Деревня

                ПРОЛОГ.

Наша деревня со странным названием "Куба", ударение на "а", извивалась вдоль речки Куб, повторяя все её изгибы и повороты. Делилась она официально и неофициально на три части - нижнюю, среднюю и верхнюю. Если взрослое население почти не ощущало этого раздела, то ребятня и молодежь четко знала границы. Причиной этому была вечная вражда между нижними и верхними, вместе взятыми, со средними.  Коли случалась необходимость или же возникало непреодолимое желание побить середняков, то по предварительному сговору, с обеих концов деревни в центр двигались две силы, сгребая по пути ту часть населения Средних Кубов, которую нужно было отметелить. Драка начиналась там, где сходились движущиеся силы и в этой "молотьбе" применялись часто подручные средства, состоящие из кольев, жердей, штакетника и шкворней.
Концевых бесило то, что вся социальная инфраструктура  находилась в центре деревни. Когда кому-нибудь приспичивало идти одному в магазин или больницу, то это приходилось делать "партизанскими" тропами, дабы не быть поколоченным.
В добрые  старые времена деревня была густо заселена. В праздники происходили гульбища с хороводами, катанием на лошадях и мордобитиями. Были в деревне лачуги и терема, были лавочники и батраки - всё было, кроме церкви и кладбища своего. Приходилось кубовлянам ходить молиться в соседнее село с нерусским названием - Бедряж, там же хоронили и умерших.
Кладбище было местом встречи живых родственников, друзей и врагов в родительские дни. После изрядного подпития на могилках близких взрослые спускались с кладбищенской горы в одну сторону, а молодые мужики и «зелень» в другую, чтобы разобраться в том, чья деревня сильнее, а особо уставшие оставались спать среди могил. Фёдор Нижний, мужик здоровенный и шабутной, раз в году обязательно ночевал на сельском кладбище и потом всем рассказывал про козлов, чертей и всякую другую нечисть, с которой там, якобы, общался.
Часто встречающиеся нерусские названия сёл и деревень в Чернушинском районе наводят на мысль, что была эта земля под татарами, а живут в нерусских Бедряжах, Сульмашах и Ермиях вполне русские люди, только больше узкоглазые и скуластые. А может быть, дело в том, что сразу за границей района начинаются земли башкирские.
Описать жизнь и быт своей деревни до октябрьских событий 1917 года не могу, так как, родившись в 50-х годах прошлого века (даже писать страшно "прошлый век", как будто живу второе столетие), я не успел по своему малолетству расспросить стариков об их житье-бытье. А вот отца с матерью расспрашивал, но больше из-за мальчишечьего любопытства, а не с тайной целью когда-нибудь об этом написать, поэтому в своём повествовании не претендую на историческую точность описываемых мною событий и не отрицаю наличие домыслов, как довесков к памяти.



ГЛАВА 1.         ЭХ, ТЕЛЕГА, ТЫ ТЕЛЕГА.

