Две Особи. Следы Творцов, 2009. Глава 3

ГЛАВА 3.
КИНЕДЫ И КОЛУНЫ В ДЕЙСТВИИ.



I.



Шикарная белая голубка, не чета тротуарным увальням, почти не боялась людей. Она подобралась к сидящему на лавке угрюмому человеку, и тот поднял голову, повеселел. Похоже, за последнее время он так оброс нелюдимостью, что даже от голубей не ожидал такого внимания к себе. Его губы приняли более удлиненную форму, глаза прищурились, а руки полезли в сумку и как нельзя кстати достали кусочек мягкого печенья.

Чирикали другие птицы, светило солнце, мерно шелестела трава, и никаких резких звуков, равно как и движений, не будило окружающую среду.

Голубка опустила клюв в ладонь, подобрала несколько кусочков. Потом что-то отвлекло ее или отпугнуло, и она грациозно засеменила по тротуару в сторону ближайшего бордюра, в сторону надежной стены, отделяющей пыльную кожу асфальта от густого травяного леса. Между кончиками травинок и теплой шершавой поверхностью было примерно двадцать сантиметров. И движение оттуда для горделивой голубки, очевидно, выглядело как движение сверху. А дальше верх и низ для нее перепутались навсегда.

Для нелюдимого голубчика, сидящего на лавке, все произошло как снег на голову. Наверно, он даже не разглядел серый комок, выпавший из травы и увлекший за собой божественное существо к другому травянистому острову, где кроме череды резких движений, ему уж точно не суждено было увидеть продолжения. Голубка содрогнулась еще несколько раз и застыла в подрагивающих зубах. В моих зубах.

Мышцы не привыкли к таким стремительным рывкам, подрастеряли управляемость, заныли, прося питательное подкрепление. Но расслабляться не хотели, сжались, загустели, затаив тело от внешнего мира.

…Сердце отбило десяток ударов в пространстве нетерпеливого покоя. Ничего не происходило, никто не отнимал, не шугал и не набрасывался. Угрюмый голубчик даже не мог пошевелиться от удивления, шока, непонимания… какие там недуги у них еще бывают? Он не опасен. Ах, нет больше мочи! Вместе со вкусом крови все тело точно распахнулось, подобно тем же челюстям, во всепоглощающем инстинкте голода. Как давно я не ела столько мяса! Как давно я не чуяла запах нормальной еды! А уж это сырое, сочное, еще живое, пульсирующее содержимое добычи…

Черная бездна кончилась. Остатки ночи и зимы вымывались из желудка стремительно, непривычно и сладко. На дворе уже вовсю разгоралась весна, трава давно зазеленела, защебетали птицы, разноголосыми хорами допевала последняя талая вода, и жизнь медленно и неотвратимо двигалась к своему рассвету. И моя жизнь — из точки в бесконечность, кто бы мне ни помешал. Я хочу есть и я буду есть! И ты, голубка, будешь частью моей силы. И вы, голубчики, все остальные, не стойте у меня на пути!

Мне было больше десяти месяцев...

Когда желудок-маньяк мало-помалу наполнился, послышались тяжелые робкие шаги. Трава разорвала наползшую тень, заставив меня оглянуться. Угрюмец поднялся, растерянный, уже в большей степени обиженный, оторванный от душевной гармонии, пока просто осмелился посмотреть. Естественно, мстить за сочную голубку он не намеревался, но чудны у людей эстетические замашки, и страшны их последствия. И вообще, хочешь жить, не думай, а пригнись и прочь отсюда. По крайней мере, так было зимой...

Итак, он подошел, и я, пригнувшись, вперилась прямиком в его узкие глаза. Страшно… Хотелось унестись с добычей в зубах, а то и вовсе ни с чем — не в первой. Но память и уйма столь бесполезного в жестокой жизни багажа возобладала надо всем. Я его узнала. Это был Хозяин. А спустя секунду и он меня узнал.

Казалось, мир треснул. Не было весны, голодных зимних кошмаров и всей ныне абсолютно реальной жизни между клыками секунд, в течение которых мы глядели друг другу в глаза. А то немыслимое, чего нет, как тухлого запаха вчерашней помоечной сосиски, отчего отстраняешься как от чужого, дабы просто выжить — снова здесь. Нет! Не линяет память, не тает в холоде враждебного мира. Не стирается жерновами инстинктов. Память остается, нетленная и зловещая, как чудом сохранившаяся в подвале мумия крысы.

Что произошло с моим телом, со всеми моими мыслями в тот момент, не знал бы даже Учитель. Но произошло оно на секунду раньше, чем у Хозяина. Голубиные остатки еще хрустели в зубах, а ноги во весь опор несли меня под ближайший забор, и все равно это было не то отчаянное бегство, что некогда сопровождало всю мою несчастную грязно-слякостную жизнь. Я видела его глаза в тот момент. Я видела, как он содрогнулся, как поднял руку, дабы закрыться от чего-то неминуемого. И как возненавидел себя за осознанный и неустранимый страх.

Все только начинается, голубчик. Сказала бы я тебе именно это. Кем было позволено, чтобы мы с тобой, радость моя, столкнулись, тем же будет дозволено и мне с этого мига и впредь охранять тревогу на твоем лице. Я больше не голодна, мое тело наполняется силой, уже достигло совершенства и продолжает развиваться. Моя ноша, вложенная Учителем, уберегла меня от голодной смерти, урезала в правах мою слабость и неприспособленность и наконец убила ее как ту самую голубку. А иначе никак. Я хотела есть. Я хотела жить.



В иные минуты жить я как раз не хотела. Странные пороки разбудил во мне Учитель. Закроешь глаза, и сущая бездна перед тобой. Но в самый щемящий сердце миг что-то бесформенное-бесцветное берет верх, уши крутятся, ловят шорохи, когти наготове — и нет ничего кроме голода, жажды и желания выжить. Я встречала сотоварищей, похожих на меня. Немногословные, невозмутимо прямые, они жили так, как они есть, но даже среди их непредсказуемой простоты дремали и стонали во сне зачатки какого-то неправильного света. Они не были пусты и грубы. Они умели чувствовать. Они оборонялись от окружающего мира, и мир однажды добрел, заставляя их вспомнить детство. Да, именно детство было ключом и главной развилкой нашей жизни. Именно в ту пору, чистые как вымытая тарелка, мы не отличались друг от друга ничем. Совершенно ничем! Мне так хотелось в это верить. Но время идет. У меня было свое детство, у них свое, отличное от моего только отсутствием Учителя. Так не значит ли это, что если у меня будут дети,  они смогут…

Я не могу об этом думать. Цветок раскроется и завянет посреди пустыни. Один.



Именно тогда, когда зима за окном только надвигалась своей снежной тяжестью, я осталась одна.



Учитель. Учитель дал нам в жизни столько же, сколько моим диким соплеменникам дает мать. Эта лучистая нить, соединяющая мать со своими детьми, проходит через всю нашу жизнь. Мы нанизаны на нее, и пусть проходят месяцы, и мы о ней забываем, она не рвется. Наша жизнь так устроена, что в ней не принято искать общения. Мир враждебен. Мир — лишь средство и пространство для действий. Земля — это круг неимоверного радиуса, нанизанный на свой центр, на невидимую иглу, называемую нашей душой. На земле много вещей. Они умеют скользить относительно этой иглы, оказываться то впереди, то позади, как поверхность холодца дрожит относительно тарелки. Но сама земля никуда не девается. Сама земля неподвижна и однородна относительно нашей души. Потому-то ни один из нас никогда не добегал до края земли. Эта истина открывается многим моим сородичам в возрасте полугода. Но пока рядом мать, пока рядом братья и сестры, все видится по-другому. Сложнее и проще. Мы, братья и сестры равномерно удалены от нашей матери и кружимся вокруг нее как водоворот посреди, быть может, бесконечной плоскости земли, принадлежащей в лучшем случае ей, матери, а в худшем — никому. Итак, на первом месте — образ матери, на втором — образ братьев-сестер, а третьего нет, не было и не будет. В домашней жизни это чувство задерживается дольше, чем в дикой. Вот и получается, что Учитель мне как мать, Он мне как брат, а Хозяин и все близкие и добрые ко мне голубчики… как некий осколок, отражение образа матери, второстепенное, но неотделимое от меня.

Но однажды Учитель не пришел. Не пришел и через день. Зато Хозяин, его брат, а так же его мать, мелькали часто и странно. У них на глазах были слезы. От них прямо-таки исходил затягивающий все и вся дух отчаяния. Где Учитель, хотели спросить мы. Но не нуждались в этом. Итак было понятно, что мир изменился, и Учителя больше нет.

Итак, когда Учитель перестал показываться у нас, все тогда стало меняться. То ли сам Хозяин вычерпал из опустевшей души целую миску злобы, то ли ученые голубчики обрели больше времени и ускорили опыты. В общем, нам пришлось худо. Тем не менее мы были вместе. Мы до сих пор были вместе. Мы подросли и вообще быстро развивались. Мы уже не были единым целым, а в родстве не были никогда, а значит по всем законам должны становиться друг другу чужими, соперниками, конкурентами. Наконец, предметами удовлетворения нарождающихся инстинктов размножения. Как они были глупы.

— Вас наверняка должно было быть больше, — говорил Учитель. — Но пока что у науки кривы руки — и вас получилось только двое. Вы сможете дать начало лишь одному поколению, но и это для них будет большая радость.

Что могло бы стать между нами, в то время как с детства все было сложно? Тот ослепительный миг любви, который тлеет, резко вспыхивает и затухает, растянулся между нами с раннего детства и естественно обратился в иные формы. Видимо, более высшие. Он не затухал. Он горел ровнее электрических ламп и в лучшем случае только усиливался. Он крепчал не от инстинктов, он лишь освобождался от них.

