Бездон

Байки Старого Карпуса

Ничто не ново под луною:
Что есть, то было, будет ввек.
И прежде кровь лилась рекою,
И прежде плакал человек,
И прежде был он жертвой рока,
Надежды, слабости, порока.
Николай Карамзин

Но знаю я, что есть на свете
Планета малая одна,
Где из столетия в столетье
Живут иные племена.
И там есть муки и печали,
И там есть пища для страстей,
Но люди там не утеряли
Души единственной своей
Николай Заболоцкий

Присказка
Над Высоким городищем царила ночь. Мглистое небо низко стелилось над невысоким кривым тыном, спящими избами и землянками. Но за полночь мороз усилился и разогнал дымку редкой злой позёмкой. Мелкие сердитые снежинки заметались, закружились и сыпанули в заиндевелую дыру над топившимся по-чёрному очагом, опали на седые угли и медленно растаяли. В закопчённый провал крыши, моргая длинными ресницами, заглянула любопытная горсть звёзд из созвездия Стожары. Потом они засуетились, испугавшись чего-то,  скрылись за редким кисейным облачком и исчезли. В чёрном прямоугольнике дымохода явилось багровое око Марса, не мигая, обшарило недра землянки. Тяжко спящие дружинники ополченцы, бормоча и всхрапывая, заворочались во сне. Зеница бога войны, злобно мерцая, неспешно покинула убогое жилище, и устремилось к вражьему  стану. В нем, несмотря на глухой час, царили суета и оживление.
 Десятник Серый проснулся по нужде. Мочевой пузырь, перегруженный вечерней тризной, тяжко тянул низ живота, разгоняя морок тяжёлой дрёмы. На наспех сбитых топчанах вдоль стен землянки похрапывало воинство. От десятка осталось семеро, троих потеряли третьего дня после неудачной вылазки за лосиной тушей. Половцы терпеливо выждали, когда ополчение увязнет в сугробах, и расстреляли мужиков как на стрельбище, потеряв троих десяток Серого ещё легко отделался. Спасла толстая зимняя одёжда да хоть и худая но ещё дедова зброя. Стрелы вязли в лохматых кожухах и подбитых паклей куяках. Отскакивали от промёрзлой кожи, вываренной в воске и обшитой редким кольчатым железом. Там, в перелеске, прыгая зайцем от шуршащих стрел Серый подвернул ступню, которая сейчас распухла и наверняка посинела. Правда в темноте этого было не видно, как и сброшенных под лавку поршней. Покряхтывая и постанывая,  проклиная половцев и по-звериному порыкивающих сотоварищей, десятник с трудом обулся. Пузырь  уже не тянул, он разрывался на части обещая утопить порты и сапоги. Хромая и матерясь Серый выбрался из землянки прислонился спиной к ледяному косяку и, прицелившись на полярную звезду от души облегчился. Стылый морозный воздух, после спёртого духа землянки и чувство лёгкости внизу живота пьянили как целый жбан медовухи. От морозца глаза слезились, и большая красная звезда казалась, ехидно подмаргивает десятнику, испуская пронзительные алые лучи.
Но тут у ворот Высокого городища загрохотало, полыхнуло багряным пламенем и загудело, заревело, начался ночной штурм. Половцы не стали бить «козлом» заиндевелые, заваленные хламом и брёвнами ворота. Они подвели дюжину крепких, запряжённых цугом степных лошадок, набросили крючья и выдрали древние врата как гнилой зуб. Серый забыв про развязанные порты, влетел в землянку, заревел простуженным после спячки медведем, поднимая десяток. Дружинники бес слов и ору вскочили, подхватили с козел сулицы да топоры и вылетели в проулок между стеной.
У ворот городища распалялся пожар, солома и дранка, с трудом разгораясь, чадила и исходила тяжёлым багровым паром. По мосткам тына метались факелы и длинные уродливые тени падали на искрящийся померанцем снег. Вдруг на поднятый по тревоге десяток посыпались калёные стрелы. Вражьи пластуны захватили участок частокола, и дружинники Серого оказались как на ладони у стрелков подсвеченные занявшейся крышей овина. Всполохи пожара высвечивали остатки десятка. Половецкие стрелки были умелы и безжалостны. Один за другим боевые товарищи гибли в смертельном свете занимавшегося пожара. 
Всхлипнул балагур Дыня словив срезень в кадык, схватился за обильное брюхо Жмуд, две стрелы с опереньем из селезня впились ему под короткий куяк. Рядом с Серым споткнулся и упал молчун Булыга, добрый плотник и отец многочисленного семейства. Споткнулся, суча ногами, охнул,  прижав руку к ключице, застонал и осел в грязный сугроб горшечник Рохля. Из-под его длинных пальцев перемесивших груды глины потекла черная в свете пожара кровь.
Серый и двое бойцов побежали в чернильную спасительную тень, но, несмотря на хромую ногу, десятник спасся один. Когда-то лохматый, Грива, с которым в детстве играл в салочки, а потом бегал по девкам, кулём лежал в сугробе с болтом в лысом черепе. Бес, ушлый мужик прасол, родом из голяди упал на границе света и тьмы. Его ноги в чунях лежали в тени, а седая голова и сыромятная куртка с тремя стрелами в спине блестела черным в свете дымящейся крыши овина.
Десятник по имени Серый, припадая на ногу и тяжело всхлипывая, припустился зайцем. Его хромая скачущая походка сбивала с прицела стрелков. Половецкие стрелы с тугим свистом летели то справа то слева. Он достиг тени от сарая, споткнулся и упал, царапая лицо об подмёрзший снежный наст. Дальше он полз на четвереньках по хрустящим сугробам,  обдирая руки, хрипло дыша как старые кузнечные мехи. Потом вскочил, прошёл, шатаясь, последний десяток шагов в тени  и  спрятался в проулке за безымянным шинком. Потерявшего треух и рукавицы десятника колотила крупная дрожь. По спине струились ручейки холодного пота, и ужасно хотелось пить.  Далёкий шум сражения, бабий вой, и крики умирающих жителей городища сжимали сердце клещами. Понемногу зимнее небо светлело, тени становились короче, наступало утро, мороз крепчал. Ночное светило, сияя перламутровым боком, медленно уплывало в свой западный терем. Уступая дневному светилу, земное хозяйство оно с любопытством озирало происходящее внизу. 
Десятник, медленно приходя в себя, огляделся. Бегство завело его в тупик. Задворки безымянного шинка с обильно расписанными мочой сугробами  упирались в городскую стену и пристроенный к ней свинарник. Хозяйка хлева шумно выражала своё раздражение происходящим. Гордость местного шинкаря здоровенная чёрно-белая Хавронья злобно ворочалась в закуте и лупила рылом в бревенчатую стену сарая служившего свинарником. Серый вздрогнул, к шуму, производимому свиньёй добавились гортанные голоса половцев, которые рыскали по городищу и приближались к проулку. Десятника снова заколотило, и он судорожно сжал посиневшими от холода пальцами гладкое древко сулицы. Хавронья, перестав сражаться с брёвнами сарая, переключилась на более хлипкую дверь в закуту. Сочно блестящий пятачок пробил еловую доску и смачно хрюкнул на вылетевшего из-за угла половца одетого в волчий кожух шерстью наружу. Степняк оторопело уставился в гневно горящий красный глаз хозяйки свинарника. Серый парализованный страхом и неожиданно возникшим противником застыл как кукла, сжимая стылыми руками дрожащее копьё. Свинья яростно завизжала и ударила лобастой головой в хрустящую под её напором дверцу. Поросячий визг вывел десятника из оцепенения, и он механически ткнул сулицей во вражескую тощую, покрытую редким рыжим волосом шею. Половец тоже издал тонкий заячий взвизг, переходящий в отвратный хлюпающий хрип. Он схватился за скользкое от крови древко, упал на колени и повалился, набок выворачивая сулицу из онемевших рук десятника. Из-за угла шинка скользя по гололёду, истошно завывая и крутя над головой кистень, вылетел побратим половца в таком же волчьем тулупе вывернутым шерстью наружу. Хавронья не смогла больше терпеть такого волчьего засилья в своём дворе. Она смахнула остатки двери щетинистой оскаленной мордой и вылетела, наружу скользя на копытах и приседая на массивный зад. Тут же вскочила и ринулась вперёд на ненавистную волчью шкуру. Сбила с ног и, затоптав степняка, понеслась по проулку сбивая ненавистных, охочих до дармовой свининки захватчиков. За ней полосатой волной промчалось всё её семейство, нагулянное в летних дубравах щедрых желудями и местными любвеобильными секачами.
Серый, через обломки выбитой двери метнулся в тёмную вонючую дыру свинарника. Задыхаясь от застарелого свиного духа скользя по свежему навозу, он пробрался к задней стене сарая. Здесь в тёмном углу, под небольшим световым отверстием, в двух брёвнах была дверца для чистки закуты. Через неё работники шинка вилами сгребали унавоженную подстилку из палых листьев да соломы и сбрасывали  прямо в ров, что шёл вдоль тына. Десятник сбросил видавший виды тулупчик, дрожа, протолкал его в грязную щель и сам ужом проскользнул наружу. Не удержавшись на жёлто-коричневом льду, успев только ухватить тулуп, Серый кубарем покатился на дно оврага, по которому протекал мелкий безымянный ручеёк. На берегу ручья беспорядочное падение прекратилось, десятник преодолел трамплин и плавно заскользил уже по чистому льду. Скольжение по замёрзшему ручью было прервано древним валуном, на котором по лету любили греться шустрые ящерки. Камень и макушка Серого, со всего безудержного лёту, с резким стуком соприкоснулись, и старый камень почернел от молодой крови последнего защитника Высокого городища. Здесь на дне рва-оврага царил мрак, лучи утреннего низкого зимнего солнца добирались сюда только к полудню. Мертвящая тьма окутала десятника, сознание неторопливо покинуло его, исчез и холод, мучивший его крайний час жизни. Последний, самый любопытный, луч луны пробежался по оврагу, по льду замёрзшего ручья и напоследок блеснул на дегтярном пятне древнего валуна.
Наступил сумрак. В земном мире его скоро должен был рассеять свет зимнего солнца.
 В сумеречном мире, по унылым пажитям которого свой путь начала душа Серого, мгла царила всегда….
….


Глава первая. Планы и замыслы

Бывало, дольше длился век,
Когда диет не наблюдали;
Был здрав и счастлив человек,
Как только пили да гуляли.
Гаврила Державин

Не скоро ели предки наши,
Не скоро двигались кругом
Ковши, серебряные чаши
С кипящим пивом и вином.
«Руслан и Людмила»

Как ни ждёшь зиму, приходит она всегда внезапно. К Михайлову Дню ударил первый мороз, но снег покрыл сирые пажити и голые деревья только к Введению. Разлапистые ветви сосен и елей украсились снежными шапками, а чернолесье засверкало серебром инея. За стенами Избушки – Норушки трещал мороз, а в очаге потрескивали поздно запасённые сырые дрова. Вдобавок они сильно дымили, посему надев старый зипун, Карп полез на крышу,  прочистить дымоход. Возвращаться в прокопченную и стылую землянку не хотелось, и хозяин занялся дровами.  Промёрзшие чурбаки кололись весело. Поленница росла быстро и через пару дней достигла стратегических запасов на зиму. Карпус накрыл дровяник горбылём и решил заняться изготовлением «зимнего мёда». Благодаря щедрым дарам Михаила Потапыча запас медовой браги был изряден. В расставленные  возле порога деревянные шайки из деревянных бочонков был налита ароматная мёдовуха остальное в производстве «зимнего мёда» делал мороз. К утру нужно было лишь аккуратно слить спиртовой раствор с заледеневшей шайки. Самой большой трудностью было приглядывать за выморозкой, мало ли кого принесёт на дармовщинку, да и самому удержаться от преждевременной дегустации. В итоге из пяти полных бочонков получился почти один полный крепчайшего мёду. Карп нацедил крынку, добавил ключевой водицы, посмаковал и забил донце.  Кряхтя, опустил бочонок в погреб и приступил к варке пива. Поколол желтые ледяные кругляши согнанной медовухи, щедро добавил солода да хмеля и поставил бочонки «зреть» у печи. За этим занятием его и застал староста Моисей, который стукнул лбом о притолоку, потом потоптал валенками  облезлый половичок и плюхнулся на лавку.
- Ну, как пиво, давай наливай на пробу.
Моисей снял бобровую шапку, распахнул богатый лисий тулуп, почесал сквозь красную распахнутую сорочку волосатую грудь.
- К Рождеству приходи, тогда и угощу, - хмуро ответил хозяин избушки-норушки, - чего пришёл, беды от тебя только.
- Негостеприимный ты Карп, - вздохнул староста, - хотя прав, новости у меня не важные. Война грядёт. Наш князь Дубрыня с соседским Горынычем побрехался,  идёт на нас «Змей» с ратью. Вот беда так беда, я-то тут причём, сам знаешь: – «Паны дерутся - у холопов чубы трещат».
С этими словами Моисей достал из торбы два круга колбасы ковригу хлеба пару луковиц и вмиг запотевшую бутыль фряжского стекла. Карпус загремел печкой достал горшок с репой, миску с рыжиками  и серой капустой с луком да конопляным маслом и холодец с хреном. Покрутил крынку со свежим продуктом,  поставил мёд на стол  и снял с полки две чарки  - ложки.  Молча, выпили по первой, затем по второй и отдали дань закуске. Предупреждая вопрос, Моисей  разлил остатки «спотыкача» и стал излагать:
- Ты, Карпус у нас стратег, полководец, Аника-воин так сказать, на тебя вся надёжа по отпору супостату. Ты ведь один в Городище кто ещё у старого князя служил. Вояка ещё тот, не перебивай. Опыт то у тебя есть, а его не пропьёшь…
При этих словах в землянку ввалились Савва и Дрон с Федулом. Дрон держал подмышкой пузатый бочонок с пивом. Савва аршинную копчёную севрюгу, а Федул был обвешен снизками вяленой чехони как рождественская ель шишками. Ни моргнув даже глазом, Карп подхватил со стола крынку и сунул её себе под ноги.  Все разом загомонили, да так что с потолка избушки-норушки посыпался мох и еловая хвоя. Моисей, было, поморщился, однако дух севрюги копчёной на ольховой стружке настраивал на позитив. И вот спустя час в штабе звенели победные речи да воинственные кличи. Гремели здравицы в честь несомненных победителей во главе с князем Дубрыней Петровичем и обрушивались страшные проклятия  на подлого ворога Горыню Никитича. Но тут, как всегда внезапно, вояки обнаружили, что пиво и закуска подверглись полному уничтожению, куда раньше неприятеля. Раздобревший  староста сыпанул в руку Федулу  горсть серебряных «чешуек» и отправил его с Дроном к Евдохе, да велел тащить героям то, что получше.
- Будет кочевряжиться, передайте – накажу!! Приду вот и накажу! Пару раз накажу, нет, три раза накажу!!
- Гы-гы, а может, мы сами её накажем, - заржали охальники.
- Мы вам накажем, - в один голос, возопили Карпус с Саввой, - одна нога здесь другая там!!
- Моисей? – Затоптался у входа Федул, - Расскажи, а как тебе так с бабами везёт-то так.
- Да, - поддержал Дрон, - поведай!
- Главное, - изрёк староста, ковыряясь в редких зубах обгорелой лучинкой, - не быть жалким половым попрошайкой!! Не ёрзать как курощуп.  Дать бабе – пыне недоступной самой созреть, а там протяни руку и она как груша сама тебе в ладонь свалится.
И Моисей наглядно изобразил  жестами падение зрелого плода и того что он с ним потом делает. Но тут вмешался Савва с призывом не портить ему подмастерья,  он вскочил из-за стола и выталкал за дверь своих помощников.
Как только  гонцы ушли хозяин изрёк: - Чтобы не скучно было ждать!
И под радостный рёв гостей,  достал припрятанную крынку с мёдом.
К тому времени как Дрон с Федулом вернулись с двумя большими корзинами, землянка ревела; - «Олега», «Шумел камыш» и «По долинам и по взгорьям». Ходоки, было, обиделись, но вкусив из «даров Евдохи» присоединились  к трио. Дрон старательно выводил приятным баритоном, а Федул взвизгивал фальцетом. Можно было сказать, что идеологическая подготовка  к войне прошла блестяще.
…..
Князь Горыня Никитич княжил по соседству от Дубрыни Петровича. Его удел шёл по границе брынских лесов и реке Серёне. Внешне он был полная противоположность Дебрянскому князю рослому красивому и богатому рыхлым телом.  Росту был среднего сух и поджар, подволакивал правую ногу после неудачного падения с боевого коня. Левое плечо после удара кистенем было ниже правого, да еще с отрочества косил правым глазом. Поэтому прозвищ у него было предостаточно, что отражалось на общей скверности характера. С самого малолетства был он ворчливым – елдыгой.  Нравом князь обладал крутым и желчным, в тоже время был коварен и осторожен. Обладал редкой злопамятностью, но натуру свою умело скрывал за показным радушием. Распря с князем Дубрыней случилась в Славном граде во Чернигове на свадьбе младшего сына князя  Чревомысла,  Благомысла - Красивого.
Чревомысл – Лысый был щедрый радушный хозяин, он славился своими пирами да охотами. Вот и нынче князь расстарался вместе со своей супругой Матрёной, до крещения  бывшей Рогнедой Олафовной. Кстати почётным гостем был и сам тесть конунг Олаф со своими ярлами да дружиной. Конунг был краснолицый, такого же окраса внушительной лысиной с седой бородищей, заплетенной в кокетливые косицы. Шумный, добродушный, большой любитель и знаток пиров, оружия и женщин.
В специально построенном свадебном шатре стояли длинные столы полные снеди, меж которых хлопотали дворовые холопы -  чванливые мордофили. Они гордо, с пафосом, катали тележки и тачки едой, да что там тележки – телеги! С цельно запеченными турами набитыми лесными свиньями, кабаны в свою очередь были нашпигованы чесноком грибами и зайчатиной. Разнообразное верчёное мясо, шипело и скворчало, угрожая полным умопомешательством своим и пришлым чужеядам. Лебеди, гуси, фазаны, перепела и утки пожирались сотнями, треща на крепких зубах гостей, дружины и целой своры собак, что обожравшись валялась под столами. Челядь сбивалась с ног, наливая чарки, ендовы да кубки и сменяя блюда. Каши, грибы и капуста с репой доставались младшей прислуге, но  большая часть  простой еды, потом оказывалась в княжеском свинарнике, подтверждая постулат кругооборота свинства в природе.
Но особо гости налегали на меды, фряжские и галльские вина и знаменитое черниговское пиво, сваренное под личным руководством самой княгини Матрёны.
….
Вот тут-то за длинными княжескими столами полными яств и напитков и произошла та историческая ссора двух удельных князей. Вина, конечно, лежала на Дубрыне Петровиче. Громогласный в радостном предвкушении праздничной трапезы он был в ударе и под вчерашними парами. Он первым ввалился в свадебный шатёр, растолкал челядь и шлёпнул своё седалище, на место, отмеченное пергаментной биркой с именем князя Мещовского Горыни Никитича. Невежество и неграмотность суть не есть оправдание твоего проступка, а коли тот помножен на хамство ендовочника,  принесённая обида удваивается.
Горыня Никитич, на толику, припоздавший на пир, увидел, что его место занято. Он  не стал устраивать шумную ссору за свадебным столом уважаемого князя Чревомысла. Может Горыня и снёс тяжкое оскорбление, а потом глядишь и простил, забыл бы. Чего не бывает на хмельном пиру между боярами да знатными людьми, чай не холопы со смердами. Не стал Горыня строить из себя обиженного быка тура. Ухмыльнулся своей кривоватой улыбочкой, скосил правый глаз, хоть и веко дёргалось. Глядишь, и распил бы с обидчиком мировую чашу за здоровье молодых, но Дубрыня не унимался. Он принял спокойствие за слабость, да трусость. Сам, будучи трусоватым, но по натуре наглым и бестолковым ерохвостом - задирой. Он надулся как индюк и стал вести себя совершенно безобразно. Орал и шкодил на всю катушку. Крутил, уши своим дворовым, давал пинки черниговской челяди. Шумно рыгал и шутки ради сморкался в тарелки соседей.  Громко и долго бахвалился тем, как взял в плен Соловья. Совсем забыв про богатыря Илью Муромца. Он геройски размахивал бараньей ногой, стучал ею по столу, брызгал на соседей подтаявшим холодцом. Вельми не толерантно и витиевато скабрезно выражал свои чувства в адрес половцев. Чем вызвал недовольный гул со стороны союзных степняков Мещёва городища. В общем, недалеко ушёл от своего пращура Дуботолка, известного в прошлом дроволома. Лешачил от души, отдыхал как все Дебряне, будучи заграницей своего удела. Правда, в защиту князя, можно сказать, что он был не одинок. Дворянство славится своим божедурьем – глупостью от природы. Это весёлый народ, особенно на пиру за чужой счёт. И так себя ведёт каждый первый, даже самый мелкопоместный шляхтич в единственном облезлом жупане, что на его плечах. Так что главной обидой для Горыни было, не только то, что сосед обскакал его за княжеским столом, сколько, то, что Дубрыня открыто, потешался над ним перед всем миром.
Поведение Петровича многих злобило и возмущало, особенно негодовал хан Кушак, сводный брат Соловья и сват Горыни Никитича, но он тоже сдержал себя и в драку не полез. Правда устраивать бучу на пиру было бы себе дороже, рынды черниговского князя и ярлы Олафа были скоры на расправу. При наведении порядка за княжьим столом большой разницы в дворянских ранжирах они не признавали.
Однако на следующий день Горыныч со сватом пили кумыс и разбирали баранью голову в половецком шатре и измысливали месть другому барану, князю Дебрянскому. Мстить решили по зиме, ведь месть это такое блюдо, которое следует подавать холодным.
…
Дурную услугу Дубрыни Петровичу оказал светлый рыцарь Илья Муромский, побив дружину Соловья – Разбойника на его землях. Возгордился князь, зазнался и ворогов себе знатных нажил. По первому морозу в Мещёво - Городище, прискакали к князю Горыне Никитичу  две первые половецкие полусотни. А к Михайлову дню подошёл и хан Кушак со своей тяжёлой кавалерией и двумя сотнями лёгких улан. Идти в рейд планировали, когда лёд на реках достигнет толщины трёх вершков. Чуть раньше, скрытно лесами на лыжах, санях и снегоступах должны были выступить и три пеших отряда.
….
Всё тайное становится явным и иногда раньше, чем хочется заговорщикам.  На Покров к князю Дубрыне Петровичу пришло подмётное письмо от боярина Сколоты, который был женат на племяннице Дубрыни. Кравчий, который принёс письмо, на словах передал такое, что у Петровича скрутило брюхо на три дня. Ведь он, из-за жабы давящей, на днях разругался с Юриком вождём варяжской дружины. Три десятка ратников поссав на крыльцо княжьего терема, гордо удалилась, гремя мечами о щиты.  Седмицу спустя, крепкие бородатые викинги дали ленную присягу князю Горыне Никитичу.
Дубрыня собрал бояр и данников на совет. Раскричался, разбушевался, дал по мусалам, оттаскал за бороды, для успокоения нервов. Заседание тайного боярского совета всем изрядно испортило настроение. Дать встречный бой на границе сил было недостаточно. Срочно ополовинили казну и послали самых говорливых и убедительных бояр в Полоцк и Чернигов. Войну порешили вести, от обороны, пожертвовав малыми городищами, а основную силу копить в Дебрянске и истощив наступательный дух Косого Ворога дать ему бой дождавшись наймитов из соседних княжеств.


