Больничка

 Все те, кому повезло родиться в СССР, впрочем, как и все те, кому не повезло родиться в этой стране, но они все равно родились, приходилось хоть раз в жизни, а может и не раз и не два лежать в тамошних больничках. Я лежал только в детских, во взрослых не доводилось, но не думаю что там что-то особо по-другому. В раннем детстве, до своей болячки лежал не часто, только один раз, после нее – уже постоянно.
 Шестилетний мальчик ударился подмышкой о спинку стула при прыжке со стола (зачем он это сделал не понятно, но тогда, наверное, для него это было очень важно) и у него подмышкой выросла шишка, довольно большая. Болеть она не болела, но мешала руке, пугала мальчика и его маму своим греческо-ореховым размером. Когда традиционные средства современной медицины в виде бабок-повивалок, примочек и заговоров не помогли и в течение месячного срока, то пришлось прибегнуть к крайней мере в виде хирургического отделения и одноименного вмешательства.
 Он не помнит, как врач кричал на маму, помнит только кислородную маску как у летчиков над его лицом и слова: «Сейчас полетаем». Две недели потом мальчик ходил по коридорам больнички, прижимая шахматную доску к здоровому боку и выискивал очередную жертву, уцелевшую еще от его приставаний и разгромов. Говорят, что это мальчик был я.

 Перечислять все мелкие детские ранения, ссадины, царапины и ушибы – тогда многие из этих вещей называли вавками – не хватит и книги, да и любой порядочный мужчина может своими детскими ранами заполнить не одну сотню страниц, но это никому не интересно, в том числе и мне самому. Это все нормально для нормального мальчика. Так было и у меня, но потом, когда пришла болезнь, я перестал называться нормальным, я стал называться болезненным.
 Вообще, раньше я не понимал дурацкий тост «За здоровье!» В молодости его я вообще не понимал, когда появились дети, стал понимать хотя бы тост «За здоровье детей!», потому что знаешь, что самое главное, что у тебя есть - это они, а самое ценное что есть у них - это оно. И не обязательно за это каждый вечер быть вдрызг, но обязательно постоянно за этим следить и про это помнить. Каждый день, а иногда и некоторые ночи.
 В детстве ты не понимаешь, почему так сильно кричала мама, когда соседский мальчишка, вбежал в твой дом быстрее тебя и выдал: «Тетя Люся, Ваш сын разбился!» А забежал он быстрее тебя, потому что ты сейчас не то что бежать – идти не можешь и стараешься не смотреть на разодранную ногу, а велику еще хуже, а его тоже надо тащить, и пока даже и не больно, просто чувствуешь мокрый носок и нога…

 
 Та тетя-учительница не была виновата. Ну не знала она, что задержится на три часа по магазинам, да и зима вроде бы не такая уж и сильная была, и дети, которых она повезла на экскурсию, когда их достаточное количество, на улице всегда найдут, чем заняться, тут есть деревья, тротуар, машины опять же ездят – не скучно в общем. Ну промерзли немного – с кем не бывает, ведь не все же заболели потом! У меня простуда после этой школьной поездки. Обычная простуда, ничего особенного, быстро оклемался. В понедельник уже в школу пошел – пятый класс, еще учиться и учиться, нельзя пропускать. Только ноги, почему-то до конца не разгибаются – интересно так, только неудобно немного, но лишь бы родители не заметили. Во вторник, что-то мальчику снова поплохело – пусть лежит в кроватке. Говорит что ноги тянет – на погоду, наверное… Мальчик остался один, но встать уже не смог. Хорошо, что на обед приехал отец и спокойно отнес мальчика в машину и повез в больничку. Там тоже так спокойно сказали, что хорошо, что не привезли в среду, а то потом бы до конца своих дней катали бы его в колясочке.
 Вы думаете что ревматизмом, полиартритом и миокардитом нельзя заболеть в один раз и в одиннадцать лет? Залечивайте простуды и не пытайтесь это проверить.
 Каких-то шесть недель постельного режима, еще шесть недель обычного и вы практически свободный человек – можете ехать в санаторий хоть на полгода. И мальчик поехал. А потом еще один раз, а потом еще. За меленькие ошибки иногда приходиться много платить, и особенно много если это здоровье детей.

