1

Любая история имеет начало и имеет конец. Некоторые истории начинаются быстро и заканчиваются еще быстрее, в то время как конец других оттягивается на неопределенное время. Все начинается в тот самый момент, когда ты  ничего не ждешь. 
Я сижу в своей комнате, уставившись в стену расписанную птицами и цветами. Художник, придумавший этот узор для обоев, наверное, очень любил птиц и цветы, а еще синий и красный цвет. Цветы – красные, птицы – синие. Но во мне живет ощущение, что он ненавидел их, потому и нарисовал, чтобы люди во многих городах слились с ним в этой ненависти. Вчера я поздно лег. Поздно лично для себя. Я никогда не ложусь спать в 4 утра трезвый. А вчера лег, я не уверен, что в четыре, но мне так показалось.  Я смотрел в потолок и на нем двигались фигуры людей, животных и дракона – черные фигуры, как в театре теней и меня это очень увлекло. Мне хочется пить, но голова затуманена еще не прошедшим сном  и подниматься со стула мне не хочется. У меня совковский коричневый деревянный стул со спинкой. Я думаю о времени. Пока я о нем думаю оно идет, унося по крупинке дни. Дни моего дня. Комната у меня полтора метра на три. Умножая данные показатели получаем комнату площадью 4,5 с половиной квадратных метра. По всей  ширине комнаты  диван, но остается немного места для стула и меня.  В ней нет телефона, нет телевизора, нет интернета и даже радио нет.  В комнате есть окно. Окно, выходящее на окно другого дома и стену другого дома. Я смотрю в окно и вижу окно напротив, заливается оранжевым светом вечернего солнца. Я достаточно много проспал потому что лег поздно, думаю я, но не расстраиваюсь, понимая, что суббота. Субботу можно и проспать, ничего в ней замечательного нет. Осенью всегда холодно, и я заворачиваюсь в свой старый  вытертый халат. Он меня не греет. Большая дыра на правом боку пропускает  холодный воздух, пробивающийся через в щели в окне. Время идет быстро, казалось еще вчера была пятница, а уже суббота.
В окне напротив появляется силуэт. По очертаниям понимаю, что это женщина. Черты у нее изящные, утонченные. Я не вижу ее лица и тела. Она всегда появляется внутри комнаты и никогда не подходит к окну. Я знаю ее давно, потому что часто вижу из окна. Но никогда не видел за пределами комнаты. Возможно и видел, но узнать ее за пределами комнаты невозможно, в комнате она другая, темная что ли. Я слежу за ней некоторое время, после чего вновь переключаюсь на стену. Стена не изменилась. Стена пугает меня своим постоянством. Она не изменила формы, цветы не увяли, птицы не улетели. Так каждый день. Со временем мне кажется, что и я становлюсь постоянным атрибутом этой комнаты.
Из-за стены начинает доноситься музыка и стены подергиваются. Музыка не раздражает меня. Что вроде Синатры. В соседней комнате живет Иваныч. Человек с претензией на знание американской классики, в перерывах между запоями, что случается у него гораздо чаще, чем прослушивание музыки. Из запоев он выходит на неделю или несколько, музыка в эти дни играет постоянно. Утром и ближе к вечеру. Музыка играет третий день. Иванычу уже около 60. Он худощав, бледен от недостатка света. Постоянно сидит в комнате, но выходит изредка прогуляться. Выходит в основном по нужде – нужде в табаке, водке и естественной. После запоев он становиться черным, и похож на таджика. Седая щетина выдает его годы, впрочем как и обвисшая кожа и мышцы на его высохшем теле. У него неаккуратные с сединой и вечно засаленные волосы. В одежде Иваныч непритязателен, вижу я его всегда в одной и той же майке, в трико с отвисшими коленями и в китайских шлепках на босу ногу. Пальцы на руках у него желтые и длинные, продолжающиеся грязными длинными ногтями. В один из запоев Иваныч кричал, что он преподавал в культпросвет училище и его за пристрастие к джазу повязали, осудили, а после отсидки выкинули на улицу. Работы нигде найти не мог, зарабатывал, чем придется, а потом оказался в этом доме, где уходит в запои и выходит из них со звуками музыки. В комнате Иваныча я не разу не был, но мне она кажется идентичной с его внешним видом. Такой старой, такой же потерянной в целом мире как и он сам. И на площадке она последняя, и вход в нее выглядит здесь так, как будто строители еще и думали стоит ли ее вообще здесь делать. Я живу в предпоследней комнате.