Глава вторая. Подготовка и суета

Не презирай клинка стального
В обделке древности простой
И пыль забвенья векового
Сотри заботливой рукой.
…он в порывах бурь военных
По латам весело стучал
И на главах иноплемнных
Об Руси память зарубал.
Алексей Хомяков «Клинок»

Правило ведения войны заключается в том, чтобы не полагаться на то, что противник не придет, а полагаться на то, с чем его встретить…
Сунь Цзы

Утро следующего дня накрыло Городище позёмкой первой метели. Карпус развёл очаг  и с грустью оглядел пустой стол. Избушка-норушка печально подтвердила хозяину что «хазарский набег» был успешен. Нацедив «сливочного» пива и медовухи, перекусив остатками репы и холодца, Карп бросил пару поленьев в дымящий очаг и вышел за порог. Во дворе его встречали Соломон сын Моисея и Плотва брат покойного Судака. Легкий морозец лез под ветхий зипун, гоня вчерашний хмель.  Подъём к Городищу был лёгок и  не долог, наверху возле разбитых ворот застыл «генеральный штаб» во главе с Моисеем. Староста кутался в лисий тулуп, был мрачен и чёрен ликом.  Увидев Карпуса и Плотву, начштаба повеселел, было на кого переписать свою заботу:
- Ну, герой Тмутаракани, тебе и кости в руки, чай не кипчаков с косогами бить.
- Списки составил, - спросил Карп, хмурое утро, и предстоящая работа не настраивали на мажор.
 Моисей выудил из-за пазухи бересту и зачитал:
- Так-с, - мужиков здоровых, сорок шесть, мужиков хворых, калечных и убогих пятьдесят два...
- Ты себя куда записал, в убогие или больные, - саркастически спросил Карпус.
- Я себя отнёс к больным и калечным. У меня пупочная грыжа, одна нога короче другой и падучая бывает.
- Ага, как только Евдоху прижмёшь, так сразу падучая случается, - пробурчал себе под нос хозяин избушки-норушки. Сделав вид, что ничего не услышал, староста продолжил:
- Баб ветрогонок, сто четырнадцать…
- А что, больных, убогих и калечных баб не бывает?
- Не бывает, - отрезал Моисей, - баб хворых быть не должно. Родила в поле, в поле же и работай. Пуповину перегрызла да снопы вяжи, волочайка.  Баба не мужик, сосуд зла, как говорится, нехай грех первородный отрабатывает печная ездова. И не сбивай меня со счёту.
- Отроков и отроковиц, шестьдесят шесть, мелкоты бегающей сорок восемь, остальных неведомо…
- Старичья ходячего сорок семь…
- Ух, ещё хутора остались, не считаны, думаю, полсотни работников соберётся…
- Давай баб сюда и молодёжь со старичьём, - Карпус, выдернул из носа пару волос, мужиков тоже построй, позже разберусь…
…
Часа через три жители Городища занялись обороной. Две сотни баб и подростков поливали склоны Городища водой с реки и ручьёв. Мужики рубили разросшийся ельник, оставляли суки с пол-аршина,  так что получался ёж – рогатка.  Выкладывали еловые скелеты по верху холма, на котором прилепилось поселение. На то место, где когда-то стояла сопревшая ныне дубовая городьба. Мелкота катала снежные комья и с радостным визгом строила снежную крепость, а десятка два дедков вязали меж собой рогатки, и трамбовали снег деревянными лопатами. Меж тем горластые бабуси развели костры, на которых вывесили котлы и котелки и стали готовить обед трудникам. На это дело староста отпустил два мешка полбы, мешок ржаной муки и три пуда солонины. Поначалу ушлые бабульки хотели припахать к работе на полевой кухне молодух да пацанов. Однако вмешался Карп, и старушонки жалуясь на ревматизм, идиотов в лице старосты и его помощников принялись налаживать обед.
Карпус и Моисей наблюдали, как Савва командовал Дроном и Федулом те в свою очередь покрикивали на дюжину мужиков пытаясь починить ворота Городища. Мимо орущих бригадиров  чинно проехал новенький с иголочки возок с прибывшим по весне из Чернигова батюшкой. Князь Дубрыня выделил кисет серебра на постройку церкви. Отец Онуфрий, первым делом построил дом для молодой попадьи и юных поповен. Потом пригласил ушлую бригаду строителей, родственников из Чернигова, артелью командовал его сват. Однако к Ильину дню княжеское серебро внезапно закончилось. Постройку храма повесили на плечи жителей Городища. За лето и осень мужики напилили сорок десятин лесу, а по первому морозцу, вывезли заготовленные хлысты. Потом  разкряжили, ободрали кору и стали понемногу пилить доски и брус.
Возле  разрушенных врат возок остановился, отец Онуфрий влез на каблучок и осенил строителей крестным знаменем. Он приготовился толкнуть жизнеутверждающую проповедь, но могучая длань матушки дёрнула его за подрясник. Батюшка  свалился внутрь тёплой кибитки, которая резво припустилась под горку в сторону Дебрянска.
- Это, самое, чем строить-то, - спросил Савва, теребя жидкий ус.
И как бы подтверждая бренные усилия строителей, одна из створок старых ворот рухнула и чуть не погребла под собой Федула и Дрона.
- Чем, чем, - лесом церковным, вот чем, - рявкнул Карп.
- А кому не нравится, - он метнул разъярённый взгляд на Моисея, - тот может убираться вслед за пастырем!!..
Впрочем, Моисей не возражал против экспроприации, да и война обещала много чего списать. Не спорил он ещё и потому что с первого дня пребывания не возлюбил слугу культа и его семейство. Уж больно рьяно батюшка, а особенно попадья с первых дней обитания в Городище стали свой устав вводить. Мирской власти такие новшества были ни к чему.
В пять часов стемнело. Почесав чётко формирующуюся плешь, староста решил порадовать народ и велел выкатить меды, что стояли третий год, и стали малость портится. Ни что так не объединяет народ как общая угроза, сытая трапеза и дармовая выпивка. В мерцании ночных костров под холодную кашу с солониной и подкисающий хмель жители Городища шумно ревели победные песни и даже подрались за будущий успех.
В светёлке сбежавшего отца Онуфрия был устроен штаб самообороны. С кухни шёл духовитый чад и гремел ухват. Хлопотала Евдоха с подругами, в дело были пущены зимние запасы попадьи. Карпус вздыхал, глядя на богатый стол, и бубнил про осаду, которой не избежать. Чтобы он замолчал, Дрон с Федулом подтолкнули ему горшок пареного в репе молодого порося и корчагу зимнего мёду. Первому дали молвить слово Плотве, как  крайнему по младшеству офицеру. Плотва  стоял и мялся, в первых он перед старшими ни разу не глаголил, а во вторых его мочёвой пузырь был уже пару часов как переполнен.
- Думаю разведку надо послать…
- Разведка, это хорошо, - заметил Карп.
-  Знать бы кого в неё послать. Войско надо обучить. Секреты выставить. На Чёрной и Смородине завалы надо с ловушками устроить. Хутора в Городище вывезти. Недели три холм заливать, да рогатки городить, арсенал перебрать, работы выше головы. Народ после мрачного карканья полководца углубился в поповские заедки запивки. Из тяжких мыслей всех вывел Моисей, он плюхнул широкий зад Евдохи себе на коленки и басовито запел походную песнь. Младший комсостав боевито подтянул. Пение гармоническим обертоном поддержала Евдоха. Удобно устроившиеся женские ягодицы подвигли хозяйку на томное сопрано. Лишь хозяин избушки-норушки молчал и мрачно хрустел свиными хрящиками.
….
Утром, только забрезжило тусклое солнце, рабочий процесс повторился. Жителей Городищ ждали неприятные новости. Во-первых, штаб утвердил норму на прифронтовую повинность триста вёдер воды за трудодень. Во-вторых, в связи с Рождественским постом, пайка была урезана, скоромное разрешалось лишь ратникам по воскресеньям. Поводом введения ограничений стал не столько пост, сколько страдающий похмельем староста Моисей. Он с утреца спустился в погреб за поправкой здоровья. Следом, проклиная тягости военного положения, в подвал скатился почти весь штаб городища. Не было только Плотвы, он вместе с молодёжной бандой разведчиков усвистал в сторону Высокого Городища. Отсутствовал и Карпус он побрёл среди ночи в свою избушку-норушку и, по всей видимости, проспал.
- А вы, куда припёрлись мухоблуды бездельники, - возмутился Моисей, - вы, что всю войну на интендантском складе решили просидеть. А ну марш на строительство укреплений. Эх, Савва суемудр, эти-то полоумные балабошки, понятное дело, без соображалки, а ты, старый боевой конь, совсем борозды не видишь!
Тихо матерясь, Савва с подмастерьями вылез из подвала главнокомандующего, и потихоньку пошли в хату к Федулу. Там они  приняли на грудь, в лечебных целях, по три корчаги браги на нос и двинулись производить разборки среди баб поливавших водой склоны холма.
Моисей перекрестил и захлопнул щеколду. Нацедил ендову мёда, наскубил сыромятины,  взгрустнул, повторил и завалился в ларь с репой. Когда трудовой процесс налажен, начальству можно и поспать.
Когда Дрон, Федул и Савва завалились на передовую, Карпус уже сорвал голос от ругани. Посему он не стал ни с кем долго рассусоливать, а чётко и коротко врезал каждому. Савве в хряпку, а Дрону с Федулом от души влепил леща по твёрдым макушкам. Потом добавил каждому с другой руки клепкой, которой мерил высоту снежного бруствера.  Напоследок пнул лаптем, куда бог послал.  Забрал у Саввы тормосок с медовухой и послал всех на воздвижение врат. К вечеру пришёл Моисей, посмотрел на линию обороны, поднял вверх перст, что-то утвердительно промычал и ушёл в штаб досыпать. Напоследок объявив: - «завтра четверг, рыбку можно».  А жители Городища, изведав тягот военного положения и вкусив за весь день одной полбы,  мрачно расходились по избам и землянкам.
….
Карп не спеша обошёл периметр обороны, за два дня тяжёлой работы сделано было до слёз мало. Свет едва пробивался сквозь мрак бегущих туч, смутно блестел снегом и изморосью. Луна хозяйка сумрака насмешливо и  плавно скользила по небу вдоль оборонительных сооружений Городища. У разваленных ворот, прислонив копья к еловой  рогатке, топталась ночная стража. В большой железной корзине выкованной Федулом тлели жаркие угли, возле которой неусыпная из-за мороза охрана грела руки и топала валенками. Старший ночного дозора брыластый рябой бондарь по прозвищу Тартыга глубоко и романтично рыгнул в сторону Карпуса  ударной порцией сивухи и чеснока. И выдал претензию: - «дескать, воителям несущим ночную стражу, требуется дополнительный паёк брагой да медовухой».  На это наглое проявление божедурья командарм Городища не успел среагировать, потому как раздался пронзительный свист.  Из-за кривой рогатки, срубленной из горбыля, вылетел крепкий снежок, ударив в сразу окривевшую рожу пьяницы. К общему амбре бондаря добавился аромат плохо переваренной тушёной капусты со шкварками.
- Здорова, охрана! - Через рогатку легко и изящно перепрыгнул Плотва.
- Привет, дядя Карп! – Брат Судака расплылся в широкой, но усталой улыбке.
- Хорошо, что ты здесь.
Разведка вернулась не одна, вместе с ней в городище пришли беженцы из многострадальной Срановки и соседней Пыренки. Десятка два мужиков, бабы, старики, дети всего около сотни душ. Лица селян второй роз за год лишившихся жилья и крова были худы и черны. Они качались от усталости, но крепко держали до времени повзрослевших детишек и тот скудный скарб, который смогли донести.  Чуть было уснувшее Городище просыпалось, то тут, то там слышался собачий лай, бабий рёв и вой, Война пришла…



Глава третья. Суета и подготовка

Но тяжкий меч, в ножнах забытый
Рукой слабеющих племен,
Давно лежит полусокрытый
Под едкой ржавчиной времен
И ждет, чтоб грянул голос брани,
Булата звонкого призыв,
Чтоб вновь воскрес в могущей дали
Его губительный порыв…
Алексей Хомяков «Клинок»

Управлять многими - то же, что управлять немногими. Дело в организации.
Сунь Цзы «Искусство войны»