 В санаториях всегда было весело – такая маленькая, совместная и в меру самостоятельная жизнь детей. Небольшая, мягонькая школа жизни. Рассказывать о ней много нет ни места, ни желания. Самое интересное что было – это беганье за волной. Тот санаторий был на берегу моря, берег был песчаный и пологий, прибойная волна длинной, а во время шторма еще длиннее – метров десять-пятнадцать. Возле корпуса был небольшой пирс, деревянный и на сваях и на нем, а точнее под ним во время шторма можно было играть: когда волна начинает катиться назад, то нужно было бежать за ней к морю вдоль пирса и в самой дальней точке хвататься за перила и подгибать ноги. Волна с грохотом и брызгами проносилась под тобой, обратно на берег, а ты висел, ждал, когда она вернется и снова оголит дно, тогда ты спрыгиваешь и несешься назад, а море бежит за тобой – кто быстрее. Круче аттракциона в детстве у меня никогда не было! Если ты был крут, тебе повезло с волной, и ты добегал почти до самого края пирса, то можно было долго провисеть, ловя подходящий момент для возвращения. Если же ты не был крут, а тормознут или просто не повезло, с волной или с родителями, то ты шел домой, то есть в корпус – переодеваться. В этом корпусе ночью работал другой классный аттракцион с эротичным уклоном – лазанье между балконами четвертого этажа в комнаты к девочкам. С ними можно было потусовать и днем, но это было не то, ночью совсем все по-другому. И даже если девчонки были не очень и днем ты на них даже не обращал внимание, то ночью, попав в их комнату (пускали в любое время и в любой номер – у них видать был свой, любимый женский аттракцион – «ждать, хоть кого-нибудь») все становилось по-другому, интереснее и привлекательнее… короче, обыкновенное, нормальное начало полового созревания.
 
 В общем, у кого какие были санатории в этой жизни – у меня с аттракционами. Но хотел я рассказать не об этом. А об одной больничке. О последней детской больничке в моей жизни, точнее в моей детской жизни.
 Так вот, больничка как больничка – вполне приличная – областная, и люди в ней хорошие работают, и врачи тоже хорошие, и операции делают важные, и детишек спасают, и лечат даже некоторых. И делают там операцию, очень нужную операцию, если дело до нее дошло и без нее никак – нужно делать, а то потом будет хуже – всю жизнь придется ходить гундосить с лошадиным лицом и открытой челюстью. Я говорю об удалении миндалин. В простонародье, откуда я собственно и вышел, и особо себя от него не отделяю, эту операцию называют просто – рвать гланды. Так вот, если вам или вашим детям когда-нибудь предложат операцию по удалению миндалин – не верьте – вам или им будут рвать гланды!
 Мне предложили сделать эту операцию уже поздновато - уже стукнуло четырнадцать лет, но я по-прежнему оставался болезненным парнем, часто хватал ангины и простуды, поэтому мама согласилась. Забегая вперед, скажу сразу, что операция помогла – я стал болеть реже, а когда еще через пару годиков послал подальше медицину, запрет на физические нагрузки и занялся спортом, то болеть практически перестал. Ревматизм с тех пор подзабыл, как я выгляжу, а детская медицинская карта (взрослой у меня нет) пылится в шкафчике, я ее периодически достаю, чтобы пугать особо чувствительных педиатрш на профосмотрах.

 Удаление миндалин. Не знаю, как пытали в ЧК, но если они так делают операции своим детям, то я теперь не сомневаюсь в причинах победы Красного Террора над Белым Движением!
 Тебя с утра не кормят, чтобы ты не заблевал персонал. Потом наряжают в халат, одевают сверху балахон из двух сшитых между собой пеленок с маленьким отверстием для рта и отправляют томиться в предбанник. Если бы я тогда умел гадить как теперь, то непременно бы сказал: «Парни, будут расстреливать через рот!» В тот момент тебе еще может быть весело, хотя фоновый рев из-за двери, прерывающийся только дикими криками, мог насторожить кого угодно.
 Затем болванчиков с пеленками на голове по одному заводят в пыточную. И зачем мне надо было ухитряться взглянуть из-под паранджи на набор инструментов на столике – ни одного полезного для своего здоровья я там не заметил. Потом тебя привязывают ремнями к креслу за все движущиеся части тела, в том числе и за голову. «Это электролечение? Только не переборщите с вольтами!» - продолжал бы шутить герой американской комедии, но мне было уже не до смеха – я почувствовал, что полный песец подкрался на мягких лапах и начал недобро тереться о мою голень…
 Что они делали у меня во рту я не могу рассказать – не видел, представлять мне тоже особо не хочется, только раз, мельком, когда я особенно удачно пытался вырваться и отверстие для рта ненадолго стало отверстием для одного глаза, я увидел девочку лет десяти на соседнем кресле… хорошо, что я мальчик, сильный, смелый и меня держат всего два санитара, а не половина отделения.
 
