Шизофрения. Взгляд изнутри. 3 тетрадь

Тетрадь № 3
начата – 19 мая 1981 года
Третья тетрадь была первоначально задумана как черновик, поэтому я позволил себе неоправданно увлечься цитированием чужих строк. Кое-что я убрал, но некоторые цитаты решил оставить при перепечатывании.

“Но пораженья от победы
 Ты сам не должен отличать”.
Б.Пастернак.

“Ох, этот геморрой сведёт меня в могилу”.
дзеновский поэт.

Из записок Ивана Якушкина: “В общежитии Пушкин был до чрезвычайности неловок, и при своей раздражительности легко обижался каким-нибудь словом, в котором решительно не было для него ничего обидного. Иногда он корчил лихача, вероятно вспоминая Каверина и других своих приятелей-гусаров в Царском Селе; при этом он рассказывал про себя отчаянные анекдоты, и всё вместе выходило как-то очень пошло”.

“Мы должны отдавать себе во всём ясный отчёт и должны принять одиночество и бедность”.
Винсент Ван-Гог.

Цитаты кончились, пошла отсебятина.
О Ленинграде. Название. Я предпочитаю имя – Петербург. Это не потому, что я не люблю слово – Ленинград. Оно вполне законно, особенно после того, как было освящено блокадой. Просто я люблю прошлый век. Петербург ассоциируется у меня с моими любимыми: Пушкиным, Гоголем, Достоевским, Мандельштамом. Впрочем, здесь я не оригинален.
По поводу названий. Я вчера был на улице Куусинена.
Я её всегда путаю с улицей Усиевича. Тем более, что ни то, ни другое название мне ни о чём не говорят. Эти улицы я знаю с детства, но так и не удосужился выяснить – с кем связаны их названия. Мне рассказывали, что когда строили нашу Новопесчаную улицу, её хотели назвать именем Сталина. Но Сталин посмотрел её и не согласился. Далековато от центра, да и на сталинское имя она не тянет. А улица хорошая – парки с двух сторон, каштановая аллея, фонтан, красивые дома.
Не так давно её переименовали в улицу Вальтера Ульбрихта. Язык сломаешь. Я долго не знал – кто это такой, пока однажды не признался в своём невежестве папе. Мы гуляли по этой улице. Папа просветил меня, что Вальтер Ульбрихт был генсеком в ГДР. Его поколение ещё помнит Ульбрихта, моё уже нет. Когда Новопесчаную переименовывали, на углу первого дома повесили доску. Дом этот (в нём жил Юрка) был серый, давно не крашенный. Сделали так – покрасили часть дома от угла метров двадцать и вверх до третьего этажа жёлтой краской. Кино- и фоторепортёры (было даже телевидение) не задирали свои камеры высоко и не слишком водили ими туда сюда. Всё получилось очень хорошо, бутафория прямо как на Мосфильме. Потом этот жёлтый кусок долго бельмом оставался на серой стене.
К Новопесчаной улице примыкает узенький, горбатый переулок, ведущий на задворки. Почти одновременно с переименованием Новопесчаной улицы этот переулок назвали именем Сальвадора Альенде. Этот контраст всегда вызывает у меня грустную улыбку и внутреннюю боль. Кто такие все эти Ульбрихты, Гусаки, Кадары и прочие марионетки рядом с Альенде? Альенде – один из главных героев нашего века, так, по крайней мере, считаю я. Конечно, если мерить людей политически, по-марксистски – то что такое Чили? – маленькая страна на краю света, узенькая полоска земли, да и сам Альенде даже не был коммунистом. Но если мерить людей сердцем, по Гамлету, то рядом с ним можно поставить очень немногих. На переулке тоже повесили доску. Приезжала вдова Альенде. Мне было стыдно и обидно, не за Альенде обидно, он достаточно большой и известный человек и без напоминаний
о нём в виде досок и переулков. За державу обидно, как сказал бы Павел Верещагин из “Белого солнца пустыни”. Может быть такой гнев и возмущение вызывает Пиночет ещё и потому, что люди помнят Альенде. Может быть, убей он какого-нибудь простого полудурка-политика, вроде Николая Второго, ему бы это проще сошло с рук.
И ещё о названиях. В Москве появилась площадь Зденека Неедлы. Вопрос на засыпку: кто это такой?.. Он, наверно, хороший человек (не зря же его именем назвали площадь), но я, к сожалению, о нём ничего не знаю. Можно было бы съездить и прочитать о нём на мемориальной доске, но это, с одной стороны, – слишком просто, а, с другой стороны, – лень. Поэтому объявляю конкурс
на правильный ответ и оставляю немного места в своих записках для имени победителя и самого ответа.
Нет, места не дам... Что-то я слишком расшалился.

Это была прекрасная мысль – завести черновик. Да простит меня мой читатель, которого я всё же подразумеваю, но я освободился от всего: от необходимости править стиль (я иногда всё ещё задумываюсь над формулировкой фразы), от необходимости связно излагать, создавать сюжет и вообще загонять себя
в какие-нибудь рамки, кроме рамок приличия.

Хотел записать несколько мыслей о Пушкине, но так обожрался пельменей и выпил литр молока, что ни одной мысли в голове не осталось. Зачем я так сделал?

Интересная двойственность и тройственность и т. д. мысли. Зачем я записал последние строки? В первую очередь (а, может быть, в третью или пятую) я хотел просто написать слово “Пушкин”, чтобы не забыть ту мысль о нём, которая показалась мне интересной, хотя, конечно (конечно или может быть?), не мне первому она пришла в голову. Может быть, я хотел подчеркнуть взаимосвязь тела и мозга, и зачастую – подавленность мозга неправильной телесной жизнью? Не знаю, как у других, но стоит мне несколько поголодать или наоборот – переесть, и мозг отключается. Правда, если голодать дольше, иногда наступает просветление, озарение. Одним словом зависимость – налицо. Может быть, я хотел просто выпендриться перед воображаемым читателем? У меня всё ещё выпендрёж занимает ведущее место среди мотивов поведения. Хотя я с ним борюсь, но не всегда,
тем более, на достаточно высоких уровнях он не поддаётся контролю. Здесь уже вступает в силу рефлекторная, биологическая жизнь, и я проявляю себя автоматически, как сложившийся тип, как устоявшаяся личность. Личность, устремлённая к лидерству, самовлюблённая, с манией величия. Я пытаюсь с этим бороться, причём не только в мыслях, но и в делах. Я пытаюсь построить
свою жизнь на основе добра и свободы, не в глобальных масштабах (это дорога в Кащенко), а чисто личных. Но здесь-то и возникает соблазн. Как только я внутренне напрягаюсь, раскрепощаюсь, начинаю быть по настоящему добрым к людям и свободным в проявлении добра, я начинаю замечать, как люди проявляют интерес ко мне, тянутся ко мне. Это видно лучше всего по взглядам, и уж тем более по словам, если, конечно, научиться распознавать – что кроется за словами и действиями людей. Это не так уж сложно. Но в такие моменты внутри меня происходит щелчок, как бы выключается свет. Я чувствую, что люди смотрят на меня (даже если они сидят или стоят ко мне спиной), люди настроены
на меня, ждут от меня каких-то проявлений любви и добра, которые я как бы пообещал им своим поведением. Я чувствую власть над их сердцами и душами, которую получил благодаря своей устремлённости к добру, правде, свободе. А во время болезни иногда даже власть над телами. И я не удерживаюсь на этой, достигнутой высоте, начинаю выпендриваться. Всё рушится, и люди отворачиваются от меня. Приходиться начинать всё сначала. Прежде всего с анализа допущенной ошибки. Где то слово, тот жест, тот взгляд, которым я солгал. Обычно это легко установить, потому что уж очень резкая грань проходит между подъёмом и падением. Может быть, в тех трёх строках я хотел подчеркнуть своё пристрастие к еде, освободиться от ещё одного комплекса?
Я очень страдаю от своего ожирения, поэтому я всегда хожу в пиджаке и категорически отказываюсь его снять, как бы ни было жарко. Может быть, я хотел создать нечто поэтическое, в подражание тому дзеновскому поэту, которого я цитировал в начале этой тетради? И, наконец, может быть смысл тех трёх строк в том, чтобы написать это пространное отступление о них, хотя я сам не мог предположить такого оборота дела?

Я уже писал, что этот черновик позволил мне освободиться от тебя, мой читатель, как это ни парадоксально звучит. Дело в том, что взявшись за дело, за писание “Исповеди”, я тем самым пообещал тебе довести рассказ до конца, я оказался связан фабулой, сюжетом. Мне оказалось необходимо писать о больнице, описывать типы больных и так далее. В уме я уже решил рассказать тебе предысторию, историю своего крещения, ленинградские мотивы, описать полигон и свою мистическую, мессианскую деятельность. Всё было бы хорошо, и мне самому хочется рассказать обо всём этом, но я загнал себя в рамки сюжета, стал соблюдать последовательность в изложении. Это нарушило мою внутреннюю свободу, и я стал тяготиться “Исповедью”, как чем-то навязанным мне, пусть даже навязанным самим собой. А мне абсолютно необходима свобода для писания, иначе ничего не выйдет. Вот поэтому и пришлось завести ещё одну тетрадь. Что ж, ошибка найдена, и заведён черновик, который даёт мне эту свободу, и я надеюсь, что дальше работа пойдёт лучше.

