Тепло её крохотных рук согреет наши сердца

Рудольф протёр рукавом запотевшее стекло. Девочка по прежнему сидела на снегу, подобрав под себя ноги. В одной только чумазой белой ночной рубашке, без обуви, она вырисовывала тонким пальчиком на свежевыпавшем снегу силуэты цветов. Кожа девочки лет двенадцати не была бледной, как у измученного изголодавшего ребёнка, не была красной от ожогов беспощадного снега и холодной земли. Девочка как будто была недоступна для несовершенств окружающего мира.
Рудольф откинулся на койку и обратился к соседу по палате.
 — Эта девочка... та, про которую вы вчера рассказывали?
Мужчина, за сорок, с перевязанной головой, встрепенулся, вздёрнув брови; заглянул в окно, и, вмиг помрачнев, отпрянул назад.
 — Демон она, а не ребенок! — покачал головой собеседник и отвернулся.
 — Но она же выглядит... как обычная маленькая девочка! — изумлённо возразил Рудольф.
 — Ведьма, ведьма! — повысив  голос почти до крика, перебил сосед, но тут же одёрнул себя. В его словах слышался страх и сомнение. — Я тебе про неё ещё не всё рассказал... Я говорил тебе, что она попала в наш концлагерь? Ну, она стояла как вкопанная, ничего не делала, никого не боялась и даже не дрожала. Как будто всё было хорошо. Ну, командир, разумеется, взбесился, начали мы её пытать... Девочка молчит, как будто язык проглотила. Даже не пискнула ни разу, а мы её и так, и эдак мяли! Я сам вот этими руками схатил её маленькую цыплячью глотку и скрутил что есть силы! — собеседник весь аж затрясся от волнения,  потрясая перед собой красными ладонями. — А ей хоть бы что! Смотрит на меня своими водянистыми глазами, как будто насквозь протыкает. И как будто смеётся внутри над всеми нами... Тварь мелкая! — мужчина передёрнулся всем телом и занавесил окно.
Рудольф давно не чувствовал себя так странно. Мысль, которая не давала ему покоя с самого прибытия в госпиталь — опасение, что больную руку придётся ампутировать, — теперь как будто померкла и стала казаться обычным пустяком. Да какая, в самом деле, разница, когда прямо перед твоим окном сидит маленькая девочка, ни то живая, ни то мёртвая?
Ещё сильнее Рудольфу хотелось узнать о нёй побольше из-за того, что девочка до боли ему напомнила младшую сестру. Тот день, когда она провожала его в путь, серьёзными и глубокими, как у столетнего мудреца, глазами без капли слёз, но полными такой нечеловечекой боли, от которой, казалось, разорвётся даже огромное сердце белого кита.
 — Три дня мы где-то её мучили... — опять подал голос сосед. — Потом всем надоело, и в конце концов солдаты начали бояться приближаться к ней. Решили отвезти её в лес, как можно дальше, чтобы больше никогда не видеть. А она всё равно вернулась... и приходит сюда раз в три дня. Сидит вот так на крыльце и ничего не делает... — мужчина закрыл лицо руками, и плечи его сотряслись от смеха.
Всего год назад Рудольф ощущал себя совершенным ребёнком. В отличие от сверстников он не хотел взрослеть, а, напротив, с такой силой хотел снова вернуться в беззаботное детство, что прилагал все усилия, чтобы как можно дольше оставаться ребёнком. Но в конце концов его блестящий план был уничтожен... И всего за один год, казалось, он не только вырос, но и постарел лет эдак на пятьдесят. Теперь о чувствовал себя совершенным стариком, который столько всего повидал за свою долгую жизнь, что теперь не считает своей обязанностью присутствовать в этом мире.
Но эта девочка... Она как будто оказалась своеобразной машиной времени. Рудольф обнаружил, что он ещё не разучился чувствовать, и ещё не всё оказалось забыто.