«...Найди свою мечту за бледным окном. Проживи новый бесценный миг своей жизни. И возвращайся. Я буду ждать тебя...»

Ах если бы голубчики различали наше общение…

...Его отсаживали в соседнюю клетку, а то и вовсе надолго уносили. Несколько раз уносили и меня. Потом кололи что-то шприцами, кололи много и безразлично. И когда я возвращалась измученная, в дымке, без памяти о той обойме ужасов, что надо мной творили, Он был беспокоен и возбужден гневом. Голубчики от греха подальше отстранялись от него, заслышав протяжный низкий гневный рык. И правильно делали. А когда приносили его, сил рычать у него не было, и голубчики слышали мой голос. Жаль, только, не понимали.

— Они получили высшее образование и во многом разучились чувствовать и переживать, — говорил Учитель. — Профессия обязывает. И потом им хорошо платят. По сравнению с тем, сколько бы они получали, работая по специальности.

Похоже, на время полового созревания нас решили-таки разлучить. А может, и насовсем. Одно стало столь же ясно, как Его печальные глаза: никому не был нужен наш союз в его теперешнем виде. Нас готовили не для этого. Из нас варили независимых единиц, наделенных способностью мыслить, но лишенных воли и личности. Боевых единиц. К этому все шло. За это кто-то платил, и это был единственный интерес, устраивающий голубчиков после ухода Учителя.

«Авось наступит час, с которого мы больше не сможем видеть друг друга. Мы постараемся не допустить его. Но если так выйдет, я сделаю все, чтоб хотя бы ты увидела вживую тот самый солнечный мир за окном».

Он шипел и негодовал. Я теребила стальную сетку. Но ничего поделать мы не могли. Нас растаскивали в новые, тесные, а главное, разные помещения. Белесый дрожащий свет надо мной теперь был слишком яркий. Он грозил испепелить отпечатки Его черт в моих глазах. Но дурманящий запах снова лишил меня сознания, и под тем же тошнотворным белесым светом я очутилась в одиночестве.

Нет, мы по-прежнему оставались вместе. В этой каморке была отличная вентиляция, а вместо сетки — решетка, прутья которой отламывались от основания. Пролезши между ними, запрыгнув в вентиляционный проход, я возвращалась к истокам, я приползала к Нему. И сердце который раз трепетало как после бурной охоты.

В свою очередь, Он открывал для нас иной ход. Если выбраться из вольера, вскарабкаться на стену, то за стеклянной дверью видна еще одна дверь, которая открывает темную лесенку в подвал. Когда же гас электрический свет, когда зрачки становились огромными и круглыми, за углем потемок можно было уловить слабый голубой отсвет. Он не дрожал как свет электрических ламп. Это был отсвет неба! Где-то в глубине подвала было окно, дверца или попросту щель на волю. Ну а если иной голубчик отворял одну дверь и тут же раскрывал другую, всеобщая тухлость нарушалась струйкой неведомой свежести, которых нет и никогда не было в помещениях. Сквозняк! Тонкий, незаметный для людей, но отчетливый для нас. Иными словами, окно на волю было как минимум приоткрыто!

На третий раз наших тайных вылазок нас застукали.

— Ах ты сучара! Ты как сюда забралась?! — гремел гневный голос ученого голубчика. Наивный, он еще и удивлялся. Тем не менее, переполох устроил. Схватил нас обоих за шкирку, да так и застыл, не зная, что с нами делать. Только бурлил ненормативной лексикой. Вот тут-то приключилось то, чего в силу своей наивности голубчик на свою беду не предугадал. Видно, совсем забыл, что у нас есть еще и зубы. А когда в его руке Он извернулся и цапнул за первый попавшийся палец, голубчик только бессильно взвизгнул. Вырвалась и я, хотела уже прямиком в вентиляцию, но тут увидела, как могучий белый сгусток силы запрыгнул на человека как на стену и вцепился ему в горло. Сквернословие сменилось на жуткий хрип, а из горла брызнула темно-серая струя (голубчики называют этот цвет красным), и я поняла, что прежней нашей жизни от сей поры не будет. Монструозный фонтан описал дугу, увлажнил весь воздух и мигом окрасил любимую белую шерстку. Голубчик бессильно упал, а его каратель, весь в крови и ярости, сам напоминал какой-то волосатый внутренний орган, вырванный из конвульсирующего тела.

 На крик ворвались еще двое. Один с электрошокером, другой прямо из подвала с небольшой лопатой. Первому я вцепилась в лицо и выцарапала обе глазницы. Второй в ужасе пытался меня достать, но промахнулся и саданул первому лопатой в горло. Видимо, смертельно.

На вопли бежали третий и четвертый, но ужас травил им мозг и выметал остатки высшего образования. Голубчики были как обескрыленные и загнанные в угол голуби. Здоровые и сильные, они мужались и матерились, хрипели и просто плакали. Они чувствовали обреченность и младенческую беспомощность, потому что люди уже давно не охотятся на добычу. Они не умеют этого. Они лишь бьются со своими сородичами.

От возбуждения забывали закрыть дверь, и терпкий, дурманящий запах ветра перечеркивал все, что было месяцами ранее. Передо мной был выход. Я бросилась туда и на пороге оглянулась, ожидая Его. Комок ярости и крови, Он разорвал гортань ослепленному, а другого заставил биться от боли с кровоточащими органами размножения. Ширинку надо было застегивать... И вот Он бросился ко мне, и я поняла, что через несколько шагов бедняга упадет от истощения сил. Но этого не произошло. На полпути кто-то со всей дури все-таки накрыл Его лопатой. Низкий трубный удар сопровождался отчетливым треском.

Эту вечную четверть секунды мое сердце не билось.

Все…

Темно-серый волосатый кусок фарша стал таковым в прямом смысле. Ибо фарш не умеет двигаться. Двигаться больше никто и не мог. Силы иссякли. Кровавое кострище остывало. Мне позволяли уйти. Зазывающе дул холодный сквозняк. Он заунывно пел среди щелей и волос моих ушей свой монотонный ноябрьский реквием, убаюкивая холодом мое дрожащее тело и заставляя лечь рядом с Ним, чтобы больше никогда не встать. Я отправлюсь к нему. Сама. Если меня найдут живой, меня убьют голубчики. Третьего не дано.

Мне позволили отказаться от этого выбора. Меня, словно новорожденную за шкирку, передали в иные объятья, приговаривая: не забывай, кто ты есть. Там было тихо и уютно. Там была теплая шерстка и густое молоко. Там не было чувств. Там не было мыслей. Я была слепым серо-полосатым комочком, неуемно жаждущим утробного тепла.

Из подвала вела лесенка в четыре ступеньки. Там убаюкивал мир вечерний свет. Терпкая свежесть осталась на пороге. Впереди — неведомая кристальная прохлада. Шел снег. Невесомые хлопья ложились мне между ушей и тут же таяли. Белое царство укрывало темный мир своими густыми облаками. Сказочная даль за кустами терялась в зернистой дымке. Там не было чувств, но сердце продолжало упруго стонать и разливать по телу тревожный жар. Даже холодный снег не остужал его и беспомощно таял, хотя ничто еще не ласкало душу так безмерно чисто, как этот холод.

Там не было мыслей. И я не помнила, что мне уже почти семь месяцев.



II.



На полу предстала во всем своем сомнительном великолепии прочно зафиксированная цепочка мелких вкусностей, похожих на карамельные конфеты. По сторонам к ним были прикручены какие-то еще более подозрительные лакомства, и все это безобразие кончалось на двух сторонах довольно внушительными отрезками провода.

— Так, что вы на этот раз сделали? — спросила Карина.

— Марксов генератор, — скромно ответил Амперов. — Второй день нечего делать кроме как вот это... Сейчас Вир трансформатор подтащит...

— В этом доме до вас побывали многие мои друзья и просто знакомые. Но еще ни разу он не был так близок к сожжению.

— Эта штука зажжет даже костра. Это вообще импульсная установка. Долго заряжается низким напряжением, а потом одним махом — разряд высокого напряжения. Вот и все дела. Будет тебе сувенир, — сказал Дмитрий. — Поставишь на полочку и будешь любоваться. А лучше на входную дверь. Будет защита. И вообще, он не такой мощный. Зато частота разрядов высокая… относительно.

— Все, хватит! Я вообще не для того вас пригласила. Загорится что-нибудь, будете возмещать ущерб и искать другое место жительства.

— Мы бы с удовольствием... В смысле, мы бы с удовольствием занимались чем-нибудь более осмысленным. Только я пока не знаю, что еще делать. К тетушке мы сходили, шапочку получили, занятную историю узнали, даже узнали, что некое человечище очень заботится о бедных людях в обмен на какие-то подробности. Прошел день. Идет второй...

— Звонить ей надо, — на восходящем тоне беспокойства заявила Карина уже не первый раз за день.

— Вот и я о чем говорю... — с упрекающей невозмутимостью согласился Дмитрий, но поднял генератор со всеми причиндалами и сказал:

— Пойдем лучше на улице испытаем. От греха подальше.

Примерно в то время, когда все трое сообщников покинули дом и подыскивали место побезопаснее да потемнее, к забору со стороны дороги подобрался некто неизвестный — коротенький рассеянный угрюмец со здоровым портфелем за плечами с картофельного вида лицом. Незнакомец медленно подковылял к самой границе участка походкой праздношатающегося ученого-специалиста с подпорченной алкоголизмом жизнью. Провод вытянулся из окна до отказа, на улице было по-прежнему тепло и безветренно. Казалось, этот сухой воздух не смогут пробить даже сотни киловольт. Осознавая, что это не так, хотелось при этом зажмуриться, ибо разряд, который голубой трещиной потревожит воздух, верно, и мироздание расколет без труда.