Я начал, точнее продолжил свой опыт, свой путь. (Не дай Бог, прочтёт эту фразу мама.) В тот раз я попал в больницу, но это я просто сбился с пути. Теперь у меня есть опора, поддержка – Христос, настоящий, живой, а не выдуманный, нафантазированный мною. Разве что-то меняется от того, что я не Христос?
Разве любовь и добро не всемогущи сами по себе. Если мне дан такой дар – любить, то, как можно жить спустя рукава? Разве это не преступление перед Богом и людьми. Просто я считаю себя христианином, потому что люблю Христа. Да и самого Христа можно считать символом, синонимом любви. Надо попытаться вслед за Швейцером сделать свою жизнь аргументом своей философии. Впрочем, это не совсем верно. Жизнь – не может быть аргументом чего-либо, потому что аргумент – это что-то мёртвое, а жизнь – есть жизнь и больше ничего. И у марксизма,
и у христианства были свои мученики и подвижники, но разве это что-нибудь доказывает? Если ты пытаешься что-то доказать своими поступками, своей жизнью, то ты на ложном пути. Да и вообще, можно ли что-либо доказать? Можно ли доказать, что Земля круглая? Земля круглая – это факт. То, что Магеллан обошёл вокруг Земли, то, что у нас имеются фотоснимки из космоса – это не доказательства, а лишь подтверждение факта. Земля круглая, трава зелёная, люди не умеют летать. Это факты, и мы к ним привыкли. Здесь нечего доказывать. Вообще, все мы очень привыкли к рациональной жизни. Привыкли что-то доказывать, опровергать, спорить, анализировать. В споре рождается истина. Бред. Всё чаще я сталкиваюсь с тем, что в споре ничего не рождается, и каждый остаётся при своём мнении. Я понимаю, когда логику используют математики или другие учёные,
но в повседневной жизни логика часто бывает бессильна. Человек часто бывает нелогичен, непоследователен в своих поступках. И именно эта непосредственность, сиюминутность вносит очарование, поэзию в жизнь. Зачем нужно всё объяснять и доказывать? Как хорошо бывает просто созерцать пейзаж, небо. Беден и жалок тот человек, который смотрит на звёзды и одновременно вычисляет траекторию их движения или рассуждает о законах тяготения. Нет, я не отрицаю науку, и вполне законно, когда всем этим занимается астроном. Но и астроному нужны, необходимы моменты, когда он отрывает свой взгляд от телескопа и просто любуется небом. Если в его жизни нет таких моментов, то он никогда не поймёт всего величия вселенной, пусть он даже вычислит её до самого последнего метеорита. Мы чересчур обожествили науку, чересчур подавлены рассудком, мышлением, смотрим на мир через призму всяких теорий и теорем. Иногда полезно бывает забыть о своих знаниях, забыть, что ты – дитя двадцатого века, и взглянуть на мир первобытными глазами дикаря.

Севка уехал в военные лагеря. Перед отъездом я попросил его записать для меня свои стихи. У него есть хорошие строчки о Ленинграде, написанные после нашей поездки в Питер на втором курсе во время зимних каникул. Мне очень хочется процитировать их в своих записках, когда буду писать об этой нашей поездке.
Я принёс домой его тетрадку, и она попала к Маше. Маша носила их на работу, перепечатала их на машинке для себя. Одним словом, была в полном восторге. Сегодня утром мама передала мне Машины слова: “Мы (то есть я и она) пробудили своих друзей, и эти друзья оказались талантливей нас...” Она имела в виду Севку и свою Ольгу. Ольга тоже что-то пишет, правда я не знаю, что именно. Я был задет Машиными словами. Маша давно скептически относится ко мне, это меня не удивляет. Я смог ответить маме только, что нет пророка в своём отечестве. Это объясняется очень просто. У меня есть неприятная черта. Я, приходя домой, расслабляюсь и позволяю себе то, что не позволил бы с посторонним человеком. Я легко могу отказаться что-то сделать, могу даже нагрубить. Это отвратительно. Люди, самые близкие люди, которые заслуживают особой внимательности, не получают даже того, что я даю посторонним. Здесь мне нет оправдания, тем более, что я знаю за собой этот порок. Но так уж сложилось, что родные, близкие простят, перед ними не надо распускать перья, они и так меня знают и любят. Но за такой подход к близким всё равно приходится платить, поэтому Машин скепсис по отношению ко мне вполне оправдан.
Я весь день ворочал в голове Машины слова. Я завидовал Севке. Это меня самого удивляет. Это совершенно абсурдно, это совершенно не вяжется с нашей дружбой и даже не просто дружбой, а духовным родством. Завидовать Севке? Бред какой-то.
И всё же я завидовал. Севка пишет стихи! А я не могу. Впрочем, и у Севки я иногда замечал зависть ко мне. Странная это штука. Он гордился своим присутствием в моей “Исповеди” точно так же, как я горжусь его строчками, посвященными мне. Он завидовал моей фамилии, кончающейся на -ский, а я – его чисто русской фамилии. Так что и здесь мы – похожи. Всегда хочется того,
чего у тебя нет, а то, что есть не устраивает тебя. Слово – “Зависть” не подходит к нам, это скорее – восхищение друг другом, взаимная радость от общения и от удачных строчек.
Мы с ним недавно вспоминали, как мы открыли друг друга. Мы попали в одну группу, и это было счастливой случайностью. Попади мы в разные группы, ничего бы не было, уж больно внешне мы не соответствуем друг другу, да к тому же – наши комплексы. Севка припомнил, как я на первом курсе выступал на каком-то собрании и нёс совершенную ахинею, моя шапка с пёрышком – словом очень подозрительный тип. Первое, что насторожило Севку – это когда мы всем курсом встречали Цеденбала на Ленинском проспекте. Я в разговоре с кем-то обронил фразу: “Повезли родимого”. И лишь через полгода мы наконец поняли кто мы.
Это было в библиотеке. Я писал конспект по истории КПСС, Севка подсел рядом. Это был наш первый настоящий разговор. Сперва – Хулио Хуренито, потом дальше, дальше... Ну, а когда меня на первом курсе лишили на месяц стипендии за прогулы, Севка окончательно принял меня за своего.

Я только что в сто первый раз перечитал отдельные кусочки из “Понедельник начинается в субботу”. Уж больно мне нравится Выбегалло. По этому поводу мне припомнилась одна мысль. Я всегда считал, что Выбегалло – просто блестящий шарж, и никакой научной основы у него и его гения-потребителя – нет.
Но на последней сессии, готовясь к экзамену по политэкономии социализма, наткнулся на основной экономический закон социализма. Я не запомнил его дословно, хотя это и требовалось к экзамену, помню только, что звучал он примерно так: “Удовлетворение растущих потребностей советских граждан – главный стимул к развитию производства при социализме”. Я так и сел. Значит опыты Выбегаллы – вполне научны. Потребляйте, граждане, стимулируйте развитие социалистической экономики. Приобретайте цветные телевизоры, холодильники, а ещё лучше – машины, дачи, самолёты, простите – самолёты у нас пока не продаются. Но не расстраивайтесь, это временные трудности. Главное – государство помнит и заботится о своих потребителях. Глядишь, так незаметно и врастём в коммунизм. Моя мама высказала однажды предположение, что как-нибудь утром включит она радио, и диктор бодрым голосом объявит: “Доброе утро, товарищи, по данным ЦСУ с сегодняшнего дня мы с вами живём при коммунизме. Приступайте к утренней гимнастике”.

Кусочек, написанный не для читателя. Я сижу один, накурившись и напившись водки и Агдама. В соседней комнате играют в преферанс, на улице в машине сидят девки из местных. Их щупают парни. А Сашке, шофёру, даже обломилось. Я сижу и завидую Сашке. Мне тоже хочется. Но что делать? Брюхо и небритый вид (Я взялся растить бороду), а главное – комплексы не оставляют мне никаких шансов. И я, как последняя задрыга, пишу эти строчки, надеясь, что хоть они меня как-то удовлетворят. Но это самообман, удовлетворения нет, и зачем я только пишу
обо всём этом? Я только что беседовал с Сергеем о высоких материях, и вот мои мысли совсем не соответствуют моей философии. А ведь я даже читал Мандельштама. Всё это ни к чему. Мне хочется девок. И я вспоминаю, каким я был два года назад. Худым, бородатым, в импортной куртке с надписью “Training”. Уж тогда бы ни одна со мной не отказалась. Как всё это пошло и глупо. Ну и что ж? Значит я – пошляк и глупец. Но где же мой дух, мои светлые устремления? Где моя невозмутимость Будды, отрешённость? И всё же всё это есть, как это ни парадоксально. Нет, правда , это – не простая фраза. К чему мне лукавить
перед самим собой? Значит, я не зря мучился. Значит, всё же удаётся бороться с собственной натурой, с собственной пошлостью и глупостью. Хотя всё же девки не дают настоящего покоя. Ну и пусть, главное – не в этом. Хотя, всё же... Но так можно продолжать до бесконечности, поэтому кончаю.