В прихожей сидела женщина пятидесяти лет, постоянно кутающаяся в шерстяную шаль, даже когда ей совсем не было холодно. На самом деле, она была владелицей дома, ставшего с недавних пор госпиталем. Теперь она жила здесь в качестве постоянно прижимаемого и унижаемого всеми постояльца.
Женщина, подперев голову рукой, с каким-то непонятным выражением лица смотрела в окно, то и дело теребила бахрому своей шали.
 — Добрый вечер, — Рудольф аккуратно присел на низкий старый табурет. — Эта девочка... Вы знаете, кто она и как сюда попала? И... почему она всегда сюда приходит?
 — Привидение она, ясно дело, — ответила женщина, накрывшись шалью с головой. — Давно она умерла уже... Месяца два назад. Рассказывали мне про бомбёжку в одном маленьком городке. Дом её сгорел, мама с сестрами тоже сгорели. И она сгорела вместе с ними. Рассказывают люди, что стояли рядом: лежит она на полу в комнате горящей. Вдруг встаёт, и вся сама как будто светится. Встаёт и идёт уверенно вперёд, прямо через огонь. Как будто должна сделать что-то важное очень... что не успела при жизни.
 — Что, прям так и встала? Как живая?
 — Вот только живой она быть не может. Как только не мучили её фашисты-изверги... Ты ведь не такой, по тебе сразу видно, — женщина вдруг обратила проницательный взгляд на Рудольфа и провела рукой по его плащу, будто смахивая пыль. — Нет в тебе такой жестокости... Как будто ты здесь случайно оказался.
 — И что, она правда приходит каждые три дня?
 — Да, ходит здесь, как неприкаянная... Как будто сбилась с пути, и не знает, куда ей дальше. Ждёт, чтобы ей помог кто-нибудь. А её никто слышать не может. Я уж пробовала с ней разговаривать, она только смотрит на тебя, мысли твои читает... Отворачивается и уходит в сторону.
Рудольф ещё долго сидел перед окном после того, как женщина ушла. Девочка сидела на заснеженной скамейке, болтая ногами и напивая какую-то известную детскую песенку. Длинные спутанные волосы, сохранившие лишь воспоминание о золотистом блеске, лежали на голых узких плечиках, покрытые пеплом и снежными хлопьями. Рука то и дело смахивала снежинки с заледеневшей на холоде скамейке. Рудольфу с каждой минутой всё сильнее хотелось подойти, и в конце концов, он не смог больше сопротивляться.
Подсев рядом, юноша накрыл плечи девочки плащом и несколько минут сидел молча, не решаясь заговорить. Она всё также, молча, напевала мелодию, не замечая незваного гостя.
 — Ты очень устала, наверное, искать что-то и не находить? Я тоже когда-то что-то искал... Уже не помню что...
Девочка, покачивая головой и смотря перед собой стеклянными невидящими глазами, вдруг двинула рукой и схватила своими тонкими пальчиками руку Рудольфа. Рука была тёплой, почти горячей. Тепло быстро разлилось по всему телу, проникло в мысли, в самую глубину души. Ещё много-много лет спустя Рудольф продолжал чувствовать это тепло где-то глубоко в сердце. И каждый раз, когда ему становилось невыносимо, когда казалось, что дальше жить сил совсем нету, они, как по волшебству, появлялись из живительного тепла и возрождали надежду.
Рудольфу вдруг захотелось крепко-крепко прижать к себе девочку и не выпускать её из объятий. Вот она сидела перед ним — самая живая из всех живых. И вместе с тем умершая несколько месяцев назад... Юноша безмолвно восхищался её невинной красотой, вместе с тем всё сильнее возмущаясь, как людям в голову пришло погубить такую красоту? Что за навязчивая идея уничтожить всё, что непонятно и неподвластно разуму, путь даже оно есть самое прекрасное существо во вселенной? Девочка светилась изнутри красновато-жёлтым светом, и глаза её на самом деле были вовсе не стеклянные, и взгляд не был слепой. Взглянув в её лицо можно было увидеть бесконечные синие вихри, похожие на морские волны во время шторма; вихри, среди которых то и дело проносились далёкие, полузабытые воспоминания и обрывки чувств. И главное, что так отчётливо сверкало в этих глазах — всеобъемлющая любовь и желание достигнуть цели.