Утро было каким-то особенно мрачным тёмным и гнусным. Ночь в штабе была бессонной и бесконечной, нужно было расселить беженцев по избам, землянкам и лачугам Городища. Ошалевший Моисей сорвал голос,  ругаясь с пришлым контингентом и урождёнными жителями - автохтонами.
- Зачем ты их привёл! - орал он на Плотву, - своих тут не знаешь, как прокормить.
- А куда я их повёл бы, - сквозь зубы прошипел, прошелестел Плотва. - Мы и так, пока шли, двух старух и дитя грудное  у Марусиного ручья прикопали.
Пришлая война обрушилась на Городище исподволь как моровая язва. Врага ещё и в глаза никто не видел, а первые жертвы уже ложились в промёрзшую на пол-аршина землю.
….
В поповской светёлке ярко горели латунные лампадки и кадила греческой работы. В чём-чём, а в лампадном масле перебоев пока не было. Евдоха зевала, почёсывала поясницу большой деревянной ложкой. Бурчала под нос тихо костеря, «во все угодники», всех ненормальных полуночников и штабистов. Однако с удовольствием жарила яичницу с кровяной колбасой и луком. Девушка любила перекусить на ночь.
Плотва, которого колотила мелкая дрожь выступал с докладом. Участливый Федул сунул ему в руки ковш разогретого мёду. Разведчик выдул медовуху одним махом и протянул ковш повторить. Карпус отнял посудину, треснул черпаком, почему-то Дрона, и погрозил доброхотам кулаком:
- Потом, после доклада.
-  А себе кто разрешил! Через три часа на работу!
Налегая на яичницу с колбасой, Плотва приступил к докладу, энергично размахивая ложкой.
- В общем, так. Кипчаки двумя полусотнями прошлись вдоль Смородины спалили Пыренку и Срановку. Еще две полусотни схлестнулись  с княжей дружиной сначала под Рукавом, потом под Подолом, а потом и у Высокого Городища. Драчка так себе была, показушная. Договорная, поди, как и вся война. Что там степняки, что тут. Короче, кипчаки  ушли в сторону Кожановки и там лагерем стали. Наши же половцы так и мнутся под Подолом. Да у Срановки с Кожановкой трутся - топчутся. А ещё в Высоком городище малый гарнизон из пеших мужиков да безлошадных улан поставили.
Выслушав доклад разведки, уснувшей прямо за столом, штаб призадумался. Положив голову на столешницу возле миски с недоеденной яичницей и с деревянной ложкой во рту, сладко сопел Плотва. Умные мысли после поздней трапезы, в голову командованию идти отказывались. Посему решения оставили на утро, оно мудреней.
….
Хрустя подмёрзшим ледком, Карпус подошёл к своей избушке – норушке зевая, так что трещала челюсть. Возле входа в землянку тревожно остановился, напрягся, потянулся за засопожным ножом, рывком распахнул дверь и ошеломлённо замер. У печи с ухватом наперевес стояла баба. Ладная такая. С большими серыми глазами на приятном лице в форме «сердечка». Вокруг правого глаза переливался старый синяк. На левой скуле, у губ и брови были подсохшие ссадины. Простоволосая, скорее  сивого окраса переходящего в цвет налитого колоса.  Да и сама бабёнка была вся такая налитая. Чужая срачица туго обтягивала крепкие бедра и пышную грудь с наведёнными в самую душу твёрдыми сосками.
- Ты кто? – сипло спросил хозяин.
- Так поселенцы мы, из беженцев.  Вот, староста на постой приписал, - торопливо, грудным голосом заговорила баба с интересом, рассматривая Карпуса.
«Вот гад, - в свою очередь, изучая постоялицу и испытывая странное томление, взявшееся ниоткуда, подумал Карп, - завтра я ему всё скажу».
- Тебя как зовут, ты одна, отколь взялась??
- Не, я с дочками, вон на лавке уложила Уся и Руся, а меня Катя кличут. Я сейчас яишню со шкварками  налажу. Я быстро, Карп Карпыч угли ещё не погасли
- Нет не надо Катерина. Две яичницы за ночь это перебор.
Карпус кряхтя, размотал онучи и под пристальным изучающим взглядом постоялицы взобрался на полати и натужно захрапел сломанным носом.
…
Утром его разбудили звонкие детские голоса. Два девичьих и один Соломона Моисеевича, меньшого сына старосты.
- Дядя Карп, вставай скорее, отец кличет. Князь едет.
….
Возле строящихся ворот, где суетились Дрон, Федул и Савва, Моисей угощал князя горячим сбитнем. Дубрыня Петрович спал с лица и даже похудел. Чело его было мрачно, взор суров, а речь жестка и отрывиста.
- Беру я у вас оброк досрочный. Пять саней загрузите. Три десятка мужиков соберёте, да не с дрекольем. Два моих рынды, Фома да Ерёма проследят. Двух берендеев здесь оставляю. Подготовят группу, как её, тьфу, диверсионную. Сгоняете на Бездон. Ну, это, они в курс введут.
Потом Дубрыня мощными дланями разорвал поднесённого, ещё горячего гуся с яблоками. Задумчиво зачавкал, выдул ендову мёда, сытно рыгнул и похвалил Моисеево хозяйство.
- Молодец, староста, с ёлками и горкой хорошо придумал. Ворота за неделю сделаете? Ну и молодцы. Ладно, погнал я. Мне ещё Дешевки инспектировать и инспектировать. Давай, сажайте.
Двое крепких телохранителей буквально забросили Дубрыню в седло и через минуту могучие кони помчались на восток, от Городища кроша в кашу подтаявший лёд который заливали неделю.
- Моисей, как же мы тридцать мужиков соберём, кто у нас останется,- негодовал Карпус, - да и весь арсенал заберут.
- Отдадим беженцев, да своих что больше жрут, чем воюют.
Видно было, что староста этот вопрос продумал тщательно.
- Вот где пять возов харчей взять да отдать и потом в осаде сидеть. Вот где проблема уважаемый Карп Карпыч.
Они вместе подошли к стоящим саням. Возле них лущили орехи княжьи люди. 
- Ярёма, Фома, - представились первыми рынды – интенданты. Они были уже не молоды, толсты и с лицами, одинаково покрытыми оспинами. 
Моисей, Карп и подошедший Савва с Дроном и Федулом тоже представились.
Из саней неспешно поднялись два чёрных клобука. Берендеи были в лохматых кожухах лохматых треухах и сапогах с оторочкой из меха росомахи.
- Ратко, - представился тот, молодой и широкоплечий. Светло-русый, смешливый, но с льдистыми голубыми глазами. Из-под ржаного уса к левому уху тянулась серебристая нитка старого шрама.
- Мрак, - весело представился тот, что постарше с густой кудрявой шевелюрой изрядно тронутой сединой. Его когда-то рассеченная правая бровь придавало этакую хитринку его лицу.
- Хороший у нас князь, правда? Где ни целуй, везде жопа, - и клобук заливисто засмеялся.
- Ты это, - насупился Ерёма, - того, заткнись, а то огребёшь. Как и полагалось служилому люду, он четко определял, кого и где можно посылать.
Тем временем Ратко с натугой вытащил лубяной короб.
- Кузнецы есть?
- А, то, - Савва шагнул вперёд и, кряхтя, принял поклажу. Крышка короба приоткрылась, из него выскользнул и звякнул об промёрзшую землю наконечник недавно выкованной рогатины.
- Тут ещё дюжины две топоров с чеканами, ножи и умбоны на щиты. Сегодня, завтра надо насадить на древки и топорища, и щиты собрать.
…
Работа закипела. Под присмотром Ерёмы да Фомы вскрывались лабазы Городища. Полба, гречишный продел, зерно и мука грузились в сани. Брёвнами складывались мороженые сомы и щуки. В больших плетёных из рогожи кузовах лежала потрошёная рыба помельче. Тут же была и копченая стерлядь и вяленая чехонь, рыбка, что столь любима князем к пиву. Выкатили бочонки с солониной и кадушки с грибами и соленьями. Мешки с капустой и кореньями да горшки с мёдом. Погрузили на розвальни туши набитой дичи, даже выудили припрятанные в тёмный чулан корзины  с яйцами.
- Куда, куда вы, - ломал руки Моисей, - чем я народ буду кормить. Вот вороги. Сани же поломаете, лошади не потянут. Без яичницы оставили, куры же не несутся!!
 Фома, жуя отрезанный кусок копчёного окорока, нагло ухмыляясь прочавкал:
- Радуйся, что у нас возов только пять.
- Ага, - поддержал брата Ерема, надкусывая колбасный круг и засасывая пятое сырое яйцо подряд, - позже мы ещё заедем.
В это же время рекруты отобранные Моисеем с помощью Карпа и Федула насаживали тульи рогатин на свежесрубленные древки из молодого ясеня и тесали берёзовые топорища. Под руководством Саввы и Дрона призванные мужики собирали из планок щиты, укрепляя их полосками железа, кожи крепя умбоны и ремни.
К вечеру при свете костров провели построение. Бабы что весь день просто вздыхали и хлюпали носами, заревели в голос. Но сцена прощанья получилась скомканной и недолгой. Фома и Ерёма дали команды, оттащили самых  истеричных  баб с майдана, нанося удары незажженными факелами пониже спины. Выстроили возы и людей, запалили смолу и паклю с помощью огнива. Под женский стон плач детишек и собачий брёх  колонна двинулась в сторону Дешёвок.
Ещё долго - долго стояли и смотрели вслед медленно уползающим красным огонькам жители Городища. Что-то пропало, потерялось в душах оставшихся. Казалось, что тающие у окоема факелы превращаются в заходящие звёзды, уносят за собой в небо всю прежнюю, такую далёкую мирную жизнь.
…
Карпус не спеша, возвращался, домой посасывая указательный палец. Он безуспешно пытался ухватить зубами остатки занозы от берёзового топорища. Внезапно хозяин споткнулся у самого порога избушки – норушки. Пахло наваристыми щами и духовитыми пирогами. Он легонько толкнул дверь, и та открылась без привычного скрипа. Кто-то не пожалел масла на кожаные петли. Половицы и стены были выскоблены от многолетней копоти и сажи. Очаг был побелен, даже потолок вымыт. На столе лежала белая расшитая красными да синими петухами и коловратками ширинка. На ней благоухал горшок со щами и прикрытый тряпицей большой пирог, судя по запаху с дичиной. Из-за стола поднялись и чинно отвесили поклон молодая женщина и две маленькие девочки погодки лет семи - восьми.
- Здравствуй хозяюшка, мил свет Карп Карпыч, изволь откушать с тобой.
У Карпуса рот наполнился вязкой слюной, и полностью пропала речь.  Он скинул зипун, поплескал руки, в бадейке наполненной свежей родниковой водой, утёрся поданным рушником. Запинаясь и фальшивя, пробурчал что-то под нос вроде молитвы и набросился на щи. Катерина отправила девочек спать, подсела поближе погладила плечо Карпа, вздохнула. Хозяин избушки – норушки уронив голову на ширинку, спал крепким сном, крепко сжимая в руке кусок пирога.
….


Глава четвёртая. Разведка боем

Гей вы, ребята удалые,
Гусляры молодые,
Голоса заливные!
Красно начинали — красно и кончайте,
Каждому правдою и честью воздайте.
«Песня про купца Калашникова»
М.Ю. Лермонтов
Едва, дымясь, она сверкнула,
На вековой громаде льдов,
 Зима железная дохнула —
И не осталось и следов.
Фёдор Тютчев

Карпус проснулся от тёплого дыхания у своего плеча. Испугано потрогал себя. Вроде всё на месте. Тихо сполз с печи, на ощупь оделся и выскользнул за дверь. «Убью Моисея, точно убью, прямо сейчас пойду и дам в рожу». На улице было холодно, бесстрастно сияющие утренние звёзды, говорили, что мороз пришёл всерьёз и надолго. Карп полез в карман за рукавицами и кроме них обнаружил завёрнутый в тряпицу пирог с зайчатиной. Он улыбнулся, с чувством откусил большой кусок и подумал: - «а жизнь то налаживается».
При тусклом свете зимнего солнца команда плотников и кузнецов с матерщиной навешивала последнюю створку ворот. Новые ворота были уже и крепче старых, впрочем, воротами их назвать язык не поворачивался. Это было настоящее оборонительное сооружение с воротами посредине. Две прочные бревенчатые башни, соединенные между собой шатровой галереей для стрелков. Наверху башенок Дрон с Федулом налаживали баллисту и катапульту, в просторечии назвав их: - «кидала» и «бросала».
У строящихся врат, как репетиция предстоящих сражений кипела свара. Моисей с мужиками на двух санях отправлялись вытаскивать поставленные вчера подо льдом сети и застряли у стройки. Карпус подошёл к самой шумной фазе разбирательств.
- Куды прёте малохольные, - разорялся Савва.
- У нас колья подбиты, два часа в потёмках карачились. Не пропадет ваша рыба. Пешочком, пешочком...
- Я тебе дам, пешком, - брызгал слюной в ответ староста.
- Что мы пузо рвать будем, таща рыбу из ямы. Нам лошадь нужна и сани. Сам первый на уху прибежишь.
Сумятицы добавили хулиганы подмастерья. Они стали забрасывать сверху противоположные силы снежками. Дрон попал в Моисея, а Федул в Савву и началась драка. Карп со стороны вычислил экстремистов, быстро скатал пару снежков и бросил в ответ. Его обстрел поддержали Ратко с Мраком, и метко залепили обоим: - Федулу в глаз, а Дрону в ухо. Сам же Карпус шагнул вперёд, схватил кузнеца Савву и старосту Моисея за воротники и стукнул лбами о створку ворот. От резкого удара та дёрнулась, закачалась и петли со щелчком встали на место.
На радостях все помирились и отправились заниматься своими делами. Берендеи и Карп пошли на стрельбище, котороё соорудили Плотва со своей командой. Моисей с мужиками отправились тянуть сети с рыбой. С ними зевая, шли бабы кто потрошить и чистить рыбу, а кто заниматься стиркой. Причём за первыми увязались ушлые местные коты. Группкой вышли охотники проверять силки и капканы, с ними весело бежали собаки и мальчишки. Городище окончательно проснулось. Начинался обычный рабочий зимний день. На печах остались только вековые старухи.
Федул с Дроном, посмотрели вслед гомонящему люду, поплевали с башни на мужиков, которые под руководством Саввы строили баррикады по обе стороны от боевых врат и стали возится с катапультой – кидалой. При всей простоте конструкции получилось хоть и корявое, но убойное орудие. Но не без недостатков. Сказывалась спешка инженеров создателей. Проволочная тетива, натягивая упругую стальную пластину, грозила сорваться и отрезать руку зазевавшемуся стрелку. Ворот слишком туго и медленно взводил «кидалу»,  и порой срывался, лениво плюя стрелу под забор. Да и после выстрела баллиста бестолково подпрыгивала, грозя сбросить защитников с башни. Но постепенно дело налаживалось, Дрон придумал, как усовершенствовать ворот, а Федул нарисовал свою идею кожаных растяжек, которые сдерживали отдачу. Потом оба инженера-конструктора пришли к выводу, что без пары корчаг бражки не думается, да и вообще пора перекусить.
Артель рыбаков под присмотром Моисея готовилась вытаскивать подлёдную сеть выставленную накануне. На петляющей вокруг Городища реке Смородине было несколько ям-омутов, в которых зимовала рыба. К Рождеству опорожняли первую яму и рыбу делили на всю общину. Вот и сейчас с помощью лошади вытянули подлёдный невод с тремя десятками пудов живого серебра. Судаки, щука, налим. Язь да плотва, жерех, пескари и ерши, карпы, богата была Смородина. Тут же на льду реки, бабы наспех чистили рыбу, кидая потроха в воду на подкормку, оставшейся рыбы. Правда не терялись и не отставали  досужие кошки с Городища. Сегодня и у них был праздник хвоста и живота. Не нагулявшую жир рыбу и мелочь что с ладонь бросали обратно в прорубь, пусть растёт. А выпотрошенную рыбу укладывали в кули из рогожи по сорту и размеру. Весёлый гомон и звонкий смех несся по изрядно затоптанному льду реки. Ничто так не радует простую душу как богатый улов и предстоящий сытый ужин.
…
Лохматые берендеи командовали на стрельбище, которое располагалось под крутым обрывистым берегом реки Смородины. Ратко взял у Карпа фряжский самострел, пощёлкал языком, быстро вскинул и превратил зазевавшегося воробья в лёгкое облачко перьев.
- Можешь так?
- Нет, мне птичек жалко, - ответил Карпус. Он неспешно взвёл козью ножку и выпустил болт в середину соломенной мишени.
Мрак изучал и выбраковывал оружие диверсионной группы.
- Так, из этого лука в лося и с трёх аршин не попадёшь.
- Эта рогатина кривая как хрен у кабана.
Потом он руками в кольчужных рукавицах сломал пару ножей и порвал цепочку дедовского кистеня у Плотвы, на этом успокоился и велел всем стрелять в мишени с пятидесяти шагов на скорость. А сам стал наблюдать, как бабы полощут белье, высоко закатав юбки.
Этим же делом занимались и Дрон с Федулом, причём более дальнозоркий Федул рассказывал и комментировал увиденное. И оба вслух жалели, что у них нет той зрительной трубы фряжской конструкции, что была у Ильи Муромца.
- А давай по ним для смеху пальнём?
- Да они же потом в проруби утопят!
- Тогда давай по Моисею?
- Не, боюсь, не добьёт.
- А вдруг добьёт, давай попробуем!
Два оболтуса стали прилаживать стрелу с вороненым наконечником длиной в полторы сажени. И тут что-то случилось…
….
Вначале на опушке леса, куда утром ушли охотники, с молодых, так и не скинувших листву дубков, взлетели вороны. Потом взвилось, закружилось снежное облачко, из которого вырвались три мальчишки лыжника. Сначала Федул, а потом и Дрон охнули, стали кричать, размахивать руками, материться. За ребятами на лохматых лошадках гнались полтора десятка кипчаков. Только глубокий снег позволял мальчишкам держать дистанцию отрыва, но она стремительно сокращалась. Дрон схватился за ворот и стал крутить его, треща сухожилиями, а Федул уже тянул ремни, разворачивал «Кидалу». Степняки, спускаясь к реке, заметили стирающих бельё баб и разделились, предвкушая потеху и лёгкую добычу.
Стрелки замялись с выбором цели…
- Давай где гуще, - и катапульту довернули в сторону проруби.
Пацаны сиганули с трамплина, что образовался между линей берега и льдом реки и помчались по замёрзшей реке в сторону земляков. Один из них споткнулся, упал, вскочил на ноги, но тут на лёд вылетели половцы. Мальчишка, а это был Стёпка из Высокого Городища, дёрнулся в сторону, но было поздно, сабля достала его голову…
Степашка взвизгнул по заячьи, но мгновенной смерти путём усекновения главы  избежал благодаря заячьему, же треуху и своей врождённой прыткости. Кипчак только чиркнул его кончиком сабли. Остриё разрезало шапку, скользнуло вдоль черепа, нанося скальпирующую рану, срезало ухо, располосовало щёку и, выбив пару зубов из верхней челюсти, унеслось дальше.
- А, а-а-а, - орал, Дрон крутя коловорот, - сволочи-и…
- А, а-а, - вторил ему Федул, тяня ремень и поворачивая катапульту.
В прицельной раме появились лошадиные морды, с пеной закусившие удила и оскаленные звероподобные человеческие лица. Наводчик напоследок толкнул плечом станину крепостного арбалета, давая упреждение, и киянкой выбил захват тетивы. «Кидало» подпрыгнуло, дернулось, обрывая наспех сделанный ремень, и ударило стрелков станиной. Не обращая на боль внимания, Дрон снова стал крутить ворот, а Федул прилаживать стрелу. Но тут они бросили работу и заорали от радости. Выстрел был на удивление точный. Стрела ударила в середину половецкого отряда, пробив насквозь белую лошадь и оба бедра всадника в стёганном хлопковом халате. Бедное животное поднялось на дыбы, опрокинулось на спину ломая строй и сбивая мчащихся следом наездников вместе с лошадьми.
Лошадиный визг сменился бабьим ором, крайние прачки заметили мчащихся на них конников. Но и половцы не ведали, что прибрежным ивняком ведёт учебные стрельбы спецназ Городища. Первым начал реагировать Мрак, он схватил брошенный лук, из которого и в лося с трех шагов не попадёшь и одну за другой выпустил в кипчаков три стрелы. Следом стрельбу начал Плотва и Карп, а Ратко схватив сулицу, бросился спасать баб. Но не успел. Самый шустрый кипчак,  скользя по рыбьим потрохам залитому водой и кровью льду, влетел в толпу прачек и полоснул шашкой раскрасневшуюся Евдоху. Она нелепо вскинула вверх полные руки, пытаясь прикрыть голову. Сабля зло взвизгнула, отрезая толстую пшеничную косу, разрубая ключицу и впиваясь в молодое сочное тело. А потом и сама упала на лед, выпав из злой руки своего хозяина. Судорога прошла по  владельцу сабли. Он вытянулся, привстав  в стременах и задрав голову, из его кадыка торчало лавровое жало сулицы. Следом две стрелы впились в бок вороного, а арбалетный болт ударил коню под ухо. Вороной завалился набок и, ломая края проруби, сполз под лед, дрыгая копытами и окрасив воду красным.
Не ожидавшие такого отпора половцы замерли, затоптались, стали рвать свои саадаки доставать луки да накидывать тетивы. Горожане тоже замялись, все стрелы были плотно вбиты в соломенные мишени. Главный у кипчаков десятник по имени  Буняк, с седым чубом, кирпичным степным загаром и бельмом катаракты на левом глазу стал хрипло отдавать команды, размахивая клевцом. На богатом зерцале и броне поверх шитого золотом халата сверкали искорки на редкость яркого декабрьского солнца.
Всё дело решила вторая стрела пущенная Федулом и Дроном. Кованый наконечник с хрустом проломил персидский доспех, и вышел на два локтя из спины. Выстрел выбросил всадника из седла на три аршина от так ничего не понявшего боевого коня. Бросив двух убитых и троих раненых, половцы исчезли так же быстро, как и появились. Вслед за ними тенями рванулись Плотва и Ратко.
…
В горячке ни кто не заметил, что своя же шальная стрела ударила под левую грудь Патрикеевну. Законную хоть и старую жену старосты Моисея. Карпус узнал оперение, тихо отломал его и бросил прорубь. Бабы добили раненых кипчаков ножами для разделки рыбы.  Сбросили под лёд раздетые трупы. Спихнули их вслед за рыбьими потрохами и конём на подкормку рыбьей молоди. Дорезали раненых лошадей, добавив киновари речному льду. Всё делалось без суеты и плача, с какой-то обыденной деловитостью. На розвальни поверх кулей с рыбой уложили убитых женщин. Рядом скорчился Моисей, держа обоих за ещё теплые руки. Сани поползли в Городище, оставляя красные полосы на белом снегу.
 А Мрак и Карпус занялись раненым Степашкой. Тот на удивление был в сознании. Левой рукой он придерживал ухо и кусок скальпа и тихо плакал. Пол лица было залито темнеющей кровавой коркой, сквозь которую белел слезящийся глаз. Берендей скатал ком снега, натянул как чулок сползающую кожу  и велел Карпусу прижимать компресс, останавливая кровотечение. Сбросил лохматый тулуп, уселся на него, оставшись в кожаной безрукавке на голое тело. Достал склянку, осторожно открыл. Карп почувствовал знакомый запах зимнего мёда и какой-то травы. Мрак аккуратно вытащил из склянки кривую иглу с шелковой нитью.
- Держи мальчишку. Сядь ему на ноги и держи руки. Возьми ремешок. Вяжи. Крепче вяжи.
Стёпка в ужасе вытаращил плачущие глаза, но сказать ничего не мог, рот был полон крови и остатков выбитых зубов.
Чёрный клобук достал засапожный нож сбрызнул его из склянки и стал соскабливать слипшиеся от крови волосы. Потом задрал голову раненого и стиснул её коленями. Затем сполоснув пальцы, стал ловко стягивать рану шёлковой нитью. Вроде того как хозяйка зашивает молочного поросенка набитого гречневой кашей. При этом он напевал и приговаривал:
- Вокруг жопы мошки вьются,
..меня милый разлюбил…
- Ничего малый, к свадьбе заживёт.
- Эх, мать, лишь бы мне самому яйца тут не застудить. Я вроде как вдовец нынче на выданье…
Закончив шить, Мрак полюбовался увиденным, перекусил шёлк жёлтым зубом и щедро залил корявый шов «зимним мёдом». Мальчишка дёрнулся всем телом и обмяк, потеряв сознание. Берендей быстро и ловко замотал голову раненого льняной тряпицей, и с удивительной нежностью протер лицо мальчишки чистым снегом. Вылил остаток из склянки в щербатый рот, удовлетворённо крякнул и грустно добавил:
- У меня младшему столько же было бы…
На безмолвный вопрос ответил, вставая, заворачивая в полушубок и беря Стёпку на руки.
- Половцы…всех кто выше тележного колеса…
В городище ехали на санях. Смердело разделанной кониной, кровью, войной…
….
В избушке-норушке было тепло, пахло едой и женщиной.
- Я баньку истопила, Карп Карпыч. Пойдём, ты в крови весь, тебе вымыться надо. Пойдем, Карп, я помогу.
…..
 
