, взглянув в зеркало, не узнала себя — по ту его сторону, отгороженная от грешного мира мерцающей дымкой, стояла не женщина даже — богиня, владевшая всеми тайнами Мiра, так что поневоле закрадывалось сомнение: да она ли это? и, словно в подтверждение этому, поневоле потупив взор, увидела спины рабынь, столь истово приникших к коврам, будто она не только казалась, но и на самом деле была богиней!
           — «Я та, которую… называют богиней… — гласило само её существо. — Я отделила землю от неба. Я указала пути звёздам. Я установила порядок движения солнца и луны. Я сделала справедливость сильнее золота и серебра и сделала так, чтобы прекрасное и постыдное отличались между собой по природе… Я свела женщину с мужчиной…  изобрела брачные контракты и добилась, чтобы женщины были любимы…».
           Очнувшись вдруг, как от толчка, она с недоумением повела вокруг взглядом:
           Княжеский терем… Оказывается, она опять здесь — в роскошных покоях, где незримое, неусыпное и недоброе око исподволь стерегло каждый шаг!
           Ей претило общество наложниц гарема с их интригами, постоянными секретами, разговорами шёпотом, где даже самые простые житейские дела облекались покровом тайны. Она никак не могла (и не хотела) приобщиться к жёсткому распорядку молитв и литургий, установленному для княжеской семьи христианским обрядом, так что подспудный протест, родившийся в её душе, рос, креп, пока не прорвался наружу едва прикрытым раздражением:
           — Снять!! — приказала она сенным девкам.
           — А жаль! — негромкий голос, прозвучавший из-за спины, заставил её вздрогнуть. Быстро оторвав взгляд от зеркала, она, с привычным ощущением безусловной готовности, обернулась. В глазах её, как у волчицы, сверкнуло жёлто-зелёное пламя.
           Кънязь?..
           В дверном проёме, откуда снаружи проникала в покои свежесть ночи, словно выкристаллизовавшаяся из воздуха, маячила высокая, несколько грузноватая мужская фигура. В умирающем свете Млечного Пути блеснула кольчуга, меч и неспокойный, мятущийся взгляд… От неожиданности она едва не вскрикнула: — «Андрей!»
           Её верные стражи — огромные молосские псы — продолжали преспокойно дремать, не приняв его за чужого, а он стоял за спиной и через её же плечо разглядывал их отражение в зеркале. Свет звёзд довольно скупо озарял его лицо, которое выглядело бесстрастным, если бы не сведённые в напряжении челюсти, свидетельствовавшие то ли о скрытой свирепости, то ли о непреклонной решимости. Особенно выделялись глаза, сиявшие, как светоносные камни, вставленные в изваяние из сырой глины, причём контраст, поначалу показавшийся ей неестественным, в конце концов её поразил.
           Он вздохнул, предполагая, что она не спросит его ни о чём, пока он не заговорит первым, и, поддавшись внезапному порыву, попытался обнять её за плечи, но она отстранилась.
           — Не за тем я нашёл тебя, — наконец, произнёс он, однако не прежде, нежели, повинуясь его мимолётному жесту, удалились прислужницы и шаги их не смолкли в глубине покоев, — чтобы получить наслаждение от созерцания неземной красоты, а после взывать к птицам с просьбой повременить с провозвестием нового дня!
           Она рассмеялась, и сердце его дрогнуло от недоброго предчувствия — да не услышать ему ещё раз такого смеха! Отступив на шаг, вроде чтобы получше её разглядеть, он сказал, теряя надежду:
           — Оденься и пойдём! Путь долог…
           Она спрятала лицо в ладони, словно стыдясь своей наготы.
           — Идём! — повторил он и крепко взял её за руку.
           — Куда? — спросила она, перестав смеяться.
           — Ирий, конечно, искать, — ответил Андрей, надеясь, что она сразу поймёт его.
           — Да, да, — скороговоркой сказала она. — Мы возьмёмся за руки, я и ты, и пойдём искать Ирий, как заблудшие путники, а по дороге будем жить в шалашах, питаться кореньями и сырым мясом и, ещё чего доброго, наплодим себе чад и будем растить их в крови и грязи. И будем счастливы, очень счастливы! Идём: ты прав, мы найдём Ирий! — Она провела рукой по своим волосам, собирая их в тугой узел, и вновь рассмеялась, причём лицо её стало похожим на его лицо, когда он убивал своих врагов. Одним словом, волчица!
           Он ожидал прочесть в её глазах решимость, отвагу, любовь, может быть, но… нет! они были полны неприязни и… мрака, а потому не было смысла рассказывать ей о том, что произошло после их разлуки, о его скитаниях и пролитой во имя её обретения крови…
           — Уходи! — сказала она. — Иди своей дорогой…
           Он повернулся и пошёл прочь… вернее, вознамерился пойти, но, к удивлению, почувствовал, будто ноги одеревенели. И быть может, он испугался бы по-настоящему, если б мог слышать, как она стала выговаривать какие-то слова без звучания, будто гром без грозы, гроза без дождя, дождь без воды. Вот тогда бы он понял, что это заклятье…
           Впрочем, выдержка не изменила ему и на сей раз. Но пока суд да дело, раздались шум, гам, крики, прозвучал клич: — «К оружию!» — и тревога быстро охватила подворье. Оказавшись снаружи, он увидел, как отворяются двери пристроек и навстречу ему бегут люди. Кто-то уже заметил его, закричал благим матом и кинулся наперерез. Тогда он, резко остановившись, повернулся к преследователю лицом и, сделав шаг в сторону, ударил коленом на встречном движении — у бедняги от боли вывалился язык, горячим потоком потекли слюни…
           Лишь у высокого тына он сделал вид, что замешкался, будто специально поджидая стражей, и когда те, бряцая оружием, приблизились, то увидели, как огромная летучая мышь бесшумно вскарабкалась по отвесной стене и, распластав по ветру перепончатые крылья, исчезла в ночном небе!
           У стражей застыла кровь в жилах, смертельный ужас обуял члены.
           — Уходим отсюда! — приказал старший. — Нам, грешным, здесь нечего делать!
           И те поспешно ретировались…

