Поездка на фронт. Глава 25

                Глава двадцать пятая
                Брат Кукша убит

Пакт Молотова – Риббентропа был подписан с большим скрипом. Стороны, по сути, не договорились, и война между ними стала неизбежной. Гитлеру удалось «выманить зверя из логова» – заполучить с ним границу от моря и до моря, а не узкий укрепленный фронт. Но взамен фюреру столько отдавать не приходилось, и он этого не мог простить ни себе, ни особенно своему визави. Амбиции Сталина казались диктатору Третьей империи чудовищными и опасными. Кремлевский лидер, например, требовал передачи под контроль Советов черноморских проливов, а также всей Румынии с ее жизненно необходимой немцам нефтью. Он настойчиво давал понять, что Стамбул, который лучший друг советских пионеров упорно именовал Константинополем, в будущем должен находиться в подчинении Москвы. Он также претендовал на всю территорию Финляндии. В своей ненасытной алчности предводитель всего прогрессивного человечества готов был в перспективе обсуждать раздел сфер влияния в Индии.
По мнению фюрера, Усатый был мастак загребать жар чужими руками. Россия и Германия, хотя и заключили Договор о ненападении, не собирались отказываться от пунктов, которые не удалось согласовать и прописать ни в официальном тексте документа, ни в его секретном приложении.
Люди, не зная сути происходящего, интуитивно чувствовали неладное. Началось «малое переселение» народов с востока на запад и с запада на восток. Власти оказались бессильны взять под контроль ситуацию. В частности, в Киеве, где проживало тогда 75 процентов русских, 10 – украинцев и 10 – евреев, с той поры конфигурация национального состава стала неуклонно меняться...

Из Москвы в украинскую столицу они добирались на пассажирском поезде, поскольку немцы в основном бомбили военные эшелоны. Гитлер понимал, что на  обратном пути гражданский состав будет набит пораженцами. Фактор беженцев фюрер использовал умело. Общий план дезорганизации СССР пока не давал сбоев.
Эльза располагала внушительной гербовой бумагой с кремлевской печатью и штампами высшей секретности. Удостоверение гласило: «Лейтенант РККА Пфенниг Эльза Теодоровна выполняет поручение тов. Филиппова. Всячески содействовать! Л. Берия». Далее следовала факсимильная подпись. Сталин использовал псевдоним «Филиппов» редко и посвященных был очень узкий круг. Для прочих же упоминание Лаврентия Павловича было вполне достаточным.
Главный вокзал Киева в то утро окружили плотным кольцом отряды НКВД. Они охраняли объект от рядовых граждан, давая возможность номенклатурным семьям основательно загружаться. Некоторые брали с собой в дорогу рояли, резные старинные буфеты, сундуки с драгоценным барахлом, не говоря уже о многочисленной ручной клади. Я не собираюсь вызвать у читателя чувство негодования. Наоборот, сливки общества отправлялись в жестокую неизвестность. Судьба многих из этих людей оказалась трагической. Никто их не ждал. Жить им практически было негде. Прежние привилегии не играли теперь никакой роли.
Эльза и Клаус с трудом выбрались из толчеи. Их  не встречали, несмотря на то, что шифрограмма была отослана своевременно. Пришлось идти пешком до десятиэтажной подковки – здания Совнаркома Украины (улица Кирова, 12/2).
Ни на вокзале, ни вокруг него особых разрушений не наблюдалось. Однако город заметно опустел.

Майор госбезопасности Мазурчик из Первого отдела Совета народных комиссаров Украинской ССР подтвердил, что сигнал из Москвы поступал, но людей прислать он не мог по чрезвычайным причинам.
– Все силы брошены на  уничтожение  документов,–  устало  констатировал  он и добавил не без хвастовства:– Достал вам отличный грузовик.
– Мы просили легковую машину,– поправила Эльза.
– Как так?– недоумевал майор.– При отходе все важнейшие объекты  должны быть взорваны. Я и подумал, что вы – сверхсекретные подрывники.
– Сталин  приказал  Киев не сдавать,– заметил Клаус с комсомольской принципиальностью.
– Юноша,– лишь вздохнул Мазурчик,– приказы выполняются при наличии армии. Таковой у нас сейчас и здесь нет, а есть перепуганная масса. Товарищу Сталину просто трусят доложить. Вот что,– решительно заявил он,– возьмите мой автомобиль. «Ауди» 1935 года. Почти новенький. Подойдет?
– Подойдет,– подтвердила Эльза.
– Мне  уже машина не пригодится,– размышлял вслух майор госбезопасности.– Но с условием, чтобы не досталась врагу,– проворчал напоследок он.