Рудольф не знал, что за цель была у маленькой светящейся девочки, но он всем своим существом чувствовал, что обязан ей помочь.
Старый, заржавелый грузовик никак не хотел заводиться. Потирая ладони друг от друга, чтобы не отморозить пальцы, Рудольф не собирался сдаваться. В конце концов, он должен же завестить, никуда не денется!
 — Эй! — шёпотом окликнул он. Неподалёку раздался хруст снега под ступнями девочки. — Эй, забирайся! Отвезу я тебя, куда захочешь...
Девочка забралась на пыльное сиденье и, как показалось Рудольфу, на её лице появилось нечто, напоминающее улыбку.
Наконец-то раздался долгожданный шум мотора. Тусклый свет измазанных грязью фар озарил обугленные головёшки рядом с костром, обгорелый хворост, стопку чьей-то старой одежды и поломанную свалку старых скамеек.
 — Знаешь... — Рудольф горько улыбнулся. — Весь этот год главной моей целью было заморозить в себе все чувства... Ну, знаешь, как в сказках... Взмах рукой — и ты превратился в льдинку! То же самое, только со своим сердцем. Я никогда не понимал, как люди проходят через войну и притом не сходят с ума, продолжая жить, неся на себе кровь сотни невинных людей. Я думал, это выход — покрыть своё сердце этакой непроницаемой прочной оболочкой, отгородиться от всего до тех пор, пока не закончится весь этот дурдом. И у меня даже получилось. Я стал каким-то... другим. И до сих пор я не задумывался о том, хорошо это или плохо.
 — Вряд ли есть в этом что-то хорошее для самого тебя, — раздался звонкий, как эхо, голос девочки. Рудольф подскочил на своём сидении, но, повернувшись, увидел, как дитя мирно спит, склонив голову на спинку и сложив руки на коленях.
 — Вот я и спятил вконец... — усмехулся Рудольф. — Видимо, это было неизбежно. Что, если меня здесь нет, и тебя нет, и всё это в моём воображении? Гораздо более вероятно, что я сейчас лежу на койке в какой-то психлечебнице. Я ведь даже не знаю, куда еду. Просто еду — и всё. Как будто кто-то мной управляет.
 — Не надо замораживать своё сердце, ведь его потом можно назад не вернуть, а так и остаться... — раздался всё тот же звонкий голос.
 — Ты права, наверное. Но это очень тяжёло, слишком тяжело.
 — И это есть проявление слабости. Ведь ты не слаб на самом деле. Тогда я бы не попросила тебя помочь. И спасибо тебе, кстати, — веки девочки слегка дрогнули, и она перевернулась набок.
 — Да мы уже приехали, — Рудольф осторожно приподнял рукав пальто, сползшего с плеча девочки, и уже почти касавшегося пола.
Маленький «ангел», как уже окрестил её про себя Рудольф, уверенно ступил босой ногой в грязный снежный сугроб. В тусклом свете луны трудно было разобрать, где именно они оказались: бескрайнее поле, отсутствие каких-либо построений и деревьев, мёртвая, давящая тишина. Рудольф мог разобрать силуэты лежащий людей, но он из-за всех сил старался не концентрироваться и не приглядываться ни к одному из них.
Когда девочка прошла десять шагов от грузовика, его как будто ударило молнией, будто он забыл сказать что-то очень важное, и Рудольф, спотыкаясь, кинулся догонять её.
 — Стой, стой... — задыхаясь и чуть не падая лицом в снег, прошептал он.
Девочка остановилась и, не обернувшись, продолжила стоять неподвижно, как манекен в детском магазине, лишь изредка подёргивая пальцами левой руки.