Прохожий запятнал боковое зрение друзей, не задев ни слуха, ни сознания, хотя вместо энтузиазма их проняла какая-то неспокойная чуткость. Даже Дмитрий, давно отвыкший бояться электричества априори. И, наверно, в большей степени он. На лице Карины беспокойство носило куда более земной характер, и приметила незнакомца она последней, оторвав-таки глаза от бесхозно молчащей смертоносной машины.

— Я вас слушаю?

— Радиодетали заказывали? — подал голос пришелец.

— А... Да, конечно... Давайте, — Амперов поднялся и пошел к калитке. За ним, отставая на три шага, последовал Вергилий. Карина смотрела на генератор Маркса с беспомощной тревогой, но осталась на месте.

Незнакомец действительно достал для Дмитрия партию электрорадиоизделий, которая по счастью не включала грозные трансформаторы и помещалась в ладони.

— Деньги я вам перевел, мы рассчитались, так? — спросил Дмитрий.

— Угу, — ответил не то курьер, не то частный маньяк-предприниматель. — Ну все, прощевайте, и чек проверьте!

— Угу, — ответил Дмитрий удаляющемуся затылку. — Мн-да, странный тип. Я должен был предвидеть. Я когда с ним в Интернете связывался, у него псевдоним был какой-то странный. Цинаэдус или цинедус какой-то. Неприятное слово. Карин, что это значит?

— Это не литовский, — смущенно ответила Карина.

— Это латынь, — сказал Вергилий.

— Блин, еще один романутый. И что это значит?

— Cinaedus? Ну, вообще-то… как бы сказать… Извращенец.

— Тьфу-ты еще раз! Знал бы, не связывался! Пошли, положим добро и делом займемся. Надо будет потом промыть все эти детали. Очистить скверну.

Дмитрий брезгливо осмотрел пакет с деталями с желанием отнести их в дом. Вергилий же задумчиво остался стоять на прежнем месте.

— Вир, что задумался? Представил себе, что бы этот самый кинедус мог сделать со всеми нами, не будь у нас генератора Маркса?

— Нет. Я просто не понял, зачем он попросил проверить чек, а сам сразу убежал?

— Действительно. Хм… а это что за хрень?

Амперов нащупал внутри пакета бумажку, поверх которой лежали радиодетали. Все говорило о том, что это либо ценник, либо ярлык со штрих-кодом и номером заказа, который прилепили на складе. Однако вместо штрих-кода под матовой пеленой пакета виднелись аккуратные печатные буквы какого-то текста в несколько строчек. Не раздумывая, покупатель тут же порвал упаковку и осторожно, дабы не выронить электроизделия, выудил странный листочек.

— Вир, смотри. Это послание. «Господа Кремнин и Амперов, если вам интересно, где находится господин Елин, приходите сегодня по адресу…». Это еще что за новость?!

— Это он, — полушепотом ответил Кремнин. — Он был у Агне. Она передала ему мою фразу.

— Кто он?

— Ну… блин, Димыч, ты что, не помнишь нашего похода за шапкой?

— Но откуда ему было знать, как нас найти? И почему именно через этого маньяка?

— Потому что ты наследил в глобальной сети. Во всех Интернет-магазинах электротехники регистрируешься. Да еще гордо так, под своей фамилией. А если ты не помнишь, Карина представила нас Агне по имени и фамилии. До сих пор не пойму, зачем. Но тем не менее! Нет, я конечно, тоже не понимаю, что за манера таким шпионским образом договариваться о встрече…

— Черт возьми, ведь и не догонишь теперь этого гада. Когда там он приглашает на встречу? Ага… Сегодня. А у нас не так-то мало времени. Скоро собираться надо.

Дмитрий окончательно отнес наиценнейший пакетик домой, а Вергилий не шелохнулся со своего нового места — около входа, напротив вынесенного на улицу генератора Маркса. Почему-то его не обрадовала эта новость. Расшатала, но не обрадовала. Напомнила ему о том, что вот уже второй день жизнь идет просто и радостно: паяются детали, гремят искры — все как и прежде. Как будто бы и не было ничего. Но нет. Оказалось, было. Все было. И Агне, и шапка, и Ктырюк, и… и… Он изо всех сил зажмурил глаза, выталкивая прочь громаду отчаянья, эту темную чернильную жидкость, убивающую всякий смысл дальше жить. А потом топнул ногой со всей накопившейся злостью и в довершение бунта щелкнул тумблером генератора.

Дмитрий вышел на воздух, вооруженный энтузиазмом. не менее радостно выглядела и Карина. Дело наконец-то сдвинулось с мертвой точки. Никого не волновала необычность такого способа обмена письмами. В коне концов, чем черт не шутит, и сколько подобных «кинедусов» пригрело современное общество, никому невдомек.

— Ну что, Вир, собираемся? Карина нам покажет, где находится эта улица.

— Угу.

— Вергилий, не печалься! — молвила сама Карина с другой стороны от него.

Вергилий оглянулся на нее и только теперь его глаза расширились. Но не от радости, а от страха. Его взгляд камнем упал под ноги счастливой хозяйки, откуда раздавалось еле слышное жужжание, словно кто-то гнусаво тянул сакраментальный русский звук «ы».

Через секунду разразился невозможный ухораздирающий грохот, и стена дома, подобно каркасу новостройки под дугами сварщиков, озарилась мощным, плотным и мясистым световым налетом. Голубая змея в треть метра длиной сотрясла воздух, оставив дымиться осиротевшие электроды. Казалось, мир погиб в огне апокалипсиса и теперь робко и осторожно рождался заново… Именно так, робко и осторожно, у очевидцев возвращался слух.

Дмитрий выговорил членораздельное матерное слово. Вергилий, побледнев, без пульса с секунду глядел на дымящиеся кончики, но вместо решительности только вжался в открытую дверь.

Про хозяйку, тем не менее, вспомнили оба, но Дмитрий оказался раньше подле нее, отскочившей как антилопа от крокодила прямо об стену и тихо сползшей вниз на подкосившихся ногах.

— Карина... — начал он, затормозив у генератора Маркса в дерганой нерешительности, ибо не понимал ничего. Подоспел Кремнин, бросился к пострадавшей, но, приземлившись на колени, выдохнул мало не до потери координации — Карина неподвижно смотрела перед собой, испугано дышала мелкими рывками, не в силах набрать полный вдох. Она не пострадала, ибо пострадай она от искры, видит Бог, не помог бы даже массаж сердца. Тем не менее, запоздавший испуг лишил ее сил, и вспоминая о себе и мире, она едва ли желала бы вымолвить слово, даже если могла.

— Ты в порядке? — спросил Дмитрий, схватив ее за плечи и пытаясь поднять, посекундно оглядываясь на исчадье мощи. Девушка кивнула, поддалась его неумеренно цепким рукам, казалась спокойной, ничего не ответила, но при первой возможности отвернулась, сложив руки в замок.

— Черт возьми, как он оказался включен? — воскликнул тогда Амперов, разрываясь между хозяйкой и смертоносной цепью.

Вергилий молчал, закусив губу. Его молчание прервал сам Дмитрий, потянувшись к проводам.

— Эй, осторожней, он еще включен!

— Йопперный театр! — прошипел Амперов, вырубая питающий трансформатор, который по-прежнему гудел и повторно заряжал цепочку накопителей. — Черт, чем бы разрядить?.. Карина, ты... Вир, это ты был около генератора, пока я бегал!

Вергилий предпочел незыблемо играть в молчанку, да и помимо игры не смог бы произнести твердого слова. И так хилая, стена между страницами его памяти совсем выцвела, напомнила ему о былой каше, заваренной исключительно по его вине.

— Все ясно, — простонал Дмитрий. — ...Карина, ты куда?

Хозяйка ретировалась в дом, не слушая никого из авторов шока. Вбежав за ней, Дмитрий застал ее напряженно сидящей на диване, сложив руки, обхватив кистями плечи и будто опершись взглядом о дальний конец пола. Ее черты лица были как никогда резки, угловаты, и выражали не испуг, а уже вполне сознательное отчуждение, сухую обиду и даже ненависть. Она не шелохнулась, услышав Амперова, не изменила своему немому выражению «Только попробуй подойти ближе!».

— Когда нам собирать вещи?

Карина не ответила.

— Хорошо, начнем прямо сейчас...

— Пшел вон. Делайте что хотите, только без моего Андрея не возвращайтесь! Тогда и поговорим.



III.



— Алле! Вир? Да хватит тебе самосожжением заниматься! Карина жива-здорова, мы напали на важный след — все нормально, бить не буду. Даже если попросишь.

Вергилий, тем не менее, старался не ронять лишних слов. Его нижняя челюсть была напряжена, и казалось, он скорее еще раз нештатно включит что-нибудь высоковольтное и смертоносное, нежели отойдет от напряжения без помощи экстрима. Но все же он не забывал о своей вынужденной роли. В отсутствии Карины он был единственным, кто имел хоть какие-то знания в местном языке. По крайней мере, обязанность читать указатели на дорогах целиком висела на нем, в то время как Дмитрий уверенно вычленял из массы прохожих людей старшего возраста, наверняка знающих русский язык, и, как нетрудно догадаться, в итоге получал самые насущные и понятные сведения.

Перед ними немноголюдная часть города недалеко от центра упивалась заполуденным густо-золотым солнцем. Дышали огнем пологие крыши, здесь, в центральной части, почти все в хорошем состоянии. Толпы по сравнению с Москвой не было даже здесь, что не могло не радовать. Даже типично московское желание искать вестибюль метро пропадало. Хотя бы потому, что метро здесь отродясь не было. Как в не слишком богатом подмосковном городке, который напоминала столица своими окраинами. Окраины остались позади, но и пресловутый старый город, кажется, еще не начинался. Они остановились около похожего на цель здания, старого, но массивного, советского.

— Слушай, Вир, а что это такое по-литовски гэ с точкой?

— Гатве, улица.