Телега, кто не знает, это конская повозка на четырёх колёсах, состоящая из задка и передка, которые соединяются шкворнем.
Шкворень очень значимая часть повозки, им что-нибудь можно забить, забить до смерти, если вдарить по башке. Это такой металлический стержень с набалдашником. Почему так подробно о тупой железяке? Да потому, что  он был кем-то изобретён на мою погибель, но об этом чуть позже.
Телега катилась по полевой дороге, часто подпрыгивая на кочках, возница то нахлёстывал кобылу, то резко натягивал вожжи  в зависимости от состояния дорожного полотна и от громкости стонов в телеге. Стонала моя мать, а скорость движения регулировал отец, вёз он её в роддом в город. Так в телеге  я и родился, с перекушенной отцовскими зубами пуповиной.
Телега была в жизни крестьянина больше, чем повозка. На телеге и под ней спали, любились, рождались, как я. На ней пели и плясали, плакали и прощались, на ней же отправлялись в последний путь. Телегой порой калечило людей  и даже убивало.
Помню, в лет десять я развозил по полю капустную рассаду, помогая   матери. Сидел беспечно в передке телеги, свесив ноги коню по хвост, и о чем-то мечтал, о своём, детском.  Вдруг передние колёса попали в борозду, и лошадь резко остановилась, я же клюнул прямо под копыта, а конь возьми да и пойди дальше. Чувствую, как этот, не к ночи будет сказано, шкворень задирает мне рубашку вместе с кожей от самого крестца к затылку. Спасло меня то, что переднее колесо телеги заехало на большую кочку. С тех пор, когда я слышу, что кого-то называют шкворнем - знаю, что этот человек "редиска".
А вот Лёхе Панькину не повезло. Во время сенокоса, телега, на которой он возил сено, из-за уросливого характера мерина Водолея опрокинулась на косогоре, и Лёшку телегой придавило, на "улице" осталась только одна рука. Навсегда запомнил я, как судорожно и недолго сжимался Лёшкин кулачок.
Мы, дети, не смогли поднять тяжёлую телегу, а взрослых рядом не оказалось. На кладбище Лёху отвезли на той же на телеге.
  Телега без лошади, что пустой стакан, сколько не таскай его ко рту, не булькнет. Лошадь, надо вам сказать, животное умнейшее и благодарнейшее, за редким исключением. Водолея, конечно, после этого случая возненавидели все и часто били без дела, но бить остальных лошадей считалось дурным тоном, за такое можно было схлопотать и по сопатке. У нас в деревне говорили, что лошадь не баба, её надо хорошо кормить, а не бить, а баб, простите меня милые женщины, наоборот. Поэтому лошадей любили и холили, да и что без них - деревня не деревня.
На лошадях, в основном, работало мужское сословие, но о нём речь пойдёт в следующей главе.


ГЛАВА 2.               МУЖИКИ.