           А наутро три сотни гридней одвуконь и в полном вооружении собрались на къняжьем подворье, поскольку кънязь Ярослав лично решил отобрать тех, из кого намеревался создать отдельный корпус для похода на Литву и в Европу.
           — Где Кирдяпа, чёрт его дери? Где он? — вопрошал Гришка, тщетно силясь отыскать среди воев своего любимца.
           Подошёл Любомир, что-то шепнул ему на ухо. Лицо у того вытянулось в недоумении, впрочем тотчас же вновь обрело прежнее, властное, выражение.
           — Допился собака!
           Раздались звуки боевых рожков, и в одночасье на крыльцо вышел сам кънязь. Гришка подал команду — и воины дружно приветствовали его.
           Внешне кънязь произвёл благоприятное впечатление:
           Ему было немногим за сорок, но из-за своего невысокого роста и сложения, скорее, хрупкого, чем крепкого, выглядел гораздо моложе. Двигался он медленно, вяло, как человек, лишь недавно поборовший тяжёлый недуг, который оставил на лице печать неизгладимой грусти. Тем не менее облик его, включая осанку, не был лишён несомненного величия, характерного для потомков Владимира Мономаха, а голос был хотя и негромкий, но внушительный.
           По его приказу отроки, сомкнув червлёные щиты и тяжело ступая, тремя шеренгами продефилировали под одобрительные возгласы ближних бояр и дворовых, а после, разделившись на две равные партии и вооружившись деревянными мечами и копьями, продемонстрировали построение в боевые порядки, перестроения для атаки и отступления и прорыв линии вражеской обороны, а двое гридней уже в полном боевом облачении со знанием дела командовали ими:
           — Уклон влево! Полуоборот вправо!.. Ради бога, рази!! — то и дело выкрикивал то один, то другой, важно расхаживая по сверкающему на солнце плацу. — Веселее! — подбадривали они отроков. — Пошто шевелитесь, как сонные мухи!
           — Ну что ж, хороши! — резюмировал кънязь, хотя и без особого пиетета.
           — Я их всех набрал из младшей дружины, так как лучшие бояре с твоим братом ушли…
           — Из младшей дружины? — кънязь скривил губы. — Так они, верно, никакого ратного опыта ещё не набрались… — Он остановился напротив Андрея и вперил в него пронизывающий взгляд своих серых глаз. — Ишь как смотрит! — отступая на шаг, пробурчал и спросил: — Вот ты кто таков?
           — Этот как раз из бывших, — отрекомендовал его Гришка. — Лучше него для конного боя никого не сыскать.
           — Где повоевал? Сражаться умеешь? — строго спросил Ярослав.
           — Умеет, — вновь ответил за него Кутерьма.
           — Так нехай покажет!
           — Коня у него нет, — ответствовал вместо него Любомир.
           — Ну так дайте ему! — приказал кънязь. — И если он меня удивит, конь его будет.
           Откуда невесть подвели жеребца, гнедого, поджарого, с аккуратной горбоносой головой, со стройными, крепкими ногами, с нестриженной, развевающейся по ветру гривой и хвостом до земли. При виде его бывалые воины, знавшие в лошадях толк, понимающе переглянулись.
           — Ну, давай, паря, покажи своё мастерство, и да поможет тебе бог! — Гришка, очевидно, решил поразить кънязя умением подбирать нужных людей.
           Андрей попытался было возразить, но Ярослав жестом показал, что возражений не потерпит. Делать было нечего, ослушаться нельзя, и тогда он, следуя приобретённой привычке повиноваться, достал из горита свой лук и перевесил на грудь тул со стрелами.
           — Эй, Любомир, стань вон туда… подними щит вот так… Да смотри, не опускай и не двигайся, коль жизнь дорога! — сказал он товарищу.
           — Делай, как велят! — подтвердил Кутерьма.
           И пока мечник шёл на указанное место, Андрей натянул тетиву, а после зубами достал из тула четыре стрелы.
           — Готов! — наконец, крикнул Любомир, и начищенный до блеска умбон его поднятого щита, как звезда, сверкнул на солнце.
           Тогда и Андрей, мысленно поблагодарив кънязя за возможность продемонстрировать ему пока ещё редкий на Руси, но смертоносный приём, известный в степях как «парфянский оборот», легко, словно несколько грузное тело его в одночасье обрело крылья, вскочил на коня, и тот понёсся по плацу удивительно лёгкой, размашистой рысью.
           Раздувая дрожащие ноздри навстречу ветру, он ускакал в дальний конец подворья, потом круто повернул и, сменив рысь на галоп, помчался, огибая кънязя со свитой, по широкому кругу. Он скакал всё резвее и резвее, пока умозрительный круг не замкнулся. И тогда не успел никто перевести дух, как всадник, не доезжая до места шагов сто, где, прикрывшись щитом, стоял Любомир, бросил поводья, поднял лук и одну за другой выпустил три стрелы… Трижды прогрохотал щит, и стрелы воткнулись вокруг умбона как павлиний хвост, ну а всадник затем развернулся, как бы имитируя притворное отступление, и на полном скаку выпустил последнюю, почти не целясь, что безусловно требовало превосходных конных навыков, поскольку руки его были заняты луком, а тело скручено, так что, дабы удержаться в седле и управлять конём, приходилось полагаться исключительно на чувство равновесия.
           — Верно, — подытожил заинтересованно наблюдавший за ним Ярослав, — сражаться умеет. — Говорят, что у великого каана из таких воинов имеются целые корпуса, которые, собственно, и разгромили наших побратимов на Калке…
           — Необходимо и нам создать таковые! — с полуслова уразумел намёк кънязя Гришка.
           — Небывалое дело! — подал голос кто-то из ближних бояр.
           — Да, небывалое, — подтвердил Ярослав, — но совершенно необходимое, поскольку в грядущей войне с одной тяжёлой пехотой не победить. Вот и пусть Гришка создаёт первый такой корпус, тем паче есть кому его обучить и возглавить…
           — Чую, будет из него славный воевода! — подтвердил тот, похлопав Андрея по плечу.
           Однако кънязь, изобразив на лице кислую мину, будто видел Андрея насквозь, покачал головой:
           — Был бы верным, как пёс, — молвил он…

           Наступила «чёрная» полоса, будто сбылось древнее родовое проклятие. Во-первых, внезапно, почти не болея, умерла его мать — ушла, как «уходят в тёплую ночь после вечернего собрания друзей, (как) уходят в свежее утро после ночи с любимым, тихо закрыв за собой дверь цветущего сада жизни», во-вторых — в бандитской разборке погиб его первый тренер, и в-третьих — он сам, катаясь на лошадях, получил серьёзную травму. А вышло так…
           В кавалерийском полку, куда он приехал с компанией, их встретил высокий белобрысый старлей с шашкой. Он был столь красив и статен, что Андрей поневоле сравнил его с уважаемым им князем Василько Ростовским, героем Ситской битвы, а Блондинка от восторга даже в ладоши захлопала:
           — Всегда восхищалась военными, — сказала она, — но даже представить себе не могла, что военная форма может так красить мужчину!
           — Ага, — усмехнулся Ботаник, — зачастую она даже мозги заменяет…
           Блондинка взглянула на него с осуждением.
           — Ну как, лошадей сами выберете? — спросил между тем офицер.
           — Выбери ты, — предложил Андрей.
           Прежде всего, угадав в нем прирождённого лошадника, офицер порекомендовал невысокую вороную кобылу, горбоносую и вислозадую, похожую на хищную птицу и, наверное, как птица, быструю.
           — Ой, какая чудесная лошадка! — вновь восхитилась Блондинка и уверенно похлопала животное по крутой холке.
           — Уже приходилось верхом ездить? — строго спросил офицер. Блондинка гордо вскинула голову, что было истолковано как утверждение, и он вручил ей поводья.
           Подойдя к лошади справа и сбоку, она поставила правую ногу в стремя и, держась за поводья, попыталась левую перекинуть через круп (старлей демонстративно отвернулся), однако даже такая невысокая, в общем-то, лошадка оказалась для неё чересчур высока, к тому же Блондинка, дабы не скрывать своих прелестей, была в джинсах, в которых такой нехитрый манёвр ну никак не мог быть исполнен. И Андрей совершенно бездумно подхватил её левую ногу и попытался с ней забежать на другую сторону… однако кобылка, чуть опустив зад, взбрыкнула так, что он едва успел прикрыться бедром и предплечьем. От такого удара его перевернуло ногами вверх, и он, зависнув головой вниз, как на фото, успел разглядеть застывшие от удивления лица солдат и бледное, как снег, лицо старлея…
           Упав, он сам некоторое время не мог прийти в себя от удивления, а когда поднялся, увидел бодро гарцующую верхом свою спутницу и в раз одеревеневших спутников своих.
           — Ты как? Кости целы? — с участием осведомился стремительно подскочивший к нему офицер. — К кобыле нельзя подходить сзади, — виновато напомнил он.
           Андрей кивнул — мол, да, знаю.
           — Может, фельдшера позвать? — предложил тот.
           Андрей отказался.
           Подвели и ему лошадь — такую же низкорослую, вислозадую, как первая. Однако та нервничала, покусывая удила и косясь на него красным глазом.
           — Не очень-то она спокойная, — заметил Андрей.
           — Ничего. Прочие строевые — привыкли к своим седокам, — пояснил старлей…
           Уже в седле он почувствовал, что с ней что-то не так: она крутилась под ним, как юла, и стоило чуть опустить поводья, как та взяла с места в карьер, да так резво, что он опешил, а та между тем понеслась, как на крыльях, и лишь у изгороди, отделявшей плац от леса, остановилась, причём лишь после того, как он натянул поводья так сильно, как никогда. Но и остановившись, она из кожи вон лезла, припадая на задние ноги, так что он носками сапог касался земли, и извиваясь под ним, как змея, а стоило вновь приспустить поводья, она вновь понеслась, как ражная. Что было делать! он уж стал высматривать место, падать куда было помягче, но вмешался старлей — изловчившись, ухватил её под узцы и, повиснув всем телом, принудил остановиться.
           — Давай, я тебе другого коня дам! — сказал он, едва Андрей оказался на своих не твёрдо стоящих ногах. И не успел ответить, как солдатик уже подвёл к нему крепкого рыжего жеребца, при виде которого он даже оторопел — вот поистине всем коням конь: какая стать, какая мощь! ноги, грудь, круп, плавная линия от холки до хвоста — всё без изъяна!
           — Вот Тур — лучшая лошадь полка! — отрекомендовал жеребца офицер.
           Нельзя сказать, что Андрей был обрадован — после выкрутас ражной кобылы, он с большим бы удовольствием оказался на даче Ботаника, где уже, как он знал, была жарко натоплена баня, а в гостиной накрыт стол. Но… перед бравым старлеем не хотелось ударить лицом в грязь.
           Подчёркнуто лихо вскочив на коня, он вдруг ощутил, будто всё это уже было: и конь этот, и снег, и хмурый, таящий угрозу лес, и свинцовые небеса, касавшиеся верхушек заиндевевших на морозе сосен!.. А Тур, словно ощущая малейшие движения его души, перемахнул через изгородь и понёс его так легко, как пушинку, плавно переходя на галоп и набирая скорость…