— А я думаю, что это на карте и в рекламе столько раз одно и то же.

— А догадаться трудно? Кстати, судя по надписям, мы все-таки пришли.

Они не заметили, как рядом с ними возник неказистый, но опрятный мужичок, аккуратно и ловко прошмыгнув между припаркованными машинами со стороны гостиницы.

— Молодые люди, среди вас господин Амперов? — спросил этот незнакомец.

— Да, это я.

— Тогда пойдемте со мной.

Дмитрий облегченно выдохнул, а Вергилий сглотнул пустоту с совсем иными чувствами.

 С какой очевидностью твердили события о том, что игра в генераторы Маркса кончилась, с такой же апатией тянулась инфантильная душа туда, где ответ принято нести не только за себя. Через какие щели незваная жизнь просочилась под дубовую кору души? Ее никто не ждал, на нее холодным плевком было отпущено пожелание катиться ко всем чертям. Она, верно, и катилась. Только продолжала тянуть за собой. Бледное от ужаса лицо Карины, нетерпеливая дискретная мимика Дмитрия, нежданное появление «кинедуса» с портфелем — ни пощады, ни покоя, ни правды не было ни тут, ни там. Жизнь не оставляла обладателей убитой надежды. Даже ее саму, надежду, не оставляла тлеть у них на руках, словно будильник, слуга циничных работодателей. Выходило одно: достаточно чашки кофе, чтобы добить родную жизнь и вышвырнуть себя в жизнь новую, по ходу формируя легенды, дескать, сон — это сон, это нереально, это не жизнь...

— Неплохо тут, — сказал Дмитрий. — Основательно, прохладно. Нам сразу в тот зал?

— Нет, — ответил проводник. — Вас желают принять без церемоний, прямо в номере.

— Хорошо...

Вергилий шел, прикрыв глаза, привыкая к меньшему, нежели на улице, уровню света и не испытывая желания в деталях созерцать гостиничный интерьер, надетый на полувековой давности основание. Похоже, самая пора проявлять волнение, благоговение, любопытство или какой-нибудь циничный вызов на лице. Перед Дмитрием определенно стоял более узкий выбор из последних двух проявлений. Кремнин же, одолевая апатию, вычленял из темноты слова внутреннего голоса: «разуй глаза, вокруг тебя полно лжи, отсей неправду».

Отворилась дверь, и они ступили на паркет одноместного номера явно не плебейского класса. Вскоре все внимание автоматически стянулось на противоположном конце комнаты со светлыми приятными стенами, где словно предписано было находиться виновнику всей этой затеи. Тем не менее, роскошного кресла-трона там не было, а вместо него на светлом столе темно-золотистые металлические прутья, огораживающие личное пространство довольно массивного, пушистого существа черно-серо-полосатой расцветки шерсти. Существо держало в руке кусочек какого-то светлого корма и, не стесняясь любопытных глаз, невозмутимо уплетало его с деликатностью гурмана. Настолько невозмутимо, что удивляться решительно не хотелось, словно это могло повредить пищеварению существа и всех остальных вместе с ним, однако Дмитрий не выдержал этой новой краски жизни и с почти искренней робостью сказал:

— Здравствуйте.

— Не утруждайтесь, он вам не ответит, — отозвался проводник, последним вошедший в номер.

Реальность возвращалась на свои места, не прошло и двух секунд.

— Кто это? — все еще неуверенно спросил Дмитрий.

— Енот. Стараюсь пока держать в клетке, чтобы не было нареканий со стороны персонала. А то, знаете ли, не все терпят его запах.

— А вы...

— А я Андрес Аннетус.

Неминуемая латентность мыслей заставила друзей еще секунду глядеть на пушистого едока, и даже когда оба повернулись к тому, кто, кажется, был человеком, минуло еще достаточно мгновений. Разумеется, ничего в нем за эту маленькую секундную пропасть не изменилось, как не меняется бомба, спрятанная в мягкую игрушку и годами ласкаемая и любимая. Равно как ничего не меняется в этой бомбе, когда сапер говорит: «Там нет запала». Путь от игрушки до безъязычной бомбы занял пару секунд, а господин Аннетус ничуть не изменился. Невыразительный, худощавый, улыбчивый и не такой простой, каким виделся впервые. Похоже, его можно было долго узнавать. Но время не гнало впереди паровоза, и даже енот его не знал и не надеялся познать до конца своих дней. Енот просто кушал.

— Итак, поскольку Он на наши вопросы все равно не ответит, не будем его отвлекать и перейдем к делу.

— Действительно, — сказал Дмитрий.

— Присаживайтесь. Вы, я вижу, успели поплутать по городу.

— У нас... э... Плохо с языком. Понимаем, но ничего сказать не можем.

— Не принижайте себя. Я вот, например, могу многое сказать по-русски, по-английски, по-литовски, по-эстонски и по-фински, а вот понять иных людей бывает очень сложно. Ну так вот. Если вы еще не знаете подробности моих дел и планов, то какие-то сведения о моей персоне вы наверняка знаете.

— Да, конечно, — максимально деликатно сказал Дмитрий. — Про вас много пишут. У нас — в основном плохое, но ведь вы и сами можете о себе многое преподнести миру. Вам же принадлежит ряд СМИ?

— Угу. Похоже, у вас и впрямь обо мне пишут плохое. Видите ли, владеть СМИ не значит использовать их для саморекламы. Это не микрофон с усилителем на одного человека. По крайней мере, так по-хорошему должно быть.

— Конечно, идеалы священны. Но, кажется, наша встреча касается больше того, что вы назвали своими делами и планами. Я правильно понял?

— Надеюсь, не только моих, но и ваших. Поскольку масштабы моих обычно превышают ваши, я дам слово вам. Вы ведь не прочь были меня услышать. Задавайте свои вопросы.

— Хорошо, — быстро среагировал Дмитрий. — С чего бы начать? Ну ладно, начнем с того момента, когда мы нашли друг друга. Я имею ввиду горожанку, Вир, как ее? Агне, кажется, больше мы о ней ничего не знаем, кроме ее неоднозначной истории, но, если я не ошибаюсь, вы знаете нечто большее, раз уговорили ее на встречу. Кстати, встреча состоялась?

— Состоялась. И весьма плодотворно. Вас это удивляет? А меня нет. Названная вами горожанка рассказала мне много интересного. А что касается знаний о ней самой, я думаю, это не то, что нам с вами пристало знать. Мы же не ее родные, а вокруг живет столько людей, похожих на нее, которые тоже могут рассказать немало интересного... Выражаясь фигурально, в бездонные колодцы иногда полезно смотреть, не залезая внутрь, но их в одной только Литве три миллиона. Считайте, это просто гражданка, одна из многих и не более того.

— Для вас, похоже, все-таки это не так. Наши дела пересеклись с ней совершенно случайно, и лазанье по колодцам напоминают едва ли.

— Да, Агне рассказывала, что какой-то ваш дружок потерял шапку. И с вами была еще девушка.

— Все так. И тем не менее, сколько вы ей пообещали за откровенность? Когда ждать этого репортажа и в каком издании? Не думаю, что печатный вариант попадет к нам на родину, но в интернете-то должно где-то быть? Или вы все на Европу, немедленно переведете на английский, организуете PR-кампанию и все прочее...

— Вы хотите, чтобы я в чем-то оправдывался? Нет, оправдываться я не буду. Вы очень правильно меня поняли. Только насчет общеевропейской огласки вы переборщили. Не думаю, что Агне захочет всех связанных с этим передряг, когда каждый коммунист будет поливать ее грязью как фашиста. Нет, все будет в рамках авторских прав и других законов. А что до популяризации, почему бы нет? Правда, есть небольшая заминка. В этой истории не все так радужно, как кажется сначала. Я навел некоторые справки, да и сама Агне мне рассказало немало подробностей на правах примечаний. К сожалению, эта история не может служить идеологическим целям. Хотя… как говорится, правду, только правду, но не всю правду… Если так, то можно. Но эта история ценна не только моральной стороной. Она ценна самой своей сутью. Согласитесь, весьма таинственной. Я думаю, можно сделать даже так: сразу два материала. Один в чисто идеологическом плане, другой в более широком… Конечно, если редакция сочтет нужным публиковать подобную вещь. А журналистам я уже отдал материалы.

— Да уж, вас послушаешь, все так цивилизовано получается! Кстати, это не с вашей глубокой помощью парламенты местных государств принимали...

Вергилий нервно толкнул его по подошве ботинка: пора сменить тему. Дмитрий так не считал. Благоговения перед живыми легендами, пусть и отрицательными, не испытывал и угомониться думал медленно и достойно.

— Друг мой, вы не похожи на коммуниста. На дурака и зомбированного куска людской массы тоже не похожи.

— Я ничего не имею против коммунистов... В смысле, против антикоммунизма. И даже против адекватного и здорового национализма, вот Вир, например, у нас тоже иногда...

Вергилий напрягся, вытянул шею. Политические разборки его занимали меньше всего. Чуть больше его волновали глобально-этнологические взгляды постояльца номера, которые тот, безусловно, имел и, видит Бог, не абы какие. Но пойманное из жаркого диалога обращение немедленно заставило его вспомнить об ином вопросе, и он без промедления снова стукнул Амперова по ботинку.

— Похоже, ваш друг скоро повалит вас со стула, — улыбнулся Аннетус. — И я даже знаю, что он хочет до вас донести. Нет, это не то, что вы слишком разгорячились. Вас интересуют куда более конкретные темы, и я сам в нетерпении, когда вы за них приметесь.

— Прошу прощения. Я просто не люблю резко перескакивать с темы на тему. 

— Это я попросил Агне задать вам тот вопрос, — добавил Вергилий тихо и робко, но с перелившим через край нетерпением.

