5. Петербургский квадрат. Трапециант Мусоргский

                5. Трапециант Модест Мусоргский

В Свечном переулке, в несуществующем ныне доме, нашел недорогую квартиру летом после окончания гвардейской школы Модест Петрович Мусоргский. Свежеиспеченный прапорщик был зачислен в Преображенский полк, чему не очень радовался, так как душою уже с отроческих лет был предан гармонии звуков, а отнюдь не военному делу.

Фатум российских музыкальных гениев – любящие родители почему-то желали непременно видеть их офицерами (Мусоргский), правоведами (Чайковский) или моряками (Римский-Корсаков), и отдавали в полувоенные заведения с железным распорядком (железные заведения с полувоенным распорядком).  Мундир и муштра, зубрежка и зуботычины.

«Цук» – тогдашние неуставные кадетские отношения (покруче нынешних). И все неизбежно отсюда вытекающее.

Прапорщик Мусоргский подумывал о том, чтобы подать в отставку, но боялся огорчить тем маменьку и папеньку, небогатых помещиков из городка Торопца Псковской губернии. Возможно ли  – прокормиться на деньги, добытые сочинением музыки? Можно ли ею, музыкой, прожить, уже в другом смысле, ведь она (это знает изначально каждый музыкант) потребует всего.

А если ему только чудится, что он избранник, а на деле все его опусы – ни что иное, как тщеславное малоценное дилетантство? И т.д.

Меж тем, музыка звучала в ушах, со всей убедительностью слуховых галлюцинаций, мешала исполнять служебные обязанности: не ко времени вторгающийся мотив. Без нее – одиночество; приятели-офицеры, конечно, водились, но вне сердечной привязанности. Не случилось и невесты. Не будет и в дальнейшем, по неким глубоко интимным, до конца не проясненным причинам.

Есть ситуации пограничные. Меж двух ориентаций. Иногда сам человек за всю жизнь не может себе признаться, чего же он на самом деле хочет.

Так или иначе, никакой другой семьи, кроме нотных знаков, впоследствии обернувшихся собратьями-композиторами.

Лишь музыка – только она
Одна не обманет…

На Ямской Модест квартировал недолго, сочинял трудно, сказывалось отсутствие консерваторского образования. Несколько романсов, песен…  намечтал еще музыкальную трагедию на античный сюжет, любопытную штучку – «Царь Эдип». Вот, возможно, этот слепой Эдип и стал провиденциальным вестником, или, вернее, той ставкой, которую приняла в игре слепая судьба.

Именно в этот момент «вдруг из ниоткуда» возникают люди, которые в состоянии адекватно оценить первые опусы Мусоргского. «Внезапно», как теперь говорится, он встречает себе подобных – такие же, как он, молодые таланты принимают его в свой круг.

Балакирев, Кюи, Стасов, Римский-Корсаков… Кучка интересная, но пока не могучая.

Момент знаменательный. Бессемейный Мусоргский обретает не просто компанию схожих по вкусам приятелей. Он получает место в «граде и мире» (холодный и безжалостно-красивый, страшный Петербург, как символ универсума).

Теперь он не пропадет и не потеряется (даже если сам пропадет – не потеряются его ноты) – друзья сохранят.

Потому что их связывает нечто большее, чем симпатии, сколь угодно глубокие и юношеская задушевность, потому что все они в одном (опасном) положении: матросы на музыкальном корабле. Посреди стихии-жизни, порой, даже и ласковой, но, куда чаще, равнодушной или враждебной. 
Рекруты Музы. «Божьи флейты».

Тайный, неназываемый словами орден, товарищество, даже братство людей искусства. Со всеми неизбежными оговорками, оно все-таки существует.

Через четыре года  Модест Петрович с Николаем Андреевичем (Римским-Корсаковым), поселятся вместе на одной квартире, по левому берегу Фонтанки. Мундир и муштра, наконец, будут сданы в архив, и зазвучат на музыкальных вечерах Петербурга его первые сочинения. «Разве музыка простое занятие, подобное скоморошеству и показыванию фокусов? Отвечаю утвердительно: нет!» – патетически восклицал Николай в письмах к родне.