Музыка продолжает играть чистый мужской голос вытягивает ноты. Получается симпатично под звуки ударных, рояля, духовых и каких-то еще инструментов, которые я не могу отличить в общем звучании. Я продолжаю смотреть на птиц на обоях, мое зрение привыкло к ним, и порой они сливаются с цветами, в одну большую птицу или в один большой цветок. Я выглянул в окно, силуэт в окне, напротив, исчез. Я не расстроился. Она всегда все решает сама, когда придти или уйти. Она главная в наших отношениях.
В комнату проваливается запах ацетона. Запах противный, но до тошноты не доводит. Запах не чистого ацетона, а приправленного какими-то медикаментами. Запах таблеток раздражает меня с детства, лучше по мне корчиться от боли, чем глотать горькие кругляшки. Этот неприятный запах мне уже знаком. Это Колян и Мишка – братья наркоманы, живущие в двух соседних комнатах, по левую сторону от кухни. Кухня же расположена слева  от моей комнаты, то есть меня и наркоманов разделяет только кухня. Братья они и есть братья, они похожи, но Мишка повыше. Волосы у них темные и короткие, носы прямые и чуть крючковатые. Глаза у них пустые, и затуманенные как утреннее поле. Они оба худые, про таких говорят «кожа и кости». На плечах у обоих татуировки, изображающие что-то непонятное. Они погодки и по возрасту чуть моложе, чем кажутся внешне. Колян и Мишка регулярно наполняют пространство этим запахом. Никто не жалуется, все свыклись. Каждый здесь ищет забвение в том, что ему нравиться. Иваныч – бухает, Колян и Мишка – колются. Они варят все на кухне, рядом бурлящими супами и кипятящимся бельем. Правда как стеснительные мальчишки колются только в комнате, либо Мишкиной, либо Коляна. Колян – старший, поэтому именно он руководит процессом приготовления, Мишка помогает ему во всем. После варки они уносят кастрюлю  с болотного цвета жижей в комнату, и не появляются около два дня. Бывают дни, когда кто-то из них валяется возле дверей или на кухне. По нескольку раз и к Мишке, и к Коляну приезжали ангелы в белых халатах, с кровавыми крестами на блестящих чемоданах. Я давно сомневался ангелы ли они, если в их руках чемоданы с кровавыми отметками, но они не делали ничего демонического, а потому я смирился. Они уносили Коляна, уносили Мишку,  но те всякий раз возвращались в свои комнаты, как нагулявшиеся коты весной, приходят в место, где их кормят. Они как Иваныч порой пытаются бросить, но это у них не выходит. Они часто куря на кухне мечтают, что все это закончится и они откроют свой ресторан, буду готовить  и кормить людей, блюдами со всего мира.  Но все разговоры заканчиваются в том момент, когда варево готово. Запах после него стоит долго. Но все к нему привыкли, и не обращают внимания.
Вся жизнь в этом месте начинается только вечером, и я проснулся как раз к этому моменту. За дверью был слышен голос Ольги. Она кричала матом, давая понять кому-то, чтобы он уходил. Ольга была тучная и дряблая, на вид ей было более 30, хотя она говорила, что 30 ей только стукнуло. Ее желтые обесцвеченные волосы прирастали к голове черными корнями, в глазах была пустота и губы были высохшими и однородными с цветом высохшего пожелтевшего лица. Волосы у нее были редкими и всегда жирными, и небрежно свисали на лицо, как и одрябшая грудь свисала к животу. Соски ее были проколоты, но сережек в них не было, а только темными пятнышками виднелись дырки на них. Она часто ходила голышом по коридору, а потому все обитатели этого места прекрасно видели ее тело, при этом бесплатно. Как говорила она сама единственное, что у нее хорошо получалось в этой жизни это трахаться, и почему бы не зарабатывать на этом деньги, если можно получить и удовольствие (хотя как она сама и говорила, получалось это у нее крайне редко), и заработать. Она приехал из какой-то небольшой деревни, в которой не осталось ни рабочих мест, ни трезвых мужиков. Оставила со своей старенькой матерью троих детей и уехал не  то на заработки не то на поиски лучшей жизни. Повидала Ольга в своей жизни много начиная с потери девственности в 15 лет от «рук» отчима, заканчивая бесконечными поисками дозы, в нескончаемые адские дни. Сейчас же наркотики как она говорила, уже не употребляет, употребляет только периодически, и это стоило ей 40 суточной ломки без сна и со всеми присущими ломке болячками. Сейчас она пила. Пила много и безбожно. Лучше она не становилась, а потому выглядело это страшнее даже чем запои Иваныча. Женский алкоголизм не излечим, - говорят наркологи.