Обыкновенный среднестатистический мужик вряд ли когда вызывал у кого-нибудь особый интерес, а вот если мужик - чудак, то о нём говорят, да еще и пальцем показывают, смотри, мол, сейчас отчубучит. Чудаков в деревне было предостаточно, часть из них были действительно чудаками, но больше с "дыркой" в голове, то есть с дуринкой.
Тот же Фёдор Нижний, любивший крепко выпить, приходил пьяный домой, выгонял всю семью из дома и только после этого валился спать. Детей у него было человек восемь, когда он засыпал, семья возвращалась в дом и расползалась по кроватям, полатям и печи. Маруся, жена Фёдора, была небольшого роста и по характеру кроткая, а поэтому побои сносила смиренно. Но когда муж напивался в "стельку", она, используя подходящий момент, жестоко его молотила, чем попадя. Отыгрывался Фёдор на своих сыновьях, пологая, что валтузят его они, но никак не жена, эта пигалица.
Миша Казанцев был насквозь больной в свои пятьдесят лет. Он сильно гундосил, ноги в коленях до конца не разгибались, и ходил он, как бы в полуприсядку, но до баб был он очень охочий. Когда он совершал очередную вылазку к своей любовнице Наське, то об этом сразу же узнавала жена и вся деревня, так как Миша от самого своего дома начинал что есть силы гундосить:
- Наська, я иду ведь!
Чёрт его знает, зачем Миша это делал? Может, он всем хотел показать, какой он справный мужик и как востребован женским полом,  скорей же всего он предупреждал свою пассию о своем намерении посетить её, и что бы та успела выпроводить очередного хахаля через огороды. Мужики его не боялись, но боялась Наська. Как-то, застав у подруги мужичка, Миша был изрядно им побит, за что он отыгрался на Наське, и с тех пор межу ними существовал негласный договор - в тихую не являться. У Насти было четыре дочки. Одна чёрненькая, другая белёсенькая, а третья вообще огненно - рыжая.  По цвету волос в деревне определялось, от кого у Настёны очередное дитё.
С чудинкой был и Михаил Васильевич. У него было две страсти - строгать детей и падать с мостов. Настрогал он детей не менее шести, а вот сколько раз падал с мостов, никто не знает, но много. Если бы он падал один, то интереса никакого бы не было к этому, но он  в самый разгар посевной или уборочной компании падал вместе с трактором или же комбайном,  в зависимости от времени года. Когда его спрашивали о причинах, то он рассказывал, что, как правило, ему видится два моста и ему, дураку, вместо того, чтобы ехать между ними, хотелось проехать по правому или левому мосту. Только оказавшись в речке и немного протрезвев, Михаил понимал, что мост-то один.
Но куда там было Михаилу Васильевичу до своего бати - Василия Даниловича, вот тот был чудак так чудак. Мужики долгими зимними вечерами любили поиграть в карты в "мушку". Место игры и время оговаривалось заранее, собирались у кого-нибудь в бане или избе, где можно было курить, смолили самосад до такой степени, что игроки сидели в дыму, как кони  в утреннем тумане, только одни головы торчат. От Василия Даниловича место игры тщательно скрывалось, так как присутствие его было крайне не желательно по причине жуликоватости Данилыча и болезненного стремления ко    всяческим скандалам. Играли в основном на спички. Спичка в обыденной жизни ничего не значит, когда же она оказывается на кону, то становится драгоценной, даже не разрешалось брать спичку с кона для прикурки, когда кто-то прикуривал от своей спички, то все остальные стремились успеть прикурить от неё же, как же, экономия. Так вот, Василий Данилович мало того, что мухлевал в карты, он ещё норовил таскать исподтишка спички с кона. Если его уличали, то он непременно учинял скандал  и кричал, что он в борьбе с базой империализма утратил здоровье и его, инвалида всех войн, в том числе и 1812 года, незаслуженно обижают. Инвалидом он действительно был, но все знали, что руки он по пьянке обморозил, и на обеих культях остались только большие пальцы, но так он ловко ими орудовал при картёжной игре, что вызывал неподдельное восхищение играющих и болельщиков.
Кроме игры в карты Данилыч увлекался пожарным делом и считался непревзойденным специалистом по пожарной части. Служил Василий Данилович сторожем при пожарном депо или попросту в пожарке. К своему делу он относился очень ответственно. В его задачу входило не только сохранить народное добро, но и выведывать тайные намерения потенциальных воров, поэтому он с вечера тепло одевался, брал с собой съестной припас и отправлялся на службу. Так как пожарка находилась в центре нижнего конца деревни, то привлекала к себе многих, особенно молодёжь. Данилыч садился или залегал где-нибудь в ближайших кустах в засаду и тщательно вглядывался и всматривался в происходящее поблизости, а на следующий день вся деревня знала, кто с кем, и как. Довольно часто Василий Данилович подвергался "артобстрелу" комьями сухой земли со стороны ребят, но это его не исправляло, а наоборот. Как он считал, поднимало в глазах населения, так как Василий Данилович ходил по деревне с повязанной грязной тряпкой головой и каждому встречному говорил, что на его жизнь опять покушались, но он с честью отстоял и свою жизнь, и колхозное имущество.
  Большим чудачеством славились и мои дядья - Иван и Фёдор Игошевы. Фёдор постоянно жил в деревне, а Иван приезжал только погостить. Жил он на Сахалине, работал там егерем, а поэтому имел в большом количестве красную рыбу и икру. Фёдор брата встречал на станции, и в деревню они въезжали уже с песнями. На телеге гремели бутылки и катались бочки с рыбой и икрой. Не заходя домой, братья располагались перед воротами, раскупоривали бутылки, распечатывали бочонки и начинался гудёж. Потчевались все желающие. Напившись, Иван приставал к дамам  как к женщинам, а Фёдор - как к возможным партнёрам по борьбе, для него было всё равно с кем бороться - с мужиком или бабой, лишь бы баба была помощнее. Бывало, бабам надоедали предложения Федьки, они хватали его гамозом, валили на землю и катали как колоду до тех пор, пока он не вопил о пощаде. Пропив все деньги и лишившись привезённых припасов, Иван переходил на полное содержание земляков. Его поили и кормили без отказа в любом доме, помня прямо-таки царскую его щедрость. Не знал он отказа и от женщин-бобылок. Пока Ванча бродил по деревне, мужики держали своих жён, да и подружек, на коротком поводке, дабы под Ваньку не попали. Уезжал он худым и потасканным, как мартовский кот, но вполне счастливым и "отдохнувшим".
Бывало, что к весне следующего года какая-нибудь баба рожала безотцовщину, и если ребёнок не походил ни на кого из деревенских мужиков, то вывод был один - наследил Ванька.
В верстах десяти от деревни располагается татарское село Сульмаш. Ежегодно в селе проходил татарский праздник сабантуй и Фёдор был там желанным гостем, так как был заядлый борец. Сам небольшого роста и коренастый с кулаками-кувалдами, валил он и русских и татар на полотенцах. Борцы обхватывали друг друга самотканым рушниками, назывались они ещё рукотёрниками, и старались завалить противника на лопатки. Возвращался Фёдор домой через несколько дней, неся на себе самовар или седло, и каждый раз - сапоги и баранки. Баранки он раздавал ребятне и девкам, а сапоги развешивал по стенам избы. Висели у него в доме    хромовые, юфтевые и яловые сапоги - призы за победу, в амбаре - различная наборная конская сбруя. Был он мужик не слабый, но кто без слабостей. Случалась с дядькой одна болезнь. Перепив лишку, он страдал недержанием. Иногда, придя домой, он извещал свою жену Аниску о том, что принес ей "лису", а наутро соседки уточняли у Анисьи, видя на верёвке Федькины порты, большую ли  "лису" он вчера припёр. Анисья сокрушалась, что "лиса" была такая большая и вонючая, еле отстирала кальсоны и штаны.