 Закончив с моими гландами, ковырялы от медицины неожиданно нащупали у меня увеличенные аденоиды. После короткого и крайне молчаливого совещания был задан вопрос жертве: «Удалять будем сразу? Или потом еще раз придешь?» И то ли поняв, что я вряд ли к ним быстро вернусь во второй раз, то ли истолковав мое топанье ногами и мычание как положительный ответ, доктор достала такой крючок, что я его рассмотрел даже сквозь пеленку, поняв, что это последнее что я вижу в этой жизни и надо это запомнить посильнее. Не думал я, хотя, как и чем я мог тогда думать, если мозг у меня еще в начале операции залез в мошонку и даже не выглядывал оттуда, что аденоиды прикрепляются изнутри к черепушке в районе темечка. Но доктора обнаружили их именно там. Аденоиды сражались недолго, но крайне жестоко.
 Я слышал, что новокаин хорошее лекарство, но мне он почему-то не помогал во время операции - как же я ошибался. Когда меня довели до палаты и положили на кроватку – самостоятельно после этой операции по переделке человека, практически никто не в состоянии передвигаться самостоятельно – я решил что все уже позади и сейчас боль начнет утихать и мне станет легче, но все пошло не так. Новокаин, таки хорошее лекарство, но есть небольшой минус – оно не может действовать вечно. Через час боль была такая, что я бил стенку всеми конечностями, а у меня к тому времени их было уже с десяток и всех их ломило, в голове бесконечно и крайне краткими циклами взрывалась граната, жгло место, откуда вырвали горло, длилось все это ровно год или два.
 Наверно где-то в эти обеденные часы кошмара мой организм на клеточном уровне принял решение никогда больше не прибегать к помощи бесплатной советской медицины, да и любой в принципе. Мозг в решении этого вопроса участия точно не принимал, он совершал мучительное возвращение из района половых органов назад, в опустевшую мозговую коробчонку.

 После обеда пришел мой новый друг из соседней палаты (в больницах обычно быстро сходятся) и принес половину огромной дыни. Я и в хорошие-то дни дыни не очень, а тогда не хотелось совсем, ничего, дынь в особенности. Я этого сказать не сумел, я потом еще несколько дней, ни сказать, ни проглотить толком ничего не мог, но друг что-то такое прочел в моем лице и ретировался раньше, чем я снова начал колотить в стену.
 На соседней койке в таких же конвульсиях бился мальчик-даун, года на три меня младше – с ним сегодня делали тоже, что и со мной. Это сейчас я знаю, что он был дауном, тогда он был для меня просто умственно отсталым, дурачком. Третьим парнем в нашей палате был мальчик из хорошей семьи, но ему не делали операцию – он просто лечился, но в этот день я его не видел, он стратежно потерялся, появившись только под вечер, когда светопреставление сошло на нет.
 
 Это был один из самых ужасных дней в моей жизни и дело тут не в операции и не в боли после нее, я готов был снова перенести все это, лишь бы не было того, что произошло после. Хотя может, так оно и должно было быть. Не знаю.
 Как я уже сказал это был ужасный день, а до этого был прекрасный день - я еще не знал, что меня ждет, я был второй день в больнице, я уже всех знал – все знали меня, я был уже из старших, крутых, не то, что основная мелюзга. Все утро мы с новым другом тусовали по отделению, веселились. А в тихий час мальчик из моей палаты, который из хорошей семьи издевался над другим мальчиком из моей палаты – мальчиком-дауном, дурачком. Нет, он его не бил и не обзывал, он просто над ним играл, прикалывался, как сказали бы сейчас, но тогда еще не говорили. Мальчик из хорошей семьи шутил над дауном, он делал вид, что кидает в форточку свой носок, а сам прятал его в кулаке, показывая потом это носок дурачку. Умный мальчик обманывал не очень умного. Нескольких демонстраций хватило дауну, что бы поверить в чудесную форточку и он начал бросать в нее свои вещи – носки, трусы, что-то еще. Все улетало с пятого этажа вниз и ничего назад не возвращалось. Не очень умный мальчик не мог понять в чем дело и продолжал с усердием пропихивать на улицу одежду, пока она не закончилась – то ли у него ее было не очень много, то ли он, в конце концов, понял, что что-то не срабатывает, но он перестал это делать и вернулся на свое место.
 Все это время мальчик из хорошей семьи заливался смехом у себя на кровати, в перерывах между взрывами хохота подбадривая дауна. А я лежал на своем месте с книжкой и молча наблюдал, тоже возможно несколько раз засмеявшись над этим издевательством. Я был старше их обоих и мог бы в любой момент прекратить это, но я не прекратил. Нет, мне не нравилось то, что они делали – возможно, все произошло слишком быстро и непредсказуемо – я в первый раз вплотную столкнулся с неадекватным ребенком, возможно, я сам недавно вылезший из шкуры вечно униженного изгоя и мне хотелось глянуть на это дело со стороны – не знаю, не помню. Дело не в этом. Дело в том, что я мог прекратить и не прекратил.