В этот день, похоже, она в очередной раз выгоняла из своей комнаты нерадивого клиента, который уходить не желал. Её клиентами большей своей частью были выходцы из бывших союзных республик: таджики и узбеки, которым вдали от родных мест нужно было просто женщину, даже за деньги, даже такую как Ольга. Физиология. Ольга периодически посещала Коляна и Мишку и за дозу дарила им любовь. Звуки этой любви слышали все. Особенно громко она была слышна в моей комнате. Все происходило у них обычно в Мишкиной комнате, а разделяла нас только кухня. Иногда ночью они добирались и до кухни, тогда я не мог спать. Всхлипывание, вздохи, бульканье, толчки, грохот посуды – звуки дарованной Ольгой любви.
Комната была моим миром. Она спасала меня от всего, что происходило за ней. Я сидел и продолжал рассматривать ее. Медленно, переводя взгляд с одного цветка на другой, с одной птицы на другую, на окно и снова на птиц. На окне стоит Кеша. Кеша мой единственный друг в этом мире. Кеша – алое или тысячелистник. Сейчас он зеленый и полный сил. Зимой же он грустит. Подсыхает и морщиться, становится вялым. Это погода так действует на него. Я тоже резко ощущаю перемены в погоде, и  этим мы похожи. Крики за дверью стихают, становится тихо, но запах ацетона не исчезает. Ночь еще впереди. Это место вскоре проснется, заживет ночной жизнью и закипит, выбрызгивая всю грязь этого мира, вместе с истошными криками, и одурманенным брожением. Кеша хочет пить. Я всегда  чувствую это. Я тоже хочу пить. Оранжевое вечернее солнце пробуждает в нас жажду. Мне кажется, что на улице очень тепло, но я никуда уже не хочу уходить и думаю, что Кеше это бы не понравилось. Я поднимаюсь со стула, он издает нервный скрип, и я иду по дивану, который является и моей кроватью. Ноги проваливаются в него как в болотину. Диван старый и пружины в нем напрягаются под моими ногами. Я делаю два круга замком, и дверь отворяется. Я выхожу на площадку.
Это место находится на третьем этаже, вернее на чердаке бывшего «Дома офицеров». От неба нас, собравшихся здесь, отделяет только ветхая крыша, подпертая деревянными столбами, которые в свою очередь, стоят посреди этого помещения. Комнаты идут друг за другом, образуя полукруг, повторяя округлость чердака этого здания. Все комнаты закрыты, кроме кухни. На кухне нет дверей. Двери комнат деревянные обшарпанные, поверх многих набит брезент, имеющий повреждения по всей площади. Из этих ран вываливается желтое, испещренное грязью, ватное мясо. Под дверями расположен мостик, сколоченный из дерева, шириной около 2 метров. Находится он на высоте около полутора метров от основанного пола, в который упираются столбы, подпирающие крышу. По среди помещения пустота. При выходе из комнат за мостиком натянуты веревки, на котором сушится ветхое, не отстирывающееся белье. За электроэнергию и коммунальные услуги здесь никто не платит. Мир, кажется, и не подозревает о нашем существовании. Для того, чтобы выйти на улицу нужно, пройти по всему мостику, спуститься после первой комнаты по лестнице и через железную дверь, которая всегда запирается попасть на площадку чердака. После этого, по низкой деревянной лестнице, с отсутствующими ступенями, спуститься между двух стен расположенных на расстоянии менее полуметра между друг другом и оказаться на втором этаже. После чего можно спускаться по широким лестницам, разбитым временем и бомжами, ночующими на них, периодически наталкиваясь на бутылки, шприцы и презервативы. Всего один лестничный пролет и натыкаешься на исписанную краской дверь – «Punk not dead», на улице, в самом центре оживленного города. Глаза теряются перед видом людей и яркого света.
Я прохожу метр по мостику, и сворачиваю в кухню. На кухне никого нет. Здесь только резкий запах наркоманского варева. Я беру банку бутылку из-под пива, оставленную мной на окне позавчера, и набираю в нее воды из-под крана. Вода в городе пахнет канализацией, но это не мешает ей быть водой, которую можно пить. Я  возвращаюсь в комнату. Пробравшись по дивану, оказавшись на стуле, я протягиваю руку и даю пить Кеше. Потом пью сам. Бутылку держу в руках и смотрю на Кешу. Слышу стук в дверь.
- Дима! – слышится женский голос из-за двери.
