Шизофрения. Взгляд изнутри. 2 тетрадь

Тетрадь № 2
начата – апрель 1981 года
Вдруг нахлынула моя боль. Я затрудняюсь передать её словами. Особенно острой и постоянной она была во время болезни, а сейчас она захватывает меня лишь иногда. Вроде и причина была достаточно пустяковой. Ан нет, заныло, защемило. Я неожиданно обнаружил, что рушится очередная мечта, вот и защемило. И сразу вспомнились старые потери и несбывшиеся мечты. У Александра Грина есть отличная фраза на этот счёт: “Когда позовёт несбывшееся...” Вспомнился Юрка, который хотя и жив, но которого я уже никогда не увижу. Лишь редкие письма, написанные знакомым, неразборчивым почерком, доходят от него. Но это совсем не то. Дмитрий, Наталья и много других близких людей. Слава Богу – смерть пока ещё не вставала на моём пути. Живы мои старики. Какие тяжёлые слова – больше никогда. Но и несбывшееся может вызвать сильную боль. Оно нет-нет, да и напомнит о себе, позовёт. Быть может именно оно заставляет меня цепляться за всех моих друзей, родных, за всех, кто владеет моим сердцем.
Я, наверное, единственный в нашем классе, кто ухитряется так или иначе поддерживать отношения и с Павловским, и с Лёликом, и с Аликом, и с Сашкой, и с Валькой, и с Андрюшкой. Я мучительно боюсь кого-нибудь потерять. А есть ещё новые друзья, которых я приобрёл помимо школы. Друзья! Кажется, боль утихла, успокоилась. Нельзя давать ей воли, иначе она способна поглотить мозг, хотя так сладко в ней купаться, но нельзя вызывать её искусственно, расковыривать ранку гвоздиком. Да и не получится. Надо искать компромисс между чувствами и разумом. Черпать страсти в сердце, наполненном друзьями и любовью, а рассудком сдерживать и направлять эту страсть.

Сегодня страстной четверг. Мы с мамой были в Елоховской церкви. Перед этим я сдал экзамен – охрана труда – четыре балла, прервал цепь неудов. Служил патриарх Пимен. Служба была длинная, но интересная. Очень красиво передавали огонь от свечки к свечке по всей церкви. Бабушка давно рассказывала мне об этой службе, а вчера Мариса прочитала мне целую лекцию на эту тему, с комментариями, с жестикуляцией. Надо будет почаще заходить к Марисе. Она много знает и помнит ещё то, что рассказывал мой прадед. Это живая цепочка между ним и мной. У нас дома хранятся его записки, дневники, но мне этого мало. Я чувствую какую-то связь между нами. Он был священником, и мог бы много мне рассказать, объяснить, но, к сожалению, эта цепочка оборвалась. Остаётся лишь надеяться, что Мариса или моя бабушка вспомнят что-нибудь ценное о нём, особенно Мариса с её прекрасной памятью, да и умер прадед на её руках. Прадед был очень привязан к моей маме. Он учил, воспитывал её. Она была совсем ребёнком, когда он умер. Перед смертью он очень хотел её увидеть, всё время звал её, хотел ей что-то сказать. Он даже каким-то образом оттягивал свою смерть, но взрослые не решились привести ребёнка к умирающему. Мне иногда приходит в голову шальная мысль, что, может быть, прадед хотел что-то передать мне.
Прошлой осенью со мной произошёл такой случай. Это было в тот момент просветления, когда я стряхнул свою спячку и перешёл к активной жизни. Я тогда только что получил от Юрки крестик из Иерусалима, который давно у него просил. Я возвращался вечером домой и решил пройтись от метро пешком. В моменты просветлений я обычно возвращаюсь к своим старым мыслям, чаще всего о Боге. Вот и тогда я вспомнил о прадеде. Как хорошо, как чудесно было бы, если б он был жив. Он рассказал бы мне то, чего я не знаю, объяснил бы мне нашу веру, ответил бы на мои вопросы.
И всю дорогу я мысленно обращался к нему. Прихожу домой, вхожу в комнату и вижу – на моём столе стоит икона. Я к маме – Что это? Откуда? Мама говорит: “Это икона твоего прадеда, Дмитрий Салунский. Он взял её из церкви, когда церковь грабили в тридцатые годы. Она была у Марисы, и Мариса дала её нам
на неделю”. Я был потрясён и чуть не заплакал. Надо же такое совпадение мыслей и событий или лучше сказать – чудо.
Той же осенью я познакомился с Володей. Он – христианин,
и к тому же прекрасно образован. Он многое мне рассказал, записал для меня несколько молитв, ответил на многие вопросы, в том числе и объяснил, как должно произойти Второе Пришествие.
Что Христос не воплощается в другого человека, а придёт в силе и
 в славе. Этим Володя меня очень успокоил, потому что меня долго ещё после больницы посещали сомнения – не Христос ли я, временно возвращённый назад в образ Вани Зубковского, но в любой момент могущий вернуться в свой истинный облик. Так что Володя мне очень помог. И как знать, не свёл ли меня с ним мой прадед. Уж очень переплелись по времени эти три события: крестик из Иерусалима, знакомство с Володей и прадедовская икона в нашем доме.

Сегодня Пасха! Точнее Воскресение наступит через полчаса. Я с нетерпением жду этого момента. Мне припомнилась Пасха, праздновавшаяся два года назад. С неё я веду отсчёт моей болезни, хотя Татьяна Михайловна считает за начало тот момент, когда я в 22 года решил креститься. О своём крещении я расскажу потом. Два года назад Пасха приходилась на 22 апреля. В тот день я хотел сходить в церковь на службу, на крестный ход. Времени оставалось ещё много, и я зашёл к Чаре. Юра к этому моменту уже уехал, и она жила в его комнате. У неё сидели две институтские подружки – Аня и Наташа. Они в тот год защищали диплом на вечернем факультете Мориса Тореза. В тот вечер всё и решилось.
До этого я видел Наташу один раз на дне рождения Чары, но в толпе, и не обратил на неё внимания. Аню видел несколько раз, но тоже был мало с ней знаком. В тот вечер Аня собиралась идти в церковь, в нашу Всехсвятскую. Она уже была настоящей христианкой и даже была знакома со священником. У неё был пропуск в церковь. На Пасху в церковь ломится масса народу, и милиция пускает не всех. Особенно задерживают молодёжь, фотографируют, забирают в отделение, посылают доносы на работу или учёбу. Словом, ведут активную атеистическую пропаганду.
По крайней мере, так было несколько лет назад. И по всему получалось так, что мне надо было держаться Ани, и она провела бы меня на службу. А вместо этого я вдруг сорвался за вином, купил три бутылки “Салюта”, и мы начали пить, не дожидаясь Воскресения. Пили втроём: я, Чара и Наташа. Я разошёлся, наплевал на всё и поехал провожать Наташу. Она очаровала меня сразу.
В метро мы разговорились. Она писала диплом по Камю на французском языке. Красивая, умная, современная женщина, почти француженка, по крайней мере, в ней было достаточно шарма. Я проводил её, зашёл к ней и просидел до утра в кресле в её комнате. Я почти не спал, пытался писать стихи, а утром предложил ей стать моей женой, и сразу получил веский, обоснованный отказ. Но дальше я не могу позволить себе писать. Накладываю табу.
Я много думал и думаю, что можно писать в своей “Исповеди”, а что нельзя. У меня было большое искушение описать свой роман с Наташей. Уж больно он просится на бумагу, настоящий, стопроцентный роман, и сочинять ничего не надо. Но здесь мне на память пришёл пример Пушкина. Он не позволил своей музе коснуться своей Натали и умер, защищая её честь. А уж мне-то сам Бог велел молчать. Но всё же я позволю себе набросать общую схему своего романа, чтобы читатель мог понять, что откуда пошло. Схема самая банальная. Он любит её, она любит другого. Любовный треугольник. И в этой ситуации я совершил главную свою ошибку, решив, что нам хватит одной любви на двоих. Я правда надеялся, что лучше узнав меня, Наташа не сможет не оценить меня, не сможет не проникнуться ответным чувством. Но жизнь поставила всё на свои места. Я не смог добиться ничего большего, чем простое дружеское расположение, симпатия. И мне бы успокоиться, трезво оценить ситуацию и с достоинством уйти, а я продолжал биться головой в стену, лезть напролом. Именно здесь было начало моей болезни, а может быть, наоборот, мой фанатизм был следствием зарождавшейся болезни.
Я уже не первый раз переоцениваю себя, свои возможности.
Я чересчур высокого мнения о себе, в чём читатель мог уже убедиться. У меня был подобный случай в школе. В классе шестом – седьмом я влюбился в свою одноклассницу Ольгу. Это была первая, романтическая привязанность. Мы вместе гуляли, я бывал у неё дома, но никак не мог преодолеть свою робость и объясниться с ней. Меня мучили комплексы и огромное, внутренне самомнение.
Мне иногда кажется, что одно является следствием другого и наоборот. Наконец, однажды мне удалось раскрыться, признаться в любви. Но каково же было мой удивление, возмущение, когда я узнал, что ей больше нравится Сашка. Сашка был мой друг и известный сердцеед, половина класса сохла по нём и не только класса. Но что такое Сашка рядом со мной? Пусть он спортсмен, волейболист, хорош собой, умён и проч., и проч., но я-то вдесятеро глубже, тоньше его, одарённее. Моя мама ещё подлила масла в огонь. Она сравнила Сашку с Дином Ридом и сказала, что обязательно влюбилась бы в него, будь она моложе. Я же был совершенно убит Ольгиным признанием. О, женщины, женщины.
Я пришёл домой и решил отправить письмом Ольге все знаки нашей любви: несколько фотографий, записки, рисунки, которые я хранил, но в последний момент удержался. Эта история ещё больше сдружила меня с Аликом, с которым произошло подобное несчастие, и тоже по вине Сашки.
Половина первого. Воскресение. Христос воскрес!