ГЛАВА 3.       СТРАДА ДЕРЕВЕНСКАЯ.

Работали в деревне все много, от мала до велика. Я не помню, чтобы в деревне были отъявленные тунеядцы. Кто не работал - тот не ел. Пили много, но все были при деле. Начиная с посевной, пить практически переставали, и до самой зимы почти никаких праздников не справляли. Посевная проходила скучно, обыденно, а вот сенокоса ждали как праздника  и готовились к нему, как к светлому празднику. Бабы доставали из сундуков белые платки и яркие передники, девки - цветные яркие косынки и лёгкие пестрые сарафаны и платья. Мужики точили косы, ремонтировали грабли и вилы, латали старые или плели новые лапти, детские лопоточки пришлось и мне поносить. Накануне косьбы бригадир обходил все дворы и наряжал народ на работу - кому косить, кому грести сено, кому его метать, а нам, подросткам, подвозить сенцо на лошадях к стогам. Лошади и телеги распределялись заранее по жребию, а когда выпавший жребий кого-то не устраивал, то право на коня или повозку добывалось на кулачках.
  Рано утром от конного двора по деревне двигались подводы, из домов выходил народ - кто с литовками, кто с вилами и граблями, рассаживался по телегам, и кавалькада двигалась на луга. В передней повозке сидели гармонист и частушечник. Я, когда подрос, и сносно научился играть на гармошке, тоже был удостоен чести ездить на первой телеге, а Лёнька Фефилов в свои семь-восемь лет выдавал такие скабрезные частушки, что девки краснели и прыскали в платки, а мужики только удовлетворённо хекали. Работали весело, с шутками. То кто-нибудь девке лягушку за пазуху засунет, то девка парня граблями по спине вытянет за нахальство.  В обед из-под кустов доставали узелки с паужной, рассаживались в теньке, и над лугом повисал хруст огурцов и лука, треск разбиваемых яиц, сваренных вкрутую; запив еду холодненьким кваском, вынутым из родника, каждый занимался своим делом. Бабы отправлялись в ближайший лесок посбирать первую ягоду и грибочки, мужики, покурив самосада, храпели под стогом, детвора верхом на лошадях отъезжала к пруду или речке купаться, а парни с девками, уж как водится, разделившись на парочки, разбредались по кустам и копнам. Вскоре от копён раздавался сдержанный девичий смех, а не редко и звонкие оплеухи.
После окончания работы все снова рассаживались по телегам, кавалькада повозок направлялась домой. Лишь только на горизонте появлялась деревня, бабы затягивали песню, деревня оживала, на улицу выходили старики и малые дети, встречали покосников, каждому в телеге находился гостинец.
К этому времени пастух пригонял стадо, и вскоре по всей деревне в подойники вжикало парное молоко. Сенокосный день заканчивался, разливалась по небу вечерняя зорька, молодёжь собиралась на посиделки. Боже, неужели всё это было когда-то в моей жизни и ушло в прошлое безвозвратно! Как жаль, как жаль.