Некоторые друзья говорят мне – Зачем ты так копаешься в себе? Это не нужно и даже вредно. Но что поделаешь? Это уже стало привычкой, к тому же это так увлекательно. Это как болезнь. А впрочем – это и есть болезнь. Мне подумалось, что человек должен копаться в самом себе до тех пор, пока не откопает Бога. Это самый естественный результат самокопаний, и это одновременно оправдание затраченных усилий. А уж дальше открывается совершенно безграничный простор для поисков и копаний.

Сегодня я видел сон. Я не запомнил его полностью, лишь кусочки, как вообще запоминаются все сны. К тому же я записываю его не утром, – проснувшись, я не мог его записать, – а лишь вечером, поэтому я сдобрю его фантазией. Главное было в том, что я продвинулся в своём духовном росте настолько, что достиг просветления, озарения. Я стал всемогущ. (О могуществе, и как я его понимаю, я расскажу отдельно.) Я достиг могущества путём любви и добра. Я даже не достиг его, а оно было даровано мне. Я мог сделать всё, единственное чего я не мог делать – это зла. Такое уж это могущество. Силой любви я стал видеть людей насквозь, понимать их тайные мысли и желания. Я любил людей, но не всё человечество абстрактно, а каждого человека, встретившегося мне. Кроме этого я получил возможность проникать в особый мир. Это был мой мир, совсем иной, чем тот мир, в котором мы все живём. В этом моём мире я был счастлив.
Мне встречались в нём люди – красивые женщины и мужчины, умные, добрые. Мне было хорошо с ними. Я разговаривал с ними, и наши беседы были наполнены смыслом и паузами. Мы молчали, и не тяготились молчанием. Когда мне хотелось побыть одному, я оставался один. В этом мире не просто исполнялись желания,
не только это. Он жил независимо от моих желаний. Он проявлял себя сам, иногда неожиданно. Но этот мир был неразрывно связан со мной, он заботился обо мне, чтобы мне было хорошо с ним, в нём. В этом мире жили другие люди. Некоторых я знал, некоторые – незнакомые, но которые были нужны мне, которые говорили мне что-то важное или были просто новым для меня типом людей, которых я не встречал в своей обычной жизни. Но это были люди не такие, как в нашей жизни, потому что и весь мир был не такой. Помню момент – мы сидели на берегу моря, на камнях. Накатывал прибой, рядом были скалы. Но это была обрывочная сцена.
Сны запоминаются кусочками. Этот мой мир и сам по себе был очень странный. Зрительно я его помню, но передать словами его трудно. Он был похож на картину художника-абстракциониста. Линии во всех направлениях, скрещивающиеся, пересекающиеся и даже не линии, а полосы. Полосы и линии, светлые и тёмные.
Но это было не плоское изображение, мир был трёхмерный. Мой мир. Я легко попадал в него и выходил обратно, когда хотел. Но помимо этого мира была и реальная жизнь. В реальной жизни я повторил ещё раз путь, который привёл меня в больницу. Только теперь я не сбился с пути и не попал в тупик, а пошёл дальше, пока не открыл свой мир, способность проникать в него и выходить из него, способность видеть людей особым зрением, получил своё могущество, ограниченное невозможностью делать зло. Кем я был в реальной жизни – я затрудняюсь сказать. То ли я стал работать геодезистом, то ли бросил институт, то ли попал опять в больницу. Этого я не помню. Помню только, что я жил и был человеком. Ещё помню – я стал изгоем, и меня стали травить. Запомнился такой момент. Когда я в очередной раз попал в свой мир, мы сидели в компании, и кто-то листал пачку фотографий. Фотографии были цветные. Они рассыпались ворохом, и я обратил на них внимание, особенно на одну, где был снят я с кем-то – то ли с Юркой, то ли с Дмитрием, а может быть с кем-то ещё. Меня предупредили, что эта фотография меня компрометирует, и чтобы я её опасался. Когда я вернулся в этот мир, то узнал, что эту фотографию напечатал какой-то журнал на Западе. Меня куда-то вызывали, меня откуда-то выгоняли, исключали, и травля усилилась. В тот мой мир я мог даже проводить некоторых своих друзей. Помню, что в том мире бывала со мной Чара. Когда появилась фотография, случилась ещё одна беда. Маша поступала в институт, и её не приняли. Ей сказали, что у неё такой брат и дали фотографию. Она пришла домой в слезах и принесла это фото мне. Я не знал, что делать. Тогда я взял её с собой в мой мир. Я вообще уходил в этот мир, когда мне было грустно или плохо. Но каждый раз я возвращался, потому что люблю этот мир и людей в нём. А тот мир и так был мой. Возвращаясь в этот мир, я оказывался то дома, то в больнице, но это было не так важно, главное – я оказывался в этом мире, среди знакомых людей, мире с привычными правилами, да и из больницы меня всегда выпускали. Помню – ещё я много ходил по всяким учреждениям, а может быть по редакциям. Я хотел что-то напечатать или просто просил о чём-то, но мне всегда отказывали. Я проходил в какие-то залы,
в комнаты. В комнатах стояло много столов, печатали машинки. За столами сидели в основном женщины. Я обращался к ним, мне отказывали, но я видел своим особым зрением, что я им нравлюсь, что я им интересен, что они хотели бы со мной поговорить. Люди всегда замечают – что их любят. И я разговаривал с ними, читал им то, что принёс. Они рассказывали мне своё. Но когда я возвращался к своим просьбам, они немного смущались и отказывали. И я понимал, что они хотят мне помочь, но какие-то обстоятельства им мешают. И я не обижался на них, как можно обижаться на тех, кого любишь. Я ходил снова и снова. Я надеялся на случай,
ведь бывают же в правилах исключения. А когда я уставал, я уходил в мой мир. В моём мире было много кошек, но это были особые кошки. Каждый человек из реального мира был в моём мире кошкой. Были кошки моих родных и друзей, были незнакомые кошки. Многие кошки имели человеческие лица, но это зависело
от человека в реальном мире. Были очень хорошие, добрые лица, были смазливые лица, а были и неприятные, а у некоторых кошек не было человеческих лиц, были обычные кошачьи. Кошки были разные – большие и маленькие, с длинной шерстью и с короткой, серые и рыжие. Вот и всё, что я запомнил из этого сна.