Глава пятая. В поход

Прощай, отчий край,
Ты нас вспоминай,
Прощай, милый взгляд,
Прости-прощай, прости-прощай…
«Прощание славянки», марш…

Банька у Карпуса была хоть и стара, но в отличие от большинства бань в Городище топилась по белому. Колодезный ворот  позволял поднимать воду прямо из ручья. В бане пахло можжевельником и распаренным дубом. Здесь в тёплом сухом пару Карп понял, как он устал и замёрз. Мягкие настойчивые пальцу стали развязывать и стягивать заскорузлые от крови рубаху и порты, исподнее. Хозяин вяло отбивался, бормоча: - «я сам, я сам». Спотыкаясь, он пристроился на липовый полок, стеснительно прикрываясь мочалом.
- Знаешь, Карп Карпыч, меня ведь всю жизнь насиловали.
Катерина неторопливо стягивала липнущую к распаренному телу рубаху. При слабом красноватом свете лучины её полные груди и пышные бёдра сверкали медью как у царицы Савской. Она сняла срачицу, аккуратно повесила её на колок для одежды.  Тряхнула головой, распуская светлые волосы, которые спускались волной до округлых ягодиц. Груди с крупными сосками неспешно, торжественно колыхнулись. Карпус ещё крепче прижал мочалку.
- Я даже не помню сколько раз, семь восемь.
Её тело, контрастно слепленное из света и тени медленно надвигалось на ссутулившегося хозяина баньки.
- Сначала отчим. Потом его дружки. Их через полгода убили. Знаешь, я даже плакала. Один из них, рыжий такой, женится, на мне обещал.
- А заешь, как это больно когда тебя насилуют, очень больно. И противно, очень противно.
Катерина огладила свой выпуклый живот, скользнула рукой вниз на золотое  руно лобка.
- Вправду больно.
..А потом были печенеги, они дня три деревню терзали. Вам мужикам хорошо. Вас убили и ладно. Мы с сестрой мёртвыми притворились. Нас сулицами кололи. Вот смотри.
На правой ягодице двумя звёздочками белели шрамы.
- У меня от страха, так я сжалась, даже кровь не шла. Сестрёнка не вынесла, вскрикнула, заплакала. Потом её совсем замучили. А я, молча, лежала. Слушала, как её убивают.
- Хватит, перестань..
- Потом пришли наши. Освободители. Войско княжеское. Мы даже по глупости обрадовались. Побежали встречать. Ромашки дарить. Устроили они нам ромашку.
Екатерина села на полок так близко, что их бёдра соприкоснулись, и  Карпуса обдало жаром молодого крепкого женского тела, да и сам он испытал томление в чреслах.
- А потом муж мой, Хома на покосе меня зажал. Правда Усю я видно от печенега понесла, а может ещё от кого. Уж больно-то лето жаркое было. Ох, и досталось тогда Хоме от братьёв моих. Женили его дурня силком...
Женщина прижалась к плечу Карпа мягкой грудью, но с окрепшим игривым соском. Пробежалась ноготками по его бедру и хрипловато прошептала в ухо:
- Ты не такой, ты другой…
- Э, э-э, какой? - весьма невразумительно промычал Карпус.
- Правильный ты какой-то, Карп Карпыч, - выдохнула она ему в ухо, и резко выдернула мочало, что он судорожно прижимал к низу живота.
Карп охнул, расслабил колени, и ловкие женские пальцы быстро, умело сделали своё хулиганское дело. Екатерина довольно хохотнула.  Встала с полка. Нагнулась, изящно оттопырив крепкий ладный задок перед сконфуженным Карпусом. Покрутила круглыми ягодицами, туда-сюда, черпнула воды из дубовой кадушки. Плеснула на жаркую каменку. В клубах сизого душистого пара плюхнулась хозяину баньки прямо на колени. И стала целовать мягкими губами сомлевшего хозяина избушки-норушки, бесстыдно ёрзая бёдрами.
 В противоположном углу бани, под лавкой за кисейной занавеской из паутины, жили Банник, с женой.  Услышав звуки людского соития, банная нечисть, возрадовалась. Сбросила свои лубяные одежки,  и недолго думая, хихикая, присоединились к человекам.
….
Утром следующего дня Карп зашёл в избу к Моисею. Тот, сутулясь, сидел в горнице между двумя гробами, обрюзгший и постаревший с синюшным лицом. В один день, лишившись и жены и любовницы. В густой чёрной бороде появились три седых косицы, нос и глаза покраснели. Но увидев гостя, он живо встал, налил два точёных деревянных кубка. Молча, выпили, похрустели редькой с капустой.  Вышли во двор, оставив покойниц старухам, певшим молитвы, и зашагали к штабу, что был разбит в поповском доме. День ожидался хлопотный.
- Как, постояльцы. Не беспокоят??
- Да, нет, - замялся Карпус, - чего там, пусть живут.
Моисей заржал, нагло, понимающе двинул его в плечо, и уже серьёзней сказал:
- Хутора сегодня расселять буду, возьмёшь кого?
- Возьму. Только вот с запасами у меня туго.
- Вот и лады. А с запасами, благодаря князю у всех худо.
В поповской светёлке топтался Савва с подмастерьями, берендеи, Плотва и хозяин местного, открытого в прошлом году шинка пан Склизка. Мрак здоровым кривым ножом обрезал ногти. Плотва и Ратко играли в пристеночек, а пан Склизка сидел в углу «и дулся как мышь на крупу».
Первым начал Савва:
-  Воротную башню построили, но коли осада начнется, спалят её в первый, же день. Поповский лес всё больше сосна выдержанная, да ёлка смолистая. Надо шкурами невыделанными обить, да обледенить по морозцу. А скорняк Ерошка, гнида, шкура продажная, как собака на сене. Ворота надобно железом укрепить, а в кузню не набегаешься.
- Кузницу, и вас с нею в городище перетаскиваем, жить  у Карпа Карпыча будете. Я договорился. С Ерошкой сейчас поговорю. Берите людей и приступайте.
Следом вскочил пухлый хозяин шинка и затараторил, тряся  брыластыми щеками проглатывая слова:
- Что, делать, народ совсем охамел, нагло так прётся. Совсем с этой войной осатанел и страх потерял. Чешуи-копейки княжеской нет, а выпить и пожрать требуют. Да грозятся побить да разграбить, а, то и «петуха красного» пустить. Вся надёжа на тебя добрый войт.
- Хорошо, переезжаем штабом к тебе на постой. Здесь лазарет будет.
- Как там Стёпка?
- Жар у него, бредит, - буркнул Мрак.
- Вот мил человек, выбирай или мы или раненые, а будет их ой как много.
- Лучше уж вы.
- Вот и порешили, сегодня обедаем у тебя. У нас видишь, обслугу побили.
- А как столоваться будете? На полный кошт или как? С ночлегом?
- Ну, это по обстоятельствам.
- А оплата?
- А оплата согласно военному времени переносится на время мирное…
- Сегодня сготовь нам пареной да с хреном стерлядки, мордофиля чванливая, пост всё же, а мы не нехристи какие-то половецкие.
Проводив покрасневшего от негодования пана Склизку, штаб заслушал разведчиков.
- А что нам сказать, мы вёрст пятнадцать за ними пробежали, они к Высокому Городищу ушли. Рейд надо делать. Что мы с Плотвой набегаемся что ли.
- Будет вам рейд, - сказал Мрак и сунул свой кривой нож в ножны, закреплённые на спине между лопатками.
- Вот какую задачу поставил нам князь Дубрыня Петрович.
…
Верстах в сорока от Городища, находится озеро Бездон, но это если как ворон лететь всё время прямо. Темны его воды, а дна как говорят, нет совсем. Лишь к Иванову Дню садятся на него птицы, но гнёзд рядом не вьют. Да коли и сядут на воду отдохнуть  и то с оглядкой.  Живут там Царь - Щуки величиной с рыбачий челн сторожат покои великого Водяного Бога. Пришёл он сюда с Великого Севера, когда всюду лежал ледник. Тот самый, что натащил сюда камней, громадных,  горы порушив на пути своём. Очень древние северные горы. Ушли снега, растаял ледник, а Водяной проспал да и остался на этой плоской равнине обживаться. Не любил он мир новый. Мир людей. Но жить как-то нужно. Первые люди, что шли вслед леднику уважали древнего бога. Они были смелые, охотились на волосатого Индрик - зверя, но Водяного уважали, побаивались. Стали приносить ему жертвы, дев юных, задабривать.  Когда же не стало мамонтов, а вместо тундры выросла, зашумела тайга, они не остались без пищи, и крова.
Сто веков минуло. Сгинули храбрые племена, что охотились на чудищ лохматых и длинноносых. Не уживались пришлые народы вокруг озера Бездон. Но вера была жива. Нет, нет, да и сбрасывали юную деву с жерновом на шее с Чёрной скалы.
….
Сорок лет назад бабка Горыни Никитича Доната пришла на берег озера Бездон. А за неделю до этого артель плотников из Чернигова закончила строительство большой крепкой хижины крытой гонтом и обнесённой вокруг частоколом. Получив  своё заслуженное серебро, плотники отправились восвояси, но домой не пришли. В Брынских лесах зарезали их таинственные разбойнички, всех кроме одного. Раненый он выжил мертвяком прикинувшись. Отлежался, но не к людям вышел а, приняв постриг, срубил в пустыне скит и ушёл в отшельники. Освоил грамоту и исписал немало бересты и заморского пергамента. А незадолго до княжей свары бывший плотник исповедался духовнику и помер. Архиерей перечитал нацарапанную схимником бересту, и от греха, передал в княжий указ.
….
Однажды к озеру приехала тётка тогдашнего Мещовского князя да привезла с собой внучатых племянников. Мальчика и девочку, ярко рыжих, как молодая морковь да конопатых, как солнышки. Пожив седмицу в хижине Доната Усовна в полнолуние взошла с внуками на Чёрную скалу, одела детям на головы венки из колючего остролиста. Связала омелой вместе их тонкие кисти, соединив их судьбы навсегда. Напоила отваром красавки, аконита и ясенца. Потом острым кремнем ранила связанные ладошки. Сжала их, крепко дав крови смешаться. Разрезала путы и столкнула девочку в чёрные воды озера Бездон. Утром немой слуга подобрал голое тельце, лежавшее на стылом песке, под Чёрной скалой и принёс в избу за тыном. Ещё три недели дети спали вместе под неусыпным присмотром тётки Донаты. А потом юного княжича увезли в Мещёво – Городище, а сестра его осталась жить у берега озера, став невестой Бездонна. Она стала бессмертной невестой Водяного Бога, а он сородичем её брата, с которым ничего не случится, пока жива сестра.
….
Всю седмицу шли сборы и тренировки, после которых Карп еле плёлся домой, где его ждали манёвры в бане. К концу недели он осунулся и едва таскал ноги. Но вот за пять дней до Рождества Мрак решил, что группа готова. Диверсанты группами по два, по три, собрались у баньки Карпуса, спустились в овраг с помощью колодезного ворота.  Хозяин Избушки – Норушки, быстро обнялся с Моисеем, пожал ему руку. Потом замялся, неуклюже приобнял Катерину, чмокнул её в ухо. Вскочил в большое кожаное ведро на цепи, которое с помощью ворота крутили Федул с Дроном. Через мгновенье, он с грохотом исчез в темноте оврага.
- Ну, что Катерина, - Моисей похлопал её по крепкому задку ладно обтянутому новым шушуном, - а не выпить ли нам за победу хозяйского пива аль мёду. Знатный медок у Карпуса, да и бабёнка хоть куда, - староста как истинный лыцарь попытался обнять даму за талию. Чему сама Катерина вообще-то и не очень противилась. Но тут вмешалась Савишна:
- Стыдоба, Моисей, неделю как своих баб похоронил,  а уже стал чужих жёнок лапать.
- Да я что,  яж, от радости, что всё прошло гладко да незаметно, вышли на задание, так сказать…
Правда, тут староста Моисей сильно заблуждался. Две пары чужих предательских глаз внимательно наблюдали за происшедшим у одинокой баньки. И через час ворон, с прикреплённой дратвой к лапке берестой хлопая чёрными крыльями, вылетел в ночь. В сторону Мещёва – Городища.
…..
Глава шестая. Рейд

Вот север, тучи нагоняя,
Дохнул, завыл – и вот сама
Идет волшебница-зима,
Пришла, рассыпалась; клоками
Повисла на суках дубов,
Легла волнистыми коврами
Среди полей вокруг холмов.
Брега с недвижною рекою
Александр Пушкин «Евгений Онегин»

То не сороки застрекотали
 - по следу Игореву едут Гзак с Кончаком.
 Тогда вороны не граяли, галки примолкли, сороки не стрекотали...
"Слово о полку Игореве"