Я только что описывал Пасху двухгодичной давности. С неё я веду начало отсчёта своей болезни. Во время болезни я часто оценивал свою встречу с Наташей, как дьявольское искушение, перед которым я не устоял. Я перекрыл дорогу Богу тем, что стал пить в неположенное время, и развязал руки бесу, овладевшему мной. Я вижу глубокий мистический смысл в истории, случившейся со мной. Бог был милостив ко мне и нашёл обходные пути, используя, к примеру, Людочку, Татьяну Михайловну, Володю.
И, в конце концов, Бог привёл меня к покаянию, в Церковь, к Плащанице.
Расскажу об этом, тем более, что последнюю Пасху я расцениваю, как финал моей истории, моей болезни. Мариса, расписывая мне пасхальные богослужения, подчеркнула, что в страстную пятницу выносят Плащаницу Иисуса Христа.
В этот день нельзя ничего есть с утра. С двух часов и до вечера
в каждой церкви выносят плащаницы. По сути происходят похороны Христа. Нужно прийти попрощаться с Ним, приложиться к плащанице, как к покойнику. В этот момент можно загадать любое желание и оно исполнится. Христос берёт эти просьбы с собой и, воскреснув через два дня, представ перед Своим Небесным Отцом, передаёт их Ему. Ну и на радостях Бог Отец не может ни в чём отказать Своему Любимому Сыну.
В этот день в институте было собрание по поводу летней практики. После него я пошёл в Елоховскую. Я встал в очередь к плащанице. Здесь я хочу немного рассказать о своих взаимоотношениях с церковью. Это был трудный, мучительный процесс, который ещё продолжается. Поначалу было трудно не то чтобы перекреститься, но даже просто войти в церковь.
А как на меня посмотрят, а вдруг я сделаю что-нибудь не так?
К примеру, когда во время службы передают свечи к иконам того или иного святого, я терялся, не знал в какую сторону передавать свечу, где находится данная икона? Или ещё пример, передавая свечу к иконе Николая, я назвал его “Николой”, старуха меня въедливо поправила, и я побыстрей бежал из церкви.
Эти комплексы, смущение очень мешают, отвлекают, не дают настроиться, молиться. Мне гораздо легче молиться дома или даже в метро, чем в церкви. Я частенько уходил с середины службы, не сумев должным образом настроиться. К тому же я почти не понимаю службы, языка, о чём поёт хор. В лучшем случае я понимаю только половину, в основном то, что читают из Евангелий. Однажды мне пришла в голову мысль – насколько неправильно, изувечено наше отношение к Церкви. Как это по сути элементарно – зайти в воскресенье в церковь, или даже просто заглянуть в неё мимоходом, почувствовав желание помолиться, перекреститься, поставить свечку, приложиться к иконе. И насколько мучительны были для меня эти простые вещи, как приходилось себя ломать. Если бы я родился на век раньше, мне с трудом бы удалось объяснить самому себе свои нынешние мучения. Как мне хочется найти человека, репетитора по Закону Божьему. Ведь какие-нибудь шестьдесят лет тому назад каждый культурный человек знал те вечные истины, которые мне приходится брать с боем. Дурацкое положение, если не сказать больше.
Вернусь к тому моменту, когда я встал в очередь к плащанице. Это, наверное, единственная в моей жизни очередь, которую я выстоял спокойно, не чертыхаясь внутренне. Я старался настроить мысли на высокий лад, но сделать это не очень получалось. В лучшем случае мне удавалось немного пофилософствовать, но не молиться. Правда, я прочитал два-три раза “Отче наш...”, единственную молитву, которую я знаю наизусть. Большей же частью я разглядывал старух, которыми была забита церковь. Попадались очень интересные лица, которые я невольно сравнивал
с Рембрандтовскими портретами. Усилия мои не пропали даром, и в этот раз я чувствовал себя достаточно свободно в церкви, настолько, что мог уже делать некоторые любопытные наблюдения, и уже сам приглядывался к людям, не беспокоясь, как посмотрят на меня. Одна старуха, отнюдь не самая древняя, ходила на костылях, но я заметил, что её ноги и костыли работают невпопад. Костыли ей явно мешали. По всему было видно, что ей просто приятно чувствовать себя страдалицей, юродивой, несчастненькой. Ну пусть, в конце концов эти костыли никому не мешали, кроме неё самой. Вот такие светские наблюдения и мысли посещали меня в церкви. Раньше бы, поймав себя на таких мыслях, я бы решил, что я – страшный грешник, и в ужасе убежал бы из церкви, но теперь я лишний раз с чувством прочёл “Отче наш...” и успокоил себя тем, что все мы грешники, и никогда, при всём желании, не избегнем греха. И Христос пришёл в этот мир и умер на кресте для того, чтобы мы грешные, и я в том числе, могли бы покаяться и надеяться на спасение. Не праведники нуждаются в Христе (хотя и они тоже нуждаются в Нём), а в первую очередь грешники. И я стою в этой очереди как раз за тем, чтобы покаяться и приложиться к плащанице. В очереди я совершил ещё один грех, на мой взгляд, более серьёзный. Ко мне подошла полуслепая старуха, которая тыкалась в разные стороны, и спросила меня, как ей подойти к плащанице. И у меня сработала чисто эгоистическая реакция, как если бы я стоял в магазинной очереди, я указал ей на хвост очереди. Но мужчина, стоявший передо мной, взял старуху за руку и поставил рядом с собой. Я тут же смутился своего эгоизма. Вот так я простоял около часа и уже никак не рассчитывал, что во мне проявится высокое религиозное чувство. Но подходя ближе, я почувствовал тот восторг, тот экстаз, который не оставлял меня всё время болезни, и который появляется у меня и сейчас, но редко. Я начал креститься. Священник торопил очередь. Когда я подошёл к плащанице и увидел изображение мёртвого Христа, я был как громом поражён. Это был действительно мёртвый Христос, покойник. Серое лицо, серые руки, сложенные крест накрест. И всё же это был не настоящий покойник. В нём была какая-то внутренняя жизнь, готовность воскреснуть. Когда я прикладывался к Нему с заранее заготовленной просьбой, я просил очищения от беса, просил, чтобы Христос заботился обо мне, очищал мою душу, моё сердце, наставлял на путь истинный. Я наклонился и поцеловал краешек иконы, а когда вставал, то вдруг почувствовал лёгкое прикосновение к голове. Ощущение было такое, как если бы мне надели шапку, чуть-чуть сдавили голову. Может быть, к голове просто прилила кровь. Это ощущение сохранялось недолго, может быть полчаса. Я вышел из церкви, прошёл пешком к метро, купил сигарет и закурил. Настроение было чудесное, я никуда не торопился и стоял, любуясь весенним небом. Потом я поехал к Алику.