Я работал неделю в районе Рузы. Мы целыми днями торчали на солнце, гнали нивелировку. Мне противопоказано солнце. Из-за этого я не поехал на практику в Грузию. Один день я забыл надеть кепочку, и день выдался особенно жарким. Среди дня мне вспомнился Ван Гог, как он работал в Арле. Он тоже был душевнобольным, и ему тоже было противопоказано солнце. А он работал на самой жаре, причём специально не надевал шляпу, хотя все вокруг, самые прожжённые солнцем крестьяне, никогда не работали без шляп. Нужно ещё учесть, что это было прованское солнце, самое жаркое солнце Франции. Ван Гог писал свои пейзажи, сколько мог, пока не валился с ног. По-видимому, несколько раз, если не ежедневно у него были солнечные удары, но он продолжал работу, не щадя себя. И в итоге: несколько десятков картин и больница, и смерть. Так нужно ли было всё это делать? Так работать, сжигая себя? Я хочу привести здесь стихотворение Арсения Тарковского.
“Пускай меня простит Винсент Ван-Гог
  За то, что я помочь ему не смог,
  За то, что я травы ему под ноги
  Не постелил на выжженной дороге,
  За то, что я не развязал шнурков
  Его крестьянских пыльных башмаков,
  За то, что в зной не дал ему напиться,
  Не помешал в больнице застрелиться.
  Стою себе, а надо мной навис
  Закрученный, как пламя, кипарис.
  Лимонный крон и тёмно-голубое, –
  Без них не стал бы я самим собою;
  Унизил бы я собственную речь,
  Когда б чужую ношу сбросил с плеч.
  А эта грубость ангела, с какою
  Он свой мазок роднит с моей строкою,
  Ведёт и вас через его зрачок
  Туда, где дышит звёздами Ван-Гог.
Вот и ответ, стоило ли Ван-Гогу жить именно так. Я могу лишь вслед за Тарковским повторить: Без Ван-Гога я не был бы самим собою.
Я часто задаю себе вопрос: для чего я живу, и как надо жить? Я ищу в жизни свой путь. Врачи заботятся о том, чтобы я был здоров, не попадал в больницу, дожил бы до ста лет и в здравом рассудке. Родные мои хотят, чтобы я был счастлив, чтобы у меня всё было хорошо, чтобы я, не дай Бог, не попал снова в больницу. Для них бы это было кошмаром, а для мамы так и вообще... Боюсь даже думать о том, что будет с мамой. И всё же я хочу найти свой путь. Сегодня я говорил с папой, говорил о своей философии, о своих исканиях (я давал папе читать свою первую тетрадь).
В разговоре он сказал, что всё это хорошо, но болезни всё же не надо, и привёл такой аргумент – что я не смогу иметь детей. Ведь не родился же тогда мой ребёнок, мой сын. Да, я люблю жизнь, я хочу иметь семью, детей, сына хочу. Да, я хочу дожить до ста лет, хочу быть геодезистом, хочу работать. Да, я многого хочу. Хочу быть нужным людям, делиться с ними своими мыслями, чувствами, опытом, открытым мною Богом, показать им ту дорогу, по которой я иду, может быть кому-нибудь она поможет найти свою дорогу в жизни. Но что здесь главное? Чего я хочу больше всего? Чем я могу рискнуть, чем пожертвовать и ради чего? Пожалуй, главное, я хочу идти своим, и только своим путём, той дорогой, на которую я с таким трудом вышел. Было бы преступно, просто глупо останавливаться на полпути, ведь этой дорогой могу пройти только я (у каждого человека
своя дорога). А если я не сделаю того, на что способен, не исполню того, что мне предназначено? Ведь это будет главной ошибкой моей жизни. Что из того, что я не художник и не поэт, и мне труднее будет поделиться с людьми тем, что я открою на своём пути. Ведь хотя бы эти записки останутся после меня, а есть ещё живая связь с людьми, которые меня знают, помнят. Сева, Алик, Чара, Люда, мама, папа, Вася, Гоша, Женя, Валерка, Юрка... Да, я богатый человек, прямо арабский шейх. И это ещё далеко не полный список: Андрей, Сашка, Серёжка, Нелли, Марина. Зина, ну хватит. Мое сердце вмещает многих, и я пока не обнаружил в нём предела. Ну что из того, что у меня не будет своего сына? А он будет,
я уверен в этом. Есть Павел Зубковский, мой сводный брат, наш род, наша фамилия не прервётся. Да и не такой уж это особый род. Я ценю родство, родство крови, родство душ. Очень важно, чтобы у человека были близкие люди. Важно, чтобы были родители, предки, пращуры и наследники, потомки, Чтобы продолжался род Зубковских, Емелиных, Вайсман. Люди должны помнить своих предков, дедов и прадедов. Прекрасно, когда в доме есть старые фотографии, как в нашем доме. Я знаю – кто изображён на них. Я читаю дневник своего прадеда, знаю, где он похоронен. Как с тем же Ван-Гогом, если бы не было моих предков, не было бы меня вообще. Если бы не было Пушкина, Достоевского, русского языка, дома на Соколе, Киевской Руси и татарского нашествия, то я не был бы самим собою. Если бы не было Христа, то мне было бы очень трудно и одиноко жить. Если бы не было Бога, не было бы вообще ничего. Если бы не было любви, то люди были бы животными, разумными животными. Это только кажется, что именно разум определяет человека, делает его царём мира, выделяет среди зверей. Нацистские врачи, производившие опыты над детьми, были очень образованы, умны, талантливы, воспитаны, мыли руки перед едой, умели вести себя в обществе. Но можно ли назвать их людьми? В них не было главного, что определяет человека.
Они были лишь похожи на людей. Гомо Сапиенс. Человек разумный. Разум у них был, но не было чего-то другого. Не было любви, добра, совести, сострадания, души, духа. Бездуховный человек. Так что, если бы мне предстояло окрестить человека, я бы назвал его не человек разумный, а человек духовный. Как это будет по латыни я не знаю. Так что, не так уж важно, если я потеряю свой разум на своём пути. Хотя, я уверен, что этого не произойдёт. Есть Бог, и есть врачи. Медицина сейчас сильнее, чем во времена Ван-Гога, да дело и не в медицине. Я хотел бы дожить до ста лет, но если я умру в тридцать или в сорок, пусть так. Я хотел бы иметь детей, но если их у меня не будет, пусть так. Я хотел бы сохранить мой разум, но если я его лишусь, пусть так. Я приму всё, что пошлёт мне Бог. Я не боюсь смерти, безумия, одиночества. Но Бог милостив и любит своих детей, и я молюсь Ему. Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас.
Я подумал немного о другом. Странно, но я боюсь писать Юрке со своего адреса. Я пишу ему письма, но через Чару, и стараюсь не писать свою фамилию. Нелепость какая-то. Разум всё-таки со мной. Я не хочу лишних трудностей
при оформлении на работу или просто неприятностей в будущем.
Я даже не знаю точно, чего я боюсь. Ведь при желании установить мою фамилию очень легко, а может быть тот, кто захотел это сделать, уже знает её, и я лежу где-нибудь в картотеке. Вот уж действительно с одной стороны – разумность, с другой – идиотизм. Но если Юрка и так получает мои письма, к чему не позаботиться о своей карьере. Я не собираюсь никуда уезжать. И может быть мне придёт охота – сделать карьеру. Что в этом плохого? Если это
не помешает мне двигаться по своему пути. Ведь для карьеры
не обязательно идти на сделки с совестью. Карьеру делают
не только карьеристы и проходимцы. Я знаю многих людей, которые честно работают, имеют хорошие головы и далеко продвинулись. Тот же Вадим. Всю жизнь занимался наукой и стал членкором. Помню Дмитрий рассказывал о своей беседе с Вадимом. Вадим вступил в партию, и я думаю – сделал это достаточно честно. Но видимо Дмитрий под него копал, и Вадим объяснил свою партийность тем, что отец завещал ему перед смертью стать коммунистом. Дмитрий потом восхищался, вот как Вадим ловко устроился. Последняя воля отца – священна. Ну а сам-то Дмитрий, когда уезжал. Мне не удалось с ним попрощаться и поговорить.
Но вроде бы он уезжал не по политическим или каким-либо ещё соображениям, а просто по любви. Что поделаешь, если у него жена – американка. Тоже можно сказать – вот ведь как ловко устроился. Ну, дай Бог, чтобы он прижился на новой почве.
У Ван-Гога есть несколько автопортретов. Он всегда мне казался очень страшным, чуть ли не уродцем. Красавцем его, конечно, не назовёшь, но недавно я обратил внимание на одну деталь. Очень часто он рисовал себя в пол-оборота, и взгляд немного искоса прямо на зрителя. Очевидно, он именно так смотрел на себя в зеркало. Пока мы были в Рузе, я не пил лекарств, пил водку, мало спал, жарился на солнце, видел сны, вроде того, что я записал. Читатель уже мог заметить моё душевное состояние. Я решил продолжить свой путь. Всё как в тот раз. Лето, жара, нивелировка, отращиваю бороду, загорел, потёртые джинсы и даже надел ту же безумную куртку с надписью “трайнинг”, которую обычно носить стесняюсь. И даже начал худеть. Посмотрим, что будет через пару месяцев. Но когда я сегодня взглянул в зеркало в свои излюбленные пол-оборота, я вдруг вспомнил Ван-Гоговский автопортрет. Конечно, здесь дело не во внешнем сходстве.
Просто глаза. Тот же глубокий, напряжённый взгляд.
Ну вот, начал с Ван-Гога и кончаю им. Пора спать.
Завтра меня ждут Валерка, Колька и Валька.