Но оба, в некоторых своих проявлениях, и скоморохами, и «показывателями фокусов» были...

Жизнь композитора композиций.

С элементами цирка, перформанса, жертвоприношения и сумасшедшего дома.

Мистический смысл ситуации: побег, на свой страх и риск, из одного мира в другой, переплывание виртуальной реки, которая их разделяет. А на том берегу тебя встречают подобные тебе существа.

Мусоргский скончался  в тот же знаменательный для России год, что и Достоевский, и убитый террористами царь-освободитель Александр II (очередной тектонический разлом времени). Роковую роль сыграл случай в образе родного брата Филарета. Именно он (разумеется, из самых лучших побуждений) привез заключенному в Николаевский госпиталь Модесту – денег, хотя это строжайше воспрещалось больничными правилами.

Композитору, страдающему без коньячка, удалось подговорить сторожа купить-таки ему косушку – дал те самые 25 сребреников, подаренные сердобольным братом. Результаты нарушения врачебных предписаний оказались фатальными: паралич конечностей, воспаление спинного мозга.

Винить кого-то бессмысленно, как в житейском, так и в провиденциальном смысле – ни сторожа, ни брата, который оказался «не сторож брату своему».

Таланту помочь нельзя. Таланту ничего невозможно дать, как и отобрать у него: ни спасти, ни погубить. Он  единственная причина всего, что с ним приключается, и  гибель его, как правило, та или иная форма самоубийства.

Таланту можно помочь, и нет тут противоречия с предыдущим абзацем. Умер Модест Петрович, не успев издать многих своих сочинений. Рукописи, как это ни больно признать, горят. Примечательно, что восприемником музыки покойного Мусоргского (медиумом, установившим контакт с его тенью!) стал друг молодости – Николай Андреевич Римский-Корсаков. Забросив собственные композиции, сидел месяцами за роялем, довершая замыслы сгоревшего от водки собрата: «Мне уже кажется, что это я написал «Хованщину», а, пожалуй, и «Бориса»… Романсы его, цикл «Картинки с выставки» подготовил к печати (не просто редактор – повитуха, принявшая младенца).

В конце жизни Мусоргского, в нашем фэнсионе нашелся еще один человек, взваливший на плечи роль няньки таланта. На Николаевской улице в доме № 2 жил некий Тертий Филиппов, прелюбопытнейшая фигура – сын ржевского аптекаря, обладатель почти италианского тенора, большой поклонник русской народной песни, друг всей «Могучей кучки». Он, безусловно, по совокупности заслуг, заслужил скромный памятник, который недавно поставили ему на родине, во Ржеве.

Редкое имя Тертий: тер, тер серый камешек мещанской судьбы, и отшлифовал до блеска.

Благонамеренный Филиппов занимал довольно высокую должность в ведомстве Святейшего Синода. Когда Модеста Петровича пригрозили уволить со службы за пристрастие к Бахусу, Тертий взял пьющего композитора под свою протекцию, выхлопотал ему небольшую должность с жалованием, которое позволяло не испытывать, хотя бы, нужды в самом насущном. Перед самой смертью Модест Петрович подарил Филиппову право на публикацию ряда своих сочинений – и вскоре после похорон Тертий Иванович аккуратнейшим образом порученное исполнил.

Мистический смысл ситуации: гений вкладывает в свои сочинения жизнь (здоровье, кровь), но и этого музе мало – требуется донорство близких ему людей. Искусства не будет без отклика, эха. «Читатели, советчики, врачи», «ближний круг», и даже знакомые дальние – в сущности, соавторы произведений.

Именно в фэнсионе «Трапеция» состоялись Встречи, которые много поспособствовали раскрытию явления мировой культуры, по имени «Мусоргский» (входит в десятку самых популярных в мире российских людей).