— Что ж. Я это понял. А я, в свою очередь, занялся телефоном, с которого вы ей звонили, вышел на вашу знакомую, Карину, хотел было уже подключить МИД, ибо, как я понял, вы нездешние, но мне в какой-то мере крупно повезло. Ваш адрес, вернее, ваш, господин Амперов, был указан в интернете — вы искали электронные компоненты и нашли поставщика. И тогда я решил пойти нестандартным способом. Придется мне признаться, что меня несколько разозлил факт этого вопроса, который мне передала Агне. Кто-то строит из себя большого человека, играющего с такими важными для меня сведениями… Мне это не понравилось. Я, конечно, быстро успокоился, но осадок остался, и чтобы как-то его развеять, я придумал ответную авантюру с этим чокнутым элетронщиком. Кстати, ему даже платить много не пришлось. Сам рад стараться.

— И все-таки такое впечатление, что сейчас вопрос о Елине не вызывает у вас сильных эмоций? — осмелился спросить Вергилий, исследуя прищуренным взглядом хилую мимику Аннетуса.

Тот не сразу ответил. То ли удивился откровенной неофициальности вопроса, то ли понервничать заставлял. Как бы то ни было, в образовавшуюся паузу встрял Дмитрий:

— Видите ли, у нас бы не было вопросов, если бы сам господин Елин не ответил бы в эфире одной из наших радиостанций на вопрос, связанный с вами. Я так понимаю, вы познакомились с ним еще в советские времена в Финляндии?

— Да, я там временно жил. Я уехал из Америки, где получил образование, в Европу, поближе к истокам. На фоне того, что экономическая и политическая ситуация в Союзе была не лучшей, на фоне перестройки и нестабильных цен на нефть, я решил вплотную заняться информационной подготовкой к тому, что было неизбежно. Я устроился работать в соответствующей области. Скромный ученый, как видно, занимался совсем другим. Но только на первый взгляд. Похоже, он успел пережить немало горестей, связанных с его отечеством. Это был как бы наглядный пример, образец для моей работы. Моими усилиями, о нем узнали, начали писать, обсуждать. Но беда в том, что его воспринимали только с идеологической позиции, не касаясь предмета его исследований. И вот тут-то я решил наверстать упущенное. И понял, что совсем не зря. Проблема была в том, что он не совсем антикоммунист, и вообще не любитель идеологии. Он был гуманист и националист, и только потом патриот, демократ и все прочее. Помимо его революционных открытий, он был одержим некой давней идеей. Знаете, многие отрицают генетическую память и ее связь с национальным характером, а он нет — говорил, можно этим управлять. Осторожно, но можно. И нужно.

— Короче, как мы когда-то поняли, он решил сделать искусственный народ... — сказал Дмитрий.

— Я тоже так понял. Это была его давняя идея. Сумасшедшая, потому что возникла в молодости. Но крепкая, потому что до сих пор живет. Естественно, то идеал, а то реальность. Я не знаю, как бы отнесся к этому, если б не узнал, насколько он в этом преуспел и какую ценность был вынужден оставить за границей своего отечества.

— И какую же?

— Что конкретно, я не знаю. Если я скажу, образцы нового народа, вы мне не поверите. Тем более, образцы — понятие растяжимое. Это могут быть генетические образцы, ткани, а могут быть законченные организмы, что вообще невероятно, поскольку непременный объект его исследований — человек. Разумеется, это было самое начало. По крайней мере, он так считал. Этакий хрупкий кусочек нового шедевра. Потому-то он боялся, переживал, спешил, работал и в конце концов чуть не обратил против себя научный мир, потому что его идея в целом лежит за гранью этики.

— Еще бы. Попахивает исследованиями в фашистской Германии. Арийская раса в чистом виде.

— К счастью, обошлось без серьезных скандалов. С моей помощью буря утихла и с моей же помощью продолжалась внутри. Он отказался от  тех больших денег, которые позволили бы ему весьма продвинуться в своей идее. Проблема в том, что сумасшедшие планы молодости были уже не те. Он все реже мыслил о том, что предстоит сделать. И все больше о том, что оставил там, у себя. СССР рухнул, и он намеревался вернуться несмотря на все мои уговоры. Там было небезопасно. Но там была его оставленная жизнь. Там было то, против чего он работал. Но там была генетическая память...

— Знаем мы эту идею. Неохота работать, лень бороться, конечно, генетическая память! Легче поставить крест на прогрессе, чем побороть лень. Новый народ придумать — это, конечно, светлая идея! Светлее, чем копаться в грязи старого. Зачем нам либерализм, думают одни. У нас же генетическая память! Давайте восстановим Советский союз, а как же? А другие: зачем нам Союз? Давайте продадимся Западу как разорившаяся путана. Но вы-то почему за это взялись? Вы же правый гражданин Европы! Не легче отмежеваться, спрятаться за Шенгеном и просто по-тихому возмущаться... Да оставь ты, Вир, мои ботинки! ...Я вообще не понимаю, как идеи фашизма прижились среди финно-угорских народов, которые вообще не являются даже этими самыми... индоевропейцами... Уййй, Вир!..

Аннетус как-то криво улыбнулся. Подождал, пока немая сцена между двумя гостями уляжется, и продолжил как с чистого листа.

— Я просто альтруист. Хотя нет. Не просто альтруист. Ваши предки контактировали с моей родиной очень давно. Трудно сказать, что было больше в этом контакте: добра или зла. Это пусть на небе рассуждают. Я же смотрю со своей колокольни и вижу лишь то, что могу и имею право видеть. Да, меня еще не было в сталинские времена. Зато там были мои родители, мои родственники и знакомые. Я варился в очень зыбкой атмосфере. Возможно, я генетически был предрасположен видеть только одну часть картины. Но неужели в видите больше меня? Никто больше не видит. Все близоруки. И те, кто утверждают, что лучшие гены моей нации были растоптаны как муравьи, и те кто кричат «Да расстрелять их всех, как при Сталине!». Проблема только в том, кто более приспособлен для жизни в этом мире, кто выдержит эволюцию, а кто не сможет приспособиться и исчезнет. Я не боюсь естественного отбора. Я не хочу ни от кого отгораживаться Шенгеном или чьим-то протекторатом. Я не верю, что отрицательное отношение вашего народа к нашему брату вызвано указкой ваших власть имущих. Нет. Это все равно, что объяснять всю сложность работы головного мозга деятельностью какого-то одного нейрона. Все гораздо хуже. Дело в самом народе. Потому что никто, кроме народа, не порождает ту или иную власть и не виноват в собственном садомазохизме по методу «власть-чернь» или «бюрократия-народ». Теперь понимаете, почему я поддерживал Вашего Елина? Ну да ладно. Как-нибудь в другой раз, специально для любителей красивых идей, я вам расскажу и про финно-угорские нации, и про этнологию, и про историю и судьбу человечества. А теперь извольте мне ответить, каким боком вы впутались в судьбу Елина?

Дмитрий издал некий горловой смущенный звук, и Вергилий понял, что пока король электротехники остынет, ему, Кремнину, в самый раз поделиться с интересным собеседником отдельными мыслями.

— Извините, — начал он. — Но я сразу вынужден сказать такую... банальную фразу, что это долгая история.

— Ничего. Когда письменности не было, барды и не такие истории за раз пропевали.

— Понял. Дело в том, что нам пришлось в определенной мере иметь дело со следам научной деятельности Елина. Как вы сказали, с образцами.

— Не факт, — впихнулся Дмитрий. — Вы правильно сказали, что это невероятно. Поэтому я не спешу верить. Уж очень это напоминает какую-то сказку. Точнее, не сказку, а Ветхий завет, про то, как Бог создал человека, потом из его ребра...

— Я думаю, как в Ветхом завете поучилось не по его воле, — продолжил Вергилий. — Он был достаточно образован, чтобы знать, что двух особей недостаточно для жизнеспособности вида. Именно поэтому он считал, что пройдена лишь маленькая попытка, притом не совсем удачная. Именно поэтому его тянуло на Родину чувствами, а не рассудком. Человек так устроен, что зачастую может любить человека, но не может любить людей. Конечно, Дмитрий относится к этому с большим скептицизмом, но более двадцати лет назад, я думаю, из десятков, может быть, сотен попыток, по крайней мере две удались. Иными словами, рядом с ним, после него, от него — не знаю как сказать — в общем, в те времена на свет появились два человека.

— Вот как... — задумчиво произнес Андрес Аннетус.

— Все дальнейшие и ближайшие события удачными я бы не назвал. Елину вскоре пришлось выбираться из страны. Этот момент, я так понимаю, вам известен. Два человека родились в чужих семьях, в сельской местности, в не лучшем уровне благополучия, особенно в связи с крахом былого режима. Никакой связи, никаких доказательств, как видите... Кроме того, что сам Елин навещал их слишком часто, словно своих детей. И они его любили. Это вылилось в то, что когда он обосновался на Родине, эти два человека постоянно были в той или иной степени рядом.

— Что-то слышал...

— Слышали? Но не знаете их, не видели...

— Наши контакты с Елиным почти оборвались последние времена...

— И не увидите... — тяжело прыснул Вергилий. На передний план снова вылез Амперов:

— Перейдем к более конкретным вещам. Вы знаете, что не так давно было совершено вооруженное нападение на дом Елина? Вы должны были это знать, это хорошо вписывается в вашу теорию, типа, сонный пьяный жестокий народ опять в своем репертуаре. Если вы не знаете подробностей, то в один и тот же вечер произошло сразу два происшествия. К дому Елина подкатили какие-то бандюги и, пытаясь пройти внутрь, лишили жизни как минимум одного, как я понял, хорошего человека. Спустя сколько-то часов еще два человека при загадочных обстоятельствах отправились в мир иной...

— Пока я вас не очень понимаю. Вне зависимости от моей теории в мире происходит огромное количество несвязанных никак преступлений.