Автомобиль оказался в приличном состоянии. Верх у него был брезентовый, откидной. Ехать в открытой машине посчитали неудобным. На набережной у Подола они подобрали маленького толстенького человечка в темно-серой тройке и белой шляпе с полями, опущенными вниз спереди и приподнятыми вверх сзади. Было видно, что усики он недавно сбрил.
– Добрый день. Может быть, мне сесть рядом с шофером, а прекрасная фройляйн пересядет назад. Так я меньше доставлю беспокойства и чаще стану оборачиваться,– пошутил он добродушно по-немецки.
– Ни вам, ни нам не о чем беспокоиться,– заверила его Эльза.
Незнакомец не стал возражать и уселся на заднее сиденье. Некоторое время они молча ехали по набережной, а затем свернули налево и начали подъем по Никольской. – Откуда вы так хорошо владеете немецким языком?– продолжил разговор пассажир.
– Это мой родной язык, господин Кох.
– Откуда вы знаете, кто я?
– Я видела вашу фотографию с усиками.
Эрих Кох, ничуть не смутившись, поудобней разместился на заднем сиденье.
– Вы на моей памяти вторая немка, которая воюет против Германии,– заметил без раздражения гауляйтер.
– В христианстве нет ни эллина, ни иудея,– сказала Эльза и подумала, что лучше было бы промолчать.
– Ну,  иудей-то хотя бы один есть...– подмигнул Кох через зеркальце над лобовым стеклом.
Лейтенант не ответила.
– Говорят, ваш владыка – предсказатель и чудотворец?– последнее слово он произнес по-русски.
– Мне ничего об этом неизвестно, господин гауляйтер.
– Он по-настоящему знаком со Сталиным?
– Не в курсе.
– Мне рассказывали, что архиепископ носит маленькие очки с темными стеклами, его будто бы уже ослепляет нездешний яркий свет.
– По этому поводу ничего вам не могу сообщить.