           Андрей со своей сотней нёсся на сшибку, как птица пластясь над землёй. И вот уже нельзя остановиться и отвернуть: слева — яр, справа — крутой берег реки, а враги между тем всё ближе, так что он уже мог различить лица их. У них прекрасные кони, отличное вооружение да и наездники они, судя по всему, были добрые, к тому же их было примерно вдвое больше. Они не подбадривали себя криками, как те же булгары или половцы, а сразу выпустили по две-три стрелы и сразили нескольких его воев насмерть. Один конь без седока еще какое-то время скакал рядом, и ветер развевал его чёрную гриву, как сульде, пока все (и люди, и кони)… не смешалось в сутолоке встречного боя. Потом он ударил кого-то наотмашь, но удар получился плохим, слабым, так как нанёс он его через конскую холку, развернув корпус, но татарин всё-таки запрокинулся, обронив меч…

           А после всё будто валилось из рук, и в спортзале, который он посещал раз в неделю, ему стало плохо.
           — Удар! Нырок! Двоечка!.. Ножки под собой! — Мастер двигался из стороны в сторону легко, как тигр в клетке, и удар Андрея, предполагавший смести соперника напрочь, всякий раз оказывался волшебно бессильным.
           — Да, — констатировал тот, — сила, как говорят есть, но… проваливаешься! А дыхалка!!..
           Форму Андрей старался поддерживать, регулярно бегал и плавал в бассейне, а иногда, дабы «тряхнуть» стариной, даже спарринговал с теми, кого лично ему подбирал Мастер, среди учеников которого было немало разного уровня чемпионов и мастеров спорта. Казалось (прежде всего, ему самому), что годы были ему нипочём, будто время остановилось, а на ринге он ощущал себя в родной стихии. (Причиной тому было строгое указание Мастера тем, кого он выставлял против Андрея: не работать в полную силу, но и не поддаваться, так чтобы тот заметил.)
           Однако на сей раз его хватило лишь на пару раундов — он вдруг побледнел, лицо исказилось от боли…
           — Ты вот что, — прервал бой Мастер, — иди, мойся! На сегодня довольно.
           Стиснув зубы, Андрей с трудом добрался до раздевалки и, присев на лавку, встать уже не мог. Пришлось Мастеру отвёзти его к Доктору…
           — Да, батенька, — оторвавшись от монитора протянул тот, — плохо дело. Кровью мочишься? Кто тебе так приложил?.. Срочно, милый мой, нужна операция, иначе почки лишишься! И никаких разговоров, слышишь?!..
           И уже находясь на операционном столе, он, пока женщина-анастезиолог несколько раз безуспешно пыталась сделать ему блокаду, вновь слышал Её/Бездны голос как шёпот полных, строго очерченных губ: — «В тебе по-прежнему много силы, но нет никакой осторожности, так что приходится оберегать тебя в обоих мирах, хотя вряд ли кто скажет, что ты беззащитен!»
           — Ну наконец-то, — сказала она ассистентке — черноволосой операционной медсестре, наблюдавшей за капельницей, — попала! Теперь подождём…
           Однако ждать пришлось долго. Прошло минут двадцать, потом ещё столько же, а блокада не действовала. Явился Доктор и … лишь головой покачал:
           — Что за чёрт, — буркнул он, — быть такого не может! Придётся наркоз дать, что не здорово…
           А потом, когда дали наркоз, он, веря в исключительность собственной судьбы, долго странствовал среди звёзд, пока они не погасли, а сама вера не растворилась в безмерной глубине покоя и мрака. А уж после не было совсем ничего — ни пространства, ибо исчезли границы, чтобы вместить его, ни времени, ибо ничего в безмерной глубине его не происходило…
           А когда же распустились четыре бело-голубых цветка с четырьмя треугольными лепестками каждый, предвечным сиянием озарив новое пространство, и обрелось зрение, чтобы лицезреть его, он увидел над собой белый потолок и четыре светильника, нависших над ним…