Я молчу. Пусть думают, что меня нет. Я почти и так ни с кем не общаюсь в этом месте. Я знаю, что за дверью стоит Катя. Он стучит еще несколько раз. Зовет меня. Я не издаю, ни звука, и пытаюсь не дышать, опасаясь, что она услышит мое дыхание. Я слышу шаги, понимаю, что она уходит, и тяжело выдыхаю.
Катя – подруга Оли и этим все сказано. Они живут в соседних комнатах. Катя в первой комнате от железной двери. Катя приехала сюда не так давно. Быстро подружилась с Олей. Не могу знать, что она искала в этом месте, что она искала в этом городе, но достаточно быстро она стала работать вместе Олей и зарабатывать деньги. Сомневаюсь, что это была ее мечта. Она делила комнату с маленьким ребенком. Ему было чуть больше года. Она часто просила меня посидеть с ним, пока работала. Я соглашался безвозмездно, хотя разговора об этом и не было. Я всегда любил детей. Втроем в моей комнате нам было интересно. Дети прекрасны. Они ни в чем не виноваты. Виноваты родители, испоганившие мир, и давшие родится в нем детям. Дай детям возможность выбирать родителей, все дети были бы счастливы. Мир несправедлив и кому-то приходится страдать. Сына Кати звали Илья. Он был веселый худощавый мальчуган, почти не плакал, и очень внимательно вглядывался в обои в моей комнате и слушал наши с Кешей разговоры. Иногда она приносила меня водку за указанную услугу, но я никогда не пил при ребенке. Мы с ним подружились, он был интересен мне, в отличие от обитателей этого места. Катя не была любящей и заботливой матерью, но все же она другая, не как Ольга, оставившая детей. Ростом Катя не вышла – около метра шестидесяти, но волосы у нее красивые и черным шелком сливаются ей на плечи, обрамляя ее красивое лицо. Она красива эстетически. Большие зеленые глаза глубоки как океан. При виде ее я не могу ей отказать ни в чем, даже посидеть с Ильей. Фигура в отличие от лица мне не нравилась. Большая задница на маленьком теле с маленькой грудью, не сильно выделяющейся из-под ее единственного платья.
Мне всегда не хватало одиночества, и всегда его искал. Избегал людей. Убегал от любви, просто исчезал или рушил своим поведением. Был невнимателен к ним, и они отворачивались от меня. И вскоре я нашел приют здесь. Я был одинок по собственному желанию и потребности. Людям окружающим меня здесь было не до меня, и мне было не до них. Единственный из соседей вызывавших во мне уважение была Анна Германовна, лет пятидесяти, но как и все, выглядевшая старше остальных. Она перебралась сюда со своим сыном, когда ее собственный дом сгорел, и она осталась одна с маленьким ребенком никому не нужной. Она любила выпить, но излияния ее за пределы комнаты никогда не выходили, да  и случалось это достаточно редко. Сын ее нигде не работал и только и делал, что пил чаще на деньги матери, и его требования дать похмелиться слышали абсолютно все, но никто не вступался. Дела семейные. Частенько Анна Германовна ходила в синяках, но никогда не жаловалась. Работала она уборщицей, и целыми днями пропадала по разным офисам и учреждениям, чтобы хоть что-то заработать и не дать пропасть любимому сыну и себе. Сына она действительно любила, а потому и терпела его. Вернулся он года два назад из тюрьмы и так ничего и не делал. Был он длинный и худой из под майки выпирали лопатки и ключицы, волосы у него были рыжие, да и сам он был подстатьи им дерзок. Половины зубов у него не было, на их месте была чернота и пара золотистых коронок. Тело его было изрисовано зеленой татуировкой, с изображением куполов, звезд на плечах, а на правом плече красовалась обнаженная женщина, обвитая змеей. От матери он постоянно требовал деньги и бухал. Сына звали – Антон. Еще у Анны Германовны был мужчина – Василий. Возраста он был примерно одного с Анной. Пьянствовал он тоже зверски, но похоже Анну любил, хотя и не жил с ней. Анна тоже его любила. Если любовь вообще существует. Частенько Василию прилетало в лицо и под дых от Антона, но он продолжал посещать любимую. Порой он спал на лестнице, потому что Антон не позволял матери пускать его и не выпускал ее к нему. Боялся, что обопьет его, наверное. Василий же, напротив, всегда приходил со своим, и пару раз мне предлагал присоединиться. Я не отказывал. Василий был бомж, но бомж в отличие от других, следивший за собой, он пытался приобретать хоть изредка себе вещи, брился одноразовыми станками, и как ни странно много читал, хотя денег на книги не тратил, читал, что находил. К тому же он не пропускал ни одной халтуры, которая подворачивалась, будь то разгрузить что-нибудь или заняться чисткой общественных туалетов, ничем он не гнушался.  А жил и спал он, где придется. Антон же с матерью занимали две комнаты, как раз между братьями наркоманами и Ольгой. 