В районе Старой цитадели подъехали к Святым воротам. Здесь сошли, оставив Клауса в машине. Привратник музея Киево-Печерской лавры пропустил посетителей на просторный двор и, не мешкая, закрыл за ними калитку. От восточной алтарной части величественного храма Успения Богородицы открывался спуск, ведущий к Ближним пещерам. По обеим сторонам дороги стояли братские корпуса в окружении вековых каштанов. Путь пересекала Крестовоздвиженская церковь с золотым куполом. Из ее притвора вел ход в подземное царство.
Они спустились по ступеням. Эльза вручила гауляйтеру фонарик – система коридоров тогда не освещалась.
Ближние пещеры назывались еще и Антониевыми по имени их основателя. Самая большая молельная зала была вырыта и возведена в честь праздника Введения во храм Богородицы. Сейчас главное подземное святилище было превращено в склад. Сюда перенесли самые ценные экспонаты музейного комплекса из-за угрозы бомбежек.
В центре помещения на небольшой расчищенной площадке стояли друг против друга два деревянных кресла с высокими спинками, а между ними рядышком – обыкновенный табурет. Свечи на старинных подставах так ярко освещали пространство, что у гауляйтера на какое-то время разболелись глаза, потом эта резкая боль постепенно прошла. И он видел вокруг себя очень хорошо.
Старец, в черном монашеском одеянии с белой как лунь густой бородой до пояса, встретил пришедших, сидя в кресле лицом к иконостасу. Спутница Коха встала перед архиепископом на колени и сложила ладони лодочкой. Он перекрестил воздух над этим трогательным сооружением.
Гауляйтер немного смутился, не представляя себе, как приветствовать владыку, и для начала снял шляпу. Однако тот жестом предложил ему занять кресло напротив. Эльза примостилась в качестве переводчика на табурете.
Архиепископ Аверкий, перебирая четки, ждал, что скажет его собеседник. Очки у него были действительно маленькие,  но с прозрачными стеклами. Гауляйтер приступил к разговору так:
– Сегодня,  ваше  преосвященство,  9  сентября.  Германские войска через десять дней войдут в Киев. В первоначальные планы захват города не входил. Но фюрер передумал по ряду соображений. Первое – захват украинской столицы не потребует серьезных усилий. Кроме того, Гитлер обожает символы. Эта легкая добыча станет вторым по величине после Парижа призом и может заставить англичан, которые считают себя лучшими аналитиками на свете, начать переговоры о мире. Он на это рассчитывает. Символично и само 19 сентября – Михайлов день. Фюрер хочет посмотреть, как архистратиг Михаил – небесный покровитель Киева – будет защищать город. «Пусть архангел явит чудо»,– сказал он с улыбкой мне. Присутствовали при этом доктор Геббельс, Борман и Розенберг...
Гауляйтер сделал паузу, чтобы посмотреть на реакцию архиепископа. Владыка Аверкий ответил неторопливо и спокойно:
– Само  собою  чудо  нам  не  является.  Оно  должно  иметь высшие  причины  и очень серьезные человеческие намерения. Надеюсь, вы пришли сюда не вступать со мною в богословские дискуссии?
– Конечно,  я  просил  о  встрече,  чтобы сообщить вам, что меня вскоре назначат рейхскомиссаром Украины.
– Поздравляю.
– Вы  шутите, владыко. Это очень проблемный регион. Враждующих сил четыре – две армии и два партизанских движения. Я имею в виду националистов, которые выступают против Советов и немецкой гегемонии одновременно. Жуткая миграция. Люди бегут сломя голову и не ведая – куда... Оставим это, ваше преосвященство,– как бы спохватился Кох; шляпу он наконец-то выпустил из рук и повесил на островерхий край спинки кресла.– Лавра в конце  сентября будет открыта. Вы сможете переехать в дом блюстителя Ближних пещер. Это уже решено. А я хотел бы сейчас решить кое-какие свои проблемы.
– Например?
– Господин Каблучков угрожает мне.
– Я не ослышался?
– Нет, ваше преосвященство.
– Вы  полагаете,  что архиепископ на покое имеет какую-либо власть? И неужели близкий сотрудник Гитлера не находится в относительной безопасности?
– Он собирается оклеветать меня.
– А вы?
– Я уже сделал это через баронессу.
– Я уверен, что он не сумеет далеко зайти. Для него это просто невозможно.
– Он может подослать убийц.
– У  вас есть вполне надежная охрана, в том числе и предоставленная советским правительством.
– Одного  такого  охранника  я  не менее трех раз вытаскивал из застенков гестапо. Пьет, не вылезает из ресторанов – еще тот охранничек. А Каблучков очень опасный тип, причем, для всех.
– Вопрос о Викентии Эдуардовиче уже решен. Он вас не побеспокоит. Забудьте о нем. Тот человек, о котором вы упомянули, делает, что ему положено. И в экстренных обстоятельствах прикроет вас надежно. Что вы можете сказать о провале баронессы? – Баронессу  провалили  американцы.  Они, на мой взгляд, весьма прямолинейно и грубо действовали в случае с полковником, хотя им и удалось переправить его. Племянник Функа – ветреный, но наблюдательный человек донес на нее. Баронесса сыграла решающую роль в деле полковника. Но, видимо, и она была не слишком осмотрительна. Все мы можем дать промашку,– опустив уголки губ, произнес Кох.
– К вам это не относится,– успокоил его архиепископ.– Вы проживете до 90 лет.
– Вы шутите?
– Отнюдь,– совершенно спокойно ответил владыка Аверкий.– Коллекция, которая вас беспокоит, скоро полностью будет выставлена на торги.
– Недостающую монету нашли?
– Как раз в Варшаве.
– Хорошая  новость,– Кох  вдруг безмятежно заулыбался.– Торги международные?
– Вполне возможно.
– Будем участвовать.
– Это ваше право. Но будьте осторожны...

Кох не успел ответить. Пространство подземной церкви наполнили гулкие шаги и тяжкие вздохи. Потом послышались рыдания. И, наконец, какой-то неизвестный человек или призрак в монашеском облачении подбежал к иконостасу. Все это выглядело совершенно реально.
Раздался душераздирающий вопль:
– Отцы,  сегодня  на  рассвете  неверными  убит наш брат Кукша! Это говорю вам я – Пимен Постник.
Мужчина зашатался и упал замертво. Эрих Кох неожиданно вскочил и побежал к месту происшествия. Он опустился на колени и руки его ощутили пустоту.
– Тут  никого  нет,  владыко.  Тут  у стены с иконами никого нет, но я сам видел, как он упал. Может быть, провалился в какой-то люк?.. Нет, все гладко.
Гауляйтер несколько раз освещал фонариком запомнившееся ему место.