Несколько мыслей о страхе. Читатель уже видел, как
я боролся со страхом смерти в больнице и по дороге к ней.
Для некоторых страх смерти является вершиной возможного страха. Татьяна Михайловна в разговоре со мной цитировала слова философа – “Пока я жив, смерти нет; когда придёт смерть, меня не будет”. Она видела суть религии в том, что та спасает человека от смерти, от полного исчезновения. Но это чересчур утилитарный взгляд на религию. Да и страх смерти – не самый страшный страх. Есть ещё страх беса, страх за свою душу, за своё “Я”, и не в убогой мистической форме, вроде страха тёмной комнаты, а в форме спасения души. Это очень спокойный страх, не страшный страх. Многие о нём вообще не задумываются, не чувствуют его. Если я скажу об этом страхе какому-нибудь обывателю и заявлю, что это – самый главный страх из всех возможных страхов, то он поднимет меня на смех. Да что же тут страшного? Что страшного в том, чтобы делать большие и маленькие гадости и подлости? Это совсем
не страшно, а часто даже приятно – обмануть доверчивого человека, соблазнить наивную девушку. Вот провести ночь на кладбище – это страшно, а мой страх за свою душу – пустяки. И всё же я заявляю, что страх за свою погубленную душу, за своё внутреннее “Я” – это Король Страха.

Вчера, когда я писал о страхе, один, ночью, в пустой квартире, было немного жутковато. Правда у меня есть кошка, хоть и бессловесная, но всё же живая душа. Было даже искушение – позвонить Васе и попросить его приехать, но не решился его будить. Да к тому же за одну ночь трудно сойти с ума. Это только Леонид Андреев мог описывать такой бред. По крайней мере, я не сойду
с ума за одну ночь. Да и теперь у меня есть надёжная защита –
моя вера, не то что в тот раз. Вспомнилось, как Валька рассказывал мне про Лютера, про пятно на стене в его комнате. Лютер однажды запустил чернильницей в беса, который его посещал. Это пятно каждый год регулярно подновляют акварелью для посетителей.
Но я не Лютер, и бесу не стоит особенно бороться за мою душу. Любопытная фраза. Кто бы мог подумать, что человек, два года назад объявлявший себя Христом, не осмелится сравнивать себя даже с Лютером. Вот какие у нас прекрасные психиатры. А может быть – дело в плащанице?

... И это не первый случай установления контакта. Читатель уже знает историю с иконой. Но у меня был и есть более нелепый контакт. Я однажды шёл по улице и меня начала мучить икота.
Я останавливался, замирал, задерживал дыхание – не помогало.
Я плюнул и пошёл дальше, и вдруг сдуру обратился за помощью
к Богу, помолился с просьбой освободить от икоты. Икоту – как рукой сняло. Я стал мысленно извиняться перед Богом, что беспокою Его по таким пустякам, да и вообще, всё это было нелепо, и мне стало стыдно. Я всё же поблагодарил Бога в молитве. И после этого, когда на меня находит икота, я рефлекторно обращаюсь
к Богу, даже не обращаюсь к Нему, а просто вспоминаю о Нём, и всё проходит. Проходит само собой, я даже не сдерживаю шаг, если
в это время иду по улице. Нелепое положение, и я понимаю, что смешон, но ничего сделать не могу – у меня выработался условный рефлекс на икоту. Остаётся только благодарить Бога за Его подлинное величие, которое простирается вплоть до таких пустяков. И у меня ни разу не было осечки за всё это время, хотя икота нападала на меня уже десяток раз с тех пор. Глупый кусок, но что было, то было, а раз было, то должно быть отражено. Исповедь всё-таки.

Ну вот, мой дорогой читатель, я дождался обвинения в том, что я лгу, и мне следовало бы по-дружески надрать уши. (Я убрал строки к которым непосредственно относится это обвинение. Там шла банальная антисоветчина. Её ещё будет предостаточно, но я частями снимаю её, как малоценную для моей “Исповеди”.
Хотя совсем без неё не обойтись. Она есть во мне и должна быть отображена, иначе моё самовыражение будет неполным.)
Тем не менее, я, – видит Бог, – руководствовался в своих записках единственным стремлением – не изменить Истине. Но стремление остаётся стремлением, а Истина ускользает. Каждое наше слово, каждую мысль можно обвинить во лжи, в клевете. Это парадокс, но это так. Даже Христос оставил без ответа вопрос Пилата:
“Что есть Истина?” А уж Христос знал Истину. Но, видимо, помня
о парадоксе слова, не стал выражать её в словах. Он нашёл другие пути, чтобы передать Истину своим ученикам, нам христианам. (Потом я много думал об этом эпизоде из Евангелий. И я понял – почему Христос не ответил на вопрос Пилата. Христос сам был и есть Живая Истина. Он говорит о Себе – “Я есть Путь, и Истина, и Жизнь”. И если Пилат не видит, что перед ним стоит Живая Истина, то никакими словами ему этого не объяснишь. Поэтому Христос промолчал.)
Такой пример. Мне представляется школьник, который может путать Моисея и Магомета, но который может с полной уверенностью заявить, что Библия – чушь. Такого школьника не нужно даже выдумывать. Этим школьником был я сам. Нам дали другой закон, других пророков и апостолов: Маркс, Энгельс, Ленин. Но со временем выяснилось, что это новое учение – тоже чушь.
Это уяснил себе уже студент, который толком не может сформулировать, что такое – прибавочная стоимость. Так что же есть Истина? Вопрос остаётся открытым, так же как две тысячи лет тому назад. Но, может быть, в данном случае важен не сам ответ, а важен вопрос, сама его постановка. Важны поиски истины.
Но стоит лишь дать конкретный ответ – “Истина в вине” или “Истина в экономике” или “Истина в сексе”, и сразу же последует обвинение во лжи, в клевете. И это опровержение будет не менее законно, чем вызвавшее его утверждение истины. Истина это – нечто живое, подвижное, ускользающее от анализа. Её можно зафиксировать, дать ей определение, и тем самым убить её. Можно копаться в трупе, определить от чего произошла смерть. Но труп – есть труп, и по нему невозможно определить – что такое жизнь?
Вот какая хитрая штука – Истина.

По поводу новой религии мне пришло на ум одно сравнение. Когда цитируют Библию применяют сокращения. Например, Бытие, глава 20, абзац 3 – Быт.20,3; когда цитируют Ленина пишут – Полное собрание сочинений, том 22, страница 36 – псс. т.22,стр.36. Ценно ещё, что новая религия обладает живым богом –
Л. И. Брежневым. Католики ещё могут ему как-то противопоставить Папу. Нам же остаётся выдвинуть лишь патриарха. Но патриарх, к сожалению, тоже грешен и не обладает неоспоримым авторитетом. Так что приходится сторониться и уступать дорогу возрождённому язычеству.