В тот день, несмотря на то, что время близилось к семи, было тихо. Но суббота не могла быть тихой. Я не помню ни одной субботы, в которой царила бы тишина.  Я продолжал сидеть в комнате наедине с Кешей и даже не заметил как стемнело, на небе вылезла луна, которая немного стесняясь, заглядывала мне в окно. Тьма нависла над миром, а значит вот-вот должно проснуться это место. Место ведет ночную жизнь, днем все спят после ночи. Ночь заканчивается для всех около шести утра, когда никто не может уже ни пить, ни курить, ни трахаться, ни говорить. Все заканчивается утром. Ночь наступила, но никакого движения за дверью слышно в эту субботу не было. Казалось, что все вымерли. Меня это не волнует, и я нисколько не переживаю ни за одного из обитателей этого места. Все же это странно. Ни клиентов у Кати и Ольги, ни криков Анны Германовны и Антона, ни музыки Иваныча, ни падений и шараханий Коляна и Мишки, ни плача Ильи, только нагнетающее молчание Кеши. Воистину странная ночь. Произошел какой-то сбой во вселенских часах.
Я лег на диван и смотрел на потолок. На потолке как на проекторе снова появились  тени.  Но не такие как вчера, другие – объемные реальные. Вот появился человек высокий, с выпирающей челюстью и большим носом, и огромные плечи выпирают вперед. Рядом появляется еще один поменьше, но нос у него тоже большой, но не прямой как у первого, а больше похож на картошку. Первый что-то объясняет второму, он размахивает перед ним руками, движения его резкие, кажется, что разговор их переходит в ссору. Потом у них в руках появляются стаканы, они чокаются ими и выпивают. Тот, который поменьше берет инициативу в свои руки и что-то говорит, тоже размахивая руками. У крупного мужика появляется в руке нож, и он ударяет им в грудь своего собеседника, тот не успевает даже отмахнуться и обвисает вокруг ножа. Первый наносит еще два удара и тень мужика поменьше исчезает, рассыпается как песок. Потом исчезает и тень первого, остается тьма и тоннель, играющий разными красками, как калейдоскоп. Мне кажется меня уносит по нему на огромной скорости и я чувствую давление ветра на себе. Лицо сводит, и я не могу пошевелиться. Потом я оказываюсь в лифте, который мчится вниз на огромной скорости, я также чувствую напряжение. Резко открываются двери, и я вижу, как пролетают один за другими лестничные пролеты. Ноги не слушаются меня, и я падаю в углу лифта. Я смотрю, как мы несемся мимо этажей, на некоторых площадках появляются люди, и я не понимаю, куда мы летим. Потоками воздуха меня начинает выносить из кабины лифта, я пытаюсь ухватиться за что-нибудь, но стены гладкие и у меня ничего не выходит. Я боюсь, что меня  разрежет пополам между этажами. Меня выкидывает на лестничную клетку к желтой покрытой краской двери, но я продолжаю катиться, тянусь к ней, но дотянуться не могу. Мое тело не слушается. Я качусь к двери из зеленого цвета и останавливаюсь у нее. Тяжело вздыхаю, и двери открываются. Я стены вокруг меня движутся, желтая дверь отдаляется, и я понимаю, что меня затягивают  в комнату. Я оказываюсь в комнате, в ней темно, единственной окно задернуто красной шторой. Я отталкиваюсь руками, чтобы развернуться и увидеть того, кто тянет меня….
Слышу, громко скрипят доски на мостике. Шаги. Приближаются к моей двери. Стук. Настойчивый, сильный и уверенный в себе. Местные таким стуком не обладают. Смотрю в окно. За окном темнота. В окне напротив, горит ночник. Шторы задернуты, но они подсвечиваются изнутри ночником и кажется, что светятся они, но я знаю, что это ночник.
- Дмитрий!! – слышу из-за двери незнакомый голос, и понимаю, что я спал, а сейчас проснулся. Голос мужской с легкой хрипотцой, какая бывает у заядлых курильщиков. В этом месте я этого голоса не слышал, - Дмитрий, откройте, мне нужно с вами поговорить.