Валерка читал в поезде мои записки и сделал замечание,
что я красуюсь своей болезнью и часто напоминаю, что я – сумасшедший. Да, есть у меня такой грех. Я люблю подчеркнуть свою ненормальность. Некоторые из моих родных и знакомых считают, что болезнь прошла, была и ушла. Но это не так. Не зря же я пью лекарства. Какие-то процессы были необратимы, и мозг несколько повреждён. Но конечно, упиваться своим сумасшествием не стоит. Это просто дурной вкус. И всё же я горжусь своей историей, и здесь ничего не поделаешь. Я мог бы ходить голым по улице, я мог бы убить кого-нибудь. Сумасшедший!
Меня бы даже не судили, хотя, конечно, отправили бы в дурдом.
Но я не хочу ходить голым и не хочу никого убивать. Я только горжусь своей болезнью и хочу продолжить свой опыт, свой эксперимент над самим собой, но несколько в другом направлении, учитывая тот, прошлый, тупиковый путь. Я не люблю слово “сумасшедший” и уже доказывал в своей “Исповеди”, что я не сходил с ума. Я – душевнобольной. Это разные вещи, просто эти болезни – похожи. А может быть болезнь одна, просто душа подавляет разум. Я горжусь тем, что я душевнобольной.
У меня болит душа, и это прекрасно. Хуже быть равнодушным. Правда нельзя, чтобы душа болела постоянно, это патология.
А может быть – можно, я в этом ещё не разобрался. Надо проверить. Хорошо уже то, что она у меня болит хоть иногда, как, например, сейчас. Странно, что это не вызывает опасений ни у родных, ни у друзей, ни у врачей. В этом суть моей болезни. Ведь давал же я свою “Исповедь” Татьяне Михайловне, и она её одобрила.
Может быть, я на верном пути, даже с медицинской точки зрения, и мне ничто не угрожает. Да и почему нужно эту боль считать болезнью? Папа сказал, что я хорошо выгляжу, похудел, посвежел, загорел. Да и сам я чувствую себя прекрасно. Но так было и в тот раз. Правда, папа тогда меня не видел. Он пришёл ко мне уже в больницу, когда уже действовали лекарства. Просто мне не нужно было признавать себя Христом. Это и грешно, и болезнь, и не соответствует действительности. Просто я ошибся, на ошибках учатся. Но сам приобретённый опыт любви очень ценен. Зачем нужно вместе с болезнью зачёркивать и его? Нужно обдумать этот опыт, оценить его разумом, отбросить лишнее и ненужное,
и продолжить. Вот и всё. Этим я и занимаюсь всё время.
Мне вскружило голову могущество любви, которое приобретало демонический характер. Были примеры, я расскажу о них.
Но это могущество нужно отбросить, оно лишь побочный результат любви и ведёт на ложный путь.
В начале “Исповеди” я писал о нашей поездке к врачу
на электричке. Там был пример с человеком, подавленным моим взглядом. Но был и другой эпизод, о котором я постеснялся сразу написать. Хочу напомнить, что это был пик моей болезни. В вагоне, за несколько скамеек от меня, сидели две девицы, довольно симпатичные. Я поглядывал на них. Вдруг я почувствовал к ним желание, взглянул на них нехорошо. В ответ они начали хихикать довольно громко. Мой взгляд был мимолётным. Я устыдился своего чувства и отвёл глаза в окно, но желание не проходило. Хихиканье усиливалось, в вагоне разливалось
какое-то нездоровое веселье. Я взглянул в вагон и увидел, как по нему проходит какая-то волна. Мужики ерзали на своих сиденьях, привставали, глаза у всех были возбуждённые. Я опять отвёл взгляд в окно и понял, что я сейчас владею
всеми этими людьми, всем вагоном, и я испугался. Я понял, что сейчас может произойти какая-то вакханалия, массовое помешательство, если я не подавлю своего сексуального желания. Я пытался отвлечься, наблюдать за пейзажем, мелькавшим за окном. А смех и громкие разговоры усиливались, вливались мне в уши, и мне было очень трудно. Я обращался к Богу, пытался молиться, вернуться из образа всемогущего Христа в образ Вани Зубковского, стать обычным человеком, потерять свою власть над людьми. Наконец, это удалось. Смех и разговоры стали стихать и совсем смолкли. В вагоне наступила тишина. Я немного подождал и повернул лицо к людям. Многие лица были красные, человек пять одновременно двинулись курить в тамбур. Я сам был удивлён и напуган, и опять стал просить Людочку – оберегать меня от людей. Я недавно разговаривал с Людой и пытался ей напомнить некоторые события и особенно нашу с ней поездку к врачу. Кое-что она вспомнила, но детали конечно нет, прошло два года. Да, вероятно она и сама тогда пребывала в некотором трансе. А в моей больной памяти всё так хорошо сохранилось. Но то, что она не вспомнила, она признала очень достоверным. Я поделился с ней своим впечатлением, мне казалось, будто она была тогда загипнотизирована мною. Этот её блаженно-юродивый вид, который я запомнил. Она согласилась, что, может быть, так оно и было. Она припомнила только, что я очень много говорил, и что мысли мои перескакивали и были бессвязны. Конечно, ведь я бредил вслух. Но это для неё мой бред был бессвязен, а для меня всё было вполне логично. Можно сказать, что я кое-что преувеличил в своём описании. Всё-таки больное восприятие, да и два года прошло. Но, во-первых, случаи массового гипноза подтверждаются наукой, а, во-вторых, был ещё один подобный случай на полигоне за день до нашей поездки к врачу, и его могут подтвердить пять человек, если припомнят его и захотят рассказать. (Сейчас, когда я перепечатываю эти страницы,  могу вспомнить примеры из своей более поздней жизни, и гораздо более очевидные и подтверждённые словами и действиями людей, с которыми происходили мои почти спонтанные опыты. Но сейчас, эти случаи для всех и так очевидны. Мы все многое узнали за последние годы.) Я практиковал свою любовь, и она вполне естественно встречала сопротивление. Я думаю рассказать подробно о своих опытах.
Мне не доверяли, меня проверяли, но об этом потом.
Мы работали бригадой из шести человек и делали нивелировку. В тот день я стоял у инструмента, и работа шла хорошо. Конечно, я привлекал внимание и чувствовал его. Я любил этих людей всеми силами своей души и прямо заявлял им об этом,
и не только заявлял, но и воплощал свою любовь в действиях.
Я не только любил сам, но и требовал от них любви, и не только к себе, но и друг к другу. Делал я это с упорством маниакала. Все были ошарашены и растеряны, а Ростислав заявил даже, что у него солнечный удар. Нужно было видеть этого здоровенного детину – Ростислава и его повязанную майкой голову. Но ему и доставалось больше других, поскольку он был несколько эгоистичен по натуре, и моя всеобщая любовь вставала ему поперёк горла. Я думаю, он почувствовал некоторое облегчение, когда узнал, что я в дурдоме, и все мои опыты можно назвать простым сумасшествием. Хотя, конечно, он – мой друг и переживал за меня. В нашей бригаде, помимо Люды, были ещё две девчонки – Галя и Лариса. К концу дня, когда я им всем засвидетельствовал свою любовь во всех видах, кроме сексуального, я вдруг почувствовал к ним половое влечение, к обеим сразу, может быть, немного спровоцированное ими и совершенно неожиданное
для меня. Вдруг, на моих глазах, они начинают раздеваться. Снимают платья, остаются в купальниках, и при этом они – явно смущены. Они как бы предлагали мне себя и взглядами спрашивали – продолжать ли им этот стриптиз? Я даже уловил в них некоторое соперничество. Какую я предпочту? Чувствительность моя была обострена до предела, и я улавливал все нюансы поведения и разговоров. Я понял, что они в моей власти, и ждут только моего приказания повиноваться. Точнее, – не приказания, я не мог им ничего приказать, я мог лишь только поощрить их
к дальнейшему, как-то по новому проявить свою любовь. Но в ответ, я – испугался, отвернулся от них и стал молиться. Возбуждение прошло. Нас было шесть человек, и никто не понимал, в том числе и я, – что происходит? А мог произойти групповой секс или что-то в этом роде. Я успокоился и стал ковыряться с нивелиром. Девчонки, – Люда в этом не участвовала и стояла отрешённо
с рейкой, – сделали вид, что просто собрались загорать и даже полежали на траве минут пять. Работа, прежде шедшая полным ходом, приостановилась. Лишь через полчаса мне удалось её продолжить. Я – первым, а может быть и единственным понял, что произошло. Ребята были несколько растеряны, и потом всё это переросло в раздражение. Они бросились с новой силой испытывать мою любовь, и я изрядно попотел, проявляя её и убеждая их, что ничего не произошло, и моя любовь к ним – на месте и никуда не делась. Конечно, я это делал не словами. Просто нас ждал небольшой подъём – довольно трудное место для начинающего нивелировщика, и они все хором советовали мне – где лучше поставить штатив, а я бегал из стороны в сторону, добросовестно исполняя их самые бредовые советы. Наконец мир в бригаде был восстановлен, работа потихоньку пошла, но я чувствовал себя очень усталым и совершенно разбитым. И сославшись на плохое самочувствие, отпросился у них и отправился в Севкину бригаду, которая жила рядом в палатках, и к которой мы шли с нашим нивелирным ходом. Я пообещал, что приготовлю к их приходу картошку, и меня отпустили, и я думаю, втайне были довольны тем, что я ушёл.

Вот два примера моего могущества, моей власти над людьми, бывшей у меня во время болезни. Хотя ничего сверхъестественного в этом нет. Обычный гипноз. Нужно лишь учесть моё тогдашнее состояние. Я был удивлён и ошарашен своей властью над людьми и принял её за мистическое всемогущество. Это подкрепило
мою бредовую мысль о том, что я – Христос, точнее, всё это подтолкнуло меня к этой мысли, потому что тогда я ещё не считал себя Христом. Наверняка, такое могущество, такую власть над людьми имели и имеют некоторые, особенные люди. Хотя бы святые или старцы, но они осознают эту власть и не пользуются ею, потому что – знают – это ложный путь, ведущий душу к погибели. Совсем неспроста все они толкуют о необходимости преодолеть гордость, гордыню, не возвышаться, не властвовать над людьми. Это не просто извращённое самоуничижение, а необходимый элемент духовного роста. Они использовали своё могущество
лишь для исцелений и подобных Богоугодных дел, иначе бы они из святых превратились в бесноватых (Как раз то, что произошло со мной) и потеряли бы не только душевный мир, святость и связь с Богом, но и большую часть своего, данного Богом, могущества. Зло всегда слабее добра, хотя добро беззащитней. Это парадокс, но это так. Поэтому, святые, творившие чудеса, часто не могли защитить самих себя. Поэтому среди них так много мучеников. Конечно, любой святой может легко превратиться в демона, и употребить своё могущество для зла, и так наверно бывало, но тогда прервётся их связь с Богом. А эту связь не восполнит никакое могущество над людьми.
Володя, учивший меня христианству, приводил такой пример из какой-то богословской книги. – На одного праведника всё время покушался демон. Демон своей силой создавал многочисленные войска и насылал их на праведника, но тот просто втыкал свой посох в землю, и войска рассыпались. Я не имел никакого опыта в духовной жизни, мало, почти совсем не знал христианства и всего такого прочего. Поэтому, получив власть или гипнотические способности, называйте – как хотите, был ошарашен своей властью, опьянён и испуган. А тут ещё эта дурацкая мысль – Что я превратился в Христа. Вот вам и результат. Но в принципе, ничего плохого в этой власти нет. Она лишь побочный результат любви к людям, и именно так надо её рассматривать. Это как в какой-нибудь химической реакции. Хотят получить какое-нибудь очень ценное вещество, и вдруг получают совсем другое вещество, которое тоже можно использовать, но которое несравненно менее ценное и значимое, чем основной продукт. В моей “химической” реакции главным была связь с Богом, но я упустил её и увлёкся побочным продуктом. Я вступил на ложный путь и попал в больницу. Но всё же главного я добился – я открыл для себя Бога, и теперь я знаю в какую сторону идти. Как говорят учёные – отрицательный результат – тоже результат. Правда, у меня по прежнему нет гарантии, что я не поддамся искушению и опять не уйду в сторону, не займусь
какой-нибудь дрянью. Я живой человек, с живыми страстями.
Но тогда – извольте платить за ошибки. Кому многое дано, с того и много спросится. Кому открылся Бог, и кто, зная Бога и свой путь, ушёл в сторону, – тот должен платить. Пожалуйте в дурдом. Да, дело даже не в больнице, можно обойтись и без неё. Игра пошла по-крупному, и ставка уже не разум или жизнь, а душа, моя больная душа, моё “Я”. И теперь уже во многом от меня зависит то, каким я буду, и какой будет моя душа. Связь с Богом – высшая награда
в этой игре. Хочешь познавать Бога, хочешь быть самим собою – будь им, не хочешь – блуждай по задворкам собственного “Я”, купайся в мистических отбросах в гордом одиночестве.