           Со дня приснопамятной битвы на Сити минуло много грозных и кровавых лет, и иных битв случилось немало. Так, в 1241 году, после того, как был разорён Киев, полевое ордынское войско — десятки тысяч прекрасно вооружённых профессиональных воинов, могучих русоволосых и светлоглазых савиров — обрушилось в тяжкой силе на католические страны Венеи. Впрочем, огромный их численный перевес — ужасные цифры в двести и более тысяч всадников, которые порой называли заезжие на Русь гости и записывали доморощенные монахи, — был надуманным. (Возможно, великий каан и смог бы собрать такое огромное войско, оставив без защиты собственные пределы, но прокормить столько ртов и превосходящих их числом втрое боевых коней было совершенно немыслимо, да и зачем?) Так что угроза тотального уничтожения, нависшая, как пытался подать Ватикан, над Европой, была изрядно преувеличена.
           Тем не менее были и жесточайшие битвы, осады городов и погромы… был сожжён Сандомир, в руины обращён Краков. Справляя обряд погребения, победители первым делом предавали огню пергаментные свитки, «харатейные» книги с хрониками, сочинениями и прочими документами, а по сути — плоть соплеменников, поскольку на пергамент шла человеческая кожа, содранная с ещё живых людей, а наилучшим материалом считалась кожа детей, которых захватывали и угоняли из разорённых славянских деревень… «Цивилизованная» Европа за свои злодеяния расплачивалась сполна…
           В составе русского корпуса Андрей поначалу сражался под главенством Даниила Галицкого, а когда тот изменил общему делу и с благословения Папы был провозглашён королём — кънязя Ярослава/Бати, который в конце концов как союзник великого каана обрёл-таки вожделённое Великое княжение Владимирское и, по примеру своего предшественника — Андрея Боголюбского, — истово принялся укреплять собственную единоличную власть…
            И вот уже летописи перестали упоминать о его рядах/совещаниях с сановными мужами, поскольку он перевёл их, включая ближних бояр и младших князей, в ранг вассальных, упразднив тем самым родовое лествичное право, а все решения отныне принимал единолично.
            Справедливо полагая, что вера и власть — сёстры, причём вера — основа власти, он принялся истово подменять первую, чтобы утвердиться во второй и «дать своему государству строго самодержавный строй, подави(в) в нём древние признаки свободы, как политической, так и частной»:
            Ничтоже сумняшеся, он провозгласил себя единственным толкователем мудрости тайных книг и Родов да’Арийских, а на волхвов, как ранее его предок Владимир Святой/Кровавый, объявил гонения. Народу же объяснили, что те замышляли измену, а посему поганой метлой будут выметены из Святой Руси. Далее, вняв увещеваниям своего духовного пастыря и отца — Ростовского епископа Кирилла, — пуще прежнего блюсти апостольские заповеди, всегда имея в сердце страх божий и смирение, рьяно, несмотря на то, что почти вся Русь уже была крещена по византийскому обряду, рьяно взялся за перестройку уже существующих обычаев, причём его усердия переходили порой в подлинный деспотизм.
            Так, застав на Руси по сути две веры, он сделал между ними окончательный выбор, вполне обоснованно полагая, что легче править и собирать дань с «рабов божьих», привыкших падать на колени и бить поклоны, нежели с «внуков Даждьбога», готовых скорее расстаться с жизнью, чем с совестью, и даже молившихся стоя, Что, наконец, лучше уж «всякая власть от бога», нежели неукоснительная вера в Правду-Роту, превышен которой нет ничего в Мiре…
            Однако, обретя вожделённое Великое княжение Владимирское, а с ним — по сути неограниченную власть, он, как водится, перегнул палку:
            Державшие руки на пульсе высшие волхвы Асгарда озаботились столь дерзкой и разрушительной политикой вновь испечённого великого кънязя, о чём в конце концов уведомили великого каана, и тот прежде всего приказал Ярославу лично предстать перед ним с объяснениями…
            Это было уже всерьёз!
            От недобрых предчувствий кънязь пал духом. Несколько дней кряду он пребывал в тяжёлых раздумьях. Да, можно было покаяться перед Папой и принять из его рук корону, как поступил его свояк Даниил Галицкий, но… одновременно лишиться реальной власти и благоволения собственной церкви. Если поехать — можно было и не вернуться, не ехать — означало открытое неповиновение суверену…
            В конце концов, он принял решение: призвав своего верного пса Гришку, кънязь приказал собираться в дорогу, а в качестве личной охраны взять конную тысячу Андрея…
            Последний к тому времени, участвуя в походах, приобрёл колоссальный боевой опыт и умение безошибочно, как в мудрёной персидской игре, двигать своими воями, а вдобавок… славу жестокого, беспощадного военачальника, хотя на самом деле сам Гришка превосходил в жестокости не только его, но и всех прочих, подвергая пленных такого рода карам, что даже его подчинённые, бога ради, редко кого брали в плен. Как бы то ни было, чёрная слава их внушала такой ужас, что даже видавшие виды псы-рыцари не смели стать против них и спешно ретировались, узнав отряд по знамёнам и цвету доспехов. Но… о верности обоих также ходили легенды. Они вдвоём составляли целую опорную глыбу в том фундаменте, на котором возводил свою власть Ярослав.
           Андрей вроде бы от души зауважал кънязя и служил ему не за страх, а за совесть. Образ же Навы постепенно померк, подобно лучистой безмолвной звезде, уплывающей в бесконечность мироздания…
            Первое время он, вопреки всему, продолжал ощущать её рядом, несмотря на то, что пребывала она невесть где, скорее за сотни километров, на краю земли. Он с жадностью ловил слухи, распускаемые время от времени прибывавшими с Руси гостями, о её красоте и ранней мудрости, о великой её любви к Ярославу, великому кънязю Владимирскому и Киевскому. Но… со временем интерес к ней пропал, ибо он возмужал, а сердце будто окаменело — иные женщины появились в его суетной походной жизни, много женщин: они появлялись в одночасье прилетевшим ветром и так же исчезали, не оставляя следа! Он сильно изменился, заматерел, так что изукрашенный серебряными пластинами пояс постоянно сползал под живот, и лишь тугой составной лук да меч-кладенец из чудесного орихалка напоминали о том, что он когда-то был Дважды Рождённым, Крылатым волком Семаргла…
.
            Путешествие кънязя в Орду/Асгард началось, собственно, из Биляра, который тот сделал своей временной ставкой, поскольку стольный Владимир до сих пор лежал в руинах. Таким образом, дабы сопровождать его, Андрею со своей тысячей довелось вновь проезжать через Киев и даже посетить руины храма Великой Мудрости/Софии, обороняемого некогда «чёрным отрядом» псов-рыцарей. Сражение с ними,  которые были, по сути, фанатиками, было настолько ожесточённым, что он приказал пленных не брать (да никто, собственно, и не сдавался) и уничтожить всех поголовно, так что до сих пор их бесчисленные головы и кости лежали не убранными. Также и развалины храма, отчасти заплывшие гумусом, в течение долгого времени оставались нетронутыми. Наверняка и пирамидион, погребённый глубоко под ними, навсегда, как хотелось бы верить, был лишён своей волшебной силы. (Во всяком случае, Андрей как посвящённый никакой прежней, исходящей от него тёмной силы не ощущал, как не присушивался. Дело было сделано!). Далее, как бы то ни было, Иттиля (РА) достигли сравнительно быстро, где их уже ожидали лодии, присланные кънязем. Сам же Ярослав, встретив Андрея в Биляре, ни о чём его не расспрашивал, ни ему, ни воям его смотров никаких не устраивал, а сразу приказал выдвигаться на восток, позволив лишь сменить коней и запастись провиантом. (Многим позже Андрей узнал, что почти целую седьмицу накануне кънязь провёл в беседах со своим крёстным и молитвах.)…
            И был долгий путь через дикие степи. Долго тянулась местами всхолмленная унылая равнина с редкими курганами и каменными батырами, над которой висело неприветливое небо цвета блеклой бирюзы. Серебристый ковыль, увядшая полынь, небольшие, местами высохшие озёрца вдоль нехоженых троп, временами садящиеся на замшелые камни-валуны орлы-могильники да стремительно пробегавшее стадо сайгаков — вот, пожалуй, и всё, что можно было увидеть со спин идущих на грунах коней. И ниоткуда не тянуло ни дымком, ни жильём. Лишь изредка встречались на пути ямы, где коней удавалось поменять на свежих и немного отдохнуть.
            Изо дня в день, которые были похожи, как две капли воды, Андрей без устали гарцевал на гнедом с золотистым отливом своём жеребце, часто оставляя спутников и уезжая на поиски известных ему одному примет, спешивался, чтобы разглядеть следы, бросал вверх пучки сухой травы, следя за их падением, нюхал воздух, как зверь, и, возвращаясь, заверял тысяцкого, что вокруг всё в порядке. Но в один прекрасный день он заметил, что ландшафт стал меняться. Вдали показались отроги гор, на наиболее высоких вершинах которых, колыхаясь, трепеща и расстилаясь по мутному небу, реяли исполинские знамёна, молочные и серебристые, а сами вершины казались то близкими (рукой подать), то далёкими. Это, как он догадался, был уже совсем иной мир…
            Далее вглубь, выслав вперёд гонцов, дабы известить великого хана о своём приближении, посольство втянулось в составе трёх сотен колонной. Ещё две сотни двигались скрытно, дабы, в случае опасности, прийти на помощь. Более двадцати дней пришлось потратить, чтобы пройти через страну живописных скал, озёр и порожистых рек. Причём пришлось пересечь несколько расходящихся веером хребтов, прорезанных обширными долинами, являвшихся ложами многочисленных рек, в том числе каменных…
            Горные отроги местами покрывали дремучие леса, порой совершенно непроходимые, но проводники, ориентируясь по одним им ведомым указателям то ли благодаря собственному опыту, безошибочно находили дорогу и вели их кратчайшим путём.
            В конце бесконечной череды похожих, как близнецы-братья, дней Андрей, ослабив поводья и взлетев на покрытый стлаником склон холма, прямо перед собой на слиянии двух больших и спокойных в течении рек увидел величественную туманную равнину и подпиравшее облака пучками своих вертикалей грандиозное двуярусное сооружение, окаймлённое полупрозрачным медленно вращающимся образованием, особым образом освещавшим её и придававшим ей несколько отрешённый, почти фантастический вид.
            Андрей ещё не догадывался, что эта равнина и была тем самым «чистым, желанным, кротким и прекрасным (местом)», откуда посвящённые, благодаря силе, сущей в нём постоянно, могли мгновенно переноситься «во всяк(ую) сторон(у) (света) и во всяк(ое) мест(о)» и где, наконец, вода Живая текла, творилось тайное и никто не умирал, а величественное сооружение — легендарным Храмом Священного Первичного Огня, Духовным центром Первичной Веры Славян и Ариев, содержащим ключ ко всем тайнам Жизни. Тем не менее он долго, словно зачарованный, любовался открывшимся ему ландшафтом, пока будто кто-то вдруг не окликнул его. И тотчас засосало под ложечкой, в горле пересохло.
            Он оглянулся и приметил, будто неподалёку, волчица белая стоит и смотрит на него пристально. Вся из себя ладная такая, что глаз отвести невозможно. Но что-то в ней было не так, поскольку конь его внезапно шарахнулся, как шальной, храпя, раздувая ноздри и кося на неё злым красным глазом.
            Он свистнул и погрозил ей, однако она не выказала ни малейшего страха, продолжая стоять неподвижно, лишь нервно подёргивая пушистым хвостом. Постояла так какое-то время, а после скрылась в лесу, словно её и не бывало…
            Уже в виду ставки-града Огдая Ярослав распорядился сделать последний привал, почистить коней и оружие, а главное — выспаться добре, дабы назавтра не ударить лицом в грязь перед ханом.
            Обходя своих воинов, он одаривал наиболее отличившихся воинов или угодивших ему за время пути. Тонкими дрожащими пальцами, унизанными перстнями, он отламывал от свежеиспечённого каравая ломти и раздавал им, а Андрея ровно кто в бок толкнул — он вдруг представил, как вот этими самыми пальцами перебирал князь седые власы на мёртвой главе брата, поглаживал щёки, теребил уши и не в силах был взора своего от неё отвесть. Он также представил себе, как целовал Ярослав посиневшие и безмолвные уста, как радовался, мысленно примеряя под себя великокняжеский венец, и как долго не хотел лишаться столь вожделенного свидетельства невзначай обретённой власти. Всей душой он жаждал её, приближался к ней, шёл, полз, скрадывая её, как хищник добычу, так что поседел даже, как лунь, будто нечеловеческое потрясение пережил, и, говорят, «неузнаваем стал». Но, тем не менее, как он не мнил, страшная, скорбная страница его собственной жизни оставалась ещё открытой.
            Андрей видел его насквозь, и ненависть, спустя столько лет, вновь готова была излиться на князя. Но … час ещё не настал…
            Последний переход был особенно тяжёл, и люди устали. Однако ночью не спалось почти всем — не спали ни люди, ни кони. Не спал мучимый неясной тревогой великий князь Ярослав, не спали прошедшие огонь, воду и медные трубы его гридни, и Андрей, потягивая пенный кумыс из сулеи, не спал тоже. Кому-то чудились над градом столпы света, кому-то — полупрозрачные фигуры женщин в скорбных позах, а кому-то — огромная волчица, которая, переплыв на другой берег реки, превращалась в человеческое существо, одетое в белые одежды…
            Наутро, когда над сокровенными лесными урочищами показался багряный край солнца, неведомый град, озарённый алым сиянием небосклона, показался прибывшим городом-птицей, городом-мечтой, явившим им, как во сне, неповторимый свой облик. Исполинский храм, куммирни, трираны-гробницы и прочие храмы, скрывавшие вековые харатьи и сантьи, а также рубленные из кондового леса дома, терема, бани, лавки, стены и двери которых были исписаны трагами, —поражали воображение, но, тем не менее, гармонично вписывались в окружающий ландшафт.
            — Эге, а стены где? — между тем удивился кто-то из гридней.
            — Стенами Грастианы (Асгарда), — сказал проводник, — являются сила и магия наших волхвов!
            Андрей присмотрелся — и действительно: над городом, образуя своеобразный купол, мерцало бледно-голубое сияние.
            — С благополучным прибытием! — с воодушевлением произнёс Андриан, несколько раз истово перекрестившись. — Вот погляди, — обратился он к Ратше, — ещё неведомо что уготовил нам день грядущий, а люди наши, как дети, уже радуются жизни, какой бы постылой на самом деле она ни была! И я, как дитя, тоже приветствую это утро и этот прекрасный город наряду с самой жизнью, которую нам сохранил Господь. Радуйся и ты, сыне, и да будет благословенна она как дар Господа!
            — Что касается меня, — произнёс оказавшийся неподалеку князь, — я бы с гораздо большим удовольствием лицезрел этот град в руинах и дыму пожарищ! — и улыбнулся такой искренней лучезарной улыбкой, будто разделял с иноком его восторг.
            — Этот город, — сообщил провожатый, —помнит немало гордецов, пожелавших увидеть его «в руинах и дыму пожарищ», но, как видишь, стоит уже много веков и до сих пор сохранил неповторимый свой облик!
            Взор Андрея затуманился, словно он воочию представил себе все эти бесчисленные века и тысячелетия…
            Летней ханской резиденции в пригороде Асгарда достигли быстро. На изгибе реки, на пологом её берегу, в морозной дымке, скрывавшей даль, стояло несколько десятков окружённых рвом и валом белых войлочных юрт. Суровые воины в светлых бронях, вооружённые боевыми топорами и копьями, встречали прибывших у распахнутых настежь тяжёлых, из ровных брёвен ворот. Огромные сторожевые псы, похожие больше на волков, глухо рычали, показывая страшные клыки. Это были боевые собаки савиров, каждая из которых легко справлялась с вооружённым ратником или всадником.
            Продвигаясь между юртами, путники повсюду видели окружавшие их повозки, а за ними— настороженно, по-волчьи уставленные на них глаза цвета небесной лазури, одежды из некрашеного полотна и искусно выделанной кожи, приспособленные для езды верхом, и детские головы, светлые, как солома.
            Очевидцы, задолго до них побывавшие в Орде, свидетельствовали о «всём скифском племени», что у них волосы умеренно растущие, тонкие, прямые и русые, кожа мягкая и белая, лишённая волос, что «почти все (они) высоки ростом и красивы, с умеренно-белокурыми волосами…»и что, наконец, «(трудно сыскать) людей с более совершенными телами, чем они. Они подобны пальмам, румяны и красны…»
            Миновав между тем стражей и пройдя между двух огней, князь, Гришка, Андриан и Андрей предстали, наконец, перед очи нескольких полулежавших на чепраках и кошмах савиров, где Андрей безуспешно пытался определить, кто же из них, собственно, хан. По слухам, тот был чересчур колоритной фигурой. Говорили, он был высок, как кедр, силён, как бык, и в пище совсем не нуждался, а жил лишь тем, что пил мёд да кумыс. А ещё говорили, что якобы он, дабы узнать тайну мёртвых, девять дней провисел на мировом древе, пронзённый собственным копьём, и, получив магические знаки, узнал всё, что происходит в девяти мирах. Но… никто из присутствующих под такое описание не подходил.
            Так кто же всё-таки из них был Огдай? — размышлял Андрей. Скорее, вот тот, — заключил он, — в небрежно накинутой собольей шубе поверх красного замшевого кафтана, распахнутого на груди. И ошибся. Хана на самом деле среди присутствующих не было. А тот, на кого пал его выбор, был Бури, его военачальник и родственник.
            Этот красивый и статный савир с лицом, дышащим умом и энергией, вскинул в приветствии правую руку, как было принято у ромеев, и, бесстрашно вперив свой взор в бездонный омут глаз Ярослава, произнёс несколько, надо думать, приветственных фраз, которые, впрочем, нетрудно было понять.
            — Нам известно о вашем приезде, — сказал он. — Далай-хан всего великого народа, правитель Тартарии, примет вас. И если вы поступаете по словам вашим, то ты, который есть великий кънязь Русии, должен каждое слово его выслушать и понять…
            — Ишь, какой гордый и говорит предерзко! — шепнул Гришка. И прибавил:
            — Я бы, пожалуй, мог сбить с него спесь.
            — Не будь дураком! — одёрнул его Ярослав.
            Вслед за тем Бури заговорил совсем иным тоном, так что Андриан с Гришкой не поняли, сколько в его речи было невысказанных угроз и угрожающих недомолвок, однако прекрасно поняли Ярослав с Андреем. Онисмогли уловить общий смысл, заключавшийся в том, что на Руси приказ Бога не выполнили и даже оказали яростное противодействие, показав себя высокомерными, в связи с чем в их землях силой вечного Неба люди были убиты и уничтожены.
            Произнеся такие слова, сановник подал знак — и гостеприимцы принялись всячески угощать послов, о чём-то по-своему говоря и дружески улыбаясь…
            После треволнений и тягот пути пили много: и хмельные, настоянные на травах меда, и пенный кумыс, и тёмное персидское вино, и китайскую водку, что привозили из далёкой Аримии. Девушки, прислуживавшие гостям, подносили на деревянных и серебряных блюдах дымящиеся бараньи хребты, конские лопатки, жирных дроф, зажаренных в собственном соку, и варёное с лапшой мясо. Хозяева тоже ели, смеялись и похлопывали гостей по плечам, отрезая куски ножами, и пили из передаваемой по кругу братины, неспешное хождение которой говорило о взаимном уважении и о спокойном, без лицемерия, гостеприимстве. Успокаивало царившее здесь необычайно спокойное величие, этакая задушевность, исходящая от простоты одежд и развешенной на стенах утвари. Впрочем, как Андрей вскоре мог убедиться, подобная идиллия могла запросто смениться яростной враждой и граничащей с безумием яростью…
            В течение нескольких последующих дней великий князь Ярослав пристрастился пить неразбавленное персидское вино, которое савиры выменивали на рабов и скот, играл с Бури в мудрёную китайскую игру и дожидался случая, чтобы предстать перед ханом. Однако последний до поры избегал встречи.
            — Хан хочет, чтобы вы гостили, — отвечали ему. — Будет ещё время говорить о делах…
            И Андрей, предоставленный сам себе, несколько дней кряду садился на своего жеребца-трёхлетка и уезжал в степь, а ночами шатался по будто вымершим улочкам стана (почти всё хуннское войско отправлялось на порубежье, где, как говорили, их скопилось ни много, ни мало пятьдесят тысяч), захаживал в облюбованную корчму и пил напропалую, ну а после спал до полудня.
            В одну из таких ночей он нежданно-негаданно встретил Наву-Любаву. Она вошла в компании молодых гетов (воинов порубежной стражи), красивая и немного развязная. Он коротко кивнул ей как старой знакомой, и обычно непроницаемо-серые глаза его просветлели, озарённые внутренним светом. Уж такова, наверное, была сила её чар! Без украшений, простоволосая, в тонком льняном одеянии, она, тем не менее, вызывала не меньший восторг, нежели в иных своих ипостасях.
            — Что, снова на князя охотишься? — вместо приветствия осведомился он.
            Она взглянула на него так, будто видела впервые (тем не менее, тёплая, но тревожащая волна прокатилась по всему его телу), потом, доверительно взяв его под руку, понимающе улыбнулась:
            — Ты не передумал жениться на мне, как поклялся? Скажешь, время ещё не пришло? — полушутя-полусерьёзно спросила она.
            Ответить Андрей не успел, так как снаружи послышалось громыхание многих сапог, лязг оружия, и в корчму ввалился Гришка Кутерьма со своими телохранителями. Похоже, он был сильно не в духе. Причина крылась в том, что князь, охотясь на кабанов, упал с лошади, сильно ушибся и за недогляд грозился посадить его на кол.
            — Хороша кобылка да не объезжена! — возгласил он, остановив пристальный взгляд свой на Наве.
            — А это еще как поглядеть, молодец: либо ты меня объездишь, либо я тебя, — отозвалась та.
            — А вот сейчас поглядим! — оживился он, ухватив её, как клешнёй, за руку и притягивая к себе.
            Что случилось потом, никто так и не понял, однако правая рука его оказалась располосованной от кисти до локтя. Фонтаном брызнула кровь.
            — Ах ты, волчица! — благим матом взревел Гришка, выхватывая меч из ножен.
            — Не замай, — попытался предостеречь его Любомир, — ведь это княжья Любава!
            — Сука!!
            Андрей, в один миг протрезвев, оттолкнул тысяцкого — и меч, готовый обрушиться на голову Навы, рассёк воздух. Сам же он отлетел к противоположной стене, а сверху на него обрушилась утварь.
            — Ах ты, пёс! Чина не ведаешь? — брызжа слюной, прохрипел тот.
            Геты вскочили, хватаясь за мечи. Но Андрей, не зная, кому они придут на помощь, опрокинул их всех вторым ударом — силы хватило. Своим мечом он принялся описывать круги и восьмёрки, оградившись ими как стальной стеной. Он, меч и боевая Форма вкупе с Силой в одночасье превратились в непобедимое такое орудие, так что савиры, сообразив, что к чему, отступили. Не унимался только Гришка Кутерьма.
            — Я узнал тебя, — крикнул он. — Ты — булгарский лазутчик, подосланный к пресветлому князю нашему! — И вновь размахнулся мечом, но… Андрей разящим ударом рассёк его лезвие, а вслед — самого Гришку. Обратным движением его меч вновь взлетел вверх, рукава задрались, обнажив руки от кистей до локтей, и тогда все увидели оскаленные волчьи пасти на них — символ воинов-симуранов.
            — Это волхв! — прозвучал чей-то возглас.
            — Это воин Семаргла!! — прозвучало ещё несколько. И воины-геты почтительно расступились, освобождая Андрею дорогу. Он без слов взял Наву за руку и вывел на улицу.
            На земле уже лежал первый снег…
            — Ну, что, в силу входишь? — спросил он.
            — А ты, что, испугался? — улыбнулась она.
            Они вышли на берег Оми. Чёрное звёздное небо отражалось в чёрной воде заводи, и потому пара лебедей, казалось, не плыла, а парила среди звёзд.
            — Погляди, Любава: они совсем ручные! Наверное, не улетают вовсе…
            — Улетают, — убеждённо сказала она. — Хотя бы для того, чтобы там, в тёплых краях, полюбить Родину ещё сильнее и безусловнее, что ли. И тосковать по ней!.. А ты по-прежнему Ирий ищешь?
            — Уже нет. Пора возвращаться, наверное…