– Бесполезно. Возвращайтесь,– приказал архиепископ.
– Что это было?
– Насколько я понимаю,– произнес владыка Аверкий едва слышно,– эта история происходила 9 сентября 1215 года, если перевести на новый стиль и Грегорианский календарь. Именно тогда чернец Пимен Постник объявил здесь в храме о смерти брата Кукши, который отправился миссионером к вятичам и был замучен язычниками. Его же товарищ, принесший эту весть, явленную ему в видении, сам вскоре скончался.
– Вы хотите сказать, что мы перенеслись в то время, как в романах Уэллса?
– Или  он  перенесся,  или  нас  разыграли...  Всякое бывает,– заметил спокойно архиепископ.– Каждый сам ищет подходящий для себя ответ. Возможно, это мистерия, в которой участвовали реальные монахи.
– Зачем?..  Откуда  здесь  монахи?..  Я  уже  говорил, что лавру откроют только в конце сентября. Я видел это распоряжение в бункере Гитлера под Винницей.
– Монахи здесь не переводились со дня основания Антониевых пещер, они будут проходить послушание еще очень долго и после того, как мы уйдем отсюда.
– Это ваш такой специальный русский сюрприз?– Эрих Кох достал носовой платок и утер лицо.
– Если  вам  удобно  так  считать,  у  меня не будет возражений... Давайте все-таки покончим с нашими оставшимися  земными делами. Часть форс-мажорного золотого резерва на спасение России была переправлена из Москвы в аэропорт Девау в 1919 году, а затем доставлена в Кенигсберг и спрятана в бункере Дома радио.  Каблучков,  конечно,  был  в  курсе.  Ему  также было известно, что вы эти средства пускали в оборот, о чем он вам с известной беспардонностью напомнил. Большинство ваших предприятий выросло на этих деньгах. Тот капитал, который лежал или лежит в Доме радио, надо вернуть и передать в надежное место. Это сейчас основная часть нашего сотрудничества и твердая основа вашей безопасности в будущем. Техническую сторону вопроса очень скоро вам помогут решить люди, которые сами найдут вас.
– Я же вам говорил, что с Каблучковым нельзя иметь  дел, я ведь с ним делился,– помрачнел Кох.– Но какие, скажите откровенно, могут быть сейчас гарантии?
– Я вас проинформировал ранее, господин гауляйтер и будущий рейхскомиссар, что у меня нет никакой власти. Я по великому секрету поведаю вам, что миром правит Господь Бог. Шучу не я, а те, кто по слабоумию своему допускают иные варианты. И я лишь в лучшем случае из опыта своего могу догадываться, какие у Него намерения. – Ваши догадки и станут гарантиями?
– А  у  вас  нет  выбора. Конечно, всегда есть высокие чиновники, которые раздают гарантии. И вы непременно свяжетесь с ними. Но я бы им лично не стал доверять, потому что никто здесь на земле не владеет в достаточной степени ситуацией.
– Вы знакомы со Сталиным?
– Да. Но это вряд ли что-то меняет... Я, например, уже сейчас вижу, как через три года англичане будут жечь Кенигсберг фосфорными бомбами, оставляя от людей одни головешки на мостовых. Никто англичан судить не будет. Не будут судить американцев и русских. Судить станут только немцев. Таково человеческое правосудие. И иного не бывает. Но я также вижу и повторю, что вы проживете до 90 лет. У вас останется много времени поразмышлять над сказанным и увиденным  в этом подземелье.
– И брат Кукша это подтвердит?– на лице гауляйтера появилась жалкая улыбка.
– Нельзя исключить. В какую-нибудь тревожную ночь он захочет побеседовать с вами. Не пугайтесь. Такое случается нередко с теми, кто балансирует на краю пропасти,– архиепископ встал.
– Местные лабиринты,– гауляйтер тоже встал и снял со спинки шляпу,– подлежат учету?
– Нет, как и прочее в России...
Свечи стали гаснуть сами собою одна за другой, будто невидимая рука прикасалась к ним. Зала постепенно окунулась во мрак. Эльза и Кох воспользовались своими фонариками. Они не заметили, как владыка исчез из их поля зрения...