У нас был очень дружный класс, и многие из нас до сих пор поддерживают отношения друг с другом. Правда, в классе были отдельные группки, но все они так или иначе перекрывали друг друга. В школе я был особенно дружен с Аликом и с Сашкой.
Была ещё отдельная группа – Павловский, Карелин, Бренгауз, Ашурков. Я примыкал к ним, но по-настоящему вошёл в этот коллектив только после поездки в девятом классе зимой в Заборье. Я особенно сошёлся с Юркой. Перед его отъездом в Израиль он был мне близок, как никогда. Мне даже приходила в голову мысль,
что он мой двойник. Я раздвоился, и один я уезжает в Израиль, а другой я – остаётся здесь. Мы с ребятами немного переделали песню на стихи Багрицкого:
“Порывом по звёздам проносит шаланду.
Три грека в Одессу везут контрабанду.
На правом борту, что над пропастью вырос,
Янаки, Ставраки и Папасатырос...”
У нас же было:
“... На правом борту, где смолёные доски,
Карелин, Бренгауз и папа Павловский”.
Или – ...Ашурков, Зубковский и папа Павловский.
Но во всех вариантах присутствовал папа Павловский.
И словом, мы объявили себя – детьми Павловского. Да, детям Павловского досталось от жизни, особенно Ваньке Ашуркову.
О Ваньке нужно написать особо. Он пришёл к нам после восьмого класса. Это был удивительно добрый, мягкий парень, на котором многие ездили верхом...
Я хотел рассказать о детях Павловского. Начал я с Ваньки Ашуркова. Не только потому, что у него самая трудная судьба.
Не только поэтому. Я хочу здесь процитировать Гамлета.
В трагедии есть одна фраза, я не помню её дословно. Гамлет обращается к Горацио. “С тех пор, как сердцем мерить стал людей, ты самый близкий для меня”. Что-то в этом роде. Ванька не самый близкий мне человек, среди моих друзей, я даже, к своему стыду, не переписываюсь с ним, но, если мерить сердцем людей, то Ванька по душевным своим качествам займёт ведущее место в моём сердце. Это был удивительно добрый, мягкий парень, на котором многие ездили верхом. (Я пишу о нём в прошедшем времени, не потому что он как-то изменился. Нет. Надеюсь, что этого не произошло. Просто мне так удобней писать). Он пришёл к нам после восьмого класса. Наша школа специализировалась на химии. В 9-10 классах вводился дополнительный предмет – спецхимия. Мы занимались качественным и количественным анализом, который обычно проходят на первом курсе в химических вузах. Ванька увлекался химией и пришёл к нам как раз из-за неё. Он хорошо знал химию, часто заменял нам лаборанта, и мог спорить даже с преподавателем. После школы он несколько раз поступал в педагогический институт на химфак, но каждый раз проваливался на сочинении. Он не умел их писать и был не шибко грамотен. По всему же ему обязательно надо было учиться в этом институте. Он был прирождённый химик и к тому же – педагог. У него была страсть – возиться с детьми. В семье Беларёвых и в семье Уваровых он был добровольной нянькой. В нём самом было много детскости, наивности. В последний раз, когда я видел его у Беларёва (Он вырвался на субботу – воскресенье в Москву со своей “химии”. Об этих побегах я расскажу дальше), он совершенно очаровал всех, когда сыграл две простенькие мелодии на пианино. Он объяснил, что познакомился с какой-то учительницей, и она даёт ему уроки музыки. Он увлекался философией и мог читать скучнейшие произведения какого-нибудь грека или Герцена. В этом деле он даже переплюнул Юрку, который серьёзно занимался своим философским образованием. Юрка всё делал серьёзно и основательно, видимо подготовляя себя к жизни в другом обществе. Ванька был экспериментатор и мог сомневаться в самых очевидных истинах, если не проверит их на своём опыте. Так однажды в походе мы собирались варить плов из пакетика. Ваньке показалось, что в способе приготовления, написанном на пакетике, даётся чересчур много воды. Напрасно мы говорили, что рис очень разваривается и поглощает много воды. Ванька соглашался готовить только своим способом, а поскольку кроме него никто готовить не хотел, пришлось согласиться. Каша получилась жуткая, рис недоварился и хрустел на зубах. Лишь тогда Ванька согласился, что был неправ. В некоторых вопросах Ванька был принципиальней любого из нас. Это так не вязалось с его натурой, что казалось парадоксом. На первый взгляд казалось, что перед вами воск, из которого можно вылепить всё, что угодно. Но если Ванька был с чем-то не согласен, этот воск превращался в кремень.
Когда Ваньку забрали в армию, ему что-то не понравилось
в присяге, и его два месяца уговаривали и заставляли её принять. Кажется, его всё-таки дожали. Но офицеры поняли с кем имеют дело и отправили Ваньку в истопники. Два года он топил печку.
Он вернулся из армии, не изменившись ни на йоту, таким же мягким, душевным, добрым, таким же детски непосредственным. Меня это удивило. Обычно, человек сильно меняется после армии, некоторые мало меняются, но всё же в армии что-то происходит с людьми. Очевидно, Ванька настолько внутренне цельный, сформировавшийся человек, что новый жизненный опыт, оставляя свой след в душе, всё же не властен над ним. После армии Ванька решил стать таксистом, полгода учился и, наконец, получил права. Первым делом он взялся катать Юрку и Валерку. Валерка потом рассказывал, что Ванька лихачил. Хотя его научили водить машину, но водить её он всё же не умел. Он не умел соизмерять скорость,
её опасность, не умел разбираться в дорожной ситуации. Ему нельзя было давать права, не то что работать таксистом. В свой первый же выезд на линию он попал в аварию. Не учёл, что на дороге гололёд, его вынесло на встречную полосу, и столкнулся с грузовиком. Один пассажир погиб. Жестокая судьба преследует Ваньку. Его судили, дали пять лет, но не лагеря, а, так называемой, “химии”. Человек должен работать в каком-то определённом месте, ему даже платят деньги. Утром и вечером он должен отмечаться на проверке, живёт в специальных вагончиках. Я мало знаю об этой системе. Ванька даже приезжал несколько раз в Москву, благо он находится недалеко, в Смоленской области. Делалось это так. Он на месте договаривался с кем-нибудь из вольных, чтобы тот отмечался
за него на проверках. И опять же это плохо кончилось. Ванька злоупотреблял этой возможностью, его засекли. Помимо этого у него были плохие отношения с начальством. У Ваньки совершенно отсутствуют дипломатические способности.
Его перевели на другой, более строгий режим. Он отсидел лишь половину срока, осталось больше двух лет. Но хуже всего то, что у него, кажется, кончаются силы. Он перестал писать. Я с ним не переписываюсь, но он писал Вальке, Кольке. В последних письмах он писал, что писать не о чем. (Сейчас, когда я перепечатываю эти записки, Ванька снова пишет. Оказалось, что его письма просто некоторое время не пропускали). Появилась возможность перевести его обратно на “химию”, но для этого нужно заявление от него. Ванька же ничего не хочет. Передо мной на столе под стеклом – его фотография. Он фотографировался для тюрьмы: фас, профиль, и пока ещё с бородой. Там его побрили, чтобы не выделялся. Вот один из детей Павловского.
Другое дитя Павловского – Юрка, сейчас в Израиле.
Его отъезд был делом решённым ещё давно, наверно ещё в школе. Хотя он помалкивал об этом, вплоть до подачи заявления. Первой из их семьи уехала старшая сестра, потом старший брат, так что Юрке была прямая дорога туда. Дольше всех сопротивлялся его отец, но сейчас не домострой, и против детей не попрёшь. Отец был старый коммунист, и ему совсем не хотелось тащиться на старости лет на край света, да ещё при этом совсем не зная языка, не то что иврита, но даже английского. Перед отъездом, уходя из КПСС, он написал заявление, что уезжает исключительно по семейным обстоятельствам, что обязательно вступит в израильскую компартию и продолжит борьбу за светлое будущее. Жалко немного старика, потому что мне казалось, он писал искренне. Мать была больше привязана к детям и заранее смирилась и согласилась.
Она уже неплохо знала английский перед отъездом. О Юрке я ещё расскажу потом.