— Объясняю: в результате этих двух преступлений независимым образом погибли сразу два человека, которые, как подсказывают некоторые теории, и были точкой притяжения Елина. Быть может, теперь, на старости лет, и его смыслом жизни.

Аннетус забарабанил пальцами по подлокотнику. Не то с беспокойством, не то с досадой и нелегкой дорогой прочь от эмоций к терпению. Его глаза с дисгармоничными колебаниями цепляли напряженно-каменное лицо Вергилия, пол, Дмитрия и снова Кремнина и его стиснутые в бескровном замке пальцы.

— Это проверенные сведения? — наконец поинтересовался Аннетус.

— Как вам сказать… Я думаю, у вас будет время и возможности получить более точные данные. Но, как видите, события слишком связаны личными узами не только с Елиным, но и с нами… Дело в том, что все свершилось когда мы были уже здесь, в Литве. Поэтому для нас это просто как страшный сон. Тем не менее, как принято говорить, все сходится.

— Понятно...

— Что понятно? Нам-то как раз далеко не все понятно. Начиная от научных подробностей, кончая, собственно, тем самым вопросом, что вам не понравился: вы знаете, где господин Елин?

— Нет, — без заминки ответил Аннетус. — Не знаю. И очень хотел бы знать. После тех новостей меня беспокоило то же, что и вас: где среди всего этого безобразия сам Елин? Про него пресса молчит, словно то был его дом-музей и не более того. Напрашивается вывод, что его там не было. Но кого тогда охранял тот человек, которого застрелили? Да и не должен был Елин в то время быть где-либо еще. Я хоть и не общался с ним, но следил за его жизнью.

— Значит вы тоже ничего не знаете...

— Ваша страна хранит немало тайн. Взять к примеру это странное приглашение на родину с крупным грантом. Я слышал, инициатива принадлежит некоему депутату, ни с того ни с сего взявшемуся поддерживать именно этого ученого. Именно он, вернее она, потому что, слышал, это дама, причем железного характера, способствовала приобретению им того злополучного дома. Больше о ней ничего не известно. Вот такая вот странность. Я скоро собираюсь к вам. С неофициальным визитом. Чтоб помидорами не закидывали. С известной теперь вам задачей. Думаю, вы будете не против, если наши усилия будут в удобной вам мере объединены. Если, конечно, не брезгуете.

— Нет, уверяю вас. Просто наша задача требует, чтобы мы еще побыли здесь.

— Я вас не тороплю и не заставляю держаться вместе. Я тоже человек занятой. Я не знаю, где Елин, но у меня есть серьезные мысли о том, где его можно искать. Вы знаете место, откуда Елин начинал свой путь?

— Вы имеете в виду научный путь? Насколько мы знаем, где-то на севере от Москвы. Именно там родились те двое...

— Иными словами, не знаете. Хорошо. Я вам помогу. У вас нет карты? Просто без карты мои целеуказания будут несколько сложны и бесполезны... Хм, что это за крики?

Три взгляда как один устремились на окно, откуда гулко доносился хор резких недружелюбных голосов, выкрикивающих что-то ритмичное и четкое. Впрочем, откуда голоса доносились в действительности, понять из номера было нелегко.

— О, дорогие мои, это ко мне, — ухмыльнулся Аннетус. — Слышите? По-вашему орут. По-русски.

«Получи, фашист, гранату!», «Долой сволочей», и прочие вариации с отточенной злобой доносились с улицы.

— ...А я-то думал, я тут инкогнито.

— Мы их не приводили, — сказал Дмитрий, прислушиваясь. — Боюсь, они сами.

— Верю, верю. Вот зараза... Надеюсь, их не пустят внутрь.

Надежда имела под собой логику. Только вот уюта не прибавляла. Ибо даже приглушенные голоса преображали местную атмосферу с ее благородной умеренностью во что-то неуютное, подобное жесткому сидению, от которого непременно затекает какое-либо место вокруг пятой точки.

Да и времени уже было много. Даже енот перестал жевать и оглядывался по сторонам с как нельзя более понятным беспокойством.

— Да, елы-палы, а нам как раз оттуда выходить, — поразмыслил вслух Дмитрий. — Ну ничего, посмотрим на активистов, что они из себя представляют.

— Тогда договорились, — сказал Аннетус. — Я вам оставлю координаты, по которым меня можно быстрее найти. Если вы все-таки надумаете отправиться в ту глушь, я вам подскажу подробности, как добираться.

— Хорошо, — ответил Вергилий. — Как только закончим дела здесь, обязательно поедем. Но позвольте напоследок еще один вопрос. Во-первых, на всякий случай прошу прощения за Дмитрия; понимаете, он король электричества, для него вся мораль — плюс-минус-контакт. А во вторых... Меня интересует фамилия человека, о котором рассказала Агне. Ипсинас. Не знаю, я может быть, зря хватаюсь за всякие мелочи. Но... Собственно, даже не так. Я вот что хотел спросить. Может быть, вы что-то знаете об источнике, о поводе, который дал толчок успешным опытам Елина? И еще. Вам что-нибудь известно о семейной жизни Елина: о его жене и их дочери?



IV.



Телефон затрезвонил грустным напевом, отчего Иван Корниев сразу все понял. Со смертельной неохотой ухватил он трубку и обронил туда безнадежно усталое:

— Алло.

— Вано, здорово! Ты чего, бухой что ли?

— Нет.

— А что такой голос? Ты давай, не грусти, дела есть! Мы скоро подъедем.

— Вы что, знаете, где я нахожусь?

— Представь себе, от нас не скроешься! У тебя есть выпивон какой? Отметить же надо встречу.

— Нет.

— Не беда. Добудем. Ну бывай, философ, мы скоро!

Иван бросил трубку на кровать и остался сидеть без движений, словно малейшая работа мышц могла навредить ходу времени, и без того пущенному под откос.

Первый раз они подали голос еще в самом конце той недели. Сказать, вовремя — не сказать ничего, даже правды. Но тогда с ним был Андрей, они занимались увлекательным делом, и надежда все била, стучала в запертую дверь. Все сомнительнее, все подозрительнее был исход, но вместе с тем все ближе, и это его прощало. Андрея с тех пор он не видел и не слышал. Необыкновенный человек как сквозь землю провалился, как улетел к звездам. Или того хуже — слился с окружающим миром. Рукой подать, да не узнать и не заметить. Может, парень в соседнем номере; может, где-то между кирпичей стены или прямо у него под кроватью, только его слепость — его проблема. Да, невеселые думы оставил этот Андрей, так и не решив до конца проблему всей его души. Проблема повисла над бездной, да так и отправилась в пропасть вслед за рассеянным едоком гречки. Где теперь искать его?

Где теперь искать Ее?

Туристическая виза неумолимо истекала. И каждый день он пытался не ждать, но все равно ждал очередного звонка своих лучших друзей, своей бравой компании, которая хватилась его и вздумала этот недостаток исправить. Отправившись к нему. И не было бы в этом ничего плохого, если б не было так невыносимо думать о взрыве, который потрясет его уши в этом тихом, невеселом, но как нельзя надобном пристанище, в этом лишенном неврастении городе, пусть и не раскрывшем ему свою главную тайну.

Но сначала было неизбежно, а теперь к тому же поздно. Оставалось только удивляться, что с ним произошло за столь короткое время. Какая хандра перекроила ему череп с мозгами? Любовь? Да вроде целый год истязала и ничего. Может быть, близость ответов на вопросы? Может быть... Андрей?

До последнего момента он не верил, что его олухи способны отыскать его в городе, здесь, за прочными кирпичными стенами, словно в надежном бастионе. Не верил, а все равно предусмотрительно покинул его территорию, прогуливался рядом, успокаивая досаду и беспричинную тревогу.

— Вот он, мужики, смотрите! — порвал надежду знакомый голос.

Шестеро человек побежали к нему. Иван состроил улыбку.

— Вано, ну ты подлюга! Убежал куда-то, мы его обыскались, а он тут, в Литве сидит, пивко попивает! Запомни, братан, будешь пить один, станешь как тот бомж, которого мы... Да, действительно, пойдем лучше к тебе в номерок.

— Нет, вы там не поместитесь, — собравшись с мыслями, сказал Корниев. — Идем лучше в заведение, приспособленное для такой компании, как мы.

— Во! Другое дело! Наш человек! Эх, и дурно же на тебя Европа влияет.



— Так вы что, из-за меня сюда приехали? — спросил Иван, нехотя вытягивая содержимое кружки. — И охота вам было тратиться?

— Не льсти себе, философ, не ты один тут великий Ницше, — ответил Николай, в простонародии Колян или Колун, временный лидер компании. — До нас дошел слушок, что где-то здесь обосновались наши местные придурки-антифа.

— Я же говорил вам, не лезть к ним! — воскликнул Иван. — Кто вас просил с ними конфликтовать?

— Да не конфликтовали мы! Успокойся. Они сами. Пока ты тут дурью маялся, они наших чуть не покалечили! Да, понимаю, бухие, неадекватные, перепутали, блин. Ну и что теперь, наплевать и забыть? Тем более, они и трезвые нас не уважали.

— Не выставляйте себя гопотой туполобой, настоятельно рекомендую. Они и не будут нас уважать, пока головой думать не начнут. Да, кстати, а что они здесь-то забыли?

— Кто их знает?  Говорят, остановился здесь какой-то неприятный им человек. Да какая, к черту, разница? Нет, Вано, ты как хочешь, а мы к ним наведаемся. Лучше расскажи, что ты тут делаешь один?

— Какая разница? Личное дело.

— А вот с этого места поподробнее. Какое личное дело?

— Не важно. Да и вообще, мы уже в этой стране отдыхали. Не помнишь? Прошлый год.

— Твоя эта самая что ли? Светоч душевной красоты?!