Я не люблю новых людей. Я им не доверяю. Впрочем, старых знакомых у меня тоже нет. В этом месте все знают меня как  Диму и больше ничего. Я не доверю людям, и потому ничего о себе сказать им не могу и не хочу. Под этой крышей сменилось много людей пока я здесь. Я наблюдаю за ними, но не позволяю им наблюдать за мной. Все они приходят и уходят, но только я и Кеша остаемся здесь.
Я поднялся с дивана и подошел и прошел по нему до двери, прислонившись к ней ухом. В дверь снова резко ударили, так что в ухе зазвенело.
- Дмитрий, я знаю, что вы дома, откройте дверь! – срываясь на крик, произнес мужчина.
Может быть, оглушенный ударом или от знания того, что он знает, что я дома, я открыл дверь. Передо мной стоял мужчина на вид лет сорока пяти. С бледным лицом, и белыми волосами. Правая рука его была опущена вниз, и между пальцев дымилась сигареты. Дым от нее поднимался вверх настоящим туманом. Под мышкой он держал черную папку. Я удивился как она у него не выпадывает, когда он курит. «Видно это дело опыта», -  подумал я, обратив внимание на выпирающий из-под белой рубашки живот, на котором лежал черный галстук. Левая же рука была занесена так, будто он собирался продолжать стучать. Тут я понял, что я уснул и все, что происходило еще пять минут назад, снилось мне. Я осмотрел мужчину с головы до ног. На бледном его лице красовалась трех дневная щетина. На нем был одет черный хорошо скроенный пиджак, но висел он на нем как-то мешковато, в тон пиджаку он был в черных брюках, на ногах же были черные, вернее серые от пыли, туфли. Он посмотрел на меня. Я понял, что он обратил внимание на босые ноги и дранный халат, потом резка поднял глаза, в которых я увидел некое смущение. Он затянулся.
- Не ужели, Дмитрий вы открыли, - выдыхая немного повернувшись в сторону, спросил он, - меня зовут, Пламенев Артур Сергеевич, и я следователь.
Он бросил сигарету на мостик, легким движением ноги раздавил ее, перехватил свою папку и расстегнул замок молнию. В руке у него, и сразу же перед моим лицом появилось удостоверение в красной кожаной обложке. Следователь раскрыл его и я увидел, его же. Он был на фотографии в форме, в погонах и с майорской звездой на плечах. Я пригляделся после чего он резко закрыл удостоверение, я успел прочитать только «старший следователь Пламенев». Мне эта информация, впрочем, была и не нужна. Я не понимал только того, что здесь делает следователь, если даже участковые не заходили сюда.
- Я пройду, - продолжил он, - если вы не возражаете? У меня к вам есть пара вопросов.
- Не возражаю, -  ответил я, - но не знаю, куда вы хотите пройти? – я сделал шаг вперед, чтобы он мог оглядеть мою комнату и понять, что места в ней нет.
Следователь заглянул внутрь. Удивления на его лице не было. По всей видимости он бывал уже в похожих местах.
- Хорошие обои, - говорит он, - но все же я пройду.
Он вступает на мой диван в своих пыльных ботинках, проходит и садиться на мой стул у окна.
- Закрой те дверь и проходите, - предлагает он мне.
Я понимаю, что теперь это не моя комната. Я закрываю дверь и сажусь на диван, опираясь спиной в стену. 
-Это, я так полагаю, ваш лучший друг? – он показывает пальцем на Кешу, и хитро улыбается, - да, как вы тут живете, не развернуться. У меня вот большая трехкомнатная квартира, так и то мне в ней тесно. А у вас, что-то совсем узко, - он осматривает комнату глазами, все с той же улыбкой, - а свет вы никогда не выключаете в комнате? - теперь он смотрит на лампочку, свисающую с потолка на проводе.
- Я не умею, - отвечаю я, - и не вижу в этом смысла, человек понимающий, что нет ни света, ни тьмы может обходиться и без них, - он смотрит на меня и недоумевает. Я продолжаю, - мне не нужен этот свет, но я не знаю, кто ответственен за него, он включается сам вечером и горит всю ночь, а утром гаснет, наверное, поэтому в этом месте все перепутали ночь и день, в смысле, что жизнь у них начинается ночью. Я думаю, это как-то связано с фонарями на улицах…
- Хорошо, хорошо, - перебивает он меня, и улыбка с его лица исчезает, - с этим мы разберемся. Я пришел к Вам вот по какому поводу: сегодня в дежурную часть отдела полиции №4 позвонил неизвестный и сообщил, что в этом как вы говорите «месте», поэтому вызвали и меня. Я хочу задать вам несколько вопросов, потому что труп нами был действительно обнаружен и, судя по обнаруженным на нем признакам насильственной смерти, стать трупом человеку помогли. Вы давно знали вашего соседа Смирнова Антона Михайловича? В каких отношениях с ним были?