Вставка. Один мой читатель заинтересовался “Детьми Павловского”. Он, правда, перепутал в разговоре Валерку с Юркой, видимо в моих записках есть некоторая неясность, и я немного посплетничал о Юрке. Я думаю, что надо рассказать о Юрке и другим моим читателям, тем более, что я обещал. В одном письме ему в Израиль я сочинил такие строчки:
Между нами моря и пустыни,
Но порою разлука лишь сон.
Я – в Москве, ты – в Иерусалиме,
А сердца стучат в унисон.
Ещё до отъезда Юрки у меня появились такие строчки:
Прощайте, прощайте, друзья.
Навек расстаёмся, навек.
Прощайте, родные края.
Да здравствует горький побег.
Граница, железный кордон
Обрубит изгнанника путь.
Прими мой прощальный поклон,
Россия, прости, не забудь...
Это не только о Юрке, но и обо мне самом, о моих мыслях, но о них потом, в пятой тетради. Первой же из Юркиной семьи уехала старшая сестра с мужем. Они жили в маленькой каморке, где потом поселился Юрка. Муж сестры был непрофессиональный художник и профессиональный дворник. Последнее время подобные сочетания встречаются довольно часто. Я видел некоторые фотографии его работ. Мне они понравились. Здесь была и графика, и очень оригинальная резьба по дереву. Юрка рассказывал, что вся его комнатёнка была завалена картинами. Когда они уезжали, ему разрешили все свои картины вывезти, как не представляющие художественной ценности. На Западе он повёл себя очень хитро. Там существуют два разряда художников: одни живут очень хорошо, другие – нищенствуют. Первое время он совсем не продавал свои картины, устраивал выставки, были даже выставки в Англии и ФРГ, печатал их репродукции в альбомах и каталогах, подогревал интерес коллекционеров. И дождавшись серьёзных предложений, стал продавать две-три картины в год.
Так что живёт сейчас вполне прилично. Юрка мне рассказывал, что его шурин, или точнее – зять, поменял одну свою картину на целую коллекцию дорогих художественных альбомов. Юркина сестра сидит за спиной мужа, не работает, занимается детьми. Вторым из семьи уехал старший брат. Он кончил МАДИ, так же как потом и Юрка, работает главным инженером на каком-то заводе. Работа чисто инженерная, даже слишком. Ему дают задание, какую-нибудь инженерную задачу, надо её решить просто на бумаге, и всё. Потом её вычертит чертёжник, и она пойдёт в дело. Одним словом – сиди и думай. Работает только голова. Что-то у меня уж больно райская жизнь получается в этом Израиле. А я мог бы ещё многое рассказать, но это не входит в мои планы. Я пишу “Исповедь”.
Все эти сведения я получил от Юрки. Так сказать, за что купил, за то – продал. Но я верю Юрке. Он не из той породы, чтобы блефовать и втирать очки друзьям. Юрка оставался здесь последним со своими пожилыми родителями. Он долго, до самого последнего момента, молчал и скрывал свои намерения. Он ужасно боялся КГБ, даже получив визы на выезд, всё боялся, что что-нибудь сорвётся. Может быть, ему действительно было чего бояться в этой стране. Но здесь мы расходились с ним. Я ведь оставался в своей стране, а он уже весь был там, поэтому ему так страшно было оставаться здесь.
Я очень не люблю это подлое чувство страха. Было очень противно, когда в первой тетради, ещё не набрав обороты, я писал некоторые кусочки с оглядкой на страх. Ещё и сейчас от некоторых своих друзей-читателей я слышу, что нужно убрать из “Исповеди” имена и фамилии, но это просто ребячество. Их, эти фамилии, так просто установить при соответствующем желании. Хотя я думаю, что
мои записки далеко не пойдут, да и пишу я их исключительно
для друзей. И вообще, я живу в своей стране и негоже мне заимствовать у Юрки его страх.
Из “Детей Павловского” остался ещё Валька. Но с Валькой я знаком меньше. Всякие мои ещё не до конца изжитые комплексы мешают нашему сближению. Хотя периодически я и пересекаюсь с Валькой. Раньше мы были связаны через Юрку, теперь через Беларёвых Кольку и Лену, через Нелли, но прямой связи всё же нет. Первое время я иронично относился к нему, он мне казался каким-то странным. Я воспринимал его как ребёнка. Когда мы были в Заборье, он раскопал где-то старинную прялку, разобрал её на части и потащил в Москву, причём всех частей он не смог засунуть в рюкзак и предоставил их нам. Меня это забавляло, хотя подобные вещи для человека, занимающегося историей, вполне естественны. В другом месте он нашёл заросшие бурьяном остатки дома, определил, что это был дом священника (рядом было кладбище), нашёл место, где была печь, и взялся копать. И через полчаса в его руках были Екатерининские пятаки и куски кузнецовского фарфора. Потом он объяснил, что деньги раньше хранили в определённом месте за печкой, а он там и копал.
Для меня это было просто чудо, тем более, что два года до того я жил в этом месте и не раз проходил мимо этого бурьяна. У Вальки была хорошая археологическая школа. Дом его – маленький музей. И всё же, что-то помешало мне сблизиться с Валькой. Я могу лишь немного посплетничать о нём, но не вижу в этом смысла. Замечу только, что и у него жизнь сложилась не вполне удачно. Он два раза брал академический отпуск и до сих пор находится ещё в сомнении – стоит ли ему кончать институт. Хотя он хороший историк, но его всё больше влечёт другая страсть – Строгановка. Я видел его работы, и хотя я мало смыслю в живописи, но мне многое понравилось. На мой взгляд, его работы вполне профессиональны.
И, наконец, последний из “детей Павловского” – автор этих строк, но с ним читатель уже достаточно хорошо знаком.
Остался лишь сам папа Павловский. Как и подобает быть папе столь многочисленного семейства, Валерка – человек серьёзный, основательный, и сам держит в руках свою судьбу, не позволяя ей шалить и хулиганить. Ещё в школе он мог часами рассматривать географическую карту. Он рисовал вид, который открывается с какой-нибудь точки этой карты, и делал это вполне геодезически. Ещё в школе он приобрёл страсть к пешим или лыжным прогулкам, прекрасно ориентировался на местности, хорошо знал многие районы Подмосковья, по которому много бродил. Одно время я составлял ему компанию, но для меня это были случайные походы. Валерка, как никто в нашем классе знал, чем он хочет заниматься в жизни, поэтому он сходу поступил в МИИГАиК. А потом и меня втянул в геодезию, за что я ему очень благодарен. Я вообще человек завистливый и закомплексованный. Очень долго я завидовал Павловскому, его лёгкости, которая не была следствием поверхностности, его одарённости, внутренней свободе. Он хорошо рисует, он моментально освоил гитару и быстро прогрессировал
в игре на ней, сочинил несколько песен, сперва на стихи Козьмы Пруткова, потом, как он выражался, покладал на музыку Блока. У меня до сих пор крутится в голове его мелодия – “В густой траве пропадёшь с головой...” И всё получалось у него хорошо и красиво. Кремень Беларёв, кремень Карелин, кремень-мужики – как у нас приняло было выражаться. И в первую очередь это слово – “кремень” относится к Валерке – кремень Павловский.
Случилось так, что трое из “детей Павловского” влюбились в трёх девчонок – подружек из одного института. Первым нашёл свою половину – Юрка. Через него всё и пошло. Он познакомился с Чарой на юге в своё последнее лето в Союзе. Выяснилось, что Чара училась в нашей школе в первом классе, и многие её потом вспомнили. В нашей школе было три первых класса – А, Б и В. Потом класс “В” расформировали, многие влились в “А” и в “Б”, а Чара ушла в другую школу, хотя по-прежнему жила на Соколе. Южное знакомство продолжилось в Москве и переросло в любовь. Юрка к этому моменту уже подал заявление на выезд в Израиль. Расписаться они не успели, совершили только брак в синагоге.
Во всей этой истории была масса тонкостей, но я не буду вдаваться в подробности. Юрка очень нервничал, опасался, что вместо запада поедет на восток. Не знаю – насколько реальную почву имели его опасения. Как поёт Галич: “... культ не культ, а чего не случается...” По хорошему бы Юрке следовало отложить свой отъезд, расписаться с Чарой и подать новое заявление, но он боялся, что раз отказавшись от визы, ему не дадут повторной. Отъезд – дело тёмное, здесь ни в чём нельзя быть уверенным. И всё же, оправданий у Юрки нет, и он сам понимал это и потому особенно дёргался. В то время он обращался за советом – “Как поступить?” ко мне, к Вальке. И мы в один голос советовали ему ехать. Задумываясь об этом сейчас, я нахожу мистический смысл в том, что и я, и Валька поплатились за эти советы собственной неудачной любовью. А уж как заплатит за это Юрка – не знаю. С тех пор я зарёкся давать советы своим друзьям
по глобальным вопросам. Эти вопросы решаются только собственным сердцем и собственным разумом. Севка обратился ко мне за помощью, за советом, когда Зинка забеременела. Оставлять ребёнка или нет? Мы очень близки с Севкой, о чём читатель уже знает. Вместо ответа я рассказал ему историю Юрки и Чары. Провёл некоторую аналогию. По всему казалось, что Юрке надо ехать, но потом жизнь расставила всё по местам. После отъезда Юрки, родители Чары категорически отказались её отпустить. Здесь стали действовать какие-то хитрые, советские законы, и Чарин отъезд оказался в зависимости от воли её родителей.
Тем более, что у Чары с Юркой нет официального брака, а бумажка из синагоги в нашей стране не имеет никакого веса. Чара разругалась с родителями и уже два года мыкается по чужим углам, всё глубже уходя в иудаизм. За это время она приобрела инвалидность (у неё было какое-то нервное заболевание). Ей платят пенсию – 27 рублей в месяц. Если учесть мизерные Чарины потребности, то это довольно много. Чара ведёт очень аскетический образ жизни. Главное – инвалидность даёт гарантию, что её не будут преследовать за тунеядство.