ГЛАВА 4.         ПОТЕХЕ ВРЕМЯ.

Русский народ, чего греха таить, гулять любит, и с размахом, чтоб трещали кости под ударами кулаков, до пупа раздирались сатиновые рубахи, с похмелья трещали головы. Гуляли по завершению сенокосной и уборочной страды. Прямо на лугу или в поле расстилались самотканые скатерти, расшитые красными петухами, на них крестьянки выставляли различную солёно-копчёную снедь, шаньги, пироги и расстегаи, председатель на своём "козлике" привозил бочонки с мёдом и вином, выставлял водку. Плясали и пели, в основном, частушки, дотемна, затем с песнями возвращались в деревню, некоторые, не угомонившись, продолжали куролесить до утра. В октябре отмечали Покров, и до Нового года - опять затишье.  Седьмого января начинали праздновать Рождество, затем Рождество плавно переходило в старый Новый год, а тот в свою очередь - в Крещение, и так весь январь - сплошной праздник. Вся домашняя работа и уход за скотиной ложились на плечи детей старшего возраста. Ребята просили девчат доить коров, а те, в свою очередь - таскать воду и пойло, чистить конюшни и коровники. Работу на колхозных фермах взрослые старались выполнить сами, но не без помощи, опять же, детей. На них же возлагалась обязанность по охране колхозных объектов, что делалось с огромным удовольствием. Собирались подростки где-нибудь в сторожке, приносили с собой "ванюшку" - лёгкую самогонку, сладкую бражку, девчушки - пироги и сало, и тоже гуляли по-своему, но не допьяна. Родители хоть и пили крепко в праздники, но детей старались держать в строгости.
В Святки начинались гадания. Девки шибко любили гадать. Парней старались на гадания не допускать, так как они сильно баловались и изводили девок насмешками. О том, как гадали, рассказывала моя мать. Кидали как-то они валенки с правой ноги через ворота, чтобы узнать с какой стороны суженый придет (а направление показывал носок валенка, упавшего на снег), а валенок моей матери упал в сани цыгану, проезжавшему мимо, он и увёз его. Мать, конечно, получила взбучку за новый пим, да и жених её приехал ненадолго, ушёл на войну и пропал без вести, оставив её одну с малыми детьми. Вот и не верь гаданиям. И ещё одно гадание запомнилось мне из рассказов матери. По соседству жила её товарка Миладора, а в деревне - Минка. Собрались они с девками погадать у ней, а дед Минки был большой шутник. Слышит, что девки спорят кому первой бечь на гумно и, задрав юбку, свесить зад над ямой, в которой снопы сушили (было поверье, если покажется, что кто-то погладил девку по заднице, то жених будет добрый и непьющий, а если ударит, то пьяница и драчун) слез дед тихонько с печки, взял в сенцах кнут и спрятался в яме. Жребий выпал внучке, а он то не знал этого, прибежала Минка на гумно, присела над ямой, дед и вытянул её по заду кнутом. С диким рёвом девка  прибежала в дом, других желающих идти на гумно не оказалось. Не знаю, гаданье ли виновато, но детей у Миладоры Даниловны было много, а мужа я не видел, говорили, что тоже пропал.
Довелось и мне в юности принимать участие в гаданиях. Гадали мы при помощи петуха и курицы, бегали в хлев, чтобы у овцы выдрать клок шерсти и узнать масть будущей жены или мужа, таскали из поленницы поленья, чтоб по количеству сучков определить количество детей. А ещё нужно было одному в полночь сбегать в баню, взять там булыжник с каменки и по нему определить своё будущее. Вспомнив историю с Минкой, я втихую прокрался в баню, вымазал сажей руку и стал ждать, первой прибежала Томка Аксёнова, залетела она в баню, а я возьми да и мазани её по лицу сажей. Больше никто не пошёл в баню. Всегда считалось, что в бане живут черти, а тут ещё и девку "чёрт"  пометил. Не ужас ли? Ужас.