            Приходя в сознание, Андрей долгое время (целую вечность, как ему показалось), хотя на самом деле времени прошло немного, будто выныривал с большой глубины, а потом долго лежал совсем неподвижно, как покойник. От слабости голова кружилась, а сердце билось неровно, словно умирая. Потом будто волчий вой раздался совсем близко…
            Первое, что он почувствовал, придя в себя, — чьё-то присутствие. Кто-то был рядом, но кто — мать, чудесным образом воскресшая из мёртвых, ангел-хранитель, явившийся препроводить его душу в вечную обитель или кто-то иной, непостижимый и страшный? Бог весть…
            В конце концов, оторвав взгляд от ламп и переведя его в сторону, он увидел рядом Её.
«Лицо её было свежее, порозовевшее и … очень красивое. Вся из себя она была ладная такая, будто сотканная одновременно из лунного света и утренней свежести, и смотрела на него взором светлым и печальным, ранящим сердце, таким, что он подумал ещё, что никогда не видел такой пронзительной и печальной красоты. И едва так подумал, как понял, что, наверное, по-серьёзному влюблён в неё…»
Что за напасть!
Она склонилась над ним, и пахучие пряди Её волос коснулись его разгорячённой щеки. Он как бы нечаянно коснулся их губами, и холодок закрался в самое сердце. Никогда в жизни он не испытывал такого. А Она между тем положила ладони свои на его забинтованный бок и пробыла в таком положении пару минут. Боль понемногу утихла.
— Так, так. Хорошо, — весело сказала Она. — Вот и всё, здоров будешь. Вот и всё, что я хотела сказать…
Проснувшись наутро, он ощутил себя совершенно здоровым, на что не замедлил обратить внимание Доктор.
— Вот все бы так! — сказал он. — Глядишь, и в медицине надобность отпадёт…
Дальнейшее обследование показало, что всё на самом деле в ажуре.
— Но ты, Андрюха, всё-таки исповедуйся — хуже уж точно не будет, — деликатно предложил навестивший его вскоре Мастер. — Уж если Господь не поможет, то не поможет НИКТО!..
И Андрей в конце концов не преминул подобным советом воспользоваться, совершив вояж во Владимир-на-Клязьме и, конечно же, в почитаемый им храм Покрова на Нерли…
— Ну что, тяжело на душе? — осведомился встретивший его молодой дьяк в чёрной рясе, со значением поглядев на вошедшего.
— Тяжело, отче, — с тяжёлым вздохом ответил Андрей, испытав вдруг к нему необъяснимое доверие.
— Ничего, сейчас полегчает, — сказал тот и подбросил в тигль щепотку белого порошка — пламя тотчас же ожило, рассыпая вокруг искры, от всплесков светотени которого стены словно поплыли. — Как полагаешь, в чём смысл твоей жизни сегодня?
Андрей ответил продуманной и, как казалось ему, точной фразой, так как давно размышлял над подобным вопросом:
— Конечно, сохранить её и продлить.
Священник покачал головой и сказал:
— Чтобы приуготовить себя для Рая. Суть в том, чтобы уловить сей глубочайший смысл, иже он есть спасение души. Причём дважды…
— Что есть рай?
— Рай — это Ирий (Ярий). Это Память об истории собственной жизни…
— Память о том, что когда-то мы были «рыбами… а потом выползли на сушу», положив начало тому «замечательному» этапу, который переживаем до сих пор? — с сарказмом осведомился Андрей.
— Прежде всего о том, что когда-то ты был Дважды Рождённым, но стать истинным Крылатым Воином так и не смог…
— Я? Воином? — изумился Андрей вполне искренне. В перевоплощение с отрицанием безысходности кругов жизни и судьбы он не верил. — По-твоему, люди не умирают?
— Умирают по-настоящему, но рождаются вновь «… и всел(яются) в свои тела… и прин(имают) в них свой облик»!
Он вроде бы и не удивился подобным речам, мало того — он жаждал их, так как сам втайне полагал, что где-то в глубинных родниках его памяти хранятся воспоминания об иных временах, о том, что он был прежде в иных ипостасях. Эти воспоминания подчас были настолько реальны, что он попросту терялся в догадках, откуда идёт эта бесконечная череда видений, в которых не было ничего, что напоминало бы его жизнь в Яви. Откуда они? Из какого иного мира?..
— Ты и сейчас боишься себе в этом признаться.
— Боюсь? Но чего?
— Собственной Памяти, которая будит тебя искать Ирий! Ты не спешишь заполнить свою Пустоту!
— Пустоту? — захлебнулся Андрей.
— Да, Пустоту. Но … пока живи, как живёшь, потому что ещё нужно время, чтобы всё случилось…
Одинокий волчий вой раздался совсем близко…
— Что происходит? — осведомился Андрей. Видно, на лице его отобразилось такое глубокое недоумение, что дьяк рассмеялся.
— В тебе по-прежнему сильны две натуры, — сказал он, читая в душе его, как в открытой книге, — очень похожие на двух волков, один из которых являет собой зло, а другой — добро, и, пока ни тот, ни другой не могут одержать верх, путь твой тернист и извилист…
— Как же быть, отче?
— Пораскинь умишком — и всё поймёшь сам, — отвечал тот. — Ну, а вкратце — иди своим путём и гляди вокруг бездыханно! — И предупредил: — Только поостерегись, ибо мысли и страхи тоже имеют своё воплощение, но и любая молитва будет услышана без помех!!
Андрей посмотрел на священника и вздрогнул — ему почудилось, будто распахнулись незримые врата и дыхание иного мира ворвалось в храм. В то же самое время что-то раскрылось в его душе, и он вновь подумал о своей прошлой жизни всего лишь как о начале пути, как о прозвучавшей прекрасной прелюдии…