Немного о психиатрии и о КГБ. Меня естественно интересует психиатрия,  хотя я, в силу своей неграмотности, лишён возможности в ней толком разобраться. Так я получил некоторую информацию о Снежневском, данные от разных людей, в том числе и от врачей, сопоставил всё и хочу поделиться с читателем своими выводами. Начну с того, что он лично консультировал меня в больнице, но эту встречу я уже где-то описал. У Снежневского есть собственная теория в психиатрии о ползучей или неявной шизофрении. Я не помню, как именно она называется. (Вялотекущая.) Человек с такой шизофренией выглядит вполне нормальным и здоровым, но он – болен, просто шизофрения выражена неявно, но всегда может проявиться. Эта шизофрения открыта Снежневским, и он получил за неё какие-то премии и звания и имеет по этой шизофрении много научных трудов. На Западе эту теорию не признают. Вот всё, что я знаю об этой теории, да и то – по слухам. В конце концов это не моё дело – судить о психиатрических теориях, пусть этим занимаются специалисты. Ещё я узнал, что Снежневский действительно порядочный и честный человек. Он очень заботится о своих больных, покупает для них дорогостоящие импортные лекарства, тратит на эти цели все гонорары от печатания
своих трудов за рубежом. Очень душевный и заботливый человек. Ещё я узнал, что ему приходится проводить судебно-медицинские экспертизы. И часто к нему приводят людей, арестованных КГБ. Этим людям, если их признают вменяемыми, грозят суды по политическим статьям. А в этих статьях предусмотрены значительные сроки заключения. Видимо на Снежневского оказывают некоторый нажим из КГБ, а может быть и нет, это уже мои домыслы. Но сочетание КГБ и нажим, на мой взгляд, вполне логично. К тому же Снежневский – мягкий интеллигент.
И я точно знаю, что бывают случаи, когда он признаёт здоровых людей – больными. Он спасает их по собственной инициативе от суда и тюрьмы. И вполне можно понять, почему он так делает. Вот тут и вступает в силу его теория – скрытой шизофрении. Может быть, потому эту теорию и не признают на Западе. Возможно, это действительно верная теория, и в других случаях она даёт хорошие результаты, но сам автор дискредитирует её. Он не понимает, что тем самым он оказывает медвежью услугу тем людям, которые к нему попадают. Так бы их надо было судить, стряпать дело, материалы, да и на Западе такие суды получают широкую огласку. Такой суд – мечта каждого западного корреспондента, но их на него не пускают. А так – здоровый человек признаётся сумасшедшим, и очень хорошо, без лишнего шума. КГБ довольно, обошлось без особого скандала и хлопот. Правда, скандал всё равно возникает. Снежневский не учитывает, что когда он спасает человека от суда, то он сам выносит ему приговор. Только вместо тюрьмы тот попадает в закрытую больницу. Неизвестно ещё, что лучше. В тюрьме хоть срок известен. Да к тому же в больницах – лечат. Раз человек признан больным, значит его надо лечить. Причём лечит его уже не сам Снежневский, а местные врачи. Но что-то у меня получилась чересчур жуткая картина. Ведь факты я уже израсходовал, и пошли домыслы, а с домыслами надо быть очень аккуратным. А теперь уж просто фантазия. Не дай Бог – вдруг мне ещё раз придётся встретиться
со Снежневским и уже не на территории Кащенко. Я, конечно, мелкая сошка, но вдруг и я попаду в акулью пасть КГБ. Уж тогда-то я точно попаду в разряд неявных шизофреников, меня даже можно будет признать – явным шизофреником, ведь в Кащенко я уже побывал. Ну и, наконец, – просто бредовая фантазия. Вдруг бы Пушкин жил в наше время, и вдруг бы он попал в руки к Снежневскому, скажем в момент вдохновения, в разгар Болдинской осени. Неявная шизофрения. Аминазинчик. Вот вам и Болдинская осень.

Маленький комментарий. Вот два кусочка на одну тему (первый – в первой тетради). Они противоречат друг другу и дополняют один другой. Я не могу разъединить их, иначе боюсь быть неправильно понятым. Я не выношу окончательного приговора по этому вопросу, ни оправдательного,
ни обвинительного. Это значило бы судить Снежневского, КГБ или диссидентов. А я стараюсь придерживаться библейского принципа – “Не судите, да не судимы будите.” К тому же для суда у меня явно недостаточно материалов и свидетелей. Я предвижу, что меня обвинят в бесхребетности и беспринципности. Я этого заслуживаю и к этому стремлюсь. Я хочу быть мягким, как воск, бесхребетным, как амёба, мне так нравится.