ГЛАВА 5.          СМЫЧКА С ГОРОДОМ.

До поры до времени крестьяне с работой в коллективном хозяйстве управлялись сами, но когда молодёжь стала уезжать в город, несмотря на то, что справки сельские советы не выдавали, а без справки невозможно было получить паспорт, а без паспорта в городе делать нечего, то приходилось использовать городскую рабсилу. За каждым селом и деревней закреплялись заводы, фабрики и учебные заведения. На уборку кормов, зерновых и овощей приезжали рабочие и студенты. С их приездом жизнь в деревне оживала. Свежая струя будоражила парней и девок, да и более старшее поколение жило в предчувствии новых утех. Ведь приезжали и женщины и мужчины, не обременённые семейной жизнью. Среди горожан находились певуньи и плясуньи, баянисты и гитаристы. Рано спать деревня уже не ложилась. Кто не хотел спать, те гуляли, а кто хотел, тому не давали те, кто не хотел спать.
В первый день прибытия шефов вечером деревенские парни создавали коалицию со своими местными врагами и показывали городским - кто в деревне хозяин. После первого вечера самые хлипкие горожане отправлялись восвояси, а наиболее стойкие переносили взбучку, полученную ни за что, ни про что, как само собой разумеющееся. Все, отправлявшиеся в командировку в деревню, заранее знали  сложившийся с годами такой вот жестокий и несправедливый обычай. Но уже на следующий день завязывалась дружба между парнями, деревенские девушки переходили в объятия городских парней, а деревенские парни подбирали себе пару среди городских девчат. Никаких разборок по этому поводу, как правило, не возникало. Но находились и такие, которые не хотели мириться с таким укладом деревенской жизни и сильно выпендривались перед местными. Приехал как-то в составе трудового десанта один красавец, весь из себя. Волосы длинные, завитые и покрашены в ярко-красный цвет, одет по моде, гитарист и певун. Куда там нам до него с тремя аккордами. Девки с ума посходили от такого красавца, а от нас нос воротят. Решили мы с Мишкой Лапшиным наладить его до дому, в город, думаем - пускай этот соликамский соловей в своём Соликамске заливается. Пригласили парня на приватную  беседу за угол, ткнули ему пару раз под микитки, и он бросился бежать от нас, куда глаза глядят, ну мы его и направили в ближайшие заросли репейника и там закатали пару горстей репьёв в роскошные волосы. Парня этого больше никто в деревне не видел и песен его не слышал. Жестоко? Да, жестоко, но репутация первых парней на деревне для нас была дороже всего.
Городской народ, надо прямо сказать, немножко диковат. Смешно смотреть, когда здоровенный детина улепётывает от козла или лезет на забор, увидев корову, ещё и комолую. Вот и приходилось нам преподавать городским уроки общения и обращения с домашним рогатым и безрогим скотом. Делали это, конечно, с подвохом и ради смеха. Лошадь для них выбирали упрямую, с норовом. Если учили доить корову, то подсаживали под такую, которая хвостом работала, как кнутом,  и подойник выбивала не хуже футболиста на подаче мяча. Однажды два мужика таскали телегу не менее часа за мерином, чтоб его в оглобли завести. Только подкатят телегу, он отойдёт, а мы не подсказываем, что мерина нужно в оглобли заводить, а не телегу на него накатывать, а он к тому же ещё и лягался изрядно, ладно, что мужики живы остались в этом  противостоянии.
Горожане и бани дичились. Натопила как-то Евдокия для своих постояльцев баньку, объяснила им как нужно пар добывать, а одному захотелось ещё и посмотреть, как это в каменке пар образуется, плеснул водичкой, а пар в рожу, так и ходил до конца командировки с красным лицом, обмазанным густо гусиным жиром.
А две тётки вообще отчебучили до непристойности. У одной в спину вступило, деревенские бабёнки и надоумили её растереть спину скипидаром, но забыли предупредить о том, что скипидар очень едучий и с ним нужно обращаться осторожно, так как, попав на любую слизистую, он дерёт хуже перца. Пошли тётки в баню, одна другой и давай спинку поливать скипидарчиком, а он по желобку ниже спины и стёк в непотребное место. Сидим с ребятами на косогоре,  напротив, через ложок банька, а из баньки вылетает голая бабёнка с визгом, а за ней другая с шайкой, тоже нагишом, и старается из шайки смыть остатки скипидара с бедолаги. Бегают они, обе орут, как блажные, а мы в покате от хохота. Наконец тётки заметили нас и кинулись обратно в баню. Так что будьте осторожней со скипидарчиком, если, не дай бог, в спину ступит.