Один мой друг обвинил меня, что я неправильно набросился на Сталина. (Пропущенный кусок из первой тетради.), что сталинские заслуги искупают его недостатки. Что я забыл огромный прогресс, развитие общества, социальные преобразования, связанные со Сталиным и партией, что я абсолютно не понимаю марксистско-ленинскую теорию. Да, всё это так, и здесь я не могу спорить, потому что действительно ничего не понимаю в этом.
Да я и не берусь за это, нет, вру, берусь. Но дело не в моей кустарной социологии и политических взглядах (я их по возможности выкидываю из записок, как малоценное). Последнее время, и это видно  в моих записках – я пытаюсь оценивать мир, общество, людей и прежде всего самого себя с нравственных, а не политических, позиций. И именно с этой точки зрения я ставлю Сталина в один ряд с Гитлером и Пиночетом. Возможно, я слишком однобоко воспринимаю Сталина, но это моя позиция, мой взгляд и другого у меня нет. Для того, чтобы осудить Сталина, мне достаточно одной только смерти Мандельштама. Даже если Сталин не участвовал лично в этой смерти, это всё равно – клеймо на нём. И это только
одна смерть, а сколько их было. Можно говорить о Сталине массу хороших слов, но этого клейма – не смоешь. Помню, как у Ахматовой:

“... И напрасно наместник Рима
Мыл руки пред всем народом
Под зловещие крики черни...”
Ведь Пилат тоже формально не виноват в смерти Христа,
он даже пытался Его спасти, но руки-то в крови, и с этим фактом ничего уже не поделаешь.

О Боге. Я – не фанатик, и могу даже допустить, что Бога нет. Он – может быть, но может и не быть. Хорошо, я заявляю, что Бога нет. Небо не рушится, молния меня не поражает. Христос – просто обманщик, опытный гипнотизёр и фокусник. Религия – опиум для народа. Священники – жулики, церкви – порождение человеческой глупости. Пусть порадуется за меня Татьяна Михайловна. Я выполнил её последнее требование – отказался от Бога. Ура! Я абсолютно здоров. Но если быть рационалистом, то надо выяснить – какая мне польза в этом отказе от Бога, для чего я отрекаюсь? Ну не надо ходить в церковь, хотя я и так не часто
в неё хожу, не надо покупать свечки и подавать нищим. На сэкономленные деньги можно купить мороженое или сигареты или сходить в кино. Но согласитесь – что всё это – пустяки. Так что же я получаю в награду за отречение? Почти ничего, даже тридцати серебренников не дадут. А что я теряю? Я теряю то стройное,
с трудом добытое мировоззрение. (Оно ещё далеко от совершенства, но фундамент уже заложен). Это значит, что я должен начать всё сначала и блуждать в потёмках. Может быть, из меня получится марксист, если я очень постараюсь. Хотя это сомнительно. Так во имя чего я должен отказаться от Бога? Объясните мне это. Я уже сильно сросся с Ним эмоционально, чувственно, духовно.
Он уже свил гнездо в моём сердце, а может быть – когда-нибудь появятся птенцы. Разум ещё иногда бунтует, задаёт всякие вопросы: “А для чего? Зачем? А может быть – Его нет?” Но разум бессилен в данном случае. На каждый вопрос можно задать ответный вопрос: ”А для чего отрекаться? Зачем отказываться от того, что помогает жить? А, может быть, Бог есть?” И на этом дискуссия кончается, потому что, если её продолжать, она выродится в пустую болтовню, и истину на этом пути не найти. Это не физика, где можно поставить эксперимент и определить – есть излучение или нет. Здесь есть лишь собственный, индивидуальный жизненный и духовный опыт. И им нельзя поделиться, объяснить другому человеку. Как рассказать, что ты переживаешь, когда молишься. Бог есть. Бога нет. И то, и другое верно. Каждый сам выбирает, кому что ближе, кто как понимает жизнь, самого себя и мир вокруг себя. Неужели я должен отказаться от Бога только потому, что мне с детства твердили, будто какой-то Маркс доказал недоказуемое.
Да меня тошнит от этой пошлой, самодовольной уверенности. Променять на неё живую веру? Я – сумасшедший, но не до такой же степени.

Сон. Я нахожусь где-то в бункере, под землёй. Кругом бетонные стены. Передо мной стальная дверь с мощными, стальными рычагами – запорами. Кто-то вкладывает мне в руку тяжёлый, многозарядный пистолет с полной обоймой. Дверь открывается, и я вхожу в соседнее помещение. Те же бетонные стены, под потолком висит голая лампочка, заливающая всё противным, неестественным светом. Вдоль стены стоит ряд стульев, к которым привязаны люди. Всматриваюсь. Первым сидит Гитлер, потом Геббельс, Геринг, Гиммлер. Теперь я понимаю, зачем мне дали пистолет. Я – судья и палач в одном лице. Я подхожу к Гитлеру. Мне надо убить его. Надо! Но мне трудно это сделать. Трудно убить человека, даже если это Гитлер. И я начинаю вспоминать: вереницы людей к газовым камерам, дымящие трубы крематориев, рвы, переполненные трупами, истощенных, замученных узников. Моя рука поднимается. Дуло пистолета направлено в висок. Я нажимаю курок. Выстрел. Гитлер мёртв.
Я подхожу к Геббельсу. Всё повторяется. Очереди к газовым камерам, трубы крематориев, рвы. Выстрел! Потом Геринг, Гиммлер. Я очень устал и опустошён. Я поворачиваюсь и вижу – вдоль соседней стены ещё ряд стульев с привязанными людьми. Подхожу. Первым сидит Ленин, рядом Дзержинский, Киров, Свердлов, дальше какие-то незнакомые и малознакомые лица, по всей вероятности – Троцкий, Бухарин и т. д. Пуль в пистолете ещё много, но я чувствую, что этих людей я не могу судить. Я им – не судья! Пистолет беспомощно висит в моей руке. И тут я вижу
в дальнем конце Сталина. Всё резко меняется. Рука сжимает оружие, и я лёгким, быстрым шагом иду к нему. Я стою перед ним, и мы смотрим друг другу в глаза. Моя рука поднимается. Выстрел. Пуля попала ему в переносицу между глаз, и я вижу, как эти глаза мутнеют. С этим я и проснулся. Меня беспокоила какая-то мысль по поводу этого сна. Она оформилась не сразу. Где-то среди дня я понял, что во сне мне легче было убить Сталина, чем Гитлера. В чём тут дело? И только сейчас я понял, Сталин опаснее Гитлера, как дьявол в ангельском обличии страшнее дьявола в чистом виде. Ведь есть ещё идиоты, которые вешают Сталинские рожи на ветровые стёкла своих автомобилей. Сталинизм – опаснее и живуче, чем фашизм.
Я заменил в записках свои абстрактные политические мысли конкретным политическим сном. Сон нагляднее и точнее отображает мою политическую позицию, да и спросу со сна – меньше. Мало ли кому что снится.

