Скрипачка

Я стоял в каком-то оцепенении. Меня окружала странная музыка, очень громкая, очень ритмичная, очень монотонная, но приятно увлекающая и будто бы дурманящая. Одни производили эту чудную какофонию – о гармонии не было и речи, - другие, заполнив небольшой пятачок, образованный кольцом музыкантов, извивались в странном и словно пьяном танце: некоторые с удивительной плавностью следовали какофоническому мотиву, другие дрыгались, и движения их напоминали буйную агонию. Третьи расположились, вроде меня, за музыкантами, - кое-кто притопывал в ритм, кто-то хлопал в ладоши, иные просто наблюдали. Но и у тех, кто был в кольце, и у тех, кто образовал это кольцо, и у тех, которые находились вне его, - у всех у них губы сложились в полуулыбку, которая порой осеняет лицо забывшегося человека. Они все оказались в коллективном обмороке, позволившем стать им единым огромным существом, по Маяковскому - «стоглавой вошью»; следует, однако, на этот раз соскрести с этого термина заскорузлый негативный окрас. Эта причастность к чему-то большому, обобщающему, единящему делала этих забывшихся в смутном восторге людей счастливыми. Да, этим вечером они были и впрямь счастливы – и те, кто купались во всеобщем внимании, и те, кто этим вниманием являлся.
 
А я стоял в оцепенении, не смея лишний раз пошевелиться, и скакал то ли удивлённым, то ли недоумевающим взглядом, невольно подмечая разные мелочи. Бескостные пальцы гитариста, елозящие по грифу с бешеной скоростью; барабанщик, прикрывший глаза и будто прислушивающийся к чему-то внутри себя - и в согласии с этим внутренним биением выколачивающий своеобразный ритм; невысокая девушка в очках и с дымящейся папироской в руке – у девушки печальное лицо, но на нём всё та же единящая, блаженная улыбка забытья; смеркающееся небо над всеми нами и на фоне его - чётко обрисовавшиеся, что выгравированные иголки старой сосны; раздухорившийся пьянчуга, отплясывающий в кольце музыканотов, указательным и большим пальцами, как клешнёй, зажав пластиковый стакан, на дне которого плещутся остатки пива…
 
И чем больше я находился среди этого общего торжества, тем более чужим ему я себя чувствовал. У меня не получалось стать частью этой «стоглавой воши». Как ни силился я притопывать ногой, хлопать в ладоши, как ни ходил туда и сюда, меняя местоположение, хоть как-нибудь пытаясь приобщиться к ней, - ничего не выходило. Проблема была не внешняя, но внутренняя, однако констатировать её наличие не означало вполне чётко уяснить её суть. Казалось, есть мир, и есть я, и мы с миром пересекаемся только по той причине, что мне нужно где-либо существовать, вернее, осуществлять своё бытие.
 
Это ощущение проще всего описывает слово «лишний». Я заметил, что практически всегда – чтобы не сказать всегда, - я чувствую себя лишним. Любопытно, что это ощущение вызывается не столько внешним миром, сколь внутренним отторжением от мира. Где бы я ни находился, у меня в голове назойливо всплывает мысль: «ты должен быть не здесь». Причём о том, где именно мне следует быть, если не здесь, внутренний голос предпочитает умолчать.
 
* * *

В вагон вошла скрипачка, молоденькая девушка, одетая в чёрное. Лицо у неё своеобразное, вострое, но милое. Скрипка наизготовку, за спиной расстёгнутый чехол, чтобы скорее убрать инструмент, когда дело будет сделано; кармашек небольшой сумочки раскрыт так, чтобы подающим было удобно подать. Русые волосы завязаны в хвост, для удобства игры. Только войдя, не дожидаясь, пока закроются двери, она заиграла «Besame Mucho». На её лице была улыбка – та самая, дежурная, при которой глаза не «улыбаются». А взгляд скрипачки, перебегающий с одного пассажира на другого, был очень тосклив. Это был отчуждённый взгляд. Что бы ни заставило её в двенадцатом часу играть в полупустом вагоне метро: не хватает на автобусный проездной, захотелось пирожка или газировки, - мало ли чего. Но во взгляде её, которым она смотрела на подающих, тихо-тихо, считай, одними губами говоря «спасибо», читалась та самая мысль: «я должна быть не здесь».