 А после тихого часа пришла медсестра и спросила, где вещи не очень умного мальчика. Мальчик из хорошей семьи сказал, что дурачок сам их выкинул и формально он был прав. В этом месте я снова промолчал – сдавать было нельзя – это уже не по-пацански, да и по шапке могли бы получить оба, за такие шутки над инвалидом. А тот только показывал на окно и мычал что-то на своем – даун толком не говорил.
 Но это было вчера, вчера был хороший день и к вечеру инцидент забылся – часть вещей принесли, часть потерялась, но тогда до вечера произошло еще столько событий, что эпизод с форточкой быстро затерся.

 А сегодня, а сегодня мне, вообще, небо в овчиночку или того меньше – думал, что изуродуют с утра или загнусь в обед, хорошо, что хоть к вечеру боль стала отпускать.
 А ночью, уже после отбоя к дауну пришла его мама. Оказывается, что и у дурачков есть свои мамы и что она любит своего сына, а он ее. Она пришла проведать его после операции, а он положил свою голову ей на колени и заскулил как собачонка, а она гладила его. И мне стало стыдно, так неимоверно стыдно, за вчерашний день, хотелось вскочить с постели и бить ногами мальчика из хорошей семьи, а перед мамой дауна извиниться, нет, не перед ним – он бы все равно ничего не понял, а именно перед ней. Почему она пришла так поздно? Работает допоздна или живет далеко, но все равно пришла. Папы, судя по всему нет – тогда они пришли бы вдвоем, ведь поздно уже и сын после операции – ну или ему не нужен такой ребенок, некоторым папам и нормальные дети не всегда нужны. А она пришла одна и поздно, а ее малыш скулит у нее на коленях и он никогда не станет нормальным, и она это знает, но все равно любит – это было видно. Поэтому я хотел встать и извиниться именно перед ней. Но я не встал, и не извинился, и не стал бить другого мальчика – было уже поздно, делать что-то надо было вчера, я просто тихо лежал, боясь пошевелиться весь час этого молчаливого свидания.

 А на следующий день мне стало легче – боль уходила. Я начал пить теплый бульон, было больно глотать и говорить. К мальчику из хорошей семьи тоже пришла мама и я снова стал свидетелем свидания. Но этот парень мне уже не нравился - это чувство распространялось, и на его маму, и на его папу, который тоже, кстати, не появился, но чувствовалось, что он где-то есть.
 И я снова промолчал, но тут говорить что-либо было уже совсем бесполезно.

 А еще на следующий день мы запускали бумажные самолетики. Это сейчас я уточняю, что «бумажные», потому что теперь уже появились тысячи красивых пластиковых моделей, игрушечных или летающих самолетов, а раньше были только одни – просто самолетики из бумаги. Мы их наделали, разорвав общую тетрадь из девяноста шести листов на отдельные листочки – получилась почти сотня белых в тонкую клеточку самолетиков. Мы их делали весь тихий час, а потом, после полдника, запускали с балкона. Это было очень красиво, очень: часть из них еще летела, часть уже приземлилась, а мы все запускали и запускали…
 Мы – это я со своим другом и еще двое пацанов с нашего отделения. Для пущей лирики я мог бы сказать, что с нами был, и даун, и мальчик из хорошей семьи, но их с нами не было, с дурачком никто не хотел возиться, а хороший мальчик на поверку оказался не очень хорошим и по остальным пунктам, не считая форточку, про которую никто кроме меня не знал. А у пацанов с этим строго, если ты говнюк, от тебя быстро отворачиваются.

 Для меня это, последнее в моей жизни пребывание в детской больничке, как довольно четкий этап, этап на котором закончилось мое детство. Взросление в жизни человека, такое как уход из детства, как приход в зрелость, в старость, или более мелкие вешки, происходит не по календарю, но и не плавно, а такими ступеньками, когда что-то в человеке накапливается, вызревает, а потом что-то происходит и человек перековывается, день-два, неделя, раз и проскочил какую-то отметку, раз и что-то щелкнуло, и ты уже на следующей ступеньке, и ты уже стал немного другим, потом снова год-два-три внутренней, не зависящей напрямую от тебя подготовки, и снова щелчок, и снова новая ступенька…
 После этой больнички я стал чуть взрослее, немного другим, практически попрощался с детством. Не знаю, что сильнее повлияло, то ли болевой шок, то ли совесть за то, что вовремя не заступился за того мальчика, то ли эта сотня белых бумажных самолетиков. Не знаю, но что-то внутри меня щелкнуло.
 Что именно щелкнуло - это уже не важно. Важно другое, что с тех пор я ни разу не промолчал, когда кто-то кого-то пытался унизить и я уже точно знаю, что никогда не промолчу и впредь.