О Ближних пещерах Киево-Печерской лавры толковали всякое. Возможно, и привирали. Всегда надо делать поправку на богатую человеческую фантазию. Говорили, будто оттуда – из подземных церквей, из тесных келий, из гробов (подчас открытых) – ведет прямая дорога на Небо. Уверяли, будто там есть некий потаенный ход, в котором бесплотные и земные вступают в контакт, попросту соприкасаются. И уж если быть точным, то будто бы в извилистых подземных коридорах скрывается Пункт перехода от низшей формы бытия к высшей, и власть житейская в том месте теряет всякую силу. Находящемуся в тех глубинах праведнику никто из людей и демонов не может помешать устремиться Наверх, а грешнику и самому не захочется оказаться в опасном для него тоннеле.
Об этом Борис Иванович Пуришев слышал еще до войны, когда собирал материалы для книги, посвященной изобразительному искусству Древней Руси. Предание, казалось, вытеснялось из человеческой памяти научным прогрессом и плодами его, как и вера в Бога, но вычеркнуть из жизни ни веру, ни предание никому еще не удавалось.
Война вихрем разметала все эти глупости о прогрессе и достижениях, как июньский тополиный пух. Коротка человеческая память. Отгремела, отубивала стихия Божьего гнева, и вновь заладили о прежнем. Вновь мысли о набитом желудке, о древе познания добра и зла пересилили все иное, что заложено в человеческой природе ее безначальным Творцом.
После увиденного и пережитого под Вязьмой Борис Иванович – человек, от природы склонный к благодушию и оптимизму, окунулся в некий мрак, который долго не отпускал его и не давал ему покоя. Пуришев не сразу смог осознать, что Некто Всесильный вытащил его во мгновение ока из смертоносного пространства, в котором он брел с другими страдальцами к неминуемым мучениям, унижениям и физическому уничтожению.
Он жил после  бойни под Вязьмой в сносных условиях сначала в Смоленске, потом некоторое время в Минске. Ходил в приличном, уже упомянутом, песочного цвета пальто, в зеленой шляпе с теплыми наушниками, в хороших зимних ботинках, имел добротное верхнее белье и, что важнее, нижнее, ел досыта. Вокруг не происходило никаких убийств и даже жестокостей. Но самым странным образом ничего этого он почти не замечал. Сознание по-прежнему было погружено в вязкий и липкий мрак, в который изредка проникали иные светлые картинки.
Гигантские жернова дьявольской мельницы, перемалывающей все живое, стояли перед мысленным взором и никуда не хотели исчезать. Вот в чем было дело! Значит, все то, что он знал о реальности до этого, оказалось неправдой.
Борис Иванович и до катастрофы примечал недостатки: встречались командовавшие неучи и бездарности, процветал нелепейший бюрократизм, тратилось безнадежно время на составление уймы абсолютно ненужных бумаг. Все так. Но Пуришев учился у Брюсова, и Валерий Яковлевич, пока был жив, умел своих учеников каким-то ему одному известным способом уводить от скудной глуповатой действительности в мир прекрасного.
Среди студентов Высшего литературно-художественного института ходили запрещенные стихи учителя: «И на обломках самовластья мы строим новую тюрьму». Борис Иванович понимал смысл написанного, понимал, что людей сажают, но никакого сумрака в голове не существовало, испуг возникал и исчезал мимолетно. Ныне происходило другое…

В Киев с Эльзой и Клаусом-Николаем они приехали, когда уже началась настоящая зима. Некогда любезный сердцу город проглядывался ныне, будто через мутное грязное стекло. Эльза уверяла, что кругом много немецких патрулей. Он их не замечал. Руин почти никаких не встречалось, а ему чудилось, что весь Киев лежит в руинах.
Однажды на Крещатике они столкнулись с рейхскомиссаром Украины Эрихом Кохом, и лейтенант Штаба партизанского движения якобы с ним завела беседу, и тот разговаривал якобы охотно. Уполномоченный Гитлера, будто бы прощаясь, слегка кивнул Пуришеву. Но Борис Иванович до некоторых пор не верил, что такое могло произойти, он никак не мог разглядеть и запомнить имперского чиновника, он не в состоянии был его представить даже в виде фотографии. Если что и запечатлелось, то какой-то негатив.