Я выбрал очень хитрую и удобную позицию, и моим противникам трудно меня опровергать. Я не создаю никаких теорий, не выдвигаю никаких доктрин, не пытаюсь ничего доказать или опровергнуть. Я только выражаю себя на бумаге. Нельзя же обвинять человека в том, что он именно такой, а не другой, что он воспринимает мир так, а не иначе. У меня только одна задача – выразить себя на бумаге, одно желание – не уклониться от истины, не солгать. Мне нравится, что мои записки кого-то задевают за живое, значит – я не зря стараюсь. Мнения самые различные. Одни считают, что отступления и всю лирику надо убрать и оставить одну больницу, и сделать на её основе роман. Может быть, я займусь этим, тем более, что такое желание у меня есть. Вот только сумею ли преодолеть свою природную лень? Другие считают, что я не должен менять ни строчки, потому что эти мои отступления позволяют следить за ходом моей мысли, за моим душевным состоянием. Я не знаю, что получится в результате.
Я знаю только, что не буду себя насиловать, высасывать что-нибудь из пальца. В конце концов, то, что уже есть – это уже нечто, хотя мне хочется уже многое править, но я не буду спешить.

В диспансере меня перевели к другому врачу. Как-то по-новому перегруппировали участки. Вообще с врачами мне везло. Татьяна Михайловна, Михаил Борисович и последний – Георгий Васильевич, принявший меня после ухода Татьяны Михайловны
на пенсию. Грех жаловаться, врачи опытные, и люди приятные. А вот новый врач мне не показался. Какой-то сонный, обрюзгший, хотя и довольно молодой. Он долго изучал мою историю болезни и задал мне традиционный вопрос: “Верю ли я в Бога?” Всех врачей, с которыми я сталкивался, почему-то очень интересует моя вера. Хорошо, что я не сектант, сектантство их бы совсем убило. Позицию Татьяны Михайловны читатель уже знает. Но даже академик Снежневский, когда смотрел меня в Кащенко, первым делом спросил: “Верю ли я в Бога?” Я ответил: “Да, верю”. Тогда он спросил: “А где же находится Бог?” Я ответил: “Не знаю”. – “Ну, ладно, ладно”. Я вышел и так и не узнал заключения светила, но думаю – оно было что-нибудь – “Да, надо лечить”. На стандартный вопрос моего нового врача, я привычно ответил: “Да, верю”, – и, упреждая новые вопросы, заявил, –
“И в церковь хожу, и молюсь, и свечки ставлю к иконам”.
Врач несколько призадумался и задал новый вопрос – “Женат ли я?” Я ответил, что холост. Он опять немного помолчал и спросил, – А есть ли у меня девушка? Я ответил, что нет. Очевидно, этот парень исповедовал фрейдизм. Я тут же заявил, что связываю свою болезнь не только с религией, но и с сексом, но откровенничать не стал. Он немного помялся, но больше вопросов не задавал, выписал мне лекарства и отпустил. Потом уже, через несколько дней, я связал эту смену врачей с последней Пасхой и плащаницей. Бог как бы лишил меня хороших врачей, указывая на то, что я здоров и не нуждаюсь больше в их помощи.

Самым радикальным возражением на эту мою писанину может быть обвинение, что я – псих, а мои записки – бред сумасшедшего. Но если я добьюсь такого возражения, я буду страшно рад, больше, чем любой похвале. Значит – я могу бороться за лавры Чаадаева.

Было одно замечание по поводу этих записок. Я где-то
в первой тетради (может быть в пропущенном куске, я уже совсем запутался в своих записках) пишу, что записки мои предназначены для умных людей, а не для дураков. Мою мысль трактовали так, что тот, кому не нравятся мои записки – тот дурак. Я просто неудачно выразил свою мысль. В том кусочке я отстаивал
своё право на откровенность, то, что я имею право запечатлеть себя на бумаге. Я боялся, что какой-нибудь недоброжелательный и не вполне порядочный человек станет копаться в моей душе и потом станет тыкать в меня пальцами и издеваться. Я писал о том, что не боюсь такого оборота дела, и адресую свои записки в первую очередь – добрым людям, и только мнение добрых людей ценно
для меня, даже если это мои идейные противники. Я не случайно ввёл подзаголовок – “Записки для себя и друзей”.

Мои друзья спрашивали меня, как так получилось, что как только я крестился, меня стали преследовать болезни. Сразу вслед за крещением – мононуклеоз, потом парапрактит и наконец – “Кащенко”. Как объяснить такой факт. Можно было бы сослаться на библейского Иова. Но Иов был праведник, и Бог его испытывал. Я же в праведники не гожусь. Можно было бы сказать, что Бог наказывает меня за грехи. Я, конечно, грешен и вполне заслуживаю наказания, но всё же я грешен не больше, чем многие люди. (Спорный тезис. Тем более, что я объявлял себя – Христом!)
Я не убийца какой-нибудь. Почему же Бог должен карать именно меня? Я долго думал над этим, и мне в голову пришла мысль, что все эти наказания на самом деле – особая милость Бога ко мне. Когда я крестился, Он понял, что я готов к испытаниям, готов к трудной дороге, и именно поэтому не уберёг меня от беса.
Бог поверил в меня, так же как я поверил в Него. Не случайно у нас есть поговорка – “За одного битого двух небитых дают”. Сколько лет я ещё блуждал бы в потёмках, если бы не получил этот удар по голове. Сначала стало темно в глазах, но потом я всё-таки прозрел, но не вернул себе старое зрение, а увидел мир совершенно по новому. Вот и разгадка. Неисповедимы пути Господни.
И Бог был настолько добр ко мне, что не только провёл меня этим путём, но даже открыл мне значение этого пути.

Пошла сплошная магия. Впрочем, всё можно объяснить случайностью, простым совпадением. Позавчера вечером мне звонил Севка. Ему для диплома понадобилось выяснить систему отсчитывания нивелира “Кони”. Я не помнил её и сказал, что завтра узнаю эту систему в тресте, где я работаю. Утром прихожу
на работу и конечно забываю о своём обещании. Сижу, проверяю журналы. Вдруг подходит Нинель Фёдоровна и говорит, что для меня есть другая работа. Мне дают журнал нивелировки нивелиром “Кони”, и Анатолий Васильевич долго и занудливо объясняет мне его систему. Я тут же звоню Севке и передаю ему полученные сведения.