Ольга дала мне неплохую критику по роману Достоевского “Преступление и наказание”. Это пособие для учителей, построенное в виде комментариев к роману. Я почитал и, конечно же, не мог не загореться, не столько самим пособием, сколько самим Достоевским (В который раз). Пособие очень разношёрстное,
как это у нас принято. Глава, несущая смысловую нагрузку, чередуется с обширной цитатой из Ленина по поводу освобождения крестьян от крепостной зависимости, и их обнищания в результате этого. Ведь в романе нет ни одного крестьянина, по крайней мере, я не помню. Но дело не в этом. Раз уж есть такая традиция – цитировать классиков марксизма-ленинизма по всякому поводу и без повода, то её надо придерживаться. Традиции – священны. Хорошо хоть Брежнева не процитировали. Ленин и Достоевский – куда не шло, а наш любимый народный герой рядом с Достоевским как-то не смотрится.
Но я хотел не об этом. Критика хорошая, а для учителей просто бесценная. Я помню детский лепет, который несла наша Валентина Павловна. Прямо по учебнику – гуманизм Достоевского, социальный протест Достоевского и наоборот – социальный протест Достоевского, гуманизм Достоевского. Ну, с грехом пополам разоблачили наполеоновскую идею Раскольникова, благо, что это сделал сам писатель. Интересно, если бы Достоевский взялся подтверждать эту теорию, что бы делала Валентина Павловна. Впрочем, тогда бы Достоевского вовсе не проходили в школе, и мы знали бы о нём не больше, чем о Ницше. Потом помню – попинали ногами негодяя Лужина, как типичного представителя зарождающейся буржуазии, плюс к этому капля разбора стилистики, и всё – изучение “Преступления и наказания” окончено. Уф! А в пособии, правда, я его ещё не дочитал, материала хоть отбавляй, на все вкусы – хочешь социальная среда, и даже просто чистые учительские козыри. Обращается внимание на пристрастие Достоевского
к цифрам семь и одиннадцать, и к жёлтому цвету. А также, что на лестнице, ведущей к квартире Алёны Ивановны тринадцать ступенек. Представляю, как эффектно можно использовать эти козыри на уроке и ошарашить своих учеников тонкостью своего видения. Все мысли оформлены в отдельные главки.
Есть очень интересные мысли, но есть и противоречия, натяжки. Меня совершенно не устраивает Свидригайлов – как символ зла. (Сонечка – символ добра – два полюса Раскольникова). Я очень люблю Свидригайлова. Он, ещё когда я по первому разу читал роман, поразил меня. Раскольников – мальчишка рядом с ним,
со своей дурацкой наполеоновской идеей. И всё же, Свидригайлов – двойник Раскольникова, а не какой-то гений зла. У меня есть прекрасное издание романа из серии “литературные памятники” с великолепными иллюстрациями Эдуарда Неизвестного. Там тема двойников интересно обыграна. Точно так же, как и Раскольников, Свидригайлов – добрый человек, обуреваемый страстями. Это просто старший брат Раскольникова. Это преступник без преступления. Обычно говорят, что он запорол жену. Но Достоевский прямо об этом не говорит, можно понять,
что жена Свидригайлова умерла от апоплексического удара во время купания. Да и прочие преступления Свидригайлова весьма сомнительны, по крайней мере, из романа этого не следует. Хотя, конечно, он преступник, преступник по духу, но настоящих, серьёзных преступлений он не совершал, он не перешёл черту, которую перешагнул Раскольников. Может быть, если бы он совершил преступление, то в дальнейшем мог бы покаяться, очиститься, воскреснуть. А так он между небом и землёй, прекрасное, но и опасное состояние. Между страстями и привычкой ко злу, и своим добрым сердцем. Я люблю Свидригайлова больше всех в романе. Как прекрасна сцена свидания с Дунечкой. Интересно поведение человека, после того, как в него выстрелили. Здесь человек весь, как на ладони. Это не слова, не угроза, а выстрел. Пуля оцарапала кожу... А финал, отъезд в Америку.
Я видел спектакль по роману на Таганке. Там Свидригайловым был Высоцкий. Это было восхитительно – любимый персонаж и любимый актёр, слитые вместе. Особенно запомнилась первая встреча Свидригайлова с Раскольниковым, и разговор о призраках. Высоцкий брал стул, выходил на авансцену, садился лицом в зал
и спрашивал: “Верите вы или нет, что привидения являются?” У него было очень напряжённое лицо, выкатившиеся глаза, он как бы гипнотизировал зал или на самом деле видел привидения. А потом шёл прекрасный кусок о вечности в виде каморки
с пауками. Ну, хватит о Свидригайлове. В пособии есть фраза, что Достоевский сомневался в Боге, но верил в человека, цитирую: “... в Боге Достоевский сомневался до гробовой крышки, а в совести никогда...” (почему-то гробовая доска превратилась в крышку.), и тут же: “... Человек – единственное солнце в этом мире – должен быть солнцем!” Некий Карякин именно так понимает сомнения Достоевского в Боге. Но уж если писатель сомневался в божественности Бога, неужели он может обожествить человека? Нужно совсем не понимать Достоевского, чтобы писать такую чушь. Достоевский был глубоко верующий человек, а сомнения ни о чём не говорят. Я по себе знаю, что сомнения естественны для веры, вера даже подразумевает сомнение. У меня есть некоторые мысли по этому поводу. Как мне кажется, вера должна сопровождаться сомнениями, питаться ими, расти на них, их преодолевая.
Вера – очень живая, гибкая и подвижная штука. Вера не должна превращаться в уверенность. Между ними такое же различие, как между живым деревом и мёртвым, засохшим стволом. К тому же от уверенности один шаг до изуверства. Какая цепочка однокоренных слов: вера – уверенность – изуверство.
Это не вера в Бога жгла костры инквизиции, а уверенность в Нём.
К тому же настоящая вера не боится ересей, атеизма, каверзных подвохов разума. Мне кажется не случайным то, что у многих праведников, монахов и даже святых были искушения дьяволом, то есть сомнения. В то же время атеизм должен быть уверенным атеизмом, потому что, если атеизм позволит себе сомнения,
то тем самым он превратится в веру, только веру наизнанку.
В этом мне видится главная слабость атеизма. Ему не хватает мягкости, изящности, утончённости. Он всегда груб и вульгарен.
Но вернусь к Достоевскому. Очень порадовались наши критики, когда в финале романа Достоевский снимает слово “Бог”, хотя в черновике оно есть. Раскольников просто раскаивается и возвращается к людям, отказавшись от своей идеи. Критики похвалили Достоевского за то, что писатель добился объективности и сумел подняться над собственными предрассудками. Но, на мой взгляд – это был просто художественный приём. В любом случае воскрешение Раскольникова происходит
на христианской почве, и начинается оно с того момента, когда они с Сонечкой читают Евангелие, воскрешение Лазаря. Долго мучился с последней фразой, не хватает ещё, чтобы я занимался стилем. Когда начинаешь заниматься стилем, теряешь мысль и одновременно и стиль. Надо писать так, как пишется.
Просто я увлёкся, мне захотелось написать свою литературоведческую статью о Достоевском. Поганое слово – “литературоведение”, да и само понятие. Оно подменяет собой нормальную, здоровую критику, вроде критики Белинского.
Разница в том, что критик пишет то, что думает, а литературовед – то, что должен писать и думать, хотя он думает совсем не то, что должен писать. Впрочем, с этим сейчас сталкиваешься повсеместно. В этом есть какая-то особая изощрённость. Попробовал бы Белинский писать в таком стиле. Тут мало быть хорошим критиком, тут надо уметь держать нос по ветру, чтобы, с одной стороны, не сказать лишнего, а, с другой стороны, не скатиться до полного маразма. Что-то вроде клоуна, балансирующего на проволоке и одновременно жонглирующего словами. Вот и приходится одновременно развивать и литературные, и литературоведческие способности. Я сделал это пространное отступление для того, чтобы объяснить самому себе – для чего я взялся писать эту статью. Ого, какое слово! Вчера Ольга писала курсовой проект по рассказу Гаршина – “Красный цветок”. И мне захотелось сделать нечто подобное. Свой курсовой проект
по Достоевскому, точнее по “Преступлению и наказанию” и по литературоведческой брошюре о нём. Прихоть художника и свободного поэта. А может быть, мне захотелось ещё больше запудрить мозги Ольге. Мне многого хочется. Мне хочется, чтобы она переписала мой трактат и показала его своей аспирантке, чтобы аспирантка ахнула и показала профессору. А там – не долго мне сразу получить почётного академика, причём без всякого литературоведческого образования. Что-то опять разыгралась моя мания величия. Вернусь к Достоевскому. Я кончил на Лазаре. Продолжаю. Да и сама Сонечка – христианка до мозга костей. В пособии говорится, что именно она спасает своей любовью Раскольникова. Но какая разница – спасает ли Сонечка Раскольникова любовью или верой. Это почти одно и то же. Без Христа здесь не обошлось. Да и сама Сонечка – откуда черпает силы? Вот почему я считаю, что Достоевский просто применил здесь литературный приём, сняв слово “Бог”. Он просто хотел, чтобы читатель не прочитал это слово, а чтобы оно возникло у него в сознании спонтанно. Не знаю – набралось ли на статью или надо продолжить? Хотя последняя фраза выдаёт моё пижонство, мол, хотите, я вас засыплю мыслями по Достоевскому, но честное слово – кой-какие мысли ещё есть у меня в запасе. А может быть, прервать работу, только аккуратно и лучше всего свести её к недосказанности, незавершённости, как советуют дзен буддистские поэты. В брошюре много материала. Очень интересные письма самого Достоевского. Особенно мне понравилось, как он пишет о своём героическом эксперименте – писать два романа одновременно и в сжатые сроки. Азартный это был человек. Интересны даже натяжки авторов, когда они трактуют идею Раскольникова и её разоблачение. Они всячески старались подчеркнуть – что, если Достоевский отстаивает принцип – “не убий”, то это не значит, что нельзя вообще убивать, а нельзя убивать в обычных условиях. А в условиях войны, защищая отечество, или во время революции – можно. Об этом сказано очень осторожно, и не в главном тексте, а в сноске. Уж больно тема опасная и сомнительная. Можно вывести из Достоевского запрет всяких революций, его можно трактовать и так, и этак. Достоевский очень широк и многопланов. Но интересно, как бы сам Фёдор Михайлович для себя решил вопрос Ивана Карамазова? Можно ли замучить одного ребёнка ради всеобщего счастья? Когда этот провокационный вопрос задали Карлу Марксу, тот ответил, что он согласился бы на это, но при одном условии – если бы этим ребёнком был он сам. Маркс решил, что он выкрутился. И мне в спорах многие повторяли этот ответ Маркса. Но Маркс чересчур любит последовательность и логику, немецкое воспитание. А ответа на этот вопрос нет. Да и что понимать под всеобщим счастьем? Достоевский лишь ставит этот вопрос, и приводит разные ответы на него, но не свои собственные, а ответы своих героев.
Сам Достоевский понимал, что ответа нет. Войны и революции были и есть, есть и обычные преступления. Всё это ужасает
своей противоестественностью. Люди бьются, кто за счастье,
кто за наполеоновские идеи. Кровь льётся, а ответа нет.
Что тут можно сказать?