 - Я не знаю, такого, - отвечаю я, - я знаю Антона, сына Анны Германовны, - но отношений с ним никаких не поддерживаю у нас очень мало общего, разве что мостик перед дверьми.
- Да, да – это именно тот Антон, о котором вы говорите. Давно ли вы с ним проживали по соседству?
- Я с ним не проживал, я живу здесь один, - отвечаю я, - о нем я лишь могу сказать, что он бухал, пока не упадет, и бил мать, забирая у нее деньги, все время бухал с незнакомыми людьми, которых водил в свою комнату. После пьянки мог полночи орать и шарахаться по комнатам стуча в деверь. Кто мог с ним что-то сделать мне неизвестно, хотя мне кажется, что все это справедливо.
- Ну хорошо, сейчас я возьму с Вас объяснение и отлучусь, - говорит следователь, и мне кажется что его голос ударяется о стены комнаты.
Он приоткрывает папку и достает из нее чистый белый лист и кладет на папку. Из внутреннего кармана достает ручку, она бликует в свете лампочки.
- Кстати, почему вы не стрижетесь и не бреетесь, Дмитрий? – спрашивает он.
Я провожу рукой по голове, глажу волосы, которые свисают на моей щеке, и соскальзываю по щетине. Щетина отросла и стала мягкой, больше похожа на короткую бороду.
- Я не считаю это необходимым, - я смотрю на него, - это имеет значение для дела?
Я не свожу с него взгляда и сажусь в позу лотоса, подгибая ноги по себя.
- Нет, никакого.
Я перевожу взгляд на лист бумаги и не могу от него оторваться. Он прекрасен. Его белый цвет, отражает свет электрической лампочки и кажется, что он горит. Он чист и невинен. Этот лист просто совершенство. Он как снег, чистый и легкий. Он манит меня к себе и очень мне нравиться, нравиться до безумия. Следователь начинает писать. Я вижу, как в правом углу листа он пишет «Руководителю….», лист теряет свою притягательность, он мне больше не интересен. Он стал другим, он перестал быть чистым, он перестал нести свет. Я смотрю на Кешу. Кеше не нравится этот гость, он его удручает. Я понимаю, что Илью ему было бы видеть приятнее. 
- Ваше имя, фамилия и отчество? – спрашивает следователь.
- Дима, - отвечаю я.
- Я знаю, что вас зовут Дмитрий, но все же ваши фамилия и отчество, и дата рождения к тому же, у вас ведь есть фамилия и отчество? – серьезным голосом настаивает он.
Я не доверяю ему и таким как он.
- Нет, - говорю я, - меня зовут Дима. Меня все так меня называют.
- Хорошо так и напишем, Дима, без даты рождения? – я киваю ему в ответ, - адрес я ваш знаю… - он что- то пишет и пишет, исписал уже пол листа.
Потом он пишет, еще и еще, поясняя, что записывает то, что я рассказал ему про Антона. Я смотрю, как он резко водит ручкой по бумаге. Либо он очень уверен в себе, либо у него проблемы с нервами. Вот через десять минут он делает размашистый штрих – подписывает, что-то помечает на листах и протягивает их мне. Листов уже два и все они исписаны синей пастой, они испорчены, они потеряли свою красоту.
- Распишитесь, где галочки, - говорит он и достает из папки  ручку, протягивает ее мне, свою убирает во внутренний карман пиджака.
Я беру ручку и ставлю кресты на отмеченных местах, не читая того, что написано. Отдаю листы и ручку ему. Он только ухмыляется в ответ, видя мою подпись.
- Крест ставите на своих словах, - говорит он поднимается со стула, и перешагивая через меня, в два шага переходит диван  и исчезает в дверном проеме. Я не жалею Антона. Это его судьба, которая привела его к такому концу.