Севка дал мне почитать книгу о дзен. Книга нашего издания и довольно бестолковая, но там даются некоторые сведения о Швейцере, Селинджере, Ван Гоге. В частности разбирается рассказ Селинджера “Френни”. Мне захотелось его прочитать. Надо было действовать через Севку и его маму. Путь довольно длинный. Вчера захожу на Сокол и натыкаюсь на книгу – сборник “Американская новелла”, выпрашиваю его у бабушки на несколько дней. Дома раскрываю его и натыкаюсь на этот рассказ.
Расскажу немного о своей родне. У меня много родни, и я очень ценю кровную связь. Человек должен помнить о своих предках и должен думать о своих детях. Я помню – однажды разговаривал с папой. Это было после отъезда Юрки и Дмитрия. Папа побаивался, что у меня могут появиться западные настроения. Я доказывал ему, что собираюсь поддерживать отношения с Юркой путём писем. Он утверждал, что наши письма быстро выродятся, и мы перестанем понимать друг друга. В чём-то он был прав. Тогда он развивал мысль, что человек должен жить там, где лежат его предки, где живут его родные, друзья, близкие люди. Человек должен иметь корни, а не жить по принципу – перекати-поле. Папа говорил, что не вечны старики, и в не столь отдалённом будущем ему придётся хоронить их. Он говорил, что и самому ему уже под пятьдесят, и что мне нужно будет когда-нибудь похоронить его. Но с другой стороны – и у меня будут дети. И есть долг не только перед родителями, но и перед детьми. Передать по эстафете всё лучшее
от своего отца своим детям. И это один из главных, если не самый главный смысл человеческой жизни. Папа говорил, что мы – это всего лишь звено в цепи, по которой передаётся жизнь. Он долго убеждал меня в этом, а я стоял и молчал. Папа напрасно убеждал меня во всём этом, потому что я думаю совершенно так же как и он. И мне было это приятно. Я помню – очень давно, ещё лет в семнадцать начал мечтать о сыне. У меня не было и нет жены, но я продолжаю мечтать о наследнике. Мне даже не столько нужна жена, сколько нужен сын. Я помню, однажды высказал эту мысль одной девице. Она сделала круглые глаза – как? Люди придумали столько средств, чтобы процесс создания детей не был бы связан с детьми. А тут всё наоборот. Чудак какой-то. Я мечтал о сыне, поскольку был не удовлетворён собой, своей поверхностностью, бесталанностью, незнанием иностранных языков, музыкальной необразованностью и т. д. Кстати, и в моём отце я заметил ту же мысль – мне не удалось пробиться в высшие сферы, так, может быть, хоть сын вырвется туда. Недавно в разговоре со мной он обмолвился, что очень верит в моё большое будущее. Мы очень похожи с моим отцом, у нас
у обоих большое самомнение, вера в свою одарённость, острое ощущение своей индивидуальности. Я помню такой случай.
Это было лет восемь назад в Заборье. Была большая компания, но все свои: Вася, Дмитрий, папа, мама, я. Однажды вечером все немного подвыпили, и пошёл разговор об одарённостях. Я не помню суть разговора, помню только – Вася сказал, что все мы – средние люди, со средними способностями. Тогда папа встал и заявил – “Нет, я – не средний человек, я – выше среднего”. Это было сказано под хмельком и с пафосом, и я это запомнил. Но в том-то всё и дело, что и папа, и Вася, и Дмитрий, и я – действительно одарённые люди. Только вот сознание этой одарённости мешает ей проявиться. Хотя всё это спорные вопросы. Тот же Дмитрий очень глубоко раскрыл свой талант. Я помню – в школе мне легко давалась математика, я легко схватывал и почивал на лаврах, не занимаясь серьёзно. К чему напрягаться и что-то учить, когда суть ты уже и так ухватил. Все потом были очень удивлены, когда я три года кряду проваливался на экзаменах в институт. Я мечтал о сыне, потому что так легче. Раз это будет мой сын, то он будет так же гениален, как и я. Мне надо лишь направить
его развитие, чтобы он стал настоящим гением. Ещё я рассуждал так: мой отец интеллектуально превзошёл деда, я превзошёл или превзойду своего отца, ну а мой сын – меня. Идёт как бы накопление интеллигентного развития. Создаётся питательная среда. (Я только не учёл, что существует такое понятие как вырождение рода.) Мой отец года два назад посоветовал мне почитать Фейхтвангера, который ему очень понравился, а я к этому моменту уже прочём его целиком. Тем самым я как бы обогнал своего отца на двадцать лет. Лишь теперь, взявшись писать эти записки, я понял, что совсем не обязательно ждать сына, а можно попытаться сделать нечто значительное самому. Я хотел написать о своей родне. У моей бабушки, папиной мамы, Наталии Ивановны есть две сестры – тётя Зина и тётя Лида. Я называю их тётями, так же как и мои родители. Я слышу это обращение с детства, и в силу своей консервативности, несамостоятельности и закомплексованности так и не смог перестроиться и называть их баба Зина и баба Лида. В отличие от меня, моя сестра Маша сумела перестроиться и называет их правильно. Тётя Зина живёт в Ленинграде. У неё два сына и дочь: Дмитрий – кумир моей юности и мой крёстный отец, Таня и Костя. Мне однажды пришла в голову такая мысль – я объяснил своё сумасшествие или гениальность, – как хотите, – генетически. Это вполне научно. Не случайно же все мои врачи интересуются – не было ли у нас в роду чудаков и всё такое прочее. Я считаю, что ген гениальности и безумия заложен именно в этих трёх сёстрах Павловых. У тёти Зины – Дмитрий – поэт, ученик Ахматовой. Хотя в данном случае дело не в Ахматовой. У Дмитрия – настоящие стихи, не чета тем, что печатает “литературка”. Правда у него много авангардных, зашифрованных стихов, стихов – загадок, и для массовой аудитории они не пригодны, но мне нравится, что они заставляют думать, напрягаться, сосредоточиваться и кроме того – обращены к внутренним, глубинным пластам в самом человеке, зачастую как бы воздействуя помимо разума на эмоциональную, духовную жизнь. Собственно это и отличает поэзию от рифмоплётства. Другой сын тёти Зины – Костя – хороший художник, хотя он так и не закончил Мухинское училище. Костя болел чем-то вроде моего, даже более тяжело. Я со временем всё больше сдружаюсь с ним во время моих частых поездок в Ленинград. Всё меньше сказывается разница в возрасте и всё больше Костя напоминает мне Дмитрия.
У тёти Лиды сын Вадим – членкор АН СССР, без пяти минут академик. (Академик, но уже нет СССР.)
И, наконец, наша фамилия. И папа, и Вася – умные и способные люди. Может быть обладай они большей пробивной силой, они сделали бы большие карьеры. Но с пробивной силой в нашей семье дела обстоят плохо. Вася – один из самых близких мне людей. Я затрудняюсь передать словами эту взаимную связь. Просто мы очень похожи. Вася – математик, одарённый, талантливый математик, но слабый человек, интеллигент, одним словом. Может быть, за эту слабость я его так люблю. Я очень подозрительно отношусь к сильным, волевым людям.
Ну и, наконец, – я, как отпрыск рода Павловых!
Вот почему я считаю этот род – носителем особого гена – гена одарённости и безумия. Я высказал эту мысль папе, но он стал меня разуверять. Что ж, его можно понять, он боится за Павла, моего маленького брата. Одарённость – вещь опасная. И чтобы закончить этот экскурс в свою родню, скажу, что я самый старший во всех своих родах в третьем поколении. Я – наследник! Я старший у своих родителей. Мой отец – старший у своих, а мама – старшая в своей семье. Родни у меня много, и она очень разветвлённая, но первенец и наследник – я среди всех родных, которых я знаю. Я – старший в роде Зубковских, Павловых, Андреевых, Толгских.
И хотя дворянского титула у меня нет (Хотя некоторые фамилии – дворянские.), но читатель уже понял, что я придаю большое значение родственным связям и наследству. Конечно, не наследству в смысле барахла, а духовному наследству, корням, уводящим в прошлое. Это помогает мне чувствовать себя русским человеком.

КОНЕЦ  ВТОРОЙ  ТЕТРАДИ.