По головам компании прошла гулкая, упругая волна смеха, отчего у Ивана что-то заклокотало не то в сердце, не то в желудке. Весьма неприятно.

— Ну как, нашел свою пассию? — еле сдерживая смех, спросил Колун.

Иван мотнул головой. То, к чему все шло, ему решительно не нравилось.

— Пацаны, держите меня семеро, сейчас умру! Он все ее ищет! Небось, весь город перерыл! А, Вано? — и снова вал хохота.

— А знаешь что, Вано? — успокоившись, сказал Колун. — Я могу тебе помочь.

— Ты что-то знаешь?

— Ну, как бы тебе сказать? Да.

— Мне один добрый человек уже серьезно помог. Только вот он последние дни куда-то исчез. Не сказал бы, что тебе верю, но тем не менее, приму твою помощь.

— Хотел бы я знать, чем он тебе помог.

Хохот уже не сопровождался такими неприятными взрывами, но все еще гулял по устам окружающих, гудел и путал мысли, грозя их окончательно выдуть, как макароны из ушей. Иван сидел неподвижно. Пиво в горло не лезло, хотя ощущал он себя еще умеренно трезво. Подвох, который неминуемо должен свершиться, он так же ощущал ясно и несомненно. И был, в принципе, готов. Но цинизма как не любил до тошноты, так и не надеялся вынести с холодной миной на лице.

— Так вот, Вано, твоя Ленка...

— Так ты еще помнишь, как ее зовут?

— Представь себе! Так вот, твоя Ленка не существует!

— Превосходно! Что еще сморозишь?

— Слушай дальше. Ее не существует. Это развод! Ты помнишь, как с ней познакомился? Ты ведь не любил электронное общение.

— И не люблю.

— Вот мы и решили это проверить. Познакомили тебя с одной интересной персоной.

— Мы сами познакомились.

— Да угомонись ты! Это мы подсунули тебе ноутбук. Решили разыграть тебя. Договорились кое с кем, чтобы он вышел на связь и подцепил тебя. И, о ужас, ты клюнул! Мы хотели сами тебя обрадовать, как вернемся. Но мы не думали, что ваше знакомство зайдет так далеко.

— Ты хочешь сказать, что я все это время общался с подставным лицом? Ты хоть думай, что говоришь!

— Нет. Не с подставным лицом. Помнишь Леньку? Так вот, этот гад гомосеком оказался! Мужики, помните? Ну мы его, как водится, отметелили так, что он месяц нам на глаза не высовывался. А потом подумали — а ведь это идея! Хотели сначала Таньку или кого еще из наших девок запрячь, но подумали, это неинтересно и ненадежно. А кто еще, не будучи бабой, сможет так профессионально говорить о любви с мужиком? Ну и созвонились, договорились. Он сначала отнекивался, потом пригрозили ему еще раз отметелить, ну он и согласился играть роль. Только, кажись, влюбился он в тебя, чуть не полгода с тобой переписывался. Тонкая натура, мать его.

— Идиоты! Хотите сказать, в живую я встречался тоже с мужиком?

— Нет, нет! Здесь тебе повезло. Это была Женька, сестра Гальки младшая. Ты с ней незнаком, да и мы ее особо не видели. Малая еще, на два года младше Гальки, поэтому еще не такая шалава, зато тельце ничем не хуже. Так что повезло тебе. Ты ей даже понравился. Мы-то ей всего не говорили. Она просто приключений жаждала, вся в сестричку. А потом как узнала, с кем ты переписываешься, сразу послала на… сам знаешь, на что.

Пальцы Ивана грозились сплющить ножку стола, которую держали словно рукоять меча. Тем не менее, напряжение разлилось по всему телу и оберегало видимость той спокойной неподвижности, которая удерживала обстановку в мирном русле. Разумеется, смеяться вместе с другими он бы не стал, будь хорошим актером. А другие, в свою очередь, видя его спокойно удрученное лицо, не считали нужным отказывать себе в весельи.

— Один хороший человек, — процедил Корниев сквозь зубы. — Помог мне определить учетную запись, откуда мы общались якобы с вашим Ленькой. Насколько я помню, он никогда не подписывался женским именем, несмотря на свою ориентацию. И тем более не коверкал свое привычное полное Леонид до Ленко.

— Ой не могу, держите меня семеро! Не ЛЕнко, а ЛенкО! Это я Ленко! Николай Ленко, фамилия у меня такая!

На этот раз хохот был по-настоящему громкий и устрашающий.

— ...Я этому педрилке подарил свою учетную запись, потому что сам давно пользуюсь другой. Еще когда не знал о его ориентации. А он, дурик, даже фамилию мою не стер! Ну ладно, Вано, не обижайся. Мы хотели сразу тебе все рассказать. А этот Ленька все испортил. Сам, говорит, во всем признаюсь, так и быть! Не признался, гад! Вошел во вкус. Через полгода только узнали. Ну, как водится, поймали его, еще раз отметелили. С тех пор больше не домогался тебя. А признаться все равно не признался. Ладно, времени много. Пора делом заняться.

— Почему вы считаете, что намерен участвовать в ваших делах? — холодно спросил Иван.

— Так. Обиделся человек. А как же ты раньше участвовал в наших делах?

— Когда вы были разумными людьми, участвовал. Не знал, что вам бы только выпить да кулаками помахать. И еще повздорить с кем-нибудь. Про ваши розыгрыши я вообще промолчу. Как я только недоглядел за вами? В кого вы превратились?

— В кого ты превратился, дурик? Тоже мне, неконфликтный! Помнишь, как в нашем дворе появились, так сказать, нелегальные иммигранты, которые начали беспредел творить, к девчонкам нашим приставать? Помнишь, как ты с пеной у рта декламировал лозунги? Как мы пошли мстить, как ты впереди нас указывал, как кого и чем? Не помнишь? Ты был абсолютно трезв, в отличие от нас. Что бледнеешь? Не помнишь? Тоже мне философ. А ну вставай, с нами пойдешь!

Ивана подняли со стула, а он и не сопротивлялся. Боялся противиться. Боялся потерять контроль над собой и порвать последние нити, сопрягающие его с каким-то активным началом собственной жизни.

— О, народ, смотрите! — воскликнул Колун. — Это ж наши друзья антифа! Смотри ж ты, транспаранты несут! Ну дела. Чувствую, будет весело!



V.



Когда Дмитрий и Вергилий покинули территорию гостиницы, солнце уже не палило, не разукрашивало город, не делило его на свет и тень. Хотя до вечера светового было по-прежнему далеко. Вместе с солнцем стихли лозунги и отдельные безудержные глотки. Ветер баловался листвой и волосами вышедших, убеждал их в покое и нерушимости хода времени.

Впрочем, кого хотели, они увидели сразу. Активисты держались на отдалении, но минутная передышка подходила к концу. «Андрес Аннетус — пособник мирового фашизма», «Получи, фашист, гранату!» и прочие надписи разной степени гнева и адекватности, разворачивались заново. Разумеется, надписи были на русском языке. Временная передышка кончилась, когда антифашисты увидели двух товарищей, выходящих из вражеского стана. Пара десятков человек загудела, забурлила. Товарищи остановили шаг — не от испуга; скорее, от любопытства. Похоже, буря только назревала.

— На нас так уставились, как будто мы его посланцы, — заметил Дмитрий.

— Они могли видеть, как он провожал нас к себе, — ответил Вергилий.

— Смотри, а это еще что за группировка?

Дмитрий указал на приближающуюся группу человек из семи, которые явно не мимо собрались проходить. Несмотря на то, что их было меньше, выглядели они даже без транспарантов более внушительно.

— Похоже, тоже какие-то активисты, — продолжил размышления Дмитрий. — Боюсь, несколько противоположные этим. Неофашисты. Чувствую, мы попали на интересное представление. Да еще в таком благородном месте!

Две группы встретились спокойно. Но гул затих, и внимание оппонентов сконцентрировалось друг на друге. Два человека с обеих сторон что-то начали обсуждать. Не то, чтобы враждебно, но и без дружеских рукопожатий. Слов было не расслышать, однако логика подсказывала: и вновь пришедшие говорили по-русски.

Вергилий всматривался в группу последних подошедших. Среди них он сразу вычленил человека, не в полной мере походившего на остальных. Он держался в центре группы, однако все говорило за него, что причина тому — не его добрая воля. Его бледное лицо, кажется, не было таким в силу естественных причин. Бескровность порождало какое-то тяжелое душевное состояние. Не разглядеть какое, но наверняка противоположное надежде. По неволе кусок камня, он шел за товарищами, держался их, ничего не говорил; терпел и не выносил себя. Хотел свернуться рулончиком назад во времени, может быть, что-то исправить или просто аннулировать выпавшую судьбу. Кажется так. А может и не так — никто незнакомца, естественно, не спрашивал.

Дмитрий уловил точку приложения вергилиевых глаз. И вдруг оживился.

— Вир, гляди-ка! Ты помнишь этого паренька? Нет? Так это же сын дяди Корня! Иван Корниев, бывший админ Сурковского! Вот нехороший человек, знал ведь что фашист. Не даром сеть свастикой назвал. А ты все счастье, благополучие...

— Ты лучше внимательно на него посмотри. Его как пленного сюда привели. Небось, поссорился с товарищами, теперь еле сдерживается, чтоб не плюнуть им в лицо. Или чтоб не быть за это немного покалеченным.

— Может быть, может быть. Но Вир, это же удача! Не нашли Ктырюка, так нашли его, который знает явно побольше нашего о бывшем начальнике и его кошмаре. Так, Вир... мы с тобой отсюда не уйдем, пока не достигнем цели. Общаться с его дружками мне ой как не хочется, но допросить его мы обязаны. Идем поближе.

Не без тревоги Вергилий последовал вместе с Дмитрием к месту миролюбивой встречи двух группировок. Вмешиваться не хотелось пуще прежнего. Но и судьба распознанного Дмитрием админа не оставляла в покое.