 — Не представляешь, как часто я ощущаю себя ничтожным комком грязи. И мысль о том, сколько дерьма я повидал в этой жизни, и сколько сам сотворил, каждый раз ударяет с новой силой и грозит свести с ума. И теперь... я не знаю, кого ты ищешь и зачем, но... просто найди его! — Рудольф почувствовал, как по щекам текут горячие слёзы. Струи оттаявшего льда, сковавшего его сердце.
Он прижал к губам тёплые пальчики детской руки и, плотно сомкнув веки, почувствовал, как другая её рука прикоснулась его щеки, и где-то прямо над ухом раздался шёпот.
 — Спасибо...
Детская фигурка медленно удалялась. Вскоре до слуха перестал доносится хруст снега, но Рудольф продолжал стоять на коленях, стараясь понять, было ли всё это сном.

Солдат, лежавший в снегу, чувствовал себя как никогда глупо. Ему хотелось смеяться над собой, над своим нелепым безвыходным положением, но сломанные рёбра впивались в лёгкие каждый раз, когда он пытался захохотать. Лежать вот так, бездействуя, когда земля по прежнему вращается, когда вселенная движется своим ходом, когда война только началась... Лежать и быть не в силах помочь ни своей семье, ни друзьям. Просто наблюдать и ждать, пока всё закончится. О конце он мечтал больше всего. Об этом он молил Бога каждую минуту, каждую секунду своего мучения.
В бреду он различил звук шагов где-то в нескольких шагах от него.
 — Папа? — раздался дрожащий детский голос. Больше всего девочка боялась того, что, когда она всё-таки найдёт его, не сможет заговорить и не сможет ему помочь, и что он её не узнает.
Но он не мог не узнать родную дочь.
 — Ну-ну-ну, деточка, не плачь... не плачь, родная... — он утёр ребёнку слёзы тыльной стороной ладони. — Ты ведь нашла меня! Ты сделала просто невозможное, будучи такой маленькой, худенькой и слабой. Ты совсем изголодала, моя родная... Ну ничего, скоро всё кончится. Ты опять начнёшь каждые выходные ездить к бабушке. Потом пойдёшь в школу, мама будет отводить тебя на занятия. И она обязательно подарит тебе на день рождения ту куклу, которую ты хотела, помнишь? А я... — голос солдата дрогнул. Он не знал, как объяснить ребёнку, что весь этот путь был ни к чему, что он не сможет пойти вместе с ней и вернуться домой.
Девочка отчаянно замотала головой; слёзы, льющиеся из глаз, брызнули в разные стороны.
 — Нет, пап... Я тебя вылечу! Ты вернёшься к маме! Ты вернёшься, и у вас родится ещё один ребёночек! И даже не один, а целых два, вот увидишь!
 — Нет, малютка, я слишком устал, слишком...
Девочка опустила голову на грудь отцу, прислушиваясь к затихающему стуку уставшего сердца, похожему на шаги удаляющегося человеке. Всё тише, тише и тише.
На мгновение её лицо просветлело. Она еле слышно прошептала:
 — Но ты можешь пойти со мной, пап! Мы сможем с тобой быть вместе, хоть и не вернёмся домой. Ты ведь согласен, да? Ты пойдёшь со мной, пап?
На искажённом лице умирающего солдата в первые за многие месяцы появилась улыбка. Девочка поняла, что больше она никогда не будет одинока на холодной, жестокой земле.

С тех пор более десятка солдат рассказывали о том, как во время пальбы прямо перед ними возникали фигуры девочки и мужчины, державшихся за руки. Кем они были, откуда взялись, никто не знал, но каждый, кто в трудную минуту мог разглядеть их силуэты, чувствовал внезапный прилив сил. По окончанию войны солдаты, конечно, перестали их видеть, но легенда о девочке и её отце, помогающих умирающим и отчаявшимся солдатам, продолжала жить в их сердцах.