Отряд разведчиков медленно пробирался по руслу безъимянного ручья. Обходя вмёрзшие в лёд коряги и сучья.  Новолуние, хоть и сулило успех, и скрытность, но не предвещало лёгкого пути. Да и откуда легкости взяться. Мешок с добром и снедью на седмицу пути, оружие, бронь. Шагать в снегоступах тоже привычка нужна и закалка.
Пройдя через Ломенку, хутор огородников и садоводов, спецгруппа свернула на лёд реки Бобровки. Идти стало легче, но не долго. Бобры, главные жители этих мест укрепили свои берега реки на совесть. Даже просто шагать вперёд было нелегко, хатки перекрывали проходы лучше всяких засек. И уж точно прочнее тех, что поселяне городили три недели на льду рек Чёрной да Смородины. Скоро бурелом стал совсем непролазным, сами же обитатели «хаток»  ехидно скалили свои жёлто померанцевые  зубы. Топорщили шерсть на двухпудовых телах и нагло шлёпали голыми хвостами. Пришлось, ломая сухостой выбираться со дна глубокого оврага, по которому текла река. Поломав снегоступы и задохнувшись, отряд, вступил в заснеженную чащобу Брынского леса. Отдышавшись,  разведчики вступили в чертоги зимнего леса. Замыкающий колонну Плотва обернулся и напоследок погрозил кулаком бобрам, длинно замысловато выругался и добавил:
- У, сволота, голохвостая, вот ужо, до вас доберусь. Набью, нашью шапок, а из хвостов холодец сварю.
…
В Дебрянске «Тайный указ» под руководством болярина Сколоты, бился изо всех сил не жалея гусиных перьев. Всё началось с того, что досужий дьяк Тайного Указа Фролушка – Тихий, обнаружил бересту допроса бывшего плотника Ерки по прозвищу «Девятипалый». В наскарябаных строчках читалось нечто большее, чем просто рассказ об ушлых разбойничках и плотниках неудачниках. И от этого «большего» вздымались дыбом волоски на копчике. Тихий, на свой страх и риск занялся расследованием сорокалетней давности. Не потому что он жил как бирюк, и делать ему было нечего вечерами, а то и ночами. И не  по той причине, что хотел выслужиться, а просто это был тот редкий вид думских дьяков, которые искренне любят своё указное  дело. Древняя тайна будоражила Фролушку, и он добился того, что его выслушало и поняло начальство. Лавр Сколота, не только любил бабкины сказки, но он ещё умел их понимать, а поняв принять нужное решение. А ещё он мог поставить себе цели и задачи на грядущее будущее, которое наступило уже  сегодня. Тщательно все, прознав, взвесив и проанализировав, глава тайного указа пошёл на доклад к князю Дубрыне Петровичу. На удивление князь Дубрыня проникся, загорелся идеей.  Велел наградить разработчиков проекта и составить план операции. Правда, до Фрола Тихого серебро не дошло. Да он и не переживал особо, но сумел напроситься и возглавил общее руководство шестью диверсионными группами. Впрочем, конкурентов сложить буйную головушку за князя у дьяка не было.
Главной задачей секретной операции было за счёт мелких и малоценных отрядов из Городищ оттянуть с главного фронта наступления полноценные половецкие сотни. Связать их боями местного значения отвлечь противника и замедлить его наступление. Боярину Сколоте повезло нанять полтора десятка поиздержавшихся торков и берендеев. Вольная ватага шла на север в поисках священной горы Алатырь. Однако съев запеченного бычка с чесноком и испив мёду с боярином Лавром, они согласились повоевать с Горыней Никитичем, побегать по лесам. Дюжину самых злых и опытных берендеев нарезали парами, укрепив ими команды из охотников и бывалых людей, живущих в городищах. Малые боевые отряды должны были пройтись калёным железом по мягкому подбрюшью врага. Кусая и брыкая тылы противника.  Ну и главное, коли повезёт, взять в плен, или умертвить, сестру Горыни Уну - Ундину. …
…
Сойдя с замёрзшей Бобровки рейдеры, надели  на ноги снегоступы, и пошли полями да по мелко поросшим лощиной и бузиной пустошам.  По-прямой вперёд к Высокому Городищу. Снегоступ он хоть и лёгок да крепок, плетен с ивы да с подбоем из меха росомахи, но идти далеко да долго на нём сил нужно, не меряно. И к полуночи разведчики замертво повалились отдыхать, наспех нарубив лапника.  Карпус с Плотвой и берендеи не спали, уединившись под столетней елью. Её толстые лапы свисали до самой земли образуя заснеженный чертог. Они перекусывали и пытались строить планы на день грядущий.
Мрак, не спеша резал окорок вепря солёный вусмерть и задумчиво посасывал тонко красные полоски. Ратко щёлкал лещину крепкими зубами. Остальные раскрыли вещмешки  и грызли сухари с солониной. Холод он конечно враг, но не столь страшен, когда брюхо полно. Вести наступление зимой, та ещё радость, а идти заснеженным лесом голодным, тяжко вдвойне.
- В Высоком Фрол со штабом. Чего гадать да мудрить. Там должны указания получить…
Мрак цыкнул гнилым зубом, засунул в рот два пальца с красивыми ободками на ногтях. Сморщился, сплюнул.
- Зараза, сало не помогает. Опять щеку разнесёт.
….
С утра потеплело, но сплошными зарядами пошёл снег. Каждая снежинка была размером с мотылька врага огородника. Снежная пурга цепко хватала за голые щёки, носы уши. Скоро разведчики превратились в шагающих снежных баб, что так любит лепить малышня. Цепочка рейдеров медленно двигалась по сугробам через поля и перелески. Каждые полчаса, меняя головных ходоков торящих снежные заносы. Метель набирала силу, солнце окончательно скрылось в пелене свинцовых туч низко стелящихся над равниной. На миг Сварог сжалился, откинул снежную завесу метели, и отряд обнаружил утонувшую в сугробах охотничью заимку. За час до заката буря стихла. Разведка, повалившись снопами, на стылый земляной пол уснула, едва разведя огонь. Пламя в открытом очажке топящейся по чёрному заимки слегка мерцало чуть освещая тяжело уставших людей с суровыми лицами. Планы рушились. Завязнув в снегах застигнутый метелью отряд опаздывал. Время остановилось. Впрочем, оно замерло для всех, давая возможность подумать, и может быть остановится.…
….
…Горыня Никитич, вёл заседание военного совета глубоко за полночь.  Варяги откровенно зевали, и портили воздух, а степняки спали с открытыми  глазами. Ярость и подкатывающаяся желчь наполняли князя тоскливой злобой.  Третье письмо за два дня принесённое воронами напрягало и рвало душу. Три, а может и больше,  вражеских отряда шли к озеру Бездон. Откуда у ворога была знания, откуда он ведал о тайной судьбе князя. Тревога за сестру росла и крепла.
«Зимняя компания», бурно начатая, и вроде тщательно продуманная,  складывалась ни то – ни сё. Кавалерия бестолково носилась по полям, усыпая их конскими яблоками. До крупных столкновений дело не доходило. Орда браталась, обмениваясь шуточными приветствиями, подкалывала друг друга. Потом рассыпалась лавой по деревням да посёлкам резать баранов и гонять смердов.  Варяги бражничали в захваченных сёлах и мяли баб да девок. Правда, надо отдать должное не зверствовали, добродушный северный народ, однако. Викинги  всё больше кричали здравицы Тору и Одину и Князю Горыне. Веселили по овинам и сеновалам кровь молодецкую,  да опорожняли княжеские запасы пива с медовухой.
Набеги половцев на хутора и городища только злили народ соседа, не принося ни тактических, ни тем более стратегических результатов да и степняки вели себя, так будто завтра трава не расти. Серебро капало из казны как молоко из треснутой крынки.
Странная зимняя война не приносила удовлетворения. Злила метель что бушевала третьи сутки. А то, что ворог пронюхал семейные тайны, настораживало и угнетало.
- Кушак, - тихим, но властным голосом Горыныч разбудил родственника.
- Тебе полностью блокировать Бездон. Чтобы ни одна вражина не прошла.
- Юрок, вырезаешь крайние городища.
- Хватит, суки мой хлеб даром жрать!! Война!! Я плачу трижды!!!..
- Ещё раз узнаю о братаниях, Кушак!! Ты мне не родня! Понял!!
Горыня в сердцах хлопнул дверью вышел в метель, на высокое, но заметённое снегом по нарядную оградку посадское крыльцо. Плюнул густой слюной в чёрный мрак ночи. Слюна замёрзла на лету и плюхнулась чешуйкой, легонько звякнув среди своих прежних товарок.
….
Наконец после трудного пути по заметённым полям и перелескам отряд подошёл к своей цели. Среди зависших свинцом облачных стен показался крутой холм Высокого Городища. Но прежде разведчики почуяли стылый запах сырого пожарища. Вонь мокро коптящих головешек мешалась с тяжёлым духом тлеющего камыша и соломы.
Отряд стал, без суеты готовился к бою. Натянули прошитые ватные куртки куяки с редкими железными кругляшами на груди. Вытащили из заплечных мешков варёные в сале и воске кожаные куртки, подшитые кольчужной сеткой. Натянули мисюрки и железные шапки с войлочным подбоем. Из саадаков вынули луки, из подмышек мешочки с провощёнными тетивами.  Наконец отряд, разбившись на тройки, стал медленно приближаться к околице Городища.
Карпус шёл в тройке с Плотвой и Цурком. Заросшая черёмухой и калиной околица с наметёнными по колено сугробами мешала следить за происходящим. Посему половцы вылетели на тройку совсем неожиданно. Кипчаки на лохматых лошадках тащили на арканах пару пленных. Схваченные уже не кричали, плакали, оставляя следы на свежем снегу. За одним пленником след был бурый от крови. Карпус и Плотва выпустили стрелу и болт одновременно. Болт пробил ближайшему всаднику брюшину, а Плотва вбил стрелу прямо в кадык кипчаку в лисьем треухе. Крайний половец завизжал что-то совсем непонятное, рванул, вперёд выхватывая шашку. Но окровавленный пленник на аркане зацепился, за копыта первой лошади. Гнедая кобыла дернулась, протанцевала на груди пленного, с хрустом ломая рёбра. Воспользовавшись заминкой, Плотва пустил вторую стрелу прямо под мышку руки с занесённой саблей. Всё кончилось на раз, два, три.  Третий из тройки конопатый малый по прозвищу Цурок сидел, скрючившись под плётнём, и тихо подвывал. Пока Плотва ловил лошадей, Карп развязал пленника и подошёл к Цурку.
- Что сволочь, орёшь, лучше помоги…
Тот завыл во весь голос, пуская зелёные сопли. Командир тройки, сплюнул, тщательно прицелился, треснул Цурка кулаком по рыжей макушке, раз другой третий. Не любили цурков в Городище. Потом Карпус занялся пленным. Молодой парень с подбитым глазом и сломанным позвоночником, тихо поскуливая, рассказал, что происходит в Высоком Городище…
Выслушав половца, Карп незаметным движением достал засапожный нож и вскрыл тонкую синюю жилку на шее. Закрыл умершему пленнику тусклые серые глаза. Перекрестился за усопшую душу и вытер о кожух мертвеца нож.
Подошедшие Мрак и Ратко с людьми и тройка лысого мужичка по прозвищу Чага, выслушали доклад, переговорили и, ломая плетни, пошли к центру городища через огороды. Отличившаяся тройка Карпа теперь шла в арьергарде. Спустя четверть часа отряд вышел на поле сражения в центре села.
 Карпус скомандовал атаку. Команда Городища шла, медленно, озираясь, сквозь клубы сырого  тяжёлого дыма. На краю сельского торга горел шинок.  Из-за разбитых изб десятка полтора половцев обстреливали остатки гарнизона засевшего в покосившейся церквушке. Стрелы у защитников церкви были на исходе, они стреляли редко и неудачно. Но и противнику никак не удавалось зажечь последнюю линию обороны. Срезни с примотанной горящей паклей тухли в сырой древесине.
Опять стал валить густой снег, и Мрак обозначил первую цель. За наполовину засыпанными снегом брёвнами рухнувшей избы горел костерок. От которого четыре кипчака запаливали стрелы и посылали в церковь. Их работа была монотонной и бесхитростной зажигай и стреляй.
Мрак поднял руку с четырьмя перстами и резко опустил. Четыре отобранных лучника выстрелили почти одновременно. Следом пустили стрелы остальные разведчики. Половцы вздрогнули, изогнулись  и беззвучно рухнули в грязный снег. Каждую  вражескую спину пронзило не меньше двух стрел.
В проулке за шинком ещё семь пеших половцев терпеливо ждали противника, но тот подкрался из-за спины. Щёлчки тетивы, броски сулиц, стон, взвизг и всё закончилось. Следом была выбрана подвижная цель возле горящего шинка. Два, три кипчака выскакивали и пускали стрелы в церковь святых Космы и Дамиана. Из засады, Плотва и Чага сразу срезали двоих. Потом перестрелка стала носить бестолковый спорадический  характер. До тех пока Ратко и Мрак не зашли в очередной тыл и взяли засевших кипчаков в ножи.
Дорезав выбитых стрелами половцев, жители Городища заняли самые удобные для обороны  и стрельбы места и стали выжидать…
Выскочившие под фланговый обстрел остатки орды слегли  под худым залпом уставшего ополчения. С противником было покончено, и разведчики вошли в дымящийся деревенский храм.
… В церкви Космы и Дамиана оставалась меньше десятка защитников,  большая часть которых было жестоко ранено.
У алтаря среди раненых хрипел со стрелой под грудиной умирал Фролушка – Тихий.
- При-поздали вы, - Фрол с сипением вздохнул..
- Береста тут, всё написано, сожгите про-читав….
- Дурная жизнь… что зря…
Пузырящаяся венозная кровь выступила из уголков рта тайного советника. Окрасила жидкую бородёнку и потекла на худую, как у аиста шею.
- Берегите себя... преда-тели. Кругом пре…да…
Фролушка уронил голову на грудь, и из уст его хлынула чёрная кровь…
…
Отряд, дорезав пленных, нагрузил мешки добычей и вышел в метель…
Впереди был Бездон. Озеро, к которому и в хорошие времена ходили только очень больные на голову…

Глава седьмая. Высокое городище

К чему слова и что перо,
Когда на сердце этот камень,
Когда, как каторжник ядро,
Я волочу чужую память?
Илья Эренбург

Метель под Рождество рассвирепела, разгулялась. Двенадцать разведчиков ввалились в наполовину заметённую ригу на краю сожженной деревни Срановка. Из дюжины, вышедшей из Городища, оставалось восемь бойцов, но вместе с четвёркой Фролушки Тихого их снова стало двенадцать. Двенадцать крепких проверенных в бою бойцов жестоких и умелых, но смертельно усталых. В углу риги, под разломанной крышей развели костер, на котором в большом котле-казане варилась размоченная солонина с гречневым проделом, с луком репой и корешками. Густой сытный дух и фляжки с мёдом сняли напряжение боя. Теперь в компании добавилось берендеев  из группы Фролушки пришли Ждан и Третьяк. Оба мужики за тридцать не раз траченные в сходках и битвах. Ждан кряжистый, лысый, с крепкими волосатыми пальцами вечно что-то в них крутящий. Третьяк сухой, жилистый, с нервным тиком на левом глазу, злой и не скрывающий своего раздражения по любому поводу.
Карпус смотрел на них с нескрываемым ужасом. Профессиональные убийцы как-то трудно уживались с жизненными устоями хозяина избушки - норушки. Не было им места в судьбе простого жителя городища.
- Ну, грамотей, - мигая левым глазом, сказал Третьяк, - давай, читай бересту.
Карп, сразу вспотел, несмотря на холод и сквозняки, царящие в риге, достал коричневый свиток бересты.
- Тут кровью замарано, - Карпус вытянул шкуру берёзы в сторону жаркого
пламени костра.
- Карта. Ага, озеро. Бездон, поди. Ручьи, речка. Снова кровь. Не разобрать, а тут куска нет, сломано. Ага, дом нарисован с частоколом…
- Ты читай что написано, картинки мы и без тебя видим.
Карпус зло зыркнул на Третьяка...
- В кровище же...
…Так, у могильников не стой, не спи, не жги костёр…
…Снова могильники, могильники, кусок отломан, говорю  же...
…У чёрной скалы идти берегом, под скалой по грудь...
…бойтесь водного чёрта…
…Стрелка нарисована…
..Ага, «ломаное городище», обойти, не входить… череп, нарисован…
..Застава, придел мёртвых…
- Что за дурь, - Ждан вырвал хрупкую бересту, - что ты нам тут голову морочишь.
От резкого рывка древний кусок коры развалился на четыре части и упал в жадно лижущие языки пламени. Тайна озера Бездон полыхнула жирным желто-чёрным пламенем, пахнуло дёгтем и серой, словно над застывшими фигурами распустило свои перепончатые крылья первозданное зло.
- Мокошь тебя, Ждан, дери, - вспомнил не к ночи Мрак!..
- Карп, ты хоть запомнил, что там было…
- Да вроде…но не всё разобрал…
Демоны предрождественской ночи свистели и выли над разобранной крышей риги. Дым рвался то наружу, то влетал тугими кольцами внутрь. Слезя глаза и, вызывая чёрный кашель который может сжечь больного изнутри за неделю. Двое часовых жались ближе к костру. Остальные войны кулями лежали на соломе украшенной блестящим как серебро снегом. Ни дать не взять уснувший вертеп.
Из снежного вихря вылетел огромный филин и уселся на охлупень крыши, не мигая, заглянул внутрь риги. В его золотых глазах отражались гаснущие угли костра и скользили ночные тени. Там где обычно шуршали мыши, сегодня храпели обвешанные стылым железом люди. Птица что-то злобно проклокотала встопорщила перья, расправила аршинные  крылья, злобно ухнула и скрылась  в вихрях метели. С десяток серых в полоску пёрышек влетел внутрь риги, закружил над тлеющими углями костра. А потом каждоё перо обрело свою собственную жизнь, выбрало спутника и уютно пристроилось. Кому на воротник, кому за пазуху, за треух, в торбы, а то и в кудрявой бороде спряталось.
…
 В церкви пахло кровью и содержимом человеческих кишок. На вбитых сквозь человеческое тело в деревянные брёвна клиньях висели искорёженные человеческие тела. Это были раненые, остатки отрядов Карпуса и Фрола – Тихого захваченные врасплох этой ночью. В захламлённом алтаре, на перевёрнутом аналое сидел нойон Кончак и мелкими глотками пил кумыс из чаши, сделанной из почерневшего черепа. Шестипудовый сотник двух саженей росту был одет в меховую безрукавку. На загорелой мощной груди виднелись многочисленные серебристые шрамы. Длинные светлые волосы были собраны в «хвост» на затылке, и в две сложного плетения косицы на висках. Говорил он мягко и тихо, необычно до столь грозного вида.
- Так куда, добрый человече пошел отряд, на Бездон говоришь?
Висящий на рябиновых кольях, вбитых сквозь плоть и кости пленный тихо выл и плакал кровью. Меж рёбер у него были вырезаны кровоточащие ломти мяса и кожи.
- Я не слышу! - Кончак дал знак, и кипчак палач провёл факелом вдоль обнажённой плоти.
Страдалец тонко, по-заячьи, взвизгнул и испустил дух.
- Вот же сволочь, сдох. Скотина ты Пупырь. Я сейчас сам тебе весь каракуль пожгу…
Побледневший и пустивший ветры Пупырь, отступил в тень…
Тут затрещала щепа на крыше - маковке, рухнула прелой трухой вниз на алтарь, и в церковь влетел огромный филин. Он демонстративно отряхнулся и превратился в голую костлявую старуху в переднике из перьев. Её груди, выжатые, плоские и длинные как тряпки – наволочки прикрывали изрезанный глубокими морщинами живот.
- Мяса тебе Кончак мало, всё смердов режешь, зловоние творишь, дурак степной…
Кипчак потряс головой, зло ощерился:
 - Эти шайтаны, исподтишка, в спину, полсотни хороших цириков побили. Мне теперь по юртам идти матерям в глаза смотреть.
- Сам, жадный дурак виноват, детей необученных в поход набрал...
- Ты, Данута Усовна, говори, да не заговаривайся. Где я крепких обученных мужиков возьму. Война всюду. Одна молодёжь бестолковая в улусах осталась.
- Что узнал-то чёрт косой…
-  Эх, бабушка Горынишна. Что у этих умертвий лесных узнаешь. Этих побитых бросили, сами в ночь убежали. Ушли к озеру. К Бездону. Карта у них есть. Серьёзный такой отряд, мою полусотню покромсал. А мне по мамкам теперь идти….
- Мамки, мамки, знаю я про эту банду. Коли спать не будешь, завтра догонишь.
Ведьма – филин почесалась под мышками, под грудями. Зло издала горловой звук. Вытянула растопырила пальцы, когти - остья покрытые маховыми перьями.  С кровью вырвала перо – ноготь с мизинца и протянула его половцу.
- На, возьми. Смотри, перо, будет указывать тебе путь за сворой этих собак. 
- Пошто мне твои колдовские штуки, мои пардусы и так след возьмут!
- Не спорь, сосунок, - ведьма зло топнула ногой, тряхнула тряпками грудей.
От взмаха былых женских прелестей сотника пробрала дрожь до копчика, а видавший виды палач Пузырь в ужасе убежал из алтаря.
- Хорошо. Доната Усовна, сделаю, всё как скажешь.
- Смотри, и запоминай, - Горынишна положила длинное перо на ладонь сотника, оно повернулось на восход солнца и слегка покраснело с остья.
- Видишь, оно показывает направление, а чем больше киновари, кровавей тем ближе твои враги, понял!?!..
- Понял, Доната, не дурак...
- Раз понял, давай шевелись, шатун степной. Заодно и проверим твой ум и смекалку. Мне ещё на Бездон лететь, внучку предупредить! Думаешь это легко пожилой женщине!?
Ведьма кокетливо взмахнула оболочками прошлой красоты, расправила выросшие крылья, превращаясь в сову оборотня. Мелькнула седыми перьями гузки, тряхнула когда-то прекрасными ягодицами и вылетела сквозь разрушенную маковку церкви в Рождественскую пургу. Одно, совсем маленькое серое пёрышко закружилось в поднятом вихре и незаметно приклеилось к левой косичке могучего сотника.
…
Сны у Карпуса были тяжёлые и липкие как вчерашняя каша с салом. Снилось, что он стреляет по свиным тушам, а те нагло на него щерятся жёлтыми обгорелыми клыками. Потом ему виделась одинокая тонкая жилка бьющаяся и дрожащая. Она ритмично дёргалась, набухала, набухала, набухала и лопнула чёрной кровью. Кровь залила оконный пузырь избушки-норушки, потом веки, глаза, её хозяина, и мир померк, сгинул в багровом сумраке…
 Тут что-то резко щемящее кольнуло в сердце спящего Карпа. Он закрутился на боку и проснулся, «ай сердце» - мелькнула мысль. Кряхтя, сунул руку под кожух, помял левое подреберье и окончательно пробудился. Погладил, почесал бок. Коли сердце болит его надобно пожалеть оно отходчивое. Ласку сердце любит. Оно всегда отпустит, пожалеет смертную душу. Даст малость пожить. Ещё дед так говаривал. Сидит, бывало, старый хрыч, на завалинке в разрезанных валенках на синих опухших ногах и поучает. Нудит как шмель, а ещё клюкой норовит сунуть, коли слушаешь невнимательно.
Нет, это не сердце. Жар шёл из потаённого внутреннего кисета за пазухой, пошитого из кротовых шкурок. В нём огнем горел костяной манок подаренный ведьмой Ядвигой. Он развязал кисет взял дудочку в руки. Жар, жжение и пощипывание тут же перекинулось под мышку. Карп развязал рубаху, сунул руку и вытащил маленькое серое пёрышко. Маленькая ость до крови впилась в кожу. «Вот Катерина, лободыря, подушки, наверное, перетрясала». Карпус, почесался, скомкал и бросил пёрышко на тлеющие угли. Оно вспыхнуло каким-то странным ярким рубиновым, наверное, колдовским цветом.
….
Хозяин избушки-норушки потянулся, сна ни в одном глазе не было. Он, молча, дёрнул за пятку Ратко и пошёл сменять с поста Ждана и прыщавого молодого парня по имени Дыня.
Вихри над полуразрушенной ригой свистели с какой-то новой злобой. Ратко бросил сухих дровишек, огонь разгорелся и хозяин избушки – норушки испытал некий прилив сил, всё будет хорошо, шептало что-то…
…
Сотник Кончак, раз за разом втолковывал двум своим десятникам Гзаку  и Поллаку как обращаться с ведьминым пером.
- Ну, поняли, коровьи лепёшки!!
- Поняли, - от натуги морща лбы, отвечали побратимы.
- Вот и ладушки…
Мрачно ковыряясь в носу Кончак, кидал пигарки под копыта боевых коней. Объяснять небогатым умом десятникам самому непонятное было тяжело.
- Идёте к курганам, и аккуратнее там. Организуете засаду и выбиваете вражью десятку. Мы их давим с тыла, загоняем на вас…
- Зато потом по городищам разгуляемся, баб жарких помнём, мёд пиво попьём…
Закончив с объяснением боевой задачи, сотник Кончак подошёл к своей любимой кобыле. С ней говорить всегда было легко и радостно. Куда легче и приятней чем с подчинёнными.
- Здравствуй Лянча, - он крепко обнял упругую крепкую шею лошади:
- Как спалось?
Кобыла презрительно фыркнула сотнику в ухо, повела лиловым глазом в сторону пеших половцев…
- Прости меня, Лянча, я не мог с тобою спать….
- Да знаю, скоты они, скоты. Ты же сама знаешь как мне с ними трудно…
Из-за спины раздалось урчание и на специальное седло с дощечкой, одетое на лошадь вскочил  крупный  пардус в боевом ошейнике.
- Привет, Мята, - Кончак с любовью погладил крапчатую спину степного гепарда. А Лянча ревниво забила копытом. Она откровенно недолюбливала кошек хозяина.
- Ты, даже не знаешь, как я тебя люблю!!!
Кипчак не обращая внимания на лошадиные страдания, обнял Мяту, которая поставила свои мощные передние лапы на плечи хозяина.
В ответ раздалось громкое урчание. Самка гепарда причесала мокрым языком голову брата. Особенно любимые ею хвост и косички  причёски половецкого сотника.
После урчания и лобызания шершавым, как рашпиль языком все пришли к мирному соглашению.
Закончив утренний ритуал приветствий с животными, и получив заряд хорошего настроения, сотник вновь обратился к подчинённым людям:
- Два десятка, Гзака и Поллака идут лесом и целиной в направлении могильников  Бездонна. Там ждут. Мы идём по следу лесовиков. Там встречаемся и режем…
- Поняли!!??
….
Пока два боевых десятка, матерясь, собирались, разбивались и строились, Кончак злобился  и потел.  К полудню половцы, тяжко нагрузив лошадей, медленно направились в сторону уходящей метели коротким путём к озеру Бездон. Следом  тридцать кипчаков, выстроились  на майдане Высокого Городища и двинулись по следам исчезнувшего вражеского отряда. На трёх конях за спинами всадников, морщась от колючей метели,  сидели три боевых гепарда.
Мята положила свою крупную голову на плечо Кончака. Она не мурлыкала, она прислушивалась к дыханию хозяина. Сотник нежно поглаживал мокрый нос зверя, погоня началась.
….