Это было странное зрелище. Белая волчица спокойно и заинтересованно наблюдала за тем, как два её диких собрата кружат друг подле друга, заложив назад уши и ощетинившись.
Матёрый волк никогда не нападает, не обеспечив себе заранее успеха, а эти двое: один — белый, другой — чёрный, — были опытными бойцами. Оба за свою жизнь прошли через сотни подобных битв; реакция, ловкость, смелость и опыт сделали их грозными соперниками, но … на сей раз одному из них суждено было пасть в схватке. На сей раз не было никаких демонстраций устрашающих поз, клыков и рычаний — одна лишь звериная ярость жёлто-зелёным пламенем полыхала в их налитых кровью глазах, а вкрадчивость и кажущаяся неторопливость движений лишь скрывали неуёмное намерение терзать и рвать врага до конца, не оставляя ему ни единого шанса.
Иногда, выждав удобный момент, то один, то другой предпринимал попытку напасть. За стремительной атакой следовал такой же стремительный отскок. Однако до поры все подобные попытки пресекалась умело выстроенной обороной. Тщетно Белый пытался вонзить клыки в шею Чёрного, который, улучив момент, тоже атаковал и … встречал клыки первого. И клык ударялся о клык, и … текло время, и до поры ни тот, ни другой не достигали успеха.
Тогда Белый пустил в ход свой коронный приём: сделав вид, что нацелился в горло, он, как тараном, ударил соперника плечом — Чёрный взлетел на воздух и покатился по снегу, а Белый стремительно подскочив, располосовал ему плечо до кости.
Несмотря на то, что Чёрный почти тотчас вскочил, Белый почувствовал, что настал его звёздный миг — участь Чёрного была решена. Белый был беспощаден — за своей спиной он ощущал улыбающуюся белозубым оскалом волчицу, он чувствовал её взгляд, жадно следивший за каждым его движением. Но он не спешил…
Понукаемый злобой и отчаянием, Чёрный бросился в свою последнюю атаку, которая была так же мимолётна и внезапна, как предыдущие, но, когда отскочил, из шеи его фонтаном била алая кровь.
Он ещё держался на лапах, грозно рыча, будто хотел испугать Белого, но режущий удар огромных клыков достиг цели — жизнь покидала его. В конце концов он упал, скорчился перед смертью да так и застыл. Дело было сделано.
Когда Чёрный растянулся на снегу без движения, Белый приблизился к продолжавшей улыбаться волчице. Та обнюхала его и лизнула красным языком прямо в морду. После этого они побежали рядом, обретя друг друга будто впервые…


