7. Петербургский квадрат. Трапециоман Некрасов

7. Трапециоман Николай Некрасов
 
Он приехал в Петербург подростком, романтически бежав из родного дома, от отца – деспота и ретрограда, дабы постичь в столичном городе мировую премудрость, превзойти науки и сподобиться славы.

Николай был окрылен собственным дерзанием, но действительность скоро оборвала отроческие крылышки. Отец, желавший военной карьеры сына, торжественно проклял его вслед и лишил материальной поддержки, попросту, решил выморить голодом: запретил даже матери посылать ему скромное вспомоществование. У колодца (узкого питерского двора) который Николеньку засасывал, дна не было.

По осени поэт как-то раз очутился в сыром чулане на Разъезжей улице –
был перманентно простужен, не сумел найти должности, и для заработка ходил на Сенную площадь, где за пятак или за кусок белого хлеба писал неграмотным крестьянам письма, жалобы-прошения.

Там был свидетелем садистских сцен – от воспоминаний от них он так никогда и смог избавиться (Бесконечная минута):

Вчерашний день часу в шестом
Зашел я на Сенную
Там били женщину кнутом.
Крестьянку молодую
Ни слова из ее груди,
Лишь бич свистел, играя.
И Музе я сказал: смотри –
Сестра твоя родная.

С углом на Разъезжей поэт расстался при следующих обстоятельствах: «Задолжал я солдату 45 рублей. Стоял я у него в деревянном флигельке. Голод, холод, а тут еще горячка. Хозяева послали меня ко всем чертям».

Некрасов подписал бумагу, что оставляет в залог за квартплату свое теплое пальто, единственную приличную пару сапог и узелок с бельем. Его погнали с квартиры, а когда он, пару дней спустя, принес деньжонки – взяли, но вещи назад не выдали.

«Присел я на лесенке магазина в дрянной шинелишке и саржевых (шаржевых! – О.М.) панталонах. Горе так проняло, что заплакал. Вдруг слышу шаги. Смотрю – нищий с мальчиком. Я к ним: «Подайте Христа ради!».

Побирушки поняли, что бедолаге совсем уж некуда идти («самое страшное, когда человеку идти некуда»),  и увели на ночлег в свой подвал. Там, Некрасов, «не имея чернил, соскоблил с сапог ваксу и написал ею на оберточной бумаге очерк о помещике и его жене» и отнес в ближайшую редакцию какой-то газетенки. Очерк в редакции приняли, заплатили аванс в счет гонорара, что временно спасло от голодной смерти.

Питаясь чуть не жестию
Я часто ощущал
Такую индижестию,
Что умереть желал.
А тут ходьба далекая
(Я по ночам зубрил),
Каморка одинокая –
Я в ней курил, курил…