Поздним морозным вечером, спустя несколько дней, вдвоем с Эльзой стали подниматься с Подола к Лавре. Глубокие овраги, высокие заснеженные холмы, голые сады и стены представлялись ему неприятным тяжелым сновидением. Тускло глядели на заснеженный пейзаж звезды и луна. Днепр с высоты напоминал суровое северное море, покрытое безжизненными льдинами.
За Святыми воротами на широком дворе лежали руины Великого успенского храма. Они побрели дальше среди мертвых картин, пока не очутились над обрывом у палат блюстителя Ближних пещер возле Воздвиженской церкви.
До слуха Бориса Ивановича вдруг донесся благовест, и он вздрогнул как от соприкосновения с чем-то теплым, благоухающим и животворящим. Полночь вступила в свои права.
В церкви горели ярко свечи и паникадила, шла служба со служителями в облачениях, с хором. Народу было много, так что с трудом пробились поближе к алтарю. Эльза вела его за собой. Пуришев, сняв шляпу и обнажив вихрастую голову, стоял в тепле и благодати. Он не понимал, о чем возносились молитвы и песнопения, но ему было уютно.
Прошел рядом седенький маленький старичок с густой белой бородой в архиерейских одеждах. Ему кланялись в ноги. Он шепнул стоящему истуканом доценту:
– Боренька, просыпайся.
«Какой я Боренька! Я скоро стану профессором»,– подумал почему-то с обидой Пуришев. Нахлынула волна житейских амбиций.
– Станешь, непременно станешь,  но  не  так  скоро,–  добродушно улыбнулся старичок и проследовал дальше.
Эльза усердно молилась и клала поклоны. Пуришев не участвовал в священнодействии, но в сердце его незаметно проникло загадочное сияние, и он ощутил нечто, напоминающее тихую радость.
Отстояли службу. В конце Эльза заняла место в очереди, чтобы подойти к аналою у алтаря под благословение благообразного старичка. Потом народ стал покидать церковь.
Борис Иванович продолжал стоять истуканом, не ведая, зачем пришли и что делать. Они остались почти одни. И Пуришев неуклюже поклонился, а старец, глядевший на него через темные стекла очков, сотворил в воздухе крестное знамение.
Когда выходили из храма Воздвижения Честного Креста, он спросил Эльзу про старичка – кто он?
– Владыка Аверкий,– удивилась девушка.
– Тот самый?
– Конечно.
– И служба настоящая?
– А что вас смущает?
– Киево-Печерской лавры не существует, и немцы кругом…
– Что существует и что не существует, известно одному лишь Господу Богу,– просто и без назиданий ответила Эльза.– Архиепископ сейчас нас примет.
– Что же мы ему скажем?– доцент надел зеленую шляпу с наушниками, и вид у него был как у диккенсовского ребенка-переростка.
– Мы пришли послушать его. Если спросит, постараемся говорить откровенно. Больше от нас ничего не требуется.

Вся обстановка двухэтажного дома излучала мир и спокойствие, будто он был надежно отделен от злобно клокотавшей действительности плотными шторами.
Прислуживающие монахини помогали им снять пальто, подавали полотенце после мытья рук в больших латунных тазах. Эльзе надели белый подрясник поверх гитлеровской формы.
В гостиной, где топились две печки и горела свечная люстра, был накрыт стол: самовар, подносики с просфорами и колотым сахаром.
При их появлении владыка Аверкий, уже переоблачившийся в мягкие домашние ризы, встал с кресла, перекрестил в воздухе рукою входящих и, улыбаясь, тихим голосом произнес:
– Наш  Борис  проснулся. Только сон свой не забудь. Наконец-то свиделись. Господь попустил, чтобы судьба твоя изменилась, и ты вышел из мрака на свет. Ну же – выходи!– будто приказал он.
Пуришеву почудилось, что помещение на мгновение ярко озарилось.
– Садись сюда, рядом со мной,– предложил старец, обращаясь к Борису Ивановичу, который начал отчетливо воспринимать происходящее.– А ты, Лизанька, сядь
напротив. После успеешь встать на коленочки и руку поцеловать. Ведь еще неизвестно, кто кому должен руку-то целовать. Сейчас времена великой неизвестности, в такие годы сатана ухитряется поставить все с ног на голову.