Глава восьмая. Снег и кровь

Что были мы?— Щит, нож, колчан, копье,
Лук, стрелы, панцирь да коня удила!
Блеск, звон, крик, смех, налеты,— все бытье
В разгуле бранном, в пире пьяном было!

Валерий Брюсов

…О поле, поле, кто тебя
Усеял мертвыми костями?
Чей борзый конь тебя топтал
В последний час кровавой битвы?
Кто на тебе со славой пал?
Чьи небо слышало молитвы?
Зачем же, поле, смолкло ты
И поросло травой забвенья…
А.С. Пушкин «Руслан и Людмила»

Оставив ригу, отряд из Городища двигался сквозь снежные заряды. Снегоступы плохо шлёпали  по молодому нежному, но липкому снегу. Однако мужики втянулись в ритм и порой даже рысили по луговинам, покрытым редкими кротовинами, где снег был сдут ветром. Внезапно Мрак замер и поднял руку, тормозя бегущих воинов. Бойцы остановились и изготовились к бою, доставая бронь и топоры. Ратко и Третьяк, перехватив сулицы, кустами пошли в обход. Отряд, глухо матерясь, стал лихорадочно готовиться к схватке. Но тут меж заваленных снегом лещин возник Ратко и закричал – «Свои!». 
Это оказался отряд набранной из чухонского села, что стояло по правому берегу реки Ресеты. Кроме уже привычных двух берендеев, Торка и Каракоза были там и три представителя племени голядь. Вот с одним и случилась беда. Третьего дня из снежного заряда выскочил дозор половцев, обстрелял чухну и скрылся за синими крыльями метели. Длинный наконечник срезня раскромсал предплечье сутулому парню по имени Клютома. И рана плохо кровоточила, несмотря на швы и толстую повязку. Голядь был бледен, но держался на ногах уверено. Среди чухны нашлось много знакомых и даже имеющих родню в Городище. Вёрст десять-двадцать, как измерять,  две группы шли вместе по льду речки Ясенок, и заночевали на безвестном хуторе, до смерти напугав хозяев. Но страх прошёл быстро.
Шесть берендеев тряхнули мошной, звякнули княжьей чешуёй, скинулись и купили двух свиней у осмелевших хозяев хутора. Берендеи, они хоть и язычники, но Рождество отпраздновать всегда рады.  Поросят набили на ясеневые колья и стали жарить на ольховых углях. В огромном котле сварили гречку, не продел, а настоящую ядрицу. Кашу щедро сдобрили выжарками с луком и соком с поросят добавили чеснока и кореньев. Кроме походных фляжек появились хозяйские бочонки с брагой и пивом, не побрезговал отряд и сивухой. К жареному ёдову хорошо пошли соленья; - маринованный лук с чесноком и хреном,  серая капуста с морковкой и луком на конопляном масле, мочёные яблочки и черемша. Хорошо пошли солёные в кадушках; - чернушки и рыжики, валуи и скрипица, грузди и опята, волнушки и свинушки. Но особенно были хороши маслята и белые, подберезовики, да подосиновики в больших глиняных горшках. Три шайки толчёной репы, холодец с хреном с лосиных голяшек и хвостов бобра. Копчености да колбасы и просто вяленое в травах и ягодах мясо.  Заливное из рыбьих голов, караси и пескари в сметане, густая золотистая уха. Любили и умели славяне пожрать, чай не галлы, которые болота разорять только и умеют.  Хутор как, оказывается, звался Мохнатки. Название полностью себя оправдало. Три косые дочки местного мельника за одну ночь расслабили напряжение во всём войске и к утру набили наволочки всяким разным приданным к свадьбе.
Поутру отряды расстались. Чухна резво взяла темп к озеру Ломпадь, а отряд Карпуса и далее пошел вдоль Ясенка. Шлось легко, но мысли были сумбурные. Но мало-помалу тяжёлая свинина взяла  своё и в ближайшей роще объявили привал. Потеплело, погода стала устанавливаться. Берендеи и мужики постарше, в том числе и Карпус пришли к решению, сойти со льда реки и дальше двигаться вдоль древнего бора уходя вправо от прямого пути.
…
Отряд сотника Кончака ленивой рысью шёл по следу. Впереди прыгал по сугробам самый молодой пардус по имени Перл – Жемчуг. На боевом гепарде было одето лёгкое боевое облачение, только боевые чулки, шитые из крепкой кожи с кольчужными вставками. Налобник, нагрудник и боевой ошейник с шипами лежали в особой сумке у кипчака сопровождения. Перл как молодой котёнок легко и игриво скакал по мягким сугробам. Мята ревниво смотрела за ним, а потом задремала. Сытые кошки спят и двадцать часов, но потом враз выкладываются на все сорок восемь. Где-то весело стрекотали сороки, отмечая первый день после Рождества. А сам день был на редкость яркий и солнечный. После многих недель сумрака настроение повышалось назло всё ещё по прежнему низко сидящему солнцу. Заросшее ивняком, сплошь покрытое толстым снежным одеялом, русло Ясенка было похоже на густые низко севшие на земную плоть облака. Изредка испуганная птица взлетала, обрушивая маленькую лавину освобождая упругие ветви от  снежного груза.
Перл уверенно шёл по следу взятым на околице Высокого Городища. След был четкий, и идти по нему было проще некуда. Поэтому Жемчуг то и дело отвлекался, шуганул лисицу, напугал бобра и придавил трёх зайцев, которых гордо преподнес Мяте. Внезапно следов стало больше. К отпечаткам из городища добавилась дюжина следов с правого берега. Пардус почесал нос лапой и затрусил уже за всей группой, которая продолжала идти по льду речки. Вёрст через пять след свернул в сторону дымов хутора, но уже через сто шагов снова вернулся к заросшему Ясенку. Кончак выслушал безмолвный кошачий доклад и махнул рукой в сторону реки. Перл снова запрыгал вперёд, придушил ещё одного зайца, и на ходу, большими кусками проглотил. Внезапно след разделился. Половина преследуемых врагов сошла со льда перед большим завалом налево, другая часть пошла по правому берегу. Пардус шлёпнулся на задницу и задумался. Подруги спали, хозяин о чём-то ругался с десятниками, не поймёшь этих людей. Куда же идти за кем, за каким отрядом. Один след пах кровью, слегка, кровь была старой, больной. Это и решило дело. Жемчуг вскочил и огромными прыжками запрыгнул на левый берег. Снег стал намного глубже, тонкий наст ломался под лапами и Перл остановился, хватит с него, набегался. Хозяин, давай смену. Кончак заметил, что пардус выдохся, устал, махнул половцу с другим гепардом. Кипчак нежно разбудил спящую кошку по имени Найда. Та выгнула спину, недовольно потянулась и брезгливо спрыгнула в снежный сугроб. Отряхнулась, подошла к Жемчугу, о чём-то проурчала – поговорила. Принюхалась и резво поскакала по следу.  Но скоро темп движения резко снизился, после прошедшей оттепели появилась ледяная корка – наст, потом снова намело снегу и идти, проламывая себе путь, стало тяжело. Лапы пардуса спасали крепкие боевые чулки с кольчужными вставками. Но скоро и лошади устали покрылись облачками пара.  И тут появились неизвестные всадники. Люди Кончака быстро построились в боевую лаву, раскрыли саадаки, сжали в мозолистых руках сабли и скинули со спин круглые щиты. Но конники оказались людьми Кушака, половцы съехались, обмениваясь приветствиями.
Вперёд выехал Кушак, на нем поверх чёрного хивинского кафтана с золотым шитьём был кожаный доспех похожий на еловую шишку. Каждая чешуйка была внахлёст проклёпана стальными пластинками, а на груди тускло сверкал воронёный с серебряной насечкой бахтерец. Плечи и голени были усилены червлеными пластинами. На голове торчал вороненый шишак с соболиной оторочкой. Через плечо был переброшен лисий плащ с чёрным шёлковым подбоем. Любил хан пофрантить. На массивном серебряном поясе висела тяжёлая сабля и украшенный смарагдом шестопер – знак ханской власти.
- Здорово Кончак, это что, все твои люди?
Кипчак ощерился:
- Если бы князь пехоту дал, я бы полсотни конников в Высоком не положил. Два десятка пошли на Бездон в обход. Я вот, с пардусами иду по следу.
Кушак стукнул его кулаком в плечо и примирительно сказал:
- Знаю, знаю, сам в буране на Кислюка налетел. Разведка у него лучше сработала. Пока эти бурдюки разворачивались, он два десятка мальцов срубил. Ушёл гад  в Прохиндеевку и заводной табун увёл. Засел там, сволочь. Я семь улан, пяток пластунов и лошадей с десяток потерял. Три раза пытался зайти, и с лесу и с реки. Стрелки у него, собаки, будь здоров. Мне твои киски нужны, вот так нужны. Они бы лучников сняли в сумерках, а мы бы остальное сделали.
- Кушак, я по следу иду, след стынет. Так и сам на засаду нарвусь. И пардусы устали весь день по целине. Ты же сам указ князя передал. Вчера Доната прилетала, я чуть не поседел.
Кушак при имени княжей бабки даже весь передёрнулся.
- Кончак, понимаю всё, как побратима прошу, не приказываю. Кисляк кровник мой. Да и без пристяжных куда мне, а завтра Горыня подойдёт. Мне такого позора не пережить.
- Ладно, показывай. Но животным отдохнуть, поесть надо.
- Так злей будут в бою, потом покормишь.
- Мои кошки солдаты, а не псы какие-то, что за кость дерутся.
Два отряда соединились и двинулись в сторону холма покрытого сосновым яром, за которым раскинулась излучина реки Волоки. Здесь в густом ольшанике был бивак Кушака.
….
Отряд Карпуса остановился у безвестного озерка. Берендеи запалили потаённый костерок. Каждый занялся своим походным делом. Кто ремешок к снегоступу ладил, кто шилом правил обувь и одёжду, кто клинки точил. Ратко ворчал, половину стрел расстрелял, разве сладишь их в походе быстро, да и на поле боя по сугробам не сыщешь. Карпус с грустью оглядел сумку с болтами для арбалета, из полусотни осталось две дюжины. Рачительный Мрак прихватил тугую котомку вчерашних разносолов из Махнаток, а Плотве набила целую торбу любвеобильная мельничиха. И за тускло тлеющем костерком пошли долгие беседы да сказания. Разговор шёл все больше вокруг главной цели, таинственного озера Бездон.
….
Мрак потягивал из кожаной кружки гретый в котелке мёд и неспешно рассказывал. Подмораживало, кроме ясной луны рассыпались созвездия. Скользил, раскинув крылья, небесный конь с ним играли две девы, одна брызгала его из кувшина.  Плескались рыбы, их преследовал дельфин. Бодался овен с козерогом. Скользила мимо треугольника ящерка. Лисичка ловила лебедя.   Берендей шумно дохлебал остаток медовухи, дал знак Ратко наполнить кружку и начал рассказ:
- Дед мой, до ста двух лет прожил. Прадед ещё старше был. Оба умерли в уме здравом. В моём роду старики «младенческой» немощью не страдают. Деды мои всю жизнь толкователями были, дураки их шаманами зовут.
Берендей надолго припал к кружке, фокусируя внимание слушателей на её донышке. В звёздном небе взошла, появилась «хвостатая звезда». Она направлялась прямо из «ширинки Ориона» и несла явно фаллический знак.
- Вот, - ткнул в небо Мрак, -  и тогда появилась такая же комета. Берендеи тогда южней жили. Скот пасли, юрты в степи на границе с лесом ставили. А здесь тогда «лохматые» жили. Здоровые, две сажени в холке. Злые не ведавшие жалости. Вот вроде как половцы, но крупнее и волосатей.
Берендей задумчиво пополоскал рот медовой брагой и продолжил:
- Задрожало небо, полетели жгучие землю искры. От неба отвалился малый кусок и упал на Землю. Удар был ужасный, падали быки трёхлетки лошади валились, люди летали как птицы.  Юрты парили как облака, скот сбежал за край неба, за окаём. Там где упал кусок волосатой звезды, удар был самый страшный. Всё что стояло, упало. Ели и сосны превратились в чёрные обугленные палки. Птицы сгорели в небе, покрыв снег и землю обгорелым ковром из перьев. Люди и животные пылали как факелы. В месте падения яма образовалась, а вокруг неё появился бугор по кругу аршин пять, десять высотой. Вздрогнули древние народы, вожди подняли народ, стали как быки от волков водить племена по кругу. 
Мрак ещё раз обновил кожаную кружку. Слушатели, сомлев, не дыша, замерли. Чёрный клобук засунул палец в рот, покачал гнилой зуб, плюнул в костёр и продолжил.
- Ох, и долбануло тогда. Ох, и треснуло! Небо с Землёй перемешалось, а огонь с водой. А надо сказать мороз стоял. Не те времена были-то, лохматое время. И звери лохматые, и люди лохматые.
Берендей глубокомысленно помолчал, потыкал перстом в звёздное небо, снова сплюнул на угли и продолжил:
- Так не я так деды речи пращуров пересказывали. А врать им было зазорно. Потом оттепель пришла. Ну, это не когда все рады и обнимаются, а когда потеплело и морозов не стало. Жарко лохматым стало, ослабли они. А тут наши племена пришли. Злые, всегда голодные и вечно мёрзнущие. Война случилась, побили лохматых, остаток их народа на север прогнали. Вечный ледник ушел, растаял, а Бездон остался. Спит в нём всё зло прошлого и дремлет зло настоящего.
Мрак сделал глубокий глоток. Почесал широкую грудь под кожаной безрукавкой, вздохнул и закончил:
- Колдовское это озеро. Сначала «лохматые» ходили камлать к озеру, потом наши шаманы стали окроплять кровью прибрежные камни и бросать в Бездон не тронутых дев. Плакал народ берендеев, а что делать ни кто, ни знал. И решили мы уйти из седых лесов. Зажили, как люди, скот пасли по густым ковылям. Но и в степи проклятие Бездона нас настигло. Половцы пришли…
- Вот что я знаю про Бездон. Бездон это тьма, Бездон это ненависть, Бездон это неизвестность.
Мрак допил кружку, высморкался на стылые угли, задумался и молвил…
- Осторожно там надо, не любят берендеи это злое место…
С мрачным настроением народ улёгся на ночную лёжку…
Правда Карпусу снилась банька и жаркие ляжки Катерины…
…
Кончак и половцы надевали сбрую на боевых гепардов. Мята крутилась и лизала лицо вождя кипчаков, пока он одевал ей боевой ошейник. Кроме ошейника и кожаных чулок с кольчужными вставками на непослушную голову надо было надеть шлем с острой налобной стрелкой. За сосновый яр быстро уплывало зимнее солнце, темнело. Надев лёгкую броню на пардуса, Кончак прижал к лицу лобастую голову кошки и стал ей что-то беззвучно внушать.
 Чуть поодаль застыла тяжёлая кавалерия Кушака. Боевые кони спереди и  с боков были закрыты щитами из кожи, дерева и стёганого  хлопком шёлка с тонкими пластинами из бронзы и меди.
На тяжеловооруженных войнах, пришедших на смену лёгким уланам, была одета защита зброя из такого же материала.
Кушак мрачно проехал вдоль своей гвардии. Велел идти шагом, не торопясь и больше использовать силу, а не умение манёвра. Беречь себя и в случае чего отойти. Больше довериться точности лука, чем силе копья.
Впереди, россыпью шла всякая чудь, весь да мордва. Вооружены они были бедно луки, ножи да топоры с рогатинами, а из брони только копыта да кости нашитые на кожу. Но народ был лютый, бывалый.  Скупым жестом Кипчак подозвал вожака. Косой парень, по имени Пиняй, со шрамом через всю заросшую харю, лишивший его половины нижних зубов, подошёл лениво.
Кушак ткнул смарагдом на толстом персте в сторону Прохиндеевки:
- Чем меньше я потеряю людей, тем больше твой личный бакшиш, понял?
- Понял, хан, - Пиняй махнул протазаном, дал команду своим людям и серые тени поползли в сторону заросшей боярышником и рябиной околицы Прохиндеевки.
….
Кончак проговорил что-то в ухо Мяты, крепко поцеловал её в мокрый нос, та смешливо фыркнула, тихо проурчала, и три пардуса перемахнув кусты куманики, исчезли из человеческого поля зрения….
Сотник медленно поднялся с колен, крепко сжал пригоршню свежего снега, проглотил ледяной кусок, потер мокрой рукой щетину. Постоял, с лязгом вытащил саблю  и пошёл в сторону ближайших хат, вслед за крадущейся пехотой. Персидский шамшир в его руке беззвучно но сладострастно завыл в предвкушении кровавого пира.
….
Над Прохиндеевкой ползла предновогодняя луна, жёлтая как круг сыра. Лёгкий морозец слезил взор часовых и звёзды становились косматыми, с длинными лучами. Кисляк давил нежную грудь купчихи левой рукой, правой держал баранью ногу. Без стука в горницу вломился сотник Мнюз, он схватил, без спроса ендову мёда, опростал одним духом, отломал у гуся ножку и, тыча ею в сторону прелестей купчихи, заявил:
- Вдоль Волоки движение идёт. Мои пластуны видели тяжёлую кавалерию, сотни две точно. И со стороны Высокого городища ещё один отряд улан подошёл.
- Кровь собачья, - хан от души врезал по жопе дочке безвестного купца из Прохиндеевки. Та взвизгнула, нырнула за толстый сундук. С трудом подняла тяжёлую крышку люка и чуть дыша, скользнула в подполье.
- Поднимай людей, пусть коней готовят, прорываться, придётся. Эх, добычу жаль бросать, да шкура дороже.
…
Два брата Терт и Дерут утоптали себе лёжку на старом сеновале. Проломили соломенную крышу в нескольких местах для кругового обстрела. Вчера они сняли отсюда двух наглых молодых улан и старого опытного пластуна. Тот не ожидал такой дальнобойности половецких луков и неосторожно выглянул из-за одинокого стожка на краю пойменного луга. А третьего дня они, прикрывая арьергард отходящей лавы Кисляка, с седла, срезали четырёх самых бойких кавалеристов Кушака бросившихся отбивать угнанный табун. Опытные бойцы были братья близнецы, стойкие и храбрые. Усевшись на дерюгу, прикрывшись кошмой и навалив вокруг себя душистого сена, они уже сутки сидели на этом проклятом сеновале. Покрытые инеем стрелки ни на минуту не сводили взгляда с заснеженного поля. Иней покрывал бороды усы брови и даже ресницы. Но в согретом теле не было скованности, и стрелять братья были готовы при первом,  же движении. Тем более каждый кустик и бугорок был мысленно пристрелян. Так они и коротали вторую морозную ночь, последнюю ночь своей жизни.  Терт, не спеша посасывал полоску сушёного мяса, которая висела у него изо рта как третий ус. Дерут, жевал вываренный в эфедре корешок лакрицы с кусочком извести. Изредка сплёвывая густую слюну в щербатую бойницу камышовой крыши. В звенящей тишине всё так же безмолвно горели звёзды, застывшая луна освещала синюю целину снежного поля. Даже тонкая веточка отбрасывала длинную тень, было видно, как на краю елани мышкует лиса. Крупная довольно таки лиса из одной можно шапку пошить. Терт, поднял лук, скрипнул тетивой, но новый треух внезапно исчез.
…
Кошки работали в команде. Усы старшей до сих пор были в крови справлявшего нужду лучника из первого секрета. Мята разодрала ему брюшину и пах. Его напарнику сломал шею Перл. Ещё один секрет в большой скирде они легко задавили, кинувшись разом сверху. Теперь Мята ползла в обход целую версту вдоль берега Волоки. Найда, самая мелкая из кошек, изображала лису за ловлей мышей. А Жемчуг, тем временем, по большой дуге зашёл со стороны окраины Прохиндеевки.
 Оставался этот сеновал, с последним секретом на пути атакующей конницы. Мяте он откровенно не нравился. Она чувствовала чужой, тяжёлый, человеческий взгляд, пытливо смотрящий в темноту. Но время поджимало. За рекой Волокой ржали кони застоявшихся сотен. Противник начинал волноваться и занимать пристрелянные позиции между изб и сараюшек. Ещё один смердящий человечий плевок вылетел с крыши, и прожёг свежий снег. Главный пардус зло фыркнула и дала команду. Мощные когти с визгом скребанули по промёрзшим брёвнам, кошки мигом взлетели на камышовую крышу. Кровля рухнула источенная бойницами и весом мускулистых звериных тел.  Накрыла, как смертным саваном барахтающихся защитников пылью и снегом. Братья Терт и Дерут умерли в один день, как и родились. Умерли, даже не успев испугаться. Мята отряхнула прелую соломину, тявкнула Перлу и Найде команду возвращаться. Сама длинным прыжком нырнула с сеновала в ночь и стремглав устремилась в  Прохиндеевку.
Кошка как смерч смерти влетела в деревню, на ходу сбивая бестолково мечущихся меж огней  кипчаков. На перекрестке двух деревенских улиц горел большой костер, возле которого грелся сторожевой отряд и пирамидой стояли копья да бердыши. Сейчас у костра разорялся, размахивал руками краснощёкий крепкий десятник, в жуткой спешке забывший подвязать спущенные после греха кожаные штаны. Он, то свистел в костяной свисток, то матерился, то пытался завязать грязные лосины. Вылетевший из темноты пардус сбила его с ног и опрокинула в костер. Крепыш, теряя порты, рухнул колодой, взметнув облако искр. Мята выхватила из костра горящую головню, взметнулась на ближайшую соломенную крышу, зажгла. Потом прыгнула на следующую, запалила. И только когда стали трещать усы бросила факел на третью соломенную кровлю.
…
Кончак шёл за пехотой, его персидская сабля была по гарду в крови.  Убивать своих кипчаков на чужой войне было мерзко. Но он шёл и убивал. Вдалеке у околицы тяжёлая кавалерия Кушака столкнулось со спешно поднятыми сотнями Кисляка. Постройки, изгороди да плетни, густая растительность и глубокий снег мешали манёвру конницы. Образовалась давка, где при свете горящих изб кони и совсем озверевшие люди давили друг друга. Понемногу закованные в «ханьскую» броню кавалеристы Горыни и их тяжёлые боевые кони стали выдавливать теснить половцев князя Дубрыни. Но груды тел мёртвых людей и животных запрудили проулки, стали непроходимым барьером.  Ошалевшие от запаха крови лошади переставали слушать хозяев. В тесноте боя дело решила пехота. Пиняй завёл своих головорезов во фланг и тыл лёгкой кавалерии Кисляка. Они безжалостно резали сухожилия и вспарывали конские бока боевыми топорами и рогатинами. Рассвирепевший  сотник Мнюз потеряв любимую кобылу Белку, бился пеший, безжалостно режа чудь и мордву. Он коршуном налетел на Пиняя, двумя ударами разрубил его щит на куски. Разбил и его протазан, словно тот был деревянный. Перехватил саблю двумя руками и снёс щербатую косоглазую голову мордвина, одним махом.
И тут на него вышел Кончак:
- Здорово Мнюз …
- Привет Кончак, как тётушка Гуля? …
- Хворала по осени, тебя как-то вспоминала...
- Как твоя Алсу, всё так же хороша? ...
- Умерла она третьим, но мальчик крепкий …
- Мальчик, это хорошо ...
- Сам биться будешь, или котов своих спустишь?..
- Ты же не мясо, кунак. Давай разомнёмся. Вспомним, как в молодости махались.
Найда, Перл, сидеть. Я сам. Не трогать…
Пока Кончак отдавал команды, Мнюз поджал нижнюю губу, и обманным, и по-змеиному быстрым движением сделал прямой выпад под грудную пластину. Но каким-то совершенно невозможным образом кипчак отразил удар. Провёл скользящий батман, и кончик сабли противника только распорол его меховую безрукавку. Кончак же продолжая ответное движение, сделал нырок и уколол правое  бедро Мнюза.
- А ты такой же быстрый Кончак…
- А ты такой же подлый Мнюз…
Два половца медленно закружили, утаптывая снег  слегка лязгая кончиками клинков. Оба имели очень отлогие сабли,  смертоносные персидские шамширы. Отдавали предпочтение колющим ударам и весьма неплохо знали манеру боя друг друга. Силы опыт и умения были примерно равны, но Мнюз чувствовал, что его сапог наполняется кровью. Скользящий удар Кончака случайно нанёс очень плохую рану, вскрыв жилу на внутренней стороне бедра. У него оставалась лишь пара минут до того как он полностью истечёт кровью и свалится замертво. Но для начала надо было поколебать противника. Вызвать ярость, чтобы тот в гневе раскрылся:
- А как твоя вторая жена, Алтын, Кончак?
- Помнишь ты на хурал к хану ездил…
- Она к ручью мыться пошла. Телом уж больно она хороша. Живот плоский и грудь не висит. Не скажешь что двое детей…
Кончак с силой отбил клинок врага и перешёл в яростную контратаку…
Мнюз легко ушёл, закрылся от этой бури стали и, сделав маленький шажок вперёд, откинул корпус, и стремительно уколол персидским шамширом прямо в сердце. Всё рассчитал былой кунак, и смерть пришла бы к Кончаку в тот же миг но…
Правый ичиг сотника уже переполнился горячей венозной кровью. Нога ёрзала в тёплой липкой кашице чуть подтопившей снежное ристалище, сделав его предательски скользким. Ступня подвернулась, Мнюз покачнулся, яростный вражий клинок вошёл ему под правую скулу и пробил мозг. Половец замер словно натолкнулся на невидимую стену. Упал навзничь, широко раскинув руки, не выпустив своей  верной сабли. Старый друг детства Кончака умер, не успев коснуться спиной почерневшего от крови снега.
Из темноты тихо вышла Мята, понюхала комья кровавого снега. Фыркнула, со вздохом села и посмотрела на сотника внимательным жёлтым взглядом. Кончак опустился на корточки рядом, вытер окровавленную голову пардуса мягким свежим снежком,  крепко прижал к своей груди. Тихо тявкая, из тьмы ночи, подошли Перл и Найда плюхнулись рядом и положили свои головы старшему брату на плечи.
Чернела щедро пролитая на снегу кровь. Луна, молча скорбя, уходила за сосновый яр со старым погостом на берегу Волоки. Её жёлтый край неспешно приобретал цвет багрянца, предвещая мороз.
…..