КОНЕЦ

А князь занедюжил…
О чём договорились они с ханом Огдаем, что посулил ему князь, осталось неведомо. Но ни богатых даров, ни прекрасных синеглазых невольниц хан не принял, самого князя в ставке не навестил, а Наву, как стало известно, давно отпустил на свободу.
Болезнь же его оказалась серьёзной. Целыми днями он лежал в своём шатре на берегу Оми и, вперив взор в уже по-осеннему хмурое небо, отказывался от еды и питья. Прознав про это, хан прислал лекарей, но те, бегло осмотрев князя, поделать ничего не смогли (или не пожелали).
— От больной совести нет лекарств, — тихо так, чтобы никто из присных его не услышал, сказал один. Другой согласно покивал головой…
По первому снегу пора было возвращаться на Русь. Однако князь не спешил, надеясь, видно, прежде одолеть свой недуг. Не спешил и Андрей, поджидая, когда Бури получит добро на очередной поход на запад…

В небольшом, но весьма презентабельном ресторанчике с интригующим названием «У великого князя» они уселись у окна, из которого открывался шикарный вид на кремль и озеро Неро, и Блондинка, подперев своими холёными ручками красивое личико, этак проникновенно на него посмотрела.
— «Что ты тих, как день ненастный? Опечалился чему?» — с не меньшим проникновением спросила она, цитируя царевну-лебедь из пушкинской сказки.
Андрей промолчал, сделав вид, что прислушивается к разговору своих уже не совсем трезвых друзей.
— Я тебя, что, совсем не интересую? — повысив голос, осведомилась она.
— Да интересуешь, интересуешь! — отвечал он, однако не вполне убедительно, чтобы такой ответ мог удовлетворить женщину.
— Интересую больше, чем, к примеру, вон та?
— Ты про кого?
— Да вон про ту, которая с тебя, милый мой, глаз не сводит!
Андрей посмотрел и увидел Её…
— Посмотри, что за чудо! — приветствовал Её кто-то из его спутников.
А его словно током ударило — на сей раз он просто не мог не Ее узнать, вот так, сразу. Хотя…
На сей раз она была шатенкой с серыми, как зимнее небо, глазами, но, тем не менее, и на сей раз выглядела очень прилично. Мужчины обращали внимание на Её необыкновенно вдохновенное, словно с иконы, лицо и фигуру, которую лучше всего было сравнить с греческой амфорой, у которой всё чересчур, но, в целом — гармонично прекрасно. Облачённая подчёркнуто строгим, изящно приталенным, суживающимся к коленям платьем-поло, — она до жути была хороша.
Под музыку под Эвору мужчины стали приглашать дам на танец, а Она сама, небрежным движением отстраняя наиболее рьяных, подошла к нему, и его спутники, как по команде, поутихли. Он посмотрел Ей в глаза, в которых мерцали огненно-жёлтые сполохи, и почувствовал, что опять проваливается в некую бездну. И опять его властно повлекло к Ней.
Неизвестно ещё сколько времени он пребывал бы в таком немом созерцании, очень похожим на ступор, если б Блондинка не ударила его ногой под столом.
— Привет, — не найдя что сказать, поздоровался он.
— Привет! — как бы между прочим сказала Она. – Ну вот, я тебя и нашла! — и, вся просияв, всё с тем же вдохновенным выражением лица положила руки ему на плечи, так, что сладостная волна прокатилась от кончиков волос на главе до кончиков пальцев на ногах, сверху вниз.
Спутники его выдохнули, Блондинка нервно рассмеялась. А после всё происходило, как во сне…
Как пахли Её волосы? Луговыми духмяными травами, солнцем, любовно ухоженным женским телом… Lancome Climat!
— Всё-таки мы ещё не знакомы, — осторожно приобняв Её за талию, ответствовал он. Она ослепила его счастливой глубиной своих тёмных, как омуты, глаз.
— Да брось ты, Ратша, лучше обними меня покрепче и скажи, что ты рад нашей встрече!..
Он почувствовал Её прохладные, как у наяды, руки, и как они, не размыкаясь, увлекают его в какой-то бездонный, пронизанный сиянием Её глаз омут, безбрежный океан, в котором тонули мысли, события, мечты и … лучшее изо всех наваждений.
«Он хотел отстраниться, но, к удивлению, заметил, что, хотя продолжает ощущать свою силу, ничего поделать с собой не может. Он видел, как в бездонных, как небесная купель, глазах Волчицы, трепещет отражение звёзд, ощущал частое, тревожное биение её сердца и короткое, глубокое дыхание, так что казалось, будто он пережил смерть и вновь родился в невероятном, ином, мире, который был полон ею».
В зале погас яркий свет, и «она в игре света и тени, как бы замерла в нерешительности, так что ему в одночасье почудились медленные переливы высоких звуков, перемежавшихся вкупе со страстными вздохами, тонущими в шуме столетних деревьев. В такт им она просто переступала босыми ногами, медленно поворачиваясь и ненавязчиво, но уверенно увлекая его за собой».
— Ты снова нанёс себе вред, — тихо, одними губами сказала Она, — так что снова придётся заняться тобой…
Андрей лишь плечами пожал.
— «Ещё немного, и я, наверное, сойду с ума и перестану понимать, что происходит», — подумал он.
Взгляд Её в миг стал искрящимся, как зимняя наледь, и бесконечным, как остановившееся время.
— … но ты избыл Пустоту — вот что главное!
Музыка смолкла, и Она неторопливо и красиво сняла его руки со своей талии и направилась прочь.
— Это одна из твоих бывших пассий? — нарочито равнодушным тоном осведомилась Блондинка, когда Андрей вернулся к компании.
— Что? — не понял он.
Ботаник со значением подмигнул Доктору — видали-де мы таких. Но … Андрей их уже не слышал. Словно слепой, он зашарил по столу, дрожащей рукой (чего с ним до сих пор не случалось) ухватил графин с водкой, налил до краёв стакан и выпил одним махом. Вроде бы отпустило…
Не вполне твёрдой походкой он вышел в фойе. В большом, облачённым в резную оправу зеркале Она, легкими, чуть заметными движениями проводя по высокой груди и округлым бёдрам, рассматривала своё отражение, будто видела впервые, потом повернулась и прошествовала к выходу, как прекрасное, но недоступное божество, спешащее на роковое свидание, а он вновь стал проваливаться в бездну, но, тем не менее, был готов пожертвовать всем, в том числе самой жизнью, всего лишь за краткое мгновение близости…
На улице Она, крепко взяв его за руку и глядя в упор (глаза в глаза), заявила:
— Тогда ты меня не нашёл. Искал, но не нашёл… Эх, ты, а ещё Дважды Рождённый!.. Ну, что, поехали?
— Куда? — спросил он, изобразив на лице недоумение, хотя понял всё.
Она обворожительно улыбнулась.
— Ирий, конечно, искать!
Андрей улыбнулся в ответ.
— Похоже, я уже нашёл, — сказал он и осторожно попытался обнять Её. На сей раз Она не отстранилась…