Келейник и секретарь архиепископа иеромонах Димитрий – человек лет пятидесяти со строгим крупным лицом – разливал чай из самовара по фаянсовым большим чашкам.
– Под  нами, Борис Иванович,– объяснял старец неторопливо,– Ближние пещеры, которые еще называются Антониевыми по имени их устроителя. Антоний Печерский почитается начальником всех русских монахов. Я помню, как ты бывал здесь и ужасался тому, что мощи, которые ты считал человеческими скелетами, лежат в открытых нишах. Как не захороненные, думалось тебе. А порой тебе приходило в голову, что их попросту не убрали с поля битвы. Сравнение со сражением на самом деле правильное. В  подземельях в течение веков обитали люди со всеми своими недостатками и достоинствами. Они добровольно заточили себя, добровольно приняли нищету, тяжело трудились подобно рудокопам, не видели подолгу солнца, таскали воду из Днепра на крутизну, немного ели и немного спали. Зачем? Затем, что истинный свет нельзя купить, но его можно заслужить, его можно заработать. Мрак подземелья чувственно ощутим. И кажется,– архиепископ указал рукой вниз,– оттуда труднее всего пробиться наверх. Это большое заблуждение. Нет, это путь наиболее верный, наиболее короткий ко спасению. Свет рассеивает тьму, он во сто крат сильнее. Мрак – это соблазны, несчастья, непонимание, а наипаче отчаяние. Не преодолев его, не будет дороги к Небесам. Мрак мгновенно побеждается лучами света. Даже мрак Вязьмы под неизреченным светом падет. Ибо смерти нет. У Бога нет мертвых, но все живы… Раньше люди охотно шли в Антониевы пещеры и брали немногих из желающих. А теперь и желающих нет. В житейской повседневной тьме есть свои удобства, в ней ничего не видно, в том числе и собственного ничтожества. Господь, посылая испытания, говорит: не бойтесь собственной немощи, не пугайтесь слабого разума своего – из малого сотворю великое.
– Но зачем же такое ужасное мученичество окружило нас и некуда от него спрятаться?– вопрошал в тревоге и волнении Борис Иванович.
– Потому  что  людям захотелось особого веселья, особых удовольствий и особой праздности.
– Как понимать вас?– удивился будущий профессор.
– Они  подумали  в  который  раз,  что земные сладости можно отобрать силой. Да, можно. На несколько мгновений. Но почти тут же приходит на помощь Бог и горькой микстурой отрезвляет, лечит.

Воцарилось недолгое молчание. Иеромонах прервал его темой о недавнем взрыве Успенского собора – главной святыни лавры. Вопрос этот волновал тогда многих. Непонятно было, кто это сделал и зачем.
– Кох божится, хотя в Бога не верует, что немцы непричастны,– сказал келейник. Пуришев подумал: значит, не приснилось.
Архиепископ задумался, потом медленно и степенно ответил:
– Кох в Бога не верует, но в высшие силы – охотно. Тут большое заблуждение, дети мои. Сатану и воинство его не должны мы считать высшими силами. В этом главное отличие истинной веры от мистических учений. Полагаю, что Кох такого приказа не отдавал. Он – человек осторожный и не мог взять на себя такую ответственность. Сталин уж точно не причастен. Он вредных для себя действий избегает. Много здесь местных ненавистников, атеистов и откровенных глупцов. У нас появилось уже три партизанских движения – за Сталина, за незалежную и за анархию. Воюют, если это можно так охарактеризовать, на свой страх и риск. Среди них надо искать. Но я велел гауляйтеру и рейхскомиссару передать, что в Кремле спишут на него. Я и объяснил через Лизу – почему. Драпали мы в этот год без оглядки от самой границы, наломали столько дров, что и свалить свою вину можно только на врага. Самим в безрассудности и трусости признаваться неохота, да и нельзя. Никто в политике этого не делает. На мой взгляд, собор местные националисты взорвали, чтобы укрепить ненависть и к нацистам, и к коммунистам. Глупость за глупостью творят. Сказал безумец: нет Бога. Но в будущем всему безумному не найдется места на земле, когда тайное станет явным...

Видно было, что старец устал, что трудно ему переносить длительное общение.

После молчаливого, мирного и неторопливого чаепития владыка рассказал Борису Ивановичу Пуришеву о том, о чем тот не решался расспрашивать старца.
– Ты  написал хорошую главу об Андрее  Рублеве и о его Троице. Может быть, это лучшее из того, что будет сделано тобой. Хотя мне известно, что сфера твоих научных интересов совсем иная. У Бога – путей много. Предстоит, Боренька, тебе духовно возрастать. Это дар, а коли получил его, то и посыплются испытания со всех сторон.
– Что означает история на Гоголевском бульваре? Записка полковнику от вас? Почему меня направили в ополчение? Я и сам добровольно хотел идти, но еще до моего решения от моего имени написали заявление, меня посетили два человека из НКВД и сказали: или идешь добровольцем на фронт, или сядешь в тюрьму за религиозную пропаганду. Почему? Ведь меня попросили только переговорить с полковником и передать записку. Обещали, что за эту услугу все будет забыто по  поводу книги. Одна сплошная цепь нелепостей. Что означает она?– недоумевал молодой ученый.
– У нас много  государственных секретов,– улыбнулся владыка.– Один из них связан с полковником. Полковник и сам достоверно не ведает, почему выбрали его. Объяснение самое простое, но не касается тебя. Поскольку ты стал невольным участником дела государственной важности, то тебя решили убрать как свидетеля. Человек сейчас стоит меньше копейки, думают многие, но они глубоко заблуждаются. Цена человека велика и будет оставаться такой до последних времен. Так вот, посчитали, что ополчение – самый безобидный способ избавиться от тебя. Но вышло, как видишь, иначе. Потому что Бог еще не завершил работу над твоим образом... Я оставляю тебя здесь на послушание. Помнишь, что было в записке?
– Послушание владыке.
– Значит, она касалась и тебя.
– Каково будет мое послушание?
– Будешь трудиться в Ближних пещерах. Составишь точный список наших насельников, их занятий, кем они были в миру и как сюда попали. Такая работа уже проводилась, но сейчас все пришло в крайний упадок и беспорядок. Нужно начинать заново, как и не раз уже было в нашей истории.
– А что же дальше?– почти весело спросил Борис Иванович, ему отчего-то стало легко на душе.
– Заглядывать вперед не полезно, но скажу. Ты попал в плен. У всех пленников появятся проблемы. Власть поумнеет на время бедствий, а затем возьмется за старое. Тебе понадобится хорошая анкета. Лиза, Борис Иванович был в красных партизанах?
– Был,– ответила девушка.
– Это нужно будет обязательно задокументировать. Получить бумагу надлежащую. Потом зафиксируем и исследовательскую работу в лавре.
– В музее?– попытался уточнить Пуришев.
– Нет, музея здесь не будет и после ухода германцев. Окончится война – будешь преподавать в Киевском университете. Снимут с тебя всякие подозрения, и вернешься  благополучно в Москву...

Никто больше ничего не говорил и не спрашивал. Встали из-за стола. Подошли под благословение. Борис Иванович последовал за остальными и весьма был неловок, хотя наблюдал, как это делают другие. Он преодолел себя и поцеловал руку старцу. Раньше ему пришло бы в голову, что он подверг себя невыразимому унижению. Но он перенес уже столько подлинных унижений, что прикоснуться губами к тыльной стороне ладони весьма пожилого человека труда не составило. И Борис Иванович неожиданно обрел необычайную легкость и почувствовал такой прилив сил, каковой и в юности не испытывал.

Архиепископ и Эльза остались одни. Старец по-прежнему сидел в кресле, а она, стоя напротив, прочитала ему по памяти очередное письмо Сталина. Выслушав, владыка ответил очень коротко:
– Запиши так: «Мою часть выполняю неукоснительно. Однако осмелюсь напомнить: необходимо открыть все церкви, которые к этому готовы. Это самый верный путь к победе. С вопросом о первоиерархе затягивать не следует. Это укрепит державу внутренне и внешне. Согласен с тем, что раскрытие замысла до определенной поры не полезно. Архиепископ Аверкий». Давай-ка распишусь, а отец Димитрий пусть поставит наш оттиск. О Платониде, полковнике и иных передашь на словах...

Весной 2012 года 96-летняя старушка в одном из московских госпиталей для ветеранов рассказывала невообразимую историю. Ровно 70 лет назад из Подмосковья она перебралась через линию фронта к мужу в район неподалеку от Бреста. Муж сам ее позвал. Видела она там и Коха, поскольку территория находилась в ведении восточно-прусского гауляйтера.
Он собрал военнопленных с семьями и объяснил через переводчика: «Дальше вывозить вас некуда, работы предоставить не могу, средств на ваше содержание не выделяют. Мой вам совет: ройте землянки и разводите лошадей,  которые бродят тут по вересковым пустошам раненые и бесхозные. На это я постараюсь закрыть глаза...»

У нацистов не хватало механической тягловой силы и почти всех немецких коней, включая породистых, они привели с собой в Россию. В большинстве животные погибли, но не все. Некоторых подняли на ноги. От них потомство сохранилось до наших дней.

После войны Эриха Коха судили в Польше (во время Нюрнбергского процесса его не могли разыскать). Советская пропаганда расписывала рейхскомиссара и гауляйтера как отъявленного палача и головореза. Однако Москва не высказала Варшаве (своему тогдашнему вассалу) никаких требований и претензий. Кох умер на территории Польши в 1986 году, находясь под домашним арестом.