Глава девятая. Бездон

В курганах грузных, сидя на коне,
Среди богатств, как завещали деды,
Спят наши грозные цари: во сне
Им грезятся пиры, бои, победы.
Валерий Брюсов

Из тёмного леса, навстречу ему,
Идёт вдохновенный кудесник,
Покорный Перуну старик одному,
Заветов грядущего вестник
А. С. Пушкин «Песнь о вещем Олеге»

Сварливая сорока села на кривую одинокую сосну, прилепившуюся к Чёрной скале. Ухватившись шершавыми корнями змеями за тёмный гранит, дерево нависло над озером Бездон. Птица пострекотала для своего удовольствия, пригладила пёрышки, оглядела пустынную заснеженную гладь замерзшего  водоёма, и вспорхнула в сторону древних могильников. Покрытые снегом седые сопки были увенчаны скупой россыпью корявых сосен и можжевельника. Открытые семи ветрам холмы имели лысые макушки, на которых когда-то стояли покрытые мхом и лишайником кумиры древних богов. Злые острые ветра с севера стёрли грубые очертания людских тел и ликов. А век назад сюда пришло воинство святого лекаря Агапита. С помощью железных клиньев и огромных дубовых рычагов истуканы были сброшены с гранитных постаментов и разбиты. Сейчас обломки кумиров торчали из сугробов осколками гнилых зубов уходящей эпохи, припорошенные   снежными шапками.
 Вдоль гряды невысоких холмов, что тянется по долине, образовавшейся там, где край ледника был особенно высок и могуч, стояли насыпанные из суглинка и  гранитных окатышей древние погребальные курганы. Имена тех, чьи кости лежали под спудом земли и камня были давно забыты. Но когда-то великие князья  севера обрушивались как лютый буран на своих соседей. Их лохматые кони в кожаной броне сметали бесчисленные воинства степей юга. Напрочь крушили деревянные крепости запада и глинобитные города востока. Навели ужас и загнали в дебри таёжных лесов поклонников медведя и «золотой бабы». Велика была сила Севера, могучи их колдуны, не то, что мелкие косоротые шаманы наших дней.  Страх о прошлом смягчало лишь отсутствие письменности  у простодушных жителей лесов и степей. А ужасам что пересказывали, из уст в уста их пращуры, младое племя предпочитало не верить.
Под грузным спудом древних курганов глубоко в глубине промёрзшей земли были прорыты, продолблены каморы клети. Внутри они были обшиты тщательно струганными кедровыми досками с причудливой вязаной резьбой. Со сценами сражений полулюдей и полу животных. Твари терзали, пожирали друг друга, извивались кольцами, сплетались в соитии. Сверху подземелья семь раз были перекрытые стволами вековых лиственниц промазанных глиной густо сдобренной кровью и жиром.  Сейчас здесь дремали витязи «северной ночи» в полном боевом облачении из кожи и бронзы. Они лежали в громадных долблёных дубовых колодах залитых мёдом и воском. На груди войнов сжатые латными рукавицами возлежали могучие клинки с рукоятями на полторы ладони. Мечи выкованные мастерами-волшебниками из седого звёздного железа,  что потом закалялись в телах мускулистых рабов. Рядом с гробом подвешенный  на медных цепях висел боевой конь в полном доспехе из проваренной кожи, обшитой бронзовой позолоченной чешуёй. По-соседству, калачиками приютились любимые псы, что радовали хозяина на охоте и в бою. В сторонке плотно лежали наложницы в льняных рубахах шитых ханьским шёлком с грубо  сломанными шеями. В богатой резной подземной светёлке на сундуках и ларях полных разного шитого добра да мягкой рухляди сидели жены. В пышной парче украшенной золотой куделью, шитой речным жемчугом и с шёлковыми удавками на тонких шеях. В отдельной клети, валом, тлели тела рабов. Мальчиков, девочек, крепких парней и женщин, старух повитух, дедов ремесленников и всяких разных умельцев. Что пригодятся воителям в странствии по длинной дороге,  что петляет по сирым стылым землям. Длинный путь предстоит душам  в ледяные чертоги Колеса Великого Змея.
….
Не раз лихие люди приходили взломать последнюю юдоль древних владык севера. Жадные до злата мёртвых, вожди диких племён и именитые князья, жившие по соседству. Приводили сюда смердов с железным кайлом и длатом. Копали, били кирками, высекали искры из гранита, но никто не преуспел. Ни чёрный волхв, ни матёрые вожаки скудельников, ни тайные княжеские экспедиции. Крепки были курганы, сложенные из серого гранита с серебряной искоркой слюды. Ведь каждый крепыш-кругляк был обмазан жирной синей глиной густо сдобренной жертвенной кровью животных и рабов.  А сильнее всего охраняло древние погребальные холмы положенное на них мрачное заклятье. Действовало оно по-разному: - то кровавый понос косил землекопов, забирал души страдальцев после долгих мучений.  А порой просто, умирали во сне, без причины, крепкие телом расхитители могил - скудельники. Старые приятели-побратимы, не раз ходившие вместе в поход, вдруг сходились на ножах, не поделив спрятанное сокровище. То звери задирали лошадей, но чаще всего кладоискатели пропадали безвести. Вот вроде сидел рядом товарищ пил вместе со всеми мёд и нет его. Одна одинокая чарка лежит. А то пошли двое по нужде, сели караулить друг дружку и только две тёплые кучки и не следа больше. Ни одна ватага больше двух седмиц не выдерживала, бросала скарб, инструмент, и уходила искать счастья в других местах, а то и просто бежало сломя голову шкуру спасать.
….
Вот и сейчас две сороки сплетницы бурно обсуждали, трещали да спорили,  сколь долго пришлый люд продержится. Меж сопками по направлению курганов двигался отряд половцев под командой старшего десятника Гзака.
Но кипчаки не стали нарушать покой мёртвых. Наоборот. Подъехав к самому большому кургану, с пристяжной лошади сдёрнули связанную полонянку. Старший десятник, забросил её на плечо, как овцу и стал подниматься на лысую макушку рукотворного холма. Следом, спотыкаясь, шли десятник Поллак, и пять улан постарше с большими вязанками хвороста. Половцы сгребли снег до промёрзшего дёрна, из вязанок сухой лещины выложили погребальный костёр. Отошли в сторону, опустились на колени, отдавая уважение приносимой в жертву душе.
Гзак подтолкнул вперёд полонянку, обвёл взглядом заснеженное слепящее белизной поле озера Бездон, что безмолвно раскинулось  под курганом.  Рывком сорвал старое поношенное рядно с молодого побитого тела. Намотал длинную льняную косу на левую руку и посмотрел в сухие серые глаза. Кроме отчаянной ненависти в огромных широко распахнутых серых очах ничего не было.
 Десятник удовлетворённо кивнул, древние любили отвагу. Достал кривой нож бебут, напоследок поцеловал юную жертву в лоб. Одним взмахом вскрыл отчаянно бьющуюся синюю жилку на шее и бросил нагое тело на груду хвороста. На лежащей  ничком жертве между острых лопаток и на ягодицах пальцем, смоченным тёплой кровью начертал руны. Подошедший Поллак щедро полил погребальный жертвенник душистым греческим маслом. Бросил пустой козий мех в изголовье и поднёс горящий бесцветным огнём факел к мёртвому телу.
Оставив за спиной чадное пламя костра, половцы спустились вниз и скрылись в густом ельнике меж двух сопок. Здесь устроили бивак, расставили секреты и стали ждать…
….
Тоже по ельнику, но древнему как мир двигался отряд из городища. Меж седых столпов елей петляла старая торная тропа. А до того здесь был накатанный тракт ныне подзабытый и поросший подлеском.  Но и по этой заброшенной ныне тропинке калики перехожие ходили, даже до стольного Чернигова. Дорога была старая. Она шла по ещё более древнему тракту, проложенному через леса в обход буйной степи.  На редких перекрёстках стояли не только покосившиеся православные кресты, но были и следы ветхой забытой веры. Как заснеженные шалаши из придорожных сугробов торчали дольмены языческих капищ. То тут, то там встречались деревья с привязанными истлевшими тряпицами. А часто рядом с христианским символом стояли колоды древних богов с оплывшими траченными временем ликами.
Отряд растянулся редкой цепочкой, последним ковылял Карпус как самый хилый бегун на снегоступах, рядом для моральной поддержки рысил Мрак:
- Вот скажи, зачем тебя старую жопу в поход понесло. - Упоминание седалища в разговорной речи было стилистической особенностью берендея.
- Воевать должны молодые и здоровые, такие как Плотва, к примеру. И не только, потому, что он молодой и здоровый как лось. Давай мешок понесу.
- Нет, - прохрипел, тяжело отдуваясь и харкая Карп, - я сам.
- Вот, я и говорю, молодым воевать надо и здоровым. Давай сюда, не лайся, завались тут кверху дуплом, дятлов порадуй. 
- Отстань, Христа ради, иди к лешему.
- А молодым воевать, легче ещё и потому как умирать, они не бояться. Тебя, аль ещё какую старую задницу взять. Вы же все жить хотите. Хоть вроде уже пожили своё. Тёток своих сисястых помять, за жопу бабью подержаться. Правда может и есть еще, за что держаться да смотреть не на что. Вы же смерти до чёртиков боитесь. Какие из вас бойцы, чуть, что сытесь да серетесь. А молодые страха не имут. Их день только начат, что завтра будет им до звезды. Вот, Плотва, он, что смерти боится? Да он и не знает что это такое!  Понятия не имеет. Умереть это же не просто так головушку свою молодую да бестолковую сложить. Это потерять всё! А у него есть что терять? Нет! Тёток голых он только на речке видел. Ни детей, ни кола, ни двора. Вы же пердуны старые хоть и пожили, а терять есть что. Да и жалко вам жлобам терять-то. Знаете, что завтра будет такое же как  сегодня. И зная это, вы, всё же, ни за что день, грядущий на день вчерашний не променяете. Давай торбу, говорю!
- Достал ты меня, ворчун елдыга - пыхтя и вырывая мешок из крепких рук берендея сипло рявкнул Карпус.
- Что, тебе из под меня надо клобук чёрный!? – Карп стукнул Мрака котомкой по спине.
 - Что ты, противный человек - маракуша, к моей заднице прилип, как лист банный??
 Сам-то кто на войне, и смерти, не боишься что ли?
 - А что мне бояться. Война мне мать родна, а смерть - моя злая тётка Мокошь…
Но тут колона воинов остановилась, и спорщики влетели в спины бегущих перед ними.
- Что за жопа, - ругнулся Мрак, протолкался вперёд и увидел что посреди тропы, по которой третий час неслись рейдеры, стоял волхв, древний как этот могучий ельник…
Старец был очень высок и худ. Длинные космы грязно-серых волос были густо пробиты перьями седины. Под  остистыми гусеницами бровей, тоже тронутых сединой сверкали лукавые глаза. Синие  как ледяная вода озера Бездон жарким летом. Кудесник был одет в странную ряднину обшитую перьями и шкурками мелких тварей, и был бос. Возле голых ступней чернильного, с желтизной, цвета сидел и иронично зевал крупный похожий на волка пёс. Но в отличие от волка был крупноголовый и лобастый. Один глаз его был синим, как сапфир, а другой сверкал золотом янтаря. Пёсо – волк насмешливо подмигнул Карпусу янтарём и словно дразнясь, вывесил розовый язык с чёрным пятнышком.
Берендеи, чтящие старую веру, немедленно опустились на колени. Сдёрнули лохматые треухи и почтительно склонили буйные головы. Остальные ратники нерешительно топтались, обступив Карпа.
- Здравствуй старче, - отряхивая коленки, молвил Третьяк, всё же при всей почтительности чёрные клобуки не отличались большой набожностью.
- Приветствуем тебя владыка дерев и леса, - поддержал Ждан, нахлобучивая треух на лысую голову.
- Мы, тут, дедушка пробегали кое-куда. Мы тебе ничем помочь не можем? – Ещё раз вежливо поклонился Мрак.
Ратко как самый младший из скромности промолчал. А жители Городища украдкой крестились и втихаря, за спиной крутили дули от сглаза.
А Карпус всё глядел на босые ноги волхва и мелкий бьющий озноб полз по его позвоночнику
- Спасибо отроки, - волхв улыбнулся, показав все белоснежные тридцать два зуба. Они сверкали жемчугом на изрядно чумазом лице, и явно спорили с возрастом.
- Мне ваша помощь не нужна, я вот сам вам чада помочь хотел. Вы случаем не на Зайцеву гору так прытко скачите?
- А ты откель знаешь, - вырвалось у Ратко, за что он получил тычок в поджарую спину от Мрака.
- А мне эту новость птичка принесла.- Из рукава хламиды на вытянутую ладонь друида выполз клёст и требовательно стал клевать большой палец. Волхв достал горсть еловых семян насыпал птице. Потом покопался в складках одеяния,  извлёк рулончик бересты и протянул его Ждану. На коре чем-то твёрдым была выдавлена гора с заячьими ушами, а внизу крестик, семь вертикальных и две горизонтальные чёрточки.
- Всё правильно, - подтвердил, заглянув через плечо Третьяк.
- Через две седмицы после Рождества быть на Заячьей горе.
- А что вам, умирая, Фролушка Тихий молвил? – оглаживая свою затейливую заплетённую в косицы бороду цвета соли с перцем с грустью спросил кудесник.
- А ты откель про него знаешь! - изумился Мрак.
- Предательство!? – в разговор влез Карпус.
Пёсо – волк с интересом посмотрел на хозяина избушки – норушки и подмигнул ему, синим глазом.
Друид почесал умную скотину меж ушей, от чего волк совсем по-собачьи завилял хвостом.
- Да, кстати, знакомьтесь - Волчек, другарь мой и пособник. С Фролом – писцом я встречался, разговаривал пару раз. Пытливый юноша был. Да и ты прав, - христианин, - волхв кивнул Карпу.
Проведал про ваше заданье князь Горыня. Вернее бабка его Данута – ведунья прознала с помощью чёрной волшбы. Злей врага вам трудно найти да и придумать тоже. Три отряда на Заячьей горе обложены. Кипчаки и норманны уже там. К завтрашней вечёре там всё закончится. Однако вы вполне можете успеть на раздачу, и превратится в ветошь, если так бежать будете.  Но коли заданье убиенного дьяка Фролушки исполнить хотите, вам в другую сторону. Сейчас, же спуститесь к реке Перекше, а потом уходите в урочище Мхи и дуйте болотами на Бездон.
- А как же наши, - хрипло спросил Ждан. Волчек при этих словах коротко взвыл.
- Ваших там три дюжины врагов в десять раз больше. Какое вам заданье Фролушка дал, то и исполняйте. Враг силён не только количеством, силён чёрной силой колдовской. По-хорошему, вам бы лучше домой поворачивать и бежать со всей мочи. Дураки ваши князья, древнее зло разворошили, аукнется это им. Да и вам и всей землице этой скорбной. Ну, а коли и по сей час не передумали, бежите к Бездону. Туда в сей момент и чухна торопится, может и получится что. Не ведаю я дальше трёх дней прописанных на Колесе. Зыбкая у вас судьба, что так убьют, что так зарежут.
Старец помолчал, огладил спутанную бороду. Склонился и нежно почесал меж ушей своего серого спутника:
- Дам я вам провожатого, но воевать за вас я ему, дурню малолетнему запрещаю. Мал ещё, в распри людские лезть, доведёт до Бездона и домой. Понял лохматый?
Кудесник богов, ещё раз погладил, потрепал Волчка по крепкому загривку. Неспешно, подошёл к молодой поросли ельника, густо заваленного шапками молодого снега. Грустно улыбнулся в седую бороду, махнул рукой. Взлетела стайка клестов и волшебник исчез…
….
 Бывшая ставка хана Кисляка, располагалась в большом купеческом доме  из гладко струганной скобарём лиственницы. Внутри хоромина была обшита духовитым кедром, резной кремовой липой и плашками комлевой берёзы. Сенцы были кленовые с богатым павлиньим узорочьем, сделанные из наборных планок щедро натёртых льняным маслом и воском. Маленькие стёклышки в оконцах были из крашеной слюды, а не из бычьего пузыря как у всех. Впрочем, вся изба была богато украшена корабельной резьбой. Снаружи наличники отбойные доски, коньки на охлупнях. Да и внутри хоромина была изукрашена, ветвистыми узорами, везде безвестный мастер прошёлся острым резцом да хитро кованым длатом. С элефантами, львами пардусами да сирин   и алконост  птицами. Заморскими чудными травами с резвыми полканами  да  пышнотелыми сиренами и  русалками в курчавых волнах.
Первыми в купеческий терем влетели Перл и Найда, их довольные морды были украшены перьями и кровью невинно убиенных жителей курятника. Быстро обнюхав углы, они устроили потешную сутолоку на огромном окованном медью  сундуке украшенным резным виноградом с акантом. Следом мягко вошла Мята и вспрыгнула на громадную кровать, толстые высокие спинки, которой были выполнены в виде похабно закрученных нимф и тритонов. Последним явился Кончак, он был в дымину пьян  и размахивал козлиным мехом с крепким степняцким пойлом. После смерти и убийства «большой брат» всегда много пил, но туго пьянел, а только всё более и более сатанел. Походя он шлёпнул по муаровой спине игривую Найду. Скинул одежду и ичиги, поплясав на одной ноге. Остался в одних коротких кожаных штанах в обтяжку,  залпом опорожнил большую кожаную кружку пива и  упал на застеленное шкурами ложе.
Мята стала неспешно лизать, мыть усталого, брата.  Почувствовала в густой бороде маленькое пёрышко, достала зубами и, надкусив, брезгливо сплюнула на пол. За стенами избы, по всей Прохиндеевке стоял шум и гам, резали, пытали пленных, давили уцелевших баб, гуляли, отмечая победу. Внезапно кошка насторожилась, некий тихий звук шёл из подпола. Мята села прислушалась, нагнулась и прикусила ухо Кончака. Сотник, тут же трезвея сел и достав кривой кинжал бебут, прислушался. Пардус мягко спрыгнула с ложа и тоже тихо прошла в угол светёлки. Поскрёбла дощатый пол, под узорчатым половичком открылась дверь подпола с тяжёлым медным кольцом.  Кончак пошатываясь, подошёл к дверце подполья, потрогал кольцо, потёр пальцами, принюхался. Старая медь пахла кровью. Рывком он отбросил тяжелые доски, на кованых петлях, запустил внутрь свободную руку и вынул на свет божий деву в одной срачице. Девица хоть и была крепка телом, но её била сильная дрожь. Кончак не спеша оборвал тонкий лён сорочки и спросил:
- Мята, есть хочешь?
Самка пардуса мягко зарычала, прикусила икроножную мышцу двуного друга и, урча, потёрлась о крутое бедро безъимяной купеческой дочери.
- Так что ты хочешь, чтобы я, для начала, объездил эту кобылку??
Кошка нежно заурчала и потёрлась о кожаные кюлоты сотника. Её золотистый глаз игриво подмигнул «старшему брату».  А лобастая голова подтолкнула очумевшую девицу под пышные ягодицы в сторону застеленного шкурами ложа. Кончак захохотал, откинул голову назад и жадно присосался к козлиному меху. Потом он ткнул деревянный мундштук девице в розовые губы, та неумело глотнула, закашлялась.  Струи густого красного вина потекли по нежным трепещущимся грудям, сливаясь с алыми сосками.
…
Найда и Перл, нежно обнявшись, спали, свернувшись в клубок. Мята, сидела в изголовье широкой изрядно помятой кровати. Она внимательно следила за хриплым дыханием «старшего брата» и ритмично подрагивающими бледными бёдрами безымянной купеческой дочери. Тонкие изящные пальцы на узких ступнях сильно сжимались и широко растопыривались в такт соития. Толстая «архиерейская» свеча, наколотая на простой крестьянский светец тихо потрескивала, возмущаясь таким не благородным к себе отношением. Её яркий свет замысловато играл сквозь тонкие девичьи пальчики. Причудливые игристые тени, зачарованно кружась, падали на резное деревянное изголовье. В этом волшебном свете хвостатые тритоны и богатые телом наяды словно оживали. Плыли по курчавым деревянным волнам, жадно и сластолюбиво тискали дубовые тела друг друга.
«Хорошо, очень хорошо, - мурлыкала кошка, - брату надо снять напряжение последних дней. Устал братец, отдохнуть бы ему как следует, да вот девка неумеха попалась. Точно завтра придушу. И закушу этими сочными мясистыми ляжками».
Тяжёлая дрёма наползла, сомкнула веки, прикрыла плёнкой янтарь кошачьих глаз. Пардус положила голову на грудь уставшего вожака и тоже тихо уснула. Ей снилась бесконечная степь, по которой они всей семьёй, во главе со «старшим братом» гнали стадо джейранов. Лапы большой кошки подрагивали, она тихонько поскуливала в такт с тихим плачем безымянной купеческой дочки. 
…
Ночное светило играло блёстками слюды в окошках терема, неспешно закатываясь за чёрную рощу с погостом. Всё стихло, наступила кромешная тьма.  Вместе с заходом Луны в Прохиндеевку примчался возок под усиленной охраной из полусотни дружинников в тяжёлой чешуйчатой броне. В облаках сизого пара от десятков тел людей и животных свита Мещовского князя влетела на сельский майдан. Замерла, источая тяжелый дух погони. Князь Горыня Никитич вместе со своей бабкой Донатой, покряхтывая, покинули жарко натопленную утробу боевого воза.  Замершее в тяжком забытьи село, угарно прело пепелищем и смердело кровью.   Увиденное в тусклом свете садно дымящих факелов ристалище не порадовало князя.
…
Торк с Каракозом решали, что делать с Клютомой. Малый совсем устал от потери крови. С одной стороны постоянно сочащаяся алая кровь говорила о том «гнилой болезни» нет. Однако с каждой верстой молодая голядь терял силы и держался только на духе воли. После того, как он, молча, упал в третий раз, вопрос встал ребром. Торк, на прямую, предлагал тихо вскрыть жилу и прикопать в сугробе до весны. Каракоз, как более опытный воин, глядя на мрачную чухонскую команду, понимал, что так делать нельзя. Как назло чем ближе к Бездону, земля становилась всё более пустынной.  Деревеньки,  хутора, не говоря о сёлах, остались позади. Оставить раненого под приглядом было не с кем. Решили раненого не бросать, тащить на волокуше. Голядь и чухна, соорудив из запасных лыж санки, бойко потянули  впавшего в беспамятство лесника Клютому. Темп движения резко снизился, и только на четвёртый день с высокой гряды стало видно гладкое заснеженное поле озера Бездон.  Прямо перед отрядом застыли, древние курганы скованные временем и морозом. На вершине самого большого и дальнего чернела проплешина после большого кострища. Чёрный круг в центре выбеленного снегом кургана смотрел в небо, как зрачок неведомого чудища. Чухна замерла, а командиры стали изучать берестяную карту, как будто видели её в первый раз.
- Гадом буду, - пробурчал Торк, там кто-то есть, или был недавно. Только два дня как снега нет.
- Может быть наши, - спросил рыжая чухна по имени Солка.
- А вот и проверим,  - Каракоз разбил отряд на три тройки, двух самых усталых чухонцев он, оставив с раненым Клютомой.
- Ну, знаки запомнили, пошли не спеша, глядим в оба….
….
Сознание Мяты  медленно всплывала из глубины сна. Она мчалась по бесконечной степи, рядом неслись «старший брат»  и родня, они гнали стадо молодых джейранов.  В утреннем сумраке заворочались проснулись и сели на сундуке как две фарфоровые статуэтки Перл и Найда.  Они щурились, встав спозаранку, и зевали, блестя белыми молодыми клыками. Мята скосила правый глаз и сладко потянулась, сразу всеми четырьмя лапами. «Старший брат» как всегда легко проснулся и рывком сел. Купеческая дочь, уснувшая только к утру, крепко спала глубоким тяжёлым сном. Кончак похлопал деву по выпуклому натруженному задку, потрепал кошку по загривку и, смеясь, спросил:
- Ну, кто будет завтракать первым? Ты или я?
 Но тут в сенцах загремели, уронив тяжёлую вязанку дров. Кто-то шумно, похмельно, пил большими глотками из большой бадьи. Потом постучали ногой в дверь горницы:
- Сотник, спишь? Кончак!?
В светёлку вломился Пупырь с очередной охапкой дров, которые он с грохотом свалил у изразцовой печи.
-Утреца доброго, хан.  Не серчай. Это, там, князь, Горыныч прискакал с бабкой своей ведьмой. Злой как чудо-юдо. Велели тебя звать.
От шума проснулась, вскочила безымянная купеческая дочка. Обнаружив себя голой, она ойкнула и попыталась прикрыться тонкими изящными белыми ручками и рваной на ленты сорочкой.
-Э-э, мы сейчас протопим печурку, сразу тепло станет, - пуская слюну и сально щерясь, загудел половецкий палач, по совместительству адъютант сотника. Своим опытным раскосым глазом, оценивая выпуклости и округлости лежащей в мехах дамы.
- Охлупень ты азиатский, Пузырь. Нет у тебя ни такта, ни уважения. Припомню я это тебе, точно припомню. - Кончак натянул узкие кожаные штаны, сшитые из лосиной шкуры, и  крепко поцеловал купеческую дочь, ущипнув за нежную грудь.
- Топи печь. Найду с Перлом, и девицу эту покорми. Кошки за тобой присмотрят, ты ведь моих кисок знаешь. Они, правда, всегда яйцами у добычи брезгуют, и я теперь понимаю почему.
- Пойдём Мята, поклонимся, князю да этой старой карге, а вы, - Кончак пригрозил пальцем Перлу и Найде  - приглядывайте тут за всякой дранью.
….