Меня всё время мучает моя сверхзадача. Эта писанина
не является для меня – главным. Это лишь определённый продукт моей деятельности, может быть – важный продукт, но мне хочется большего. Я уже понял, что я не писатель, да и не собираюсь
им быть. Мое главное призвание – быть человеком, и именно
в этой области я хочу совершенствоваться. Слава Богу, я уже отказался от идеи переустроить мир. Пусть остаётся таким как есть. Но я чувствую, что вступил в неведомые области. Немножко страшно. Но кто, если не я? Что останется после нашего времени, неужели один Брежнев да Евтушенко? Прости мне, читатель,
мою манию величия, она прёт в каждом слове, но я бессилен
перед ней. Мне очень хочется проскользнуть как-то между болезнью и в то же время не останавливаться и двигаться вперёд. Меня пугает, что я столько вижу и столько понял. Это не нормально. Хотя, что понимать под нормальностью? Может быть, именно так устроен человек, и я лишь приближаюсь к нормальному состоянию? Но сколько искушений, соблазнов. Прославиться, сделать карьеру, стать отшельником, святым старцем, юродивым и сидеть
на паперти, плюнуть на всё и не вставать с кровати,
стать соблазнителем, Дон Жуаном (Я ведь тоже Иван.),
стать писателем, стать актёром и сыграть Гамлета. “Сбирать рукоплесканий жатву...”, – как писал Мандельштам, стать демоном. Но чего я боюсь – так это, если я попаду в больницу здоровым. Больным уж ладно, лечиться надо. А если здоровым?
Начнут лечить, аминазин, стелазин, инсулин. Но дело не в этом,
не в лечении. Вдруг во мне повредят что-то, и я не смогу быть самим собой? Да и маму жалко. Машка упрекнула меня сегодня,
что я не думаю о маме и опять занимаюсь своими опытами
над самим собой. Да, не делаю я никаких опытов, просто живу.
А если я хочу быть самим собой, идти своей дорогой, то такое ли это страшное преступление? Разве я виноват в том, что так далеко ушёл и не могу повернуть назад? Это может сделать каждый.
Люди заблуждаются, когда думают, что есть гении и есть обычные люди. Что такое – обычный человек, необычный человек?
Просто не все понимают свою необычность, свою уникальность,
и живут спустя рукава. Вот Пушкин – это да, а я что?
Вот Евтушенко – ерунда, а Пушкин – это да. Так ведь ценность человека не в том, что он написал, что он нарисовал, снялся ли он
в кино, и сколько у него денег или было баб. Ценность в том,
 что он – человек, и другого такого нет и не будет.

Я могу согласиться с Татьяной Михайловной, что никакого Бога нет. (Я продолжаю писать Его с большой буквы.)
Христа не было, или это был просто человек, вроде Пушкина или Ван Гога или вроде Севки. Скорей всего это был обычный человек, ставший самим собой, как скажем Будда, стал ясновидящим, впрочем, к чёрту мистику. Я такой же Христос! Нет, я не Бог,
я – человек. Просто это любопытная идея – Бог, Христос, Будда и так далее. Всё это было придумано людьми. Талантливо, гениально, по человечески. Идея Бога помогает некоторым людям по-другому понимать мир, переосмыслить его, по-новому воспринять чувство добра и зла, чувство справедливости, помогает преодолеть страх смерти. И, наконец, это просто красивая идея, блестящая идея,
как какая-нибудь высшая математика. Но всякая идея – ограничена, поэтому не всеми людьми принимается. Есть атеисты,
есть верующие. Сперва я был атеистом, потом стал верующим,
а теперь и сам не знаю. Просто уж очень красиво всё это задумано, особенно Христос, Жертва, Евангелие. Сколько людей добровольно сгноили себя в пещерах и пустынях, однажды соприкоснувшись
с этой идеей. Поэзия высшей пробы. Само слово – “Бог”
и весь этот мир за окном. Так что же – работа закончена, все идеи – исчерпаны? Что же остаётся? Остаётся жить, просто жить. Впрочем, идея Бога мне по-прежнему нравится, даже если Его нет. Это очень уютное, домашнее чувство. Что-то вроде камина в квартире.
Но отдавать за эту идею свой разум, становиться юродивым?
Нет! Умереть я всегда успею. А загробная жизнь – вещь тоже весьма сомнительная. А я ещё думал – пожертвовать своими будущими детьми на этом пути. Фанатик. А фанатизм – всегда отвратителен. Но пора спать – половина четвёртого, а завтра рано вставать и идти на работу.
Как приятно заснуть, хорошо поработав. А о Достоевском
я ещё попишу. В чём-то мой врач был прав, когда сказал, что я
не просто начитался Достоевского, но и сам стал героем Достоевского. Любопытно было бы представить мою “Исповедь”
в виде ещё одного романа Достоевского. Просто у неё другой автор и время действия, но так ли уж важно авторство?

Нет, заснуть не удалось. Уж больно это ошеломляющая идея, что Бога – нет. Можно ночку и не поспать по такому случаю.
Но что поразительно, что когда Бога нет – всё остаётся
на своих местах: и любовь, и добро, и жизнь. И становится очень хорошо и легко жить. Не надо ничего опасаться, держать себя
в рамках одной идеи. Пока я лежал, пытаясь заснуть, мне пришла
в голову мысль, что надо бросать писать, что это вредно для меня
и слишком выматывает. Пусть тебя, мой читатель, не обманывает лёгкость, с которой всё это написано. Я действительно не забочусь
о словах, стиле, орфографии, но голова сильно напряжена. Некоторые мысли о Достоевском дались с большим трудом, впрочем, не буду идеализировать свою работу. Ещё раз порадуюсь – Бога нет! Блестящая мысль, не менее блестящая, чем мысль о Боге. Нет, правда. Три года мучился, если считать с момента крещения. Чуть было в семинарию не пошёл. А тут – бац, и ничего нет.
Может быть, есть, а может быть – нет, но чересчур не надо увлекаться ни тем, ни другим. Ни верой, ни атеизмом. Как во всём – золотая середина всего лучше. Её особенно ценишь, когда прошёл через крайности. Чёрт возьми – как хорошо жить! А замолить грехи я всегда успею, на это есть старость. Вот тогда и буду ходить
по церквям. А пока – грешить. Грех – сладок, как говорится,
так зачем надо проносить пряник мимо рта. Тем более,
что и греха-то, может быть, никакого нет. Ведь обходятся буддисты без греха. И курить надо поменьше, бросать не надо – это крайность, но поменьше – надо. Копаться в себе поменьше, пить пиво, любить женщин, пописывать что-нибудь. Как хорошо. Крестик я всё же носить буду, как сувенир, на память о том, что я был – Христом.
А в церковь ходить не буду. Вот ещё – просыпаться по утрам,
да ещё в воскресенье. И вообще, воздержусь пока от религиозных чтений и исследований. Нужно отдохнуть. А там можно и почитать. Вообщем-то, идея христианства – интересна. Но что поразительно – я действительно не верю в Бога, а не просто уговариваю себя,
что Его нет. Я не чувствую себя отступником. Не боюсь попасть
во власть беса. Бога нет, так и беса нет. Надо будет порадовать Татьяну Михайловну, а то она переживает за меня. А у меня,
что греха таить, была некоторая внутренняя неприязнь
к её непоколебимому атеизму, хотя в принципе, непоколебимость мне всё равно не нравится. Атеизм ничуть не хуже веры, но не надо замыкаться в рамках одной идеи. Да к тому же – эти бессильные и наивные потуги доказать, что Бога нет. А может быть – Он есть? Кто знает? Я немного виноват перед ней. Я уже две недели не пью лекарств. Точнее – литий пью, а лепонекс нет, и, конечно же, перевозбуждён сейчас. Это возбуждение очень похоже на то моё прежнее возбуждение. Но я больше не собираюсь расплачиваться
за вдохновение. К чему этот культ страданий?
Надо приспосабливаться к жизни, маскироваться под обывателя.
Я не стал пить лепонекс сейчас, потому что усну, а сейчас –
пять часов утра, и завтра, точнее сегодня, мне надо на работу.
Все эти дни я очень мало спал, но ничего, сегодня на ночь я выпью лепонекс и посплю.
Я думаю, Татьяна Михайловна простит мне этот фокус и искусственно вызванное вдохновение. Всё-таки результат получился неплохой. Две недели без лекарства – и Бога нет! А я есть,
и всё по старому. Но теперь я не буду спать, как прежде. Меня ждут великие дела. Двадцать пять лет – неплохой возраст. Ещё многое можно успеть, а голову свою, свои мозги я натренировал. Главное – нужно отказаться от сверхзадачи, и заменить её конкретными, будничными задачами. Закончить институт, написать роман или
не писать, но заняться чем-нибудь серьёзным. А можно обработать “Исповедь”, или не обрабатывать, а просто собрать все три тетради вместе, ничего не дописывать, а оставить незавершённым,
в незавершённости есть своя прелесть. Так неужели сегодня заканчивается некоторый этап моей жизни? Трудно в это поверить. Посмотрим, может быть, это будет так. Какое хоть сегодня число? Надо посмотреть – 10 июля 1981 года от рождества Христова.
Итак, дорогой читатель, мы прощаемся. Я многого не написал
из того, что хотел. Про больницу, про смерть “Циклопа”, про то,
как мы бегали за вином, про наркомана Володю. Я не рассказал тебе предысторию болезни, про то лето на полигоне, и как я доходил. Как мы с Севкой занимались йогой и медитацией, как проводили очищения, и как я пытался совершить чудо. Я не написал
о Ленинграде, о Косте, о Дмитрии, о тёте Зине. Не цитировал,
как хотел, Севкины стихи и многое другое. Может быть, это лишь первая часть моей “Исповеди”? Но сейчас я хочу попрощаться
с тобой, мой читатель, потому что не знаю, вернусь ли я к тебе.

И в конце я хочу написать заготовленное посвящение.

Посвящается моей маме.

КОНЕЦ  ТРЕТЬЕЙ  ТЕТРАДИ.