Вдали, у самой кромки сливавшейся с небом степи, в призрачной синей дымке, уже замаячили родные заречные леса, когда князь Ярослав (Батя, Бату), почувствовал себя совсем плохо. Он понял, что настал его смертный час, и приказал разбивать стан…
Андрей в сопровождении полусотни воев-савиров, разбрызгивая из-под копыт снежно-грязную хлябь, подскакал к стану и, показав сторожам ханскую байсу, осадил коня у самого княжьего шатра. Скинув на руки отрокам соболью шубу, решительно вошёл внутрь. В мерцающем свете жаровни Ярослав с искажённым смертной мукой лицом казался мёртвым. Рядом с его ложем сидел Андриан и молился.
— Князь, — сказал Андрей, — помнишь своего брата Георгия?
Ярослав уставился на своего любимца и увидел, что огонь, который всегда тлел в его глазах, разгорелся в жаркое пламя. Он прочёл в них угрозу и зашарил у пояса, но меча там не оказалось. Он попытался позвать на помощь, однако губы его едва шевельнулись. И тут князь впервые дрогнул, догадавшись, что оказался во власти врага, долго и настойчиво его стерегущего.
— Теперь, братоубийца, — тихо сказал Андрей, — тебе придётся выслушать меня, и это, скорее всего, будут последние слова, которые ты услышишь. В течение восьми лет я грабил, убивал и, что ещё хуже, жил рядом с тобой — и всё ради мести. Но вот вмешались иные судьи — презретые тобой волхвы, веды, и тебя ожидает их приговор. Ты увидишь, как распахиваются врата Пекла и Дьявол ждёт тебя во мраке…
Кто-то из молодых гридней снаружи от тоски ли, со скуки ли вдруг тихо запел, и каждое слово тяжело падало на его сердце:

Лету осень приснилась
В жаркую ночь на Купало,
Будто в жёны просилась
И губы его целовала.

В травах перепел вил,
И кукушка в лесах куковала,
Бесшабашное лето
До утра свою смерть целовало

Коротка была жизнь,
Коротка, будто ночь на Купало…

Слова песни отчетливо долетали до князя, и он слышал, как совсем рядом взад и вперёд, скрипя снегом, ходят дружинники. Но он был беспомощен и не мог издать даже стона. Обречённо он слушал эту грустную песню, и оттого его участь казалась ему ещё ужасней, но, тем не менее, в его недобрых мутно-серых глазах не было и тени раскаяния…
— Ты заставлял других смотреть в глаза смерти, — продолжил Андрей, не обращая внимания на инока, — и, сговорившись с епископом Ростовским Кириллом, подло убил своего родного брата. А сколько горя ты принёс на Русь Яра, сколько крови пролил!.. Теперь переполнилась чаша. Настал твой черёд. «Мне отмщение, и аз воздам!» — С этими словами он бросил торжествующий взгляд на князя и встретил проклятие его неукротимых глаз. Мертвенно-бледное лицо с блестящим от пота высоким лбом, перепутавшиеся седые пряди — вот таким он увидел его в последний раз…
Он вышел наружу, так и не заметив две полупрозрачные, как кисея, мужские фигуры. Однако сам князь их видел отчётливо, если только это не было бредом. Эти двое, обступив его с двух сторон, даже не пытались с ним заговорить. Они будто вообще его не замечали, тем не менее говорили о нём:
— Ни Новгород, ни Киев его не устраивали, — заключил Первый. — Десять тысяч русских людей положил в междоусобной битве, тысячи уморил гладом. Его гнали отовсюду — из Рязани и Переяславля, из Новгорода и Торжка, но он … всё равно возвращался с новыми пожарами, грабежами, поборами… Наконец, заявился на Русь с допомогой и предал брата, тело которого «нашёл» якобы без главы его «духовный отец»…
— Без малого сорок лет истреблял на Руси православие, — подтвердил Второй.
— … и при том никаких особых чувств не испытывал, ибо считал себя проводником веры. Сколько народу сгубил — не считал. Скажет, много. Скажет, что лично не жёг, не убивал, не пытал…
— О чём только думал! — возмутился Второй.
— Наверное, о том, что хорошо делал своё дело, — предположил Первый.
— И вот теперь ему не то что бы умереть — перед богом своим предстать страшно. Говорят, даже пытался покончить с собой, да ему не позволили! Говорят, каждый день каялся и молился, но по сей день не ведает, простятся ли его грехи. Уж очень надеется…
— Вот-вот, — подтвердил Первый, — призывал с проклятьем отвернуться от всех лицемеров, проповедующих устами добро, но носящих зло в своём сердце, а тем временем сам творил зло, огнём и мечом стремясь обратить людей к «истинной» вере и заботясь единственно о том, чтобы от того «обращения» не осталось никаких достоверных свидетельств!
— Что ж, пускай теперь кается, — подытожил Второй, — он — один из многих, кто тщился властвовать над людьми и над их душами! Власть его длилась недолго, но стоны людские не прекращаются и по сей день, потоки крови размывают землю, а от стонов тех дрожит листва. Но уже зажглась четвёртая палочка ладана — пусть видна будет всем сильным мира сего, указуя на неотвратимость расплаты!..
Снаружи дул ветер и гнал серые тучи на Русь…

Андрей подошел к коновязи, обнял боевого коня и долго потом пребывал в неподвижности, не спуская глаз с шатра, стоявшего на границе угасавшего света и тени.
Он долго ждал, глядя на очерченный отсветом изнутри смертный одр. Но вот, наконец, раздались шум и крики. Сверкнула зарница — красный княжий шатёр, ковёр белого снега и ряд развивавшихся по ветру знамён с великокняжеским леопардом на мгновение проступили в яркой вспышке и снова исчезли во тьме.
Он, Имя-рек: Андрей, Ратша, Унтри, сердце которого пело в груди, похлопал рукой по крутой конской холке, сел в седло и — но теперь наяву — погнал коня вскачь, догонять свою молодость… И теперь с ним была ЖЕНЩИНА — молодая, красивая, живое присутствие которой смягчало боль понесённых утрат. Он, наконец, превзошёл Пустоту, и теперь его переполняли Надежда и Сила…


P.S. А курганы на Сити с тех пор, когда она была гораздо полноводней, нежели ныне, до сих пор сохранились (здесь их называют увалами).