ГЛАВА 6.           НУ, НЕ ХУЛИГАНСТВО ЛИ?!

Культурные развлечения в сельской местности всегда были в дефиците, вот и искали подростки, да и те, кто был постарше, утехи в различных пакостях, чаще  граничащих с хулиганством.
Опять тот же Иван Игошев, помните его, отправился к одиночке Татьяне в гости, а мы - то знали, за каким лядом он к ней идёт, ну и решили подшутить. Татьяна калёнку  затопила (железная печурка для быстрого приготовления пищи и обогрева), варево поставила, и сели они по стопочке самогонки тяпнуть. На улице разгар лета, калёнка топится, самогонка подогревает, и Татьяна, на свою беду, окна нараспашку раскрыла. Пацаны, народ любопытный, смотрим в окошко, ага, сейчас что-то будет. Снарядили Серёгу на крышу с ведром, сами ждём. Вот свет погас, кровать заскрипела, даём Серёге сигнал, он ведро на трубу - весь дым в избу. Включается свет и начинается представление. Татьяна в одной кофтёнке и Иван без штанов мечутся по избе. Пожар, кричат, горим! Татьяна ведро воды на печурку выплеснула – пар и зола в разные стороны. Ад, да и только.
Конюх Герасим как-то имел неосторожность нас застать, курящими самосад, и рассказать всё отцам. Ну, конечно, всыпали нам,  мне-то точно.
 Встал вопрос о наказании конюха. Натянули мы в его дворе глухой ночью верёвку перед крыльцом, а перед верёвкой положили несколько кучек коровьего дерьма, и ну стучать в окно, и выть на разные голоса. Не вытерпел Герасим, схватил, что под руку попало, вылетел во двор, через верёвку и в г---о лицом. Мужикам вместо того, чтоб пожалеть товарища, надо было ещё поиздеваться над ним. Подсядет он к кому-нибудь, покалякать за жизнь, а тот закрутит, закрутит носом и в сторону отодвигается, Герасиму  обидно, как будто деревенский мужик никогда навоз не нюхал.
Братуха мой, тоже Иван, рассказывал про проделки, которые они вытворяли в своё время. Одна девица дружила с Иваном и дала ему обещание выйти замуж только за него, но, как водится у женского сословия, обманула и вышла за другого. Иван подговорил ребят отомстить бывшей дроле.
Настирала, как-то вечёр, молодуха белья и другой разной лопотины, вывесила всё на ночь, на выморозку во дворе, утром глядь, а белья то нету. Туда- сюда - украли. Потом глянули, а  постирушки висят на высоте пяти-семи метров на верёвке муж двумя телефонными столбами вдоль деревенской улицы. Пока искали длинный шест, пока верёвку оборвали, на панталоны и кальсоны пол деревни успело налюбоваться.
Доводилось мне слышать истории про то, как мастеровые люди, плотники и печники, скупердяев наказывали. Был такой прижимистый мужик в деревне - Тимоха, пригласил он печника печь переложить. Договорились о цене и кормёжке, печник работу выполнил, но Тимоха заплатил тому не полностью. Прошло сколько-то лет, печь прохудилась и опять Тимоха печника зовёт. Сложил мастер печку честь по чести, а Тимоха опять рассчитался с ним не по уговору, печник ушёл без ругани и скандала. Живёт Тимоха и радуется новой печи, только вот со временем что-то попахивать в избе стало и чем дальше, тем сильнее. В семье друг на друга подозрительно посматривают, что такое - звука нет, а вонько.  Только везде пролазив и пронюхав, понял мужик, что пахнет-то печка. Кинулся Тимофей опять к печнику, тот загодя взял со сквалыги всё, что тот ему недодал, и ещё сверху, за устранение запаха. Пришёл печник к Тимохе, вынул несколько кирпичиков из печки, убрал протухшие яйца, и вся недолга.