Глава десятая. Бои местного значения

Соперники в искусстве брани,
Не знайте мира меж собой;
Несите мрачной славе дани
И упивайтеся враждой
А.С. Пушкин «Руслан и Людмила»

«Когда солдаты подвергаются смертельной опасности, они ничего не боятся; когда у них нет выхода, они держатся крепко; когда они заходят в глубь неприятельской земли, их ничто не удерживает; когда ничего поделать нельзя, они дерутся».
Сунь Цзы  «Искусство войны»

Снегири, весело, с огоньком, обдирали боярышник, совершенно наплевав на людей. Верней не наплевав, накакав. Кисляк беззлобно стряхнул птичий помёт с правого наплечника. Правое плечо это хорошо – к  удаче да достатку. Вытерев ладонь чистым снегом, хан тяжело вздохнул, кому сегодня достанется удача. Спешившиеся половцы и егеря князя Дубрыни прятались за наспех сооружённой еловой засекой на склоне Зайцевой горы. По склону холма ёрзая по нервам  обороны, топтались, изредка постреливая разведывательные десятки кипчаков Кушака в поисках слабых мест. Изредка, противниками обменивались, парой стрел.
- Им хорошо, хан, они греются, а мы тут яйца морозим, - буркнул сотник Колчак.
- И эти, наглые на голову гадят, - он постучал по вымазанному мелом шишаку в куньей оторочке.
- Тихо, - отрезал Кисляк, - вспугнёшь, себя обнаружишь, дурак.
….
На поле внизу засуетились. Вначале выехала охранная дружина князя Горыни, а следом, с шиком, подкатил и его возок. Рынды были оборонены все как один, в длинные кольчуги тройной вязки с бронзовой насечкой. Поверх кольчужной брони были одеты кожаные куртки – бригантины, обшитые стальными чешуями на болтах. На головах красиво сияли лужёные серебром шеломы с широкими стальными стрелками и кольчужной бармицей. Вооружены они были тяжёлыми рогатинами восьми локтей и с лавровидным жалом почти в два локтя. Кроме копий у них были мечи и топоры норманнской ковки. У каждого война на ремне за спиной висел круглый крепкий щит. На нём был зелёный верчёный спиралью змий на померанцевом фоне, знак князя Горыни. Кроме главного оружия у дружинников наличествовала всякая другая боевая справа, самострелы, клевцы да прочие шестопёры.
Возок князя Горыни Никитича, который катила шестёрка битюгов, заслуживает отдельных строк. Обитый зелёной лаковой медью с позолотой он хранил хозяина от вражьей стрелы. А ежели откинуть, вернее, поднять специальные бортики возок превращался в трибуну полководца. Кстати, летом полозья заменялись шестью колёсами на франкских пружинах. Правда тогда для перевозки требовалась уже восьмёрка крепких коней. Вот  и сейчас конюхи, одетые в цвета князя, в зелень и померанец, потели, ругая всю династию. Распрягали парящих, потом и навозом битюгов и приставляли особую лесенку с перильцем, чтобы забираться наверх возка.
…
- Вот же наглая лесная сволочь, - крякнул Колчак, - может, налетим на него со всего маху, сомнём, и дело с концом?
Но тут из-за синей тени возка выдвинулись две сотни тяжелой кавалерии Кушака. А следом выкатили три с лишним десятка саней, с которых, неспешно разминаясь, вывалило пять дюжин варягов. Они стали разгружать сани, вооружаясь большими миндалевидными щитами, от глаза до колена и рогатинами из ясеня, семи локтей длиной.
- Ну, что, полетишь? – едко осведомился хан Кисляк, - бери, поднимай сотни в атаку!
- Куда же нам, хан, замесят, их раза в два больше!
- В три, коли я Кушака знаю, сотни две – три, вон за той рощицей стоят, прорыв наш поджидают.   
- Так что делать?
- Прорываться!
- Бросаем всех?
- Нет, придётся десятка три с руссами оставить. Может, повезет, прорвутся по одному. Иди, готовь сотни, как знак дам, уходим. Позови мне Козляка.
…
Князь Горыня Никитич птицей взлетел наверх штабного возка и помог забраться своей престарелой бабке Донате. Князь пристроил зрительную трубу заморской работы на треноге и стал глубокомысленно изучать заснеженную Заячью гору. Доната Усовна отдышалась, покопалась в недрах хитрого плаща из совиных перьев. Вытащила на свет плоскую кожаную фляжку с зельем, от которой явно несло колдовской алхимией.  Одним махом выдула, крякнула, и, не дорожа флягой, запустила её в сторону засевшего противника. Пустая посудина вспорхнула, на лету превратилась в птицу и неспешно закружила над макушкой Зайцевой горы.  Следом,  на крышу штабного возка, кряхтя и ворча на причуды князя, взобрался Юрик вождь норманнов. Как подлинный викинг он всячески осуждал все сухопутные новинки техники. После варяга на трибуну полководца поднялись хан Кушак и командир княжьей дружины лыцарь Бронеслав из Пущи. Последним влетел наверх и тихо пристроился за спинами младший по чину сотник Кончак.
Рыгнув, облаком чеснока и лесным духом свежей настойки из мухоморов ярл Юрик оттёр князя от увеличительной трубы фряжской работы. Снял свой шишак с полумаской, и ещё раз испортил воздух. Глубокомысленно почесал пробивающуюся среди рыжих кудрей розовую плешь, молвил:
- Значит так. Прёмся полумесяцем. Мы в серёдке.
- Даёшь, - он ткнул жёлтым коряво грызенным пальцем Кушаку в бахтерец,  - Десятка три хороших стрелков, со спины прикрывать моих парней будут. По левой руке, хан твоя тяжёлая сотня пойдёт. По правой руке, лыцарь, рынд княжьих поведёшь.
Князь Горыня Никитич как истинный полководец не вникал  в дела генералов, помалкивал.  Присматривал, чтобы они ни не передрались, да потихоньку тянул мёд из спрятанной в рукав бутыли. Его ещё более мудрая бабка Доната Усовна легко оттёрла тощим плечом закованного в полтора пуда брони ярла от зрительной трубы, и стала вносить свои коррективы.
- Правильно глаголешь, норманн. Но вперёд застрельщиков надо выслать, чудь, весь и мордву. Тех, кого не жалко.  Пусть ползут вперёд на карачках. Огонь на себя вызывают. Потом стрелков за варягами прибавить, до полусотни. Пусть стрелы навесом пущают для острастки, чтоб супротивник головы поднять не мог.  И надо снять сотни заграждения, верней с ходу сдвинуть. Пусть кипчаки прорываются. Почуют, что ходу нет, стоять насмерть будут, как крысы загнанные в угол. Лучше, на рысях их гнать, усталых, на конях застоявшихся мёрзлых, и добить по полям. По такому снегу сил у них на много не хватит.
Усовна оглядела смякших полководцев, ухмыльнулась, звонко щёлкнула пальцами и маленькая неясыть спикировала с неба, снова обратившись фляжкой. Доната задумчиво потрясла посудиной с тиснёной на коже совой и скомандовала.
- Что уши развесили! Стройтесь, закат через четыре часа. А ты Кончак, бери своих людей и бегом скачи на Бездон.
После чего она знатно высморкалась чем-то зелёным, обтёрла руку об халат Кушака, и злобно сверкнула синими бельмами глаукомы:
- Коли просрете бой, проклятие на ваши кривые свистки наложу, будьте уверены.
…
Кисляк смотрел как норманнская фаланга, рыхля и утаптывая снег, ползла вверх по склону Зайцевой горы. Следом в лёгком облаке пара, с двух сторон, шла тяжёлая кавалерия. Стрельба из луков заметно усилилась, правда без особых результатов с обеих сторон. Наступающие были, зело покрыты бронёй, а обороняющихся скрывал заснеженный хмызник. Но как только противоборствующие стороны вышли на прямой выстрел потери увеличились. Вершина горы была изрядно умята ветрами и наступающая сторона ускорилась, идти стало легче.
Хан встал. Пустил последнюю стрелу в особо нагло открывшегося норманна и скомандовал Колчаку:
- Давай команду на построение, как только схлестнуться в рукопашную, начинаем прорыв.
…
Фаланга норманнов медленно брела вверх по склону Зайцевой горы, часто останавливаясь, передыхала. После каждой остановки половцы и княжеская дружина обидно свистела. Варяги не обращали внимания на ярящих коней всадников. Молча, торили глубокие снежные сугробы, берегли силы на последний штурмовой рывок. Они же в отличие от этой дикой азиатской толпы были абсолютные профи. