Я уехал на Алтай

      


                В настоящей трагедии погибает не герой – гибнет хор.
                Иосиф Бродский

      


       Генрих Иванович машинально поднял глаза к потолку, поблуждал невидящим взглядом, пришепетывая при этом нечто шипящее и бессмысленное: чу-чу-чу - в сердце вдруг хлынула волна необъяснимой тревоги.
       Он долго крутил-вертел в руках толстенный желтый пакет, с трудом вылезший из почтового ящика, но так и не опознал, от кого пришло это неожидаемое послание.
       В лифте поднес пакет ближе к противно мигающей неоновой лампе и прочел фамилию отправителя:  И. Комаровский.
        Кто такой Комаровский? Никакого Комаровского я не знаю, подумал, и вдруг догадался. Это же Игорешик! Сосед по даче. Никогда и не пытался запомнить эту фамилию. Игорешик и все. До семидесяти дожил, а для жены все – Игорешик. Ну, ладно бы Игорек, или Игореша, а вот нет - Игорешик. Трижды ласково.
         В кабинете, все продолжая пребывать в недоумении, Генрих Иванович взрезал нефритовым ножичком край пакета и вынул... невероятно замызганную толстую тетрадь в картонной обложке с надписью на светлом квардатике: «Диспетчерская служба». Что за чушь? Полистал – диаграммы, цифры, графики. Он что, спятил, этот Комаровский, трижды Игорешик?
         Генрих Иванович даже сплюнул, тьфу! Вот так всегда. Дождешься субботы, отправишь  всех на дачу, настроишься на работу, так нет,  обязательно  какая-нибудь хрень возникнет!
         Зеленый огонек включенного плеера напомнил о прерванной музыке. Генрих Иванович нажал на кнопку – диск зазвучал с начала, с первого псалма рахманиновского «Всенощного бдения».  Генрих Иванович подождал, когда вступит  голос Архиповой «Приидите, поклонимся» - он никак не мог решить, какие распевы ему нравятся больше – самые древние, одноголосные или смешанные хоры,  многоголосные.  Музыкальное утро для него всегда начиналось с Рахманинова.
         Потом вспомнил о тетради.
         Нашел старую телефонную книжку - в  ноут-буке,  ясное дело, бессмысленно было искать старикана Комаровского,  он интернетом не пользовался. Нашел, набрал номер.
         - А-а-а! Получил! - завопил Игорешик. – Ну, брат, гора с плеч. Ей-Богу, Иваныч! Ночи не сплю, все думаю.
          - Над этими дурацкими графиками думаешь?
          - Да, не-е-т! Тут такая история, понимаешь. Ты у нас писатель, тебе и карты в руки, разгадаешь, разберешь. А я никак не пойму – где правда. А история давняя. Вот, послушай. Когда я эту свою квартиру покупал в Ананьевском, лет 10-12 назад, помню, маклер мой как-то жался, недоговаривал что-то. Я его прямо просил: ты, мужик, не тушуйся, говори, что там в квартире не то? Почему она не заселяется уже столько лет. Что там, привидения живут? Призраки? Он мямлит, пыхтит.  Продать-то он обязан, ему хозяин голову снимет, если он сам отпугнет покупателя. А все-таки мнется, типа, слух неясный, нехороший слух об этом жилье. Мне тогда сын сказал – плюнь, отец, и разотри! Мы всех призраков скрутим и работать на себя заставим. Ну мы и купили – квартира-то прямо барская, потолки, лепнина... А вот прошло время, внуки родились, и я затеял ремонт, солидный, с перестройкой. И тут – такой подарочек!  В ванной из-под вентиляционной решетки мешок полиэтиленовый вываливается, а в мешке тетрадь. Дневник.
        - Там же одни диаграммы!
        - Это поначалу. Это, я думаю, для отвода глаз. А ты переверни тетрадь, с заду там идет дневник. И вот я мучаюсь – живем в квартире, где произошло такое... Прямо не выходит из головы... Может, ты, Иваныч, докумекаешь, что и как все было-то? Перезвони, лады?
        Значит, сегодня работать не получится, подумал Генрих Иванович.  Он подошел к плееру, чуть-чуть, самую малость уменьшил звук – хор стих, но украшающие его колокольные переливы не потеряли своего серебристого звука.
        - Ладно, придется почитать.
               
                +    +    +

         Второе сентября
Пишу на «Диспетчерке». Пусть Суслик думает, что я самая старательная студентка.
       Вчера мама со своим пожарником, наконец, уехала. Нет, против пожарника я ничего не имею, да и не пожарник он никакой, просто однажды тушил пожар, мама и наградила его этим прозвищем. Он вполне приличный дядька. Татарин. Одно мне не нравится: не может просто сказать «привет, Рита», нет – норовит при этом погладить меня по головке! Мне не три годика, эй! Мне двадцать три! Скоро. Ну, вот. А бодяга их тянулась чуть ли не год. Он звал маму, звал, стандартно ухаживал: цветы, конфеты – где только их доставал?! Расписывал, какой у него дом, сад, а мама... То – поеду, то – не поеду. А потом: «только после загса!». Пожарник не испугался, молодец, потащил мать в загс, и они уехали к нему в Казань. Если бы не этот брак, если бы не эта мамина жертва - «я жертвую собой ради вас, только ради вас, детки мои... сами подумайте, что хорошего может меня ждать в какой-то Казани?» – если б мама не уехала, мои мечты отодвинулась бы на... неопределенную бесконечность.
       Но теперь! Господи, теперь все будет как я задумала! Пусть у мамы тоже все сложится, резве ж я хочу плохого матери? Но только своей жизнью я теперь буду распоряжаться сама.
       Теперь я все расскажу Леше.

       Восьмое сентября.
       Леша не знает, что я пишу дневник. Что начала писать, когда встретила его. Не могла молчать – от счастья, от восторга. А теперь вот привыкла. Вообще, писать люблю. Мои сочинения Лариса Семеновна всю дорогу вывешивала на доске лучших. И вообще я журналисткой мечтала стать.
       Лешенька мой! Я тебя обожаю.
       Моя судьба решилась в ту самую минуту, когда я подняла глаза и увидела тебя. Ты сел напротив. Сердце забилось так часто и гулко, что дышать пришлось открытым ртом – не хватало воздуха. Но самое смешное – я не могла отвести глаз от твоего лица! Меня просто заклинило. Понимала, что нужно опустить голову, что стыдно так откровенно таращиться, но ничего не могла поделать - таращилась, краснела и дышала. И чувствую, что все вокруг как будто преобразилось. Не преобразилось, а все исчезло. И грязное окно исчезло и вся набившаяся толпа, - только твое лицо!  А ты... Ты сделал то, что сразило меня окончательно: посмотрел мне в глаза и улыбнулся.
       Помню этот день до мельчайшего штришка. Ты вынул из рюкзака книгу и стал читать. Но время от времени преспокойно поглядывал не меня. Мне передалось это твое спокойствие, сердце утихомирилось, и я стала думать, что будет дальше. Вернее, стала мечтать, чтобы дальше ты ехал вместе со мной до моего Люблино.
        И что же? Вот вам доказательство, что есть, есть необъяснимые силы на земле, которые всем управляют и все программируют! Объявили станцию Люблино, и ты встал и подошел к дверям вагона. Я вышла следом.
        Вот именно – следом. Меня словно кто-то тащил шагать тебе след в след. Может, невидимая нить Ариадны? Но тут не было никакого лабиринта, а всего два поворота в конце платформы – направо и налево. И тебя звали, разумеется, не Тесей.
«Я – Леша, - сказал ты, поворачивая к правой лестнице. - Вам тоже сюда?» Я наконец, очнулась, остановилась – мне-то как раз было в другую сторону! – бросилась налево и только и сообразила крикнуть: а я – Рита!
        Шла домой, не глядя на дорогу - шагала с прикрытыми веками и всматривалась в твое лицо – оно там, под моими веками, запечатлилось.  Интеллигентное, вдохновенное. Это, наверное, из-за впалых щек и высоких бровей... На кого ты похож? На Блока? Нет, Блок бледный, какой-то потусторонний. «Не затем величал я себя паладином...» Нет! Ты – ближе, ты похож на Михаила Козакова. Умные глаза, тонкий нос. А при этом еще - плечи, рост, шевелюра... А я? Кто я рядом с тобой? Я явно «не смотрюсь», я - такса рядом с лабрадором. Ни роста, ни фигуры. Мама всегда говорит, что меня выручают глаза - огромные и зеленые...
       
        Десятое сентября
        Интересно, Лешенька, помнишь ли ты, как мы познакомились?
        Была пятница. Ненавистная электричка была переполнена. Я стояла в тамбуре и читала Рубину. И вдруг ты оказался рядом. Просто возник из воздуха. Вглянул на обложку.
        - Да, уважаю, - сказал, - хоть и женщина, а писатель! Читал, читал.
        Потом ты почесал за ухом и сказал:
        - Где-то у нее есть такая фраза: «он подробно ковырял в носу». Здорово, да? Хотя до Толстой ей еще ехать и ехать...
        На этот раз ты повернул в мою сторону, вызвался провожать – то есть, ты снова сделал то, что я загадала.
        Я не испытывала ни малейшего напряжения в разговоре, не искала слов, наоборот, на меня напало вдохновение, я даже остроумничала и кокетничала.
         Я все про тебя узнала, что ты закончил биофак, работаешь, учишься в заочной аспирантуре. Пока был студентом, жил у приятеля в центре Москвы, но приятель женился, и теперь тебе приходится ездить в свою лабораторию из Люблино целых полтора часа.
         Помню, я сказала:
         - А я линотипистка, знаешь такую профессию?
         Ты опять почесал за ухом:
         - Что-то сектантское... Линотипистка, евангелистка, марксистка-ленинистка...
         Я еще не знала, с каким серьезным видом ты умеешь шутить и принялась было объяснять, набрала воздуху, а потом взглянула на тебя и все поняла. И выдохнула воздух обратно. Ты рассмеялся.
         - Не напрягайся. Знаю я кое-что из типографского дела: метранпаж, шпон, нонпарель, форзац. После школы я поработал подмастерьем у выпускающего, отец заставил. Чтоб я по улицам не шатался.
         Как скоро выяснилось, ты вообще много знал, многое умел и о многом мечтал. Мне было жутко интересно с тобой, и мой спонтанный восторг при первой нашей встрече в электричке очень быстро превратился в отчаянную влюбленность. Мое унылое существование – электричка, типография, бесконечные скучные контрольные, вечное стояние в очередях, мытье посуды холодной водой, - все отодвинулось куда-то, я знала только одно – я люблю! У меня есть Леша! И я знала, что ты - как принято говорить? – отвечал мне полной взаимностью.

         Пятое января.
         Ну вот, сто лет не брала в руки дневник.          
         Леша переехал к нам. Свадьба у нас была самой скромной, какую только можно представить. Ему очень нравится наш дом в Люблино, дряхлый и скрипучий, но уютный и весь в зелени. Но на окраине, за самым последним зданием в поселке, за велозаводом. Для Леши путь теперь удлинился. Сначала до электрички надо полчаса топать пешком – весной по слякоти, зимой по сугробам, - или ждать автобуса, который может придти во время, может опоздать, а может и вовсе не придти. Но Леша – золотой характер! Сказал: зато я вылез из-за шкафа! И это было чистой правдой: он жил за книжным шкафом в комнате у мамы, а в другой комнате их хрущевской двушки жила сестра, ее муж и их годовалый малыш.
         Леша очень любит это словечко «зато!» И вообще считает, что когда человек может какой-то неприятности противопоставить «зато!» - неприятность, сколь бы она не была злостной, теряет свою злостность. Теперь мне предстоит два часа тащиться до работы? Зато я тебя встретил, жемчужина!
         
        Мама тоже подпала под обаяние Леши. Она назвала его «Лешечка-крошечка». По контрасту, по контрасту! – успокаивала она Лешу, когда он морщился и воротил нос. Однажды она нечаянно подглядела, как он нежно укрывает меня сползшим на пол пледом – тут сердце ее было окончательно покорено. Ей нравилось, что Леша любит чистоту, что аккуратно ест и без «спасибо, все очень вкусно!» из-за стола не встает. И что много читает. Вот – почему он стал называть меня жемчужиной? Потому что вычитал где-то: по гречески Маргарита – жемчуг.
        Однажды произошел конфуз. Леша постучался в комнату к маме. В руках держал книгу. «Любопытную вещь я прочел, Марьпетровна! Вот послушайте. Оказывается, название нашего Люблино по фоносемантическому анализу ассоциируется с такими понятиями, как – вы только послушайте! – как: хороший, красивый, безопасный, округлый, добрый, светлый, яркий, гладкий, женственный, радостный, веселый, легкий! Двенадцать прекрасных качеств!» Леша захлопнул книгу и встал, подбоченясь, в ожидании ответного восторга, вот, мол, здорово! Вот, где мы с вами живем! Но мамина реакция была совершенно обратной. Она всплеснула руками и в глазах ее стал возникать ужас. «И я... и я... – разделяя каждое слово, проговорила она: - и я должна покинуть этот... этот гладкий, округлый, женственный... и переехать в какую-то... Ка-зань?» Тут я выскочила на помощь Леше и схватила его книгу. «А, может, мам! А может, Казань еще лучше! Давай посмотрим!» «Не надо. – сказал упавшим голосом Леша. – Казань не русское слово. И незвучное».
         ... Перечитала сейчас. Я так подробно все описываю, как будто меня кто-то попросил. Отчет какой-то. Может, я просто графоманка?

                +     +    +

         - Вот именно! Вот именно!
         Генрих Иванович отодвинул от себя пухлую тетрадь и вышел из кабинета. На кухне поставил турку на огонь, насыпал кофе.
         - Какая-то взбалмошная девица охвачена графоманским пылом, пишет дневник, пережевывает свою будничную жвачку, а я должен читать? Можно же все предсказать наперед. Сначала любовь-очарование, потом бытовуха-разочарование,  потом развод. Что тут интересного?
           С туркой и чашкой в руках Генрих Иванович вернулся в комнату и остановился у плеера. Прислушался - его всегда завораживал этот закрытый звук в хоровом исполнении, затянутое выпевание согласной «м-м-м» с закрытым ртом - самый красивый аккомпанемент голосу солиста. Интересно, подумал он, как много нарушений церковных канонов позволил себе Рахманинов в этом сочинении, вот и это пение с закрытым ртом, и зычные возгласы, и нежные звуки колоколов. Ведь церковь запрещала в строгом эпическом  распеве использовать светские, оперные, как она считала, приемы. Впрочем, на то он и гений...
           Генрих Иванович вернулся в кресло и, прихлебывая из чашки, продолжил чтение дневника..

                +  +  +
   
Двенадцатое января.
        Когда после маминого отъезда я все рассказала Леше, он почесал за ухом (без этого он думать не может) и сказал: твоя задачка столь же простая, сколь и сложная, а другими словами – невыполнимая. Я сказала: но ты же сам хочешь, хочешь жить в Москве! Он только усмехнулся, мол, кто не хочет. Короче. Я теперь полноправная владелица дома и могу хотя бы попытаться. Я вам, дорогие москвичи, целый дом, а вы мне – какую-никакую квартиренку. И желательно недалеко от лешиного Склифосовского, а уж издательство или типографию для себя я найду в любом месте.
         Леша полагал, что дом надо сначала отмыть, подштопать и подкрасить. Я и сказала ему – вот ты этим и займись, а сама, не теряя ни дня, помчалась в Москву в Банный переулок.
         В электричке сочинила текст объявления. «Вам надоел столичный шум и суета? Вы устали от городской сутолоки, пыли и копоти? Вам хочется тишины, чистого воздуха и голубого простора? Я предлагаю вам домик на краю волшебного подмосковного леса в обмен на квартиру в Москве».
        И я ведь нисколько не кривила душой. Сразу за нашим сараем можно через подлесок войти в настоящий березовый лес. Там – красота в любое время года! Сама я больше всего люблю осень. Когда я была совсем ребенком, бабушка приучала меня «разгадывать лес». В октябре, например, небо над лесом стоит не голубое, а розовое, тени меж деревьями – фиолетовые, а крона по верхушкам золотится багряным цветом. «Багряный»! Интересно, что лешин фоносемантический анализ может рассказать о слове багряный?
           Ну, а дальше... Добравшись до Банного я подала свой листочек в окошко.
          Тетка долго читала его, сдвинув брови, потом накарябала что-то пониже моего гениального текста, положила посерединке линейку, ловко оторвала по ней верхнюю часть листа и выбросила в корзину. «Мы не «СПИД-Инфо» и не «Вечерка» - буркнула она себе под нос и протянула мне оставшуюся половинку. «Вот тебе текст. Иди в кассу».
          Я прочла: «Меняю дом в подмосковье на жилплощадь в Москве».
         
          Двадцатое января..
          Когда Леша читает свои книги, он ничего не замечает вокруг – я могу часами сидеть и писать дневник, - он наверное думает, что я делаю курсовую. Кстати, про него самого никак нельзя сказать, что он читает какой-то заумный том -  лежит себе на диване, развалясь в подушках, как будто это у него «Три мушкетера» в руках, а ведь на обложке – «Молекулярная биология». Правда, за ухом у него карандаш. Для заметок.
         Все-таки, судьба к нам благосклонна!
         Вчера в Банном я разговорилась с двумя пожилыми, но весьма элегантными женщинами, даже лучше сказать – дамами. Обе в шляпках, ухоженные, в меру накрашенные, они резко выделялись в толпе. От их ужимок, щебетанья и манеры говорить попахивало «серебряным веком».
         Оказалось, они сестры, живут у Колхозной Площади, в Ананьевском (я чуть не хлопнулась в обморок – рядом лешин Склиф!), разумеется, в коммуналке. Наверное, своим сочувствующим видом я расположила их к себе.
         - Видите ли, милочка, мы коренные москвички... – сказала одна.
         - Но эта суматоха, эта вечная пыль и копоть... – продолжила вторая.
         - Мы устали от шума...
          Я поняла, что первый шажок к счастью пройден. Подстроилась им в тон.
         - И вам хочется тишины, чистого воздуха, простора для глаз...
          Обе сестры мелко закивали головками и перышки на их шляпках закивали тоже.
           А я уже придумала. Беру такси, усаживаю дам, еду в лабораторию за Лешей и мы уговариваем их ехать в Люблино прямо сейчас. Говорю им.
           - Я хочу вас познакомить с мужем.
           - С му-у-ужем? – испугалась первая.
           - С муж-чи-ной? – вытаращила глаза вторая.

           Но Леша – это Леша! Когда они увидели его, рослого, загорелого, улыбчивого брюнета с серыми глазами и прекрасными манерами, они растаяли. Пожалуй, даже забыли мгновенно, куда и зачем их везут.
           В электричке они защебетали с новой энергией, а тон голоса и характер ужимок явно приобрели кокетливую окраску. Я не прислушивалась к их разговору – у меня внутри все дрожало, я боялась их спугнуть, я сидела и молилась, чтобы получилось - ведь почти самый центр! А когда оторвалась и взглянула на Лешу, то и сама залюбовалась им. Аристократического вида молодой человек ведет аристократическую беседу со светскими дамами. А обе дамы не сводят с него глаз, и будь это не купе в электричке, а театральная ложа, то следовало бы говорить – лорнируют его. Но лорнетов, вроде, не было, а беседа была интересной.
         Сестры разговаривали одной фразой на двоих. Получалось объемно.
         - Мы коренные москвички, знаете ли...
         - Еще прадед наш жил в этой квартире...
         - Но так все изменилось...
         - Такой шумный двор...
         - И этот коммунальный быт, видите ли...
         - Нет, соседка наша Макаровна неплохая женщина, но...
         - Зачем-то завела себе этого Юрика...
         - Но очень, очень, я бы сказала, тягостная...

         Пятое апреля.
          Смешно, но первого апреля, в День смеха, мы переехали. Свершилось! Мы на десятом небе! Конечно когда-то это была громадная барская квартира, а теперь безбожно захламленная коммуналка. И самое нелепое то, что две комнаты, принадлежавшие сестрам, а теперь нам с Лешей, располагаются... в двух разных концах квартиры! И комната Макаровны - между нами. Глупая нелепость! Или нелепая глупость. Но огорчить нас было невозможно, нас все радовало и смешило, и завалы в углах, и высоченные потолки, и широченные подоконники: за окнами - Москва, Москва!
         Макаровна встретила нас... скажем так: сдержанно. Мы шумно ввалились в коридор, таща чемоданы.
         - Ой! Здрасьте! Я – Рита! – я идиотски улыбалась во весь рот.
         - А я – Леша. Алексей, значит. Алексей Александрович, то есть, – Леша рассмеялся было, но... В ответ - гробовое молчание.
         Уже через недельку мы оценили, насколько прилагательное «тягостная» было сказано к месту - Макаровна была не то что малоразговорчивой, а просто неговорящей. Нет, нет, говорить она умела, но только с котом – вот кто был Юрик! Нальет ему молока: иди, кисонька, попей, котик. Бросит кусок колбасы: иди, Юрик, покушай, кисонька.
        Леша однажды взорвался. «Объясните мне! Юрик – кто? То он - котик, то он - кисонька? В чем дело?» Рита нашлась: «не придирайся! Просто котик-кисонька – это  от избытка чувств. Ты вот тоже у нас - кто? Лешечка-крошечка. То есть – кисонька!»
        Леша, как всегда, поворотил носом.
       
       На все даже прямо в лицо заданные вопросы Макаровна отвечала знаками, по настроению. Или кивнет, или качнет головой, или безразлично пожмет плечом. «А давайте перекрасим кухню!?» - сказал ей на другой же день Леша. Низенькая круглая Макаровна, обвязанная с головы до ног пятью платками, отчего выглядела как колобок, правда, плохо пропеченный, белесый какой-то, лишь поджала губы.
       Самой длинной ее фразой, повторяемой по десять раз в день, был риторический рефрен: «и откуда только свалились на мою голову!». А остальной лексикон состоял из «ага», «не-а» и «вот-вот». Леша быстро дал ей прозвище «Баба Ага».
        Казалось бы, чего жаловаться? Разве плохо иметь соседку столь тихую, неболтливую, ненавязчивую. Только вот насчет «ненавязчивой» - с Макаровной дело обстояло непросто.
        Со временем мы поняли, что у Макаровны есть таинственный и малоизученный  талант – Леша назвал его «талант всеприсутствия». Она постоянно и всенепременно возникает там, где в данный момент находитесь вы. То есть, я или Леша.
        Я выхожу на кухню – сейчас же из своей комнаты выходит на кухню Макаровна. Я  хочу в чайник налить воды, у крана возникает Макаровна. Да еще с тряпкой в руках – как бы я где не набрызгала. Или с веником – как бы где не уронила крошку. Леша откроет форточку, она ее закроет, Леша идет к телефону – телефонную трубку уже успела снять Макаровна. И я уверена, на другом конце провода никого нет, но она долго, полушепотом бубнит: «А-а-ага. А-а-ага. Не-а. Вот - вот...»
        Тягостно, что и говорить.

                +    +    +
       
         - Боже мой! И есть еще люди, которые пускают слюни при воспоминании о своем коммунальном житье! – Генрих Иванович  снова отбросил тетрадь, вышел из-за стола, подошел к окну. С шестнадцатого этажа его дома на Волхонке хорошо были видны сияющие маковки Благовещенского Собора, - вокруг, словно соревнуясь в яркости,  сияли на солнце сотни окон небоскребов. – Меня, слава Богу, судьба уберегла от этого. Я бы не смог. Каждое утро – здрасьте, марьиванна, как самочувствие?.. Тут, в своей семье, не знаешь, как уловить момент побыть одному... Вон, Игорешик рассказывал, как их сосед в Лаврушенском имел милую такую привычку - входя в квартиру, лупил кулаком по тазу, висящему на стене, и радостно орал во все горло: я пришел, твою мать! Приятно, не так ли? Так что, умиляться коммунальному счастью и дружбе – нет уж, увольте!
          На диске исполнялся уже восьмой номер, «Хвалите имя Господне». Генриху Ивановичу  он тоже очень нравился, но на первое место он ставил,  конечно, ораторский пролог,  он мог даже напеть некоторые строчки из этого распева: «Слава в вышних Богу, и на земле мир, и в человецех благоволение...»  Петь сейчас не стал, а наоборот горько усмехнулся: особенно в таких «человецех благоволение»,  как этот сосед  с тазом и матом...
               
                +     +     +

        Двадцать пятое апреля
        Уф, все сдала. Свобода!
        Теперь Москва у моих ног - каникулы!
         Мы придумали с Лешей «гранд-променады» по выходным.  Уходим из дома с утра и пускаемся в прекрасное круговращение – музеи, галереи,  фильмы, спектакли, встречи, посиделки, поездки, прогулки и снова музеи, галереи...  вплоть до глубокой ночи!
         А вот тут вопрос: во что мы утыкаеися носом, возвращаясь вечером домой? Ответ: не во что, а в кого - в Макаровну конечно же! Она немедленно выходит из своей комнаты и вытягивается у стены – ни дать, ни взять радивый дежурный, заступивший на свой пост. Пока мы вешаем куртки, стоит молча и с укором. Что это значит? Неизвестно. Я
каждый раз дергаю Лешу, мол, «не вступай, молчи», а сама приветливо так говорю: «здрасьте, Макаровна. Спокойной ночи, Макаровна!»
        «Я ее когда-нибудь удушу, - всякий раз бесится Леша. –  Хоть на кухне, хоть в коридоре, хоть на балконе - вечно торчит перед глазами!» «Души в тебе не чает, говорю,  насмотреться не может. Скажи спасибо, что в туалете ты один!»
        Но не всегда Макаровна хранит молчание. Вот – позавчера. Ходили смотрели «Вокзал на двоих». Вернулись поздно, шмыгнули в свою комнату. Тут Леша стал вспоминать, какое Рязанов придумал название города -  Зарюпинск, Запупинск... Хохочем! И вдруг – трах-тара-рах! Удары в дверь, явно рассерженным кулаком. Леша подошел, открыл – Макаровна. Так и стоит, приготовясь повторить хук правой.
         - А вот это, Макаровна, уже хулиганство! – сказал Леша.
         - Ага! Вот-вот! Хулиганство, - сказала Макаровна.
         - Мы же не дебоширим, не шумим, просто смеемся в своей собственной комнате...   
         - А-а-га. В 12 ночи! Щас в участок позвоню!
         И пошла к телефону. Леша подскочил, вырвал у нее трубку и с хрустом повесил на место. Макаровна сурово так посмотрела на него и подбоченилась. Леша подбоченился еще суровее. И – ка-а-к прыснет от смеха.
          Свалились тут на мою голову! - заворчала Макаровна и поплелась к себе.
          Мы тоже вернулись в комнату. Леша крепко обнял меня и сказал: зато в остальном у нас все прекрасно!

          Двадцатое мая.
         Снова пишу на «Диспетчерке», а что еще делать, когда такая скукотища? Суслик бубнит себе под нос, вот-вот сам заснет, никто его не слушает.
          У моего Леши смешная и симпатичная привычка: входя в квартиру, еще в дверях он обязательно должен выложить все срочные новости.
         - Представляешь, Жемчужина! – его обычные слова вместо «здравствуй».
        А вчера он пришел и издевательски, ласково так обратился к выплывшей из комнаты Макаровне.
        - Ой, как удачно, что вы тут, Макаровна. Вам привет от ваших бывших соседок!
        А потом мне, давась от смеха, рассказал подробности.
         - Представляешь, в метро столкнулся с нашими двумя птичками-обменщицами. Ты запомнила, как их зовут? Нет? Я тоже забыл. Наверняка, Клитемнестра и Пенелопа. Так вот. Как жизнь, то да се. Передавайте, говорят, привет Макаровне и... Йорику!
         - Какому Йорику?
         - Вот и я тоже – какому Йорику? Объяснили. Тут жил. оказывается, еще один сосед, третий. Комнат же три! Музыкант-дипломант-диссидент... И наркоман. Я бы уж сказал – раз на то пошло - наркомант! Ну вот. Он исчез, а кота своего оставил. Йорика. Это, оказывается, редчайшая новая порода – йоркский кот. Нью-йоркский, то есть. Йорик. Макаровна, естественно, переделала Йорика в Юрика... Ха-ха!
        - Не смейся так, тише!
        - Да пошла она...

        А потом исполнилась заветная Лешина мечта. Он никогда не рассказывал о ней раньше, таился, вымаливал ее у судьбы, боялся говорить о ней вслух. И вот она осуществилась!
        Лешу переводят младшим научным в открывшееся, наконец, отделение стволовых клеток!
        - Это такие перспективы, Рит! Просто сумасшествие!
        - Ты напишешь сразу докторскую и тебе дадут сразу Нобелевку?
        - Я не о себе! Это такая дорога в науке... такие дали! Я буду работать с гемопоэтическими клетками.
        - Какими-какими? Поэтическими?
        - Гемопоэза – это кроветворение. Представляешь, мне доверят эксперименты! Если, конечно, Боб меня не обманывает.
        - А кто это – Боб?
        И Леша на радостях целую лекцию прочел про Боба.
        - Это наш завлаб с длинным именем – Борислав Эмануилович. Ты можешь быстро произнести? Вот и мы не можем, поэтому – просто Боб. Он гений! Из молодых да ранних. Мы его обожаем. Он доказал, правда, пока лишь на лабораторном уровне, что эмбриональные стволовые клетки так же как и клетки взрослого человека, можно использовать в регенеративной медицине, то есть в замещении поврежденных тканей. Это же громадный шаг вперед!  Ладно, Рит, не напрягайся, тебе все это не нужно. Боб член Ученого Совета, и это он мне сказал, что мне дают тему. Но он страшный болтун. То есть, он очень серьезный ученый, гений и все такое, но... фантасмогорический выдумщик и болтун. Правда, развязывает язык только на перерывах. В остальное время – железная дисциплина. Зато когда мы садимся пить кофе, за столом говорит один Боб. И несет та-ко-е! С самым серьезным лицом. Например, на днях он, видите ли, понял, что Снежный человек – это самообразовавшийся новый вид медведя. Да-да. Медведь-шатун забрел к чукчам, изнасиловал одну прелестную девушку-чукчу, и родился чукча-медвежонок. Он уполз в лес, вырос и изнасиловал молодую медведицу! В пятом поколении получился Снежный человек. И все вот в таком роде.
         - У него есть семья?
         - Нет. Боб сказал однажды «у меня благоприобретенное холостятство». Он развелся. Мы его часто пытаем на этот счет. Он объясняет: «Василий Розанов сказал: «беги толпы», а я уточняю: беги женщин. Все эти шанетки и брютенки для шанетов и брютенов. А я лысый!» Кстати, знаешь, как я с Бобом сдружился? Когда я только поступил в эту лабораторию, новичок был, мало в чем ориентировался, он приобнял меня и говорит: ты, Леха, настоящий джентльмен! Я – почему? Потому что настоящий джентльмен это тот, кто умеет играть на волынке, но не играет. Я опять ничего не понял. А он протягивает мне какую-то бумажку и говорит: потому что ты тоже мог бы, как и эти недочеловеки - и обводит жестом всех ребят – издеваться надо мной, но ты этого не делаешь!
          - А что было на бумажке?
          - Эпиграмма. Вернее – инструкция, как надо поступать с Бобом на наших перерывах. «Когда рот откроет Боб, дайте сразу ему в лоб! Если будет продолжать, рот придется завязать!»

          Двадцать седьмое мая.
          Надежды на установление добрососедства у меня растаяли окончательно. Спрашивается, чем мы так ей насолили?
          Она вдруг придумала прямо-таки иезуитский демарш - стала демонстративно закрывать свою комнату на ключ, даже когда никуда дальше кухни не уходила! Зачем? Выйдет за чайником – закрывает ключом дверь, возвращается в комнату, запирается изнутри на ключ! От кого?
       - Наша Баба Ага спятила, - грустно констатировал Леша. – Смотри в оба, скоро будет в твой суп плевать.
       В суп – не знаю, а вот подслушивать у нашей двери Макаровна уже приспособилась. Она маленькая, чуть согнется - и ухо уже у замочной скважины. Два раза я ее застукала – открываю дверь, она так согнувшись и стоит! И не ей, а мне стало стыдно! Я прямо язык проглотила. Леше тоже ничего не сказала.
         Он пришел домой такой возбужденный.
         - Представляешь, Жемчужина! У метро наткнулся на сосиски. Бабенка так ловко их продавала! Вытянет к небу связку во всю длину, и обхватывает кулаком каждую третью сосиску. Раз, раз, раз - вмиг насчитывает пятнадцать штук. Цирк! Пятнадцать в одни руки. Но мне все равно не досталось!
         А потом зашвырнул ботинки под вешалку, влез в тапочки и тихо, заговорщически добавил:
          - А Бог все видел! Пожалел меня: смотрю, а у другого выхода из метро апельсинами торгуют! Вот! – И вытаскивает из рюкзака четыре апельсина. – Кило! У меня только на кило хватило.
        Ты прямо герой, говорю я ему, сегодня - апельсины, а на прошлой недели ты на зеленый горошек налетел. Две банки в руки!
         А сама уже решила: одну баночку оставлю на всякий случай, а другую сегодня открою. Так и быть, сделаю омлет с горошком. Нарежу апельсины.
         На кухне наткнулась на Макаровну! Увидев, что я достаю сковородку и буду готовить, она подкатилась, как шарик, и быстро свернула в рулон свою любимую зеленую дорожку около моего стола. Это у нее новый закидон – не дай Бог, я дорожку запачкаю. А я не реагирую!
        Леша потирал руки от удовольствия – не столько от вкусной еды, сколько от красоты на столе:
        - Прямо Рио де Жанейро какой-то – желтый омлет, зеленый горошек, оранжевые апельсины!
                +      +      +

        Генрих Иванович  откинулся в кресле, пододвинул к себе чашку с кофе.
        - Да-а-а, - вздохнул он, - помню, помню я и эти неонэповские базарчики, где выстраивались бабушки с тремя морковками в руках и подозрительные субъекты с блоками «Марлборо». А эта «торговля на вынос» у каждого метро или, наоборот,  у задних дверей магазинов,  когда надо было срочно распродать партию болгарского «Лечо». «Две банки в одни руки!» - это же советский эксклюзив! Это гимн нашему родному застойному идиотизму! Не жизнь, а зазеркалье какое-то!
         Генрих Иванович  даже разволновался слегка. Стал ходить из угла в угол.
         - А другая знаменитая формула! «В магазинах ничего нет, а на праздничном столе все есть»!  И это говорилось с гордостью - советский человек привык выживать,  а не жить. Могу поспорить,  - обратился он к невидимым слушателям, - сегодня  ничего не изменилось! Да, теперь в магазинах все есть, но формула продолжает работать, только в других, более опасных масштабах. Сочинская Олимпиада – это тот же «праздничный стол»  при... при застое в науке, при развале промышленности,  при плохом образовании и отсутствии  новейших технологий... Тьфу! Только нервы треплю сам себе!
          Генрих Иванович остановился посреди комнаты,  повернулся к плееру, прислушался.
         – Вот, вот, сейчас, сейчас... – Хор исполнял тропарь «Днесь спасение». – Вот сейчас будут явные отзвуки «Третьего концерта». Да, вот это место. Все гении повторяли себя...
          Он вернулся в кресло, снова взялся за тетрадь.    
          - Ну, что там с этой девочкой, как ее? Рита... Ведь хороший человечек, а живет...  как побитый щенок               
                +     +     +
       
        Тридцатое мая
        Такое впечатление, что разгар лета. Жарко и душно.
         А в нашей коммуналке атмосфера уже не тягостная, а просто удушливая. В прямом смысле слова. Сегодня у Макаровны стирка! Маленькому кругленькому колобку удается устраивать такой бедлам, словно она соревнуется с ротой солдат. Вся свободная площадь в квартире заставлена тазами с бельем. Но я молчу, не поддаюсь!
        Зато! Зато в той же постылой кухне живет волшебный Йорик! Одним взмахом хвоста он может разогнать все тени и все отрицательные заряды, накопившиеся за день под потолком. Этот красавец шоколадного цвета с зелеными глазами обладает еще и благородным характером - он ласков, игрив и музыкален. Таясь от Макаровны, я часто беру его к себе в комнату и разговариваю с ним. Можно ли, бедный Йорик, сказать о тебе, что ты... идиот? Или что ты - подлая душа? Или – что твоя голова набита лишь ненавистью и завистью и умеет изобретать только мелкие подлости, чтобы испортить жизнь соседям? Нет, про тебя этого сказать нельзя. И про собаку – нельзя, и про мышь! Так почему же наука считает, что Макаровна – венец творения?

       Четвертое июня.
       Да, вчера был день знаменательный.
       Сижу, зубрю авторское право к завтрашнему зачету и даже не слышу, как с работы вернулся Леша.
       А он буквально завопил с порога:
       - Все, Ритуля, победа! Ты где, жемчужина?
       Я выглянула из комнаты.
       Леша одной рукой развязывал шнурки, другой старался вытащить из сумки какие-то бумаги. Макаровна уже стояла на посту, опираясь на швабру, как японский монах на посох. Зоркий глаз Бабы Аги жаждал увидеть следы, оставленные Лешей, и едва он освободился от ботинок, как она пустила тряпку в ход, да так мощно, что ботинки отлетели в сторону. Леша слегка не расчитал, хотел перепрыгнуть через тряпку, но зацепился за палку, то есть, за швабру, и шмякнулся лицом в свои несчастные ботинки.
        - А-а-га! Вот-вот. – только и произнесла Макаровна.
        Леша поднялся и... даже не выругался, потому что главное было – скорее сообщить мне новость.
        - Утвердили тему, Рит! Все. Я пойду дальше Боба, вот увидишь.
        Он протянул мне пачку листов.
        - Ну-у-у - я  стала его поддразнивать. – Я вижу, это та самая твоя... гомопроза...
        - Гомопоэза. Не издевайся. Я буду искать новые способы стимуляции эритропоэза.
        - Поздравляю. Говорят, гречка помогает...
        Леша аж захлебнулся.
        - Вот ты смеешься, а дело на Совете чуть не дошло до скандала. Боб за меня сражался как... как Боб! Он умеет посадить дурака на место. Схватился с этим карьеристом Шестипалым, есть у нас такой. Боб называет его, кстати, Шестилапым, говорит, мало этому карьеристу шести пальцев, он гребет под себя шестью лапами. Мы даже слышали, как он в коридоре его отбрил. Этот шестилапый говорит, «что вы, Борислав Эмануилович, так кипятитесь, ведь у нас немало общего!» А Боб – спокойно так – «я еще могу допустить, что между моськой и слоном есть что-то общее, но между вами и мной?!» И захлопнул перед его носом дверь. А потом так расстроился! Бросил папку на стол и говорит: все! Конец. Я уеду на Алтай!
        -  На Алтай? Почему на Алтай?
        -  Я тебе не рассказывал разве? Это у Боба такая присказка. Чуть какие нелады, проблемы - сразу: надоело! Бросаю! Еду на Алтай! Мол, здесь у вас - свары, дрязги, подсиживания, уеду к медведям! Дело в том, что пару лет назад он прожил целое лето в доме егеря в диком лесу. Влюбился в Алтайский край, объездил там все вокруг и потом только и говорил, какая это первозданная красота, горы, озера, дубравы, березняки.
      - Подумаешь, у нас вокруг Люблино тоже и дубравы и березняки.
      - Сравнила тоже! Там егерь водил его медвежьими тропами. Там, если забредешь в чащобу, не выберешься, никто тебя не найдет. На сотни километров ты – один на один с природой. А заповедники! Говорит, шестнадцать разных заповедников - лосиные, бобровые, лебединые... Лебеди непуганые живут на озерах парами. Белый и черный обовьются шеями – дикая красота. Петр Ильич, говорит, заглянул на Алтай однажды и сразу свой шедевр написал, «Лебединое озеро»...
       - Вот болтун, действительно.
       - Короче, Рит! Завтра у нас суббота? Никуда, к сожалению, не двинемся, мне надо с  рефератом посидеть. А в понедельник у Боба день рождения, и мы хотим его на перерыве поздравить. Пойдешь, поищешь ему подарок? Все уже что-то придумали. Вячик Сидоренко, ну тот, что эпиграмму на Боба сочинил, новую приготовил, говорит - с обратным смыслом.
       - Что значит – с обратным смыслом?
       - Ну, типа не надо Бобу затыкать рот...
       Леша засмеялся, а я почему-то мгновенно придумала:
       - «Если перебьет кто Боба – в глаз получит, или в оба!»
       - Ух ты! А чего ты такая язва сегодня?
       - А потому что у тебя суп остыл, а подогревать на кухню я не пойду – себе дороже. Ладно поеду завтра за подарком, а ты за это...
       - Зато!
       - Нет, за это. Почистишь картошку. Только, прошу тебя, аккуратней там у плиты, не сори. А то... барыня наша гневаться будут.
       - Да пошла она! Я сам страшен в гневе.

        А назавтра! Назавтра! Нет, я не могу, я должна, должна описать это! Кто же еще расскажет об этом. Боже, дай мне сил рассказать...

       Назавтра я пришла с покупками – в квартире тишина. Я не удивилась. Подумала: Леша занимается, а Макаровны, дай Бог, нет дома. Разделась, прошла мимо закрытой комнаты Макаровны, до Лешиного кабинета не дошла, завернула на кухню. И обмерла!
       Пол усеян дольками жареной картошки, сковородка валяется под столом, а у стола, как-то неловко привалившись щекой на ребро столешницы, сидит бесформенным кулем Макаровна.
       Я сделала к ней шаг, нагнулась и тут какая-то сила надавила мне на плечи, оттащила от Макаровны и буквально вдавила в стену. Я хотела закричать, но крика не получилось, горло словно засыпало песком. Я неотрывно смотрела на неподвижный куль на стуле – минуту, другую, и постепенно одна мысль в голове выбралась из хаоса, вышла на передний край и подсказала мне: ты смотришь на смерть. Макаровна мертва.
       Жуткий страх сковал меня. Потом я вскочила, бросилась к телефону. В таких случаях звонят в милицию  А что сказать? Что Макаровна сидит мертвая, что сковородка на полу... А где Леша? Где Леша?!
        Я заметалась – в кабинете Леши нет, в комнате нет, ванная пуста, туалет пуст, балкон закрыт. Взглянула на вешалку – нет куртки! И ботинок нет.
        Он ушел, он бросил меня. В такую минуту!
        Я поплелась обратно в лешин кабинет, упала в кресло.
        Господи, что я должна делать?.. Куда мне теперь идти?.. Где искать Лешу?
        В глазах у меня стояли слезы, мешали видеть.
        Я машинально собрала в кучку разбросанные на столе листки. Лешин реферат. И тут... тут взгляд мой упал на самые последние строчки, они явно были приписаны отдельно, легли косо, столбиком.
         Я смахнула слезы и увидела свое имя.
        «Рита! Жемчужина моя! Это я убил ее. Я не хотел, но я ударил ее. Прости и прощай!
Тебе плохо сейчас, я знаю Но мне плохо - навсегда! Прости.
         Я уехал на Алтай.»
      
          Тут у меня потемнело в глазах, я стала сползать на пол... и потеряла сознание.
   
         Когда я очнулась, я, оказывается стояла у входной двери – видимо, слишком быстро поднималась на пятый без лифта, и у меня закружилась голова. Я вошла. В квартире было тихо. Я не удивилась. Подумала: Леша занимается, а Макаровны, дай Бог, нет дома. Разделась, прошла мимо закрытой комнаты Макаровны, до Лешиного кабинета не дошла, завернула на кухню. Никого.
         Я положила сумки на стул и тут увидела под стулом лешин домашний тапок. Поискала глазами второй, второго нигде не было. Крикнула: Леша! Тишина. Прошла в его кабинет, в комнату, заглянула в ванную, в туалет – нигде никого. Странно, Потом я заметила, что в кухне нет зеленой дорожки, а вместо нее – мокрая полоса вымытого пола, которая вела к макаровской двери. Тут у двери я и увидела второй лешин тапок. Все еще ничего не понимая, я стала тарабанить в ее дверь: откройте, Макаровна! Откройте! Где Леша?
        Она приоткрыла щелку, показала нос. Потом прошептала: 
        - Он ушел. Сказал: я уехал на Алтай!
        Не помня себя, я оттолкнула Макаровну и распахнула дверь. То, что я увидела...
        Я увидела лежащее на полу тело – как кокон, запеленованный в зеленую дорожку. Из одного конца торчал задраный к потолку подбородок, из другого – ступни. Вдоль левого бока растеклось большое темное пятно.
        Помню только, что я закричала, что было сил, а Макаровна сильно пихнула меня, захлопнула дверь и щелкнула ключом. Я стала биться в дверь – руками, кулаками, головой. А потом сползла на пол и потеряла сознание...
         
       Когда я очнулась, я тут же вспомнила, что случилось. И решила
               
                +      +      +
      
       Дальше в дневнике не было ни слова.
        Генрих Иванович  судорожно вздохнул, машинально по привычке поблуждал взглядом по потолку, пробурчал свое бессмысленное: чу-чу-чу – душа  наполнилась каким-то досадным сумбуром и тоской.  Тяжелой смесью  ощущений  -  одновременно  и страха,  и обмана, и недоумения, и безнадежности. 
       За спиной его звучал мощный аккордовый хоровой рефрен: «Благословен еси, Господи, научи мя оправданием Твоим». Постепенно тональность хора стала снижаться, высокие регисты исчезли, хор пел нижними голосами, и все протяжнее и тише, все глуше и глуше, и - в один миг – стих. Словно умер.
        Да, верно, - вслух сказал Генрих Иванович, будто соглашаясь с кем-то или с чем-то, - это настоящая трагедия.