Следователь не запер дверь. Мне стало интересно увидеть, что стало с Антоном. Я поднялся с дивана и босиком пошел по деревянному мостику к его комнате. Дверь в его комнату была открыта, рядом со входом стояли люди в серой форме, я понял, что они из полиции, там же была Ольга и Иваныч. Опершись спиной на свою дверь, истошно выла Анна Германовна, с ней рядом сидела Катя и шептала ей что-то, скорее всего слова успокоения. Тут я понял, что я могу слышать, слышу ужасный материнский стон, но ничего не чувствую при этом. Он не заслужил, чтобы по нему плакали. Он не достоин такого отношения к себе, даже к мертвому. Он жил для себя, никому не давал любви, за что же ему слезы и этот пронзительный стон. Чувства должны быть взаимными, будь то горе или радость, не говоря уже о любви.  Я наблюдал эту картину со стороны и не мог сделать шаг вперед, что если та картина, которая предстанет передо мной, будет ужаснее освобождения Анны Германовны от тирании. Из комнаты вышел пожилой мужчина с небольшой кучкой волос на голове, посреди головы красовалась загоревшая лысина, которая блестела под светом лампочки, на руках у него были белые резиновые перчатки, на которых виднелись красные пятна. Он держал руки перед собой, как дирижер, собирающийся руководить оркестром. Он был среднего роста, с толстыми роговыми очками, мода на которые была еще в восьмидесятые. Вслед за ним вышел Пламенев. Пламенев достал сигарету и сунул ее в рот, человеку в перчатках. После чего чиркнул зажигалкой и человек затянулся. Пламенев достал из папки, которую держал также ловко под мышкой, листы бумаги, и стал писать. Человек в перчатках, что-то говорил ему, а Пламенев записывал. Своего рода оркестр из одного инструмента. Пламенев взглянул на меня, не отрываясь писать. Я сделал несколько шагов в сторону комнаты и заглянул в нее.
Комната у Антона была раза в три больше моей.  Это было понятно, ему нужна была компания, чтобы выпить, а для компании нужно было место. Обои на стенах были ужасными: мне нисколько не понравились эти голубые разводы отдаленно напоминающие волны. В комнатке стоял слева стоял диван, протянувшийся от стены до стены, в противоположной входу стене было окно, очень низко к полу, да и сами комнаты здесь были с низким потолком. Окно имело большой подоконник, было глубоко в стене, и между стеклом и комнатой была решетка, крашенная зеленой краской, с засохшими каплями. Окно этой комнаты выходило на перекресток улиц – центральной города и побочной, которой никогда, казалось, здесь быть и не должно было. Светофор горел кислым желтым, ядовитым красным и колючим зеленым. Машины ехали только по главной улице, редко какие сворачивали на второстепенную дорогу, а по ней почти никто не двигался. В комнате был столик, который сейчас стоял у стены, напротив дивана. На столе стояла банка какой-то консервы, лежала бутылка из-под водки, было видно, что водка вытекла из нее на стол и стекла по нему на пол, на полу была небольшая лужа. На стене около столика висел  постер обнаженной женщины из восьмидесятых, тогда такие считались обнаженными. В дальнем правом углу стояла тумбочка, на которой стоял старый кассетник. Провод его был включен в розетку, наверное, перед смертью Антон слушал музыку, надеюсь, это была хорошая музыка. По всей комнате были разбросаны полиэтиленовые пакеты, банки и бутылки из-под пива, окурки.
По среди всей этой красоты, на полу ближе к окну, на спине лежал Антон. Рот его был приоткрыт. Приоткрыты были и глаза и через эти щелки, казалось, он наблюдает за всеми, кто пялиться на него, но дыхания не было. Он смертельно мертв, и ничто его не поднимет, даже тяга его к алкоголю. Из одежды на нем было только спортивное трико. Правая нога была согнута в колене, а вторая выпрямлена вдоль туловища. Руки же его были раскинуты в стороны. На туловище по бокам виднелись фиолетовые трупные пятна, такие же были и на его губах. На всей груди у него была наколота богородица, держащая на руках Христа. И в правом ее глазу была темная дырка, и видны края отошедшей  плоти. Крови почти не было, только одна струйка стекала по груди, как кровавая слеза Богородицы, оплакивающая этот грешный мир, этот забытое Богом место. Анна Германовна продолжала реветь, извергая все более ужасные звуки. Люди расходились. Я услышал голос Пламенева: «Дима, ты куда это? Быстро вышел!», я и не заметил, как оказался в комнате почти перед самым Антоном. Я развернулся и, не говоря ни слова, ушел в свою комнату и захлопнул дверь. До рассвета я слышал вой Анны Германовны, и пьяные разговоры жильцов на кухне, обсуждающих новость. Мне было не интересно, но я понял, что никто не знает, как это произошло. Мне не жаль Антона, он так жил, он так умер. Все мы когда-нибудь умрем, но многим из нас в  этом нужна помощь.