Помни, Федя!

Данилыч брёл косой тропкой через дворы по вязкому подтаявшему снегу, оскальзываясь в ямки с водой, раздвигая угрюмым лицом завесивший глаза туман и бесконечно сплёвывая сквозь стиснутые зубы. Он подперчивал, подсаливал эти злые плевки всеми известными ему видами ругательств:
- Ядрёна вошь, деятели, дери их за… тьфу! Наковыряли в носу, недоумки, козлы…  Праздник придумали! Это ж с какого бодуна надо было такое набредить! Женский день! А то остальные дни не ихние?! Барыни-царицы! День им!..
Злился Данилыч не на женщин вообще и не на свою безответную Александру Тихоновну – Ш`уриху, как он её величал. Его изводила повинность явиться домой сразу после дежурства (он сторожил в предпраздничную ночь), что-то дарить Шурихе, бурчать поздравления – и всё всухую.
Они сошлись три года тому назад – двое немолодых, одиноких - «обломки жизни», как говорила Шуриха. И в первый год совместной жизни на Восьмое марта он принёс в дом торт, а прошлым мартом они, как положено, с Колькой и Вовкой отметили конец дня на скамейке за гастрономом. Ну, пришёл он, конечно, нетвёрдо, но сам пришёл! Так что? Шуриха надулась, замолкла, вздыхает, головой мотает!.. Горе у неё, язви тя, у всех, видишь ли праздник, а у неё обычный трудодень: ни тебе подарков, ни цветов… Потом ещё хуже --- закрылась в ванной и, открыв кран, время от времени там носом шмыгала. Известно, чего шмыгала! Обидели её, кисейную-вафельную!
И всё же перед  этим праздником вспомнилась Данилычу та её обида, и он, ломая себя, мучаясь и пыхтя, решил поддаться общей дури, подчиниться, перетерпеть этот день. Долго он думал, что да как, но не смог заставить себя быть как все. «Приду трезвый, и то хорошо», - думал он. Но… весь вечер томиться без «живого глотка»? «Накось, выкуси!» – он свернул громоздкую дулю и ткнул вперёд, в склизлую густоту тумана, тут же повернул резко направо к гастроному. Там он решительно двинулся к напиткам, взял четвертушку водки, бутылку пива (надо ж ей чего-то налить, водку не пьёт, брезгует), подумал-подумал, глотая комки злобы и конфузясь, пряча взгляд, потребовал вон ту, среднюю (то есть не самую большую) шоколадку, сунул её в карман и быстро потопал к дому.
Вроде день ещё, до вечера далеко, а надо же такому быть? В подъезде два здоровых красномордых, сразу видно из зэков, остановили его, молча выхватили из рук пакет с выпивкой, показали ножик, только он рот приоткрыл, и, гогоча, пошли было, но повернулись к нему, осевшему у батареи, и тот, что потолще, бросил на подоконник выпотрошенную, вывернутую женскую сумку и сунул в руки Данилыча, ещё более надрываясь в хохоте, завёрнутую в целлофан ветку мимозы. Так с мимозой и мутью в голове он и позвонил в свою квартиру. Шуриха, увидев цветок, вся просияла, заблестела и глупой улыбкой, и проступившими в глазах слезами. Он, машинально пошарив в кармане, нащупал шоколадку и без слов протянул ей. Разделся, сопя, -- в горле какая-то затычка торчала – пошёл в ванную, где закрылся и долго держал руки под горячей водой, чтоб унять их необъяснимое дрожание.   
Когда вошёл в кухню, тихое тёплое удивление витало по лицу Шурихи, на столе под хрусткими кусками лука остро пахла селёдочка, винегрет в тарелке блестел под плёнкой постного масла, тушёная картошка с мясом булькала на плите. Шуриха, смущаясь, тихо сказала:
- Спасибо, Федя, за внимание твоё, за гостинцы. И я гостинец припасла, праздновать будем.
Она достала из холодильника четвертушку водки и бутылку пива.
- Я пивка выпью, знаешь, водку не пью…
Он часто-часто замигал: не снится ли? Казалось, не было ничего такого: тех двоих в подъезде, каждодневных выпивок с корешами, и злости его утренней не было. Просто он, наконец, дома. У себя дома, в своей семье. И тут Данилыч вспомнил матушку, как она, водя перед его лицом скрюченным, чёрным от работы, пальцем говорила ему:
- Делай добро, Феденька! Добро сделаешь, оно к тебе и вернётся! Помни, Федя!