Между тем Иван, не замечая новой партии гостей, сквозь зубы разговаривал с одним из товарищей, в виде которого было не больше дружелюбности, чем во внешности ядерной боеголовки.

— С меня хватит. Я ухожу, — ядовито процедил Корниев. — Я не хочу иметь к вам никакого отношения.

— Куда ты уходишь, придурок? Через неделю ты будешь в нашем дворе. Думаешь, тебе удастся там не иметь к нам отношение? Ошибаешься!

— Мне плевать! Вы, недоноски моральные, вам бы только глумиться и драться? Какого хрена вы связались с этими? Какого хрена я с вами связался? Да пошли вы!

Иван попытался сбежать, но мускулистая рука надежно удержала его на месте.

— Так, пацаны, не очкуем! — раздался голос переговорщика, которого звали Колун. — Вы слышали, кто тут остановился? Андрес Аннетус! Это же вррраг Рррусского нарррёда!

По сборищу пронесся гомон солидарности. Недавние оппоненты готовы были объединить если не усилия, то уж точно горластые выкрики. По крайней мере это касалось трех ближайших к антифашистам гостей. Остальные же вплотную занялись отступником. Обстановка накалялась.

— Димыч, — произнес Вергилий. — Они его не отпускают. Черт возьми, уже пихать стали. Забьют ведь! Димыч, электрошокер с собой?

Атмосфера и впрямь как чернилами наполнялась скорее ненавистью, чем любовью. То, что в фашиствующей группировке завелся ренегат, увидели все. Ближайшие соратники уже пытались его утихомирить силой, но тот отбивался со стеклом в глазах и механическим отчаянием. Антифашисты кричали, возмущались уже не только Аннетусом, но и сиим актом насилия, не решаясь однако, заступаться. Хотя их было больше, авангард нациствующей молодежи готов был вдарить по харе первому же, кто полезет. Самая неприятная очевидность была в том, что это рано или поздно должно было стрястись.

Вергилий стоял в десятке метров с подрагивающей гортанью. Сказать, что он недолюбливал подобные драки — не сказать ничего. Но и в равнодушии упрекать, даже против его желания, никто бы не стал. А водоворот разверзался перед ним бесповоротно, и попросту сваливать было уже физически поздно. Их заметили и друзей не распознали. Дмитрий согнул ноги в пружинистой упругости, а руки его гуляли между коленями и полами куртки, где у него наверняка было припасено нечто кусачее.

— Вы кто такие? — грянул голос перед носом Вергилия вместе с густым запахом пива. — А ну валите отсюда!

Ивана уже повалили на асфальт. В ход пошли ноги. Дмитрий, не замечая злобных угроз, двинулся напрямую в сердце бури, заставив-таки примагнититься к себе множество взглядов. На его лице была безрадостная восковая ухмылка, насмешка под соусом отвращения, игривость маринованная в грозности, и еще, быть может, пара оттенков, не более того. Потому что эмоции, и так больше для виду, чем для искренности, словно вытекли через прищуренные улыбкой глазницы куда-то вглубь, под спинной мозг. Быть может, непосредственно в юркие руки и пружинистые ноги.

Вергилий и сам был не пуст, но при мысли о вмешательстве на него словно ступор находил, отторжение, глухая досада и предательская неуверенность. Дмитрий мог разить человека током, не спросив, использует ли тот кардиостимулятор. Вергилию до судьбы и жизни человека в глубине души было столь же противно далеко, но то бравада, а на деле…

Наверно поэтому кто-то первым схватил за ворот именно его. Не заметив, как Дмитрий изящным, изысканно-нелепым движением вытянул из-под куртки сразу два агрегата — по одному в каждой руке. Первый, удлинившись, эффектно врезал обидчику Вергилия в ягодицу. Второй выстрелил в одного из мучителей Ивана Корниева и бросил его оземь без заметных промедлений. Если потасовка до последнего момента и не начиналась, то отсель ее смело можно было считать вступившей в свои права.

— Убью! Айй...

— Сволочь! Ыйй...

Воздух разрезал свет электрической искры. Агрегаты Дмитрия работали крайне эффективно. Могучие витязи беспомощно крякали, сгибались, дергали конечностями как сумасшедшие и падали на землю позорно, словно в детстве не научились ходить. Ивана уже не били. Те, кому удалось не пасть при первых же ударах, отскочили, повинуясь рефлексам. Дмитрий же уподобился ротору адского мотора, снабженному, помимо электрического жала, еще и рвущими воздух лопастями рук. Похоже, черед дошел до славянского стиля самозащиты. 

Вергилий бросился к Корниеву, еще лежащему на асфальте. Тот был в сознании, но еще сжимался и морщился.

— Иван, это… с вами все в порядке, можете говорить? — Вергилий поймал себя на мысли, что несказанно торопится, словно судьба отвела ему считанные секунды на передышку.

Вместо ответа Иван посмотрел куда-то в сторону и, казалось, вмиг побледнел еще больше. Кожа его лица будто сжалась как термоусадка, выделив скулы, широкие глаза и открытый рот. Напротив него неподвижно стоял еще один человек. Врезавшись в него дрожащим тревожным взглядом, Вергилий сам мало не рухнул на Ивана, растеряв всякое равновесие.

— О, ленивец, наконец-то! — раздалось нервное откуда-то сверху. — Харэ мобилы ломать, помоги нам лучше!

Человек продолжал стоять неподвижно, зловеще и нерушимо, словно древо мироздания. Постепенно взгляды перемещались именно на него. Переместился и взор Дмитрия, отчего глаза его чуть не выпали на пружинках из глазниц. Это было не вовремя, поскольку потасовка еще не завершилась, и пара отчаянных драчунов еще пытались совладать с этой адской электромашиной. Но пособничать ненависти здесь, как выяснилось, не собирались. Со всех сторон на них бросились люди в темной форме с недвусмысленной надписью «Policija».

Ктырюк продолжал стоять неподвижно.



VI.



Иван Корниев стоял, вжавшись в себя, как от холода, на смотровой площадке башни Гедимина. Над городом стелились тучи. Солнца не было. Через день Корниеву предстояло окончательно покинуть страну. Виза истекала.

Небо освещало город в малоконтрастные, но спокойные тона. Бордовые крыши покрывались холодным налетом тумана, бежевые стены и башни отдавали влажной серостью, белые постройки пестрели позади темно-зеленого пуха деревьев. Спокойствие не покидало этих мест. Спокойствие было и на лице Ивана. Спокойствие и пустота, серая как облачное небо, глубокая, как дымка у горизонта, как столб воздуха меж ним и близким подножием башни. Он покидал этот город без злобы и досады, без гнева и обиды, без дурной памяти, без ненависти, но и без слез на прощание. Покидал, не планируя впредь сюда возвращаться, но и не воротил носом, держа последний раз в усталых глазах эти старинные красоты, эти крыши, эти башни, эти прожилки улиц на загорелой пожилой ладони. Пустота не ведала цветов и настроений. Когда-нибудь на голом берегу пустоты снова появятся эмоции. Но они будут совсем другие, не изведают того, что унесло в пучину отлившее цунами.

Пробыть оставшиеся дни отдыха в больнице — ни с чем не сравнимое «удовольствие». А побывать там после вопиющего инцидента чуть ли не в центре города ему все же пришлось. Как ни странно, ни в один из проведенных там дней он не испытал ни малейшего следа огорчения. Благая пустота пожаловала еще тогда, когда живущий без него мир напоминал о себе не более, чем сводками СМИ.

Сводок этих, разумеется хватало. Иван узнал много нового. Черно-белые картины восстанавливались в его психической изостудии по строчкам статей, по фотографиям и видео, ибо собственная память не проецировала ему на внутреннюю сторону черепа решительно ничего. Ни лица веселой компании, которая повела его куда-то. Ни конец группового терпения и чьи-то массивные подошвы. Ни лицо того незнакомца в черной одежде, что назвал его по имени и в спешке хотел что-то спросить, пока его друг зачищал поле брани. Наверно, зря полиция забрала и их тоже. И уж тем более черным пятном зияла фигура поодаль, о которой он думал, что якобы что-то знает, понимает. Впрочем, вопреки здоровой работе рассудка, еще задолго до последнего мига знал он все меньше и меньше.

Что они ему кричали? Помоги нам? Когда дружки успели найти себе нового товарища, при каких обстоятельствах? Этот вопрос еще мучил его первые дни больницы. Он вычитал, что двоим неофашистам удалось как-то скрыться от полиции. Разумеется, вместе с «ленивцем». Через день пришла тяжелая весть. Они втроем попали в автоаварию. Взятая напрокат машина разбилась так, что двоих национал-пассажиров на задних сидениях судмедэкспертам пришлось отфильтровывать друг от друга. Третьего, то бишь светловолосого водителя, как-то умудрились на месте ДТП не найти.

«Я проклинал его за фашизм больше чем себя. Я проклинал его за предательство, за исчезновение человеком и возвращение зверем. Я ошибся как минимум в одном. Он не фашист. Его пассажиры — отдельный разговор, но он не фашист. А что же он тогда такое? Что-то лучше, стало быть, и меня? Или что-то хуже?»

Тогда-то пустота и накрыла его с головой. Возвращения, пусть даже экстрадиции оставшихся в живых товарищей он не боялся. Что-то подсказывало ему некую предрешенность. Вот попадется и им такой водитель... А может, не водитель — нельзя ж одно и то же. Скучно. Что до личности самого водителя, словно кто-то свыше повелевал забыть и заткнуться. Хотя бы, чтоб попусту не истязать мозги. И опять же бессвязное, но однозначное чувство, что дорога этого милого, забавного любителя гречки, равно как и дорога сего незабываемого города отныне имеет в его судьбе лишь одно направление. Прочь.