ЭПИЛОГ.

Задумав  переложить из головы на бумагу свои воспоминания о детских и юношеских годах, тесно связанных с деревней, её бытом, жителями и гостями, я никак не мог определиться - что это будет, маленькая повесть или очерк, или же ещё что-нибудь. И вот, уже дойдя до эпилога, так и не определил жанр, с вашего позволения сказать, своего произведения.
Это моя первая прозаическая проба. Возможно, появятся новые воспоминания, а может толчком послужит встреча с друзьями детства и  юности, или поездка на родину, я продолжу работу над своим первенцем, и родится роман. А вдруг, чем чёрт не шутит. Но найдёт  ли он своего читателя, не оставит ли его равнодушным к прочитанному? Для меня это большой вопрос, меня это волнует. Поэтому я оставляю несколько листов чистыми, чтоб каждый, кто захочет, оставил на этих листах своё мнение и суждение, а нужно ли написанное мною ещё кому-то, кроме автора.
Наверное, в моей работе много слов "было", "был", "были", но ведь действительно всё это было и не так давно, а вот не стало. Сейчас от моей деревни осталось с десяток дворов. Доживают в ней свой век старики, да несколько, окончательно спившихся, бывших парней и девок. Но по-прежнему прекрасна природа прикамского Предуралья, по-прежнему говорлива и чиста речушка Еланка, как и сто лет назад встречает её воды Куб. Слившись воедино за нашим огородом, они впадают в Стреж, тот в тёмноводный Быстрый Танып, Быстрый Танып в Белую, та - в Каму, а Кама - в Волгу-матушку. Плещется, по сей день, в берегах Каспия и та водичка, которая поила меня, омывала мне ссадины и цыпки на босых ногах. Жизнь продолжается. Хочется верить, что через какое-то время снова на улицах моей деревни зазвенят детские голоса, запоют, а иногда и заголосят от горя, не без этого, бабы. Снова заволнуются тучные нивы и на полях затарахтят трактора, а по ночам под влюблёнными на сеновале зашуршит духмяное сенцо. Так будет, но нечего не повторится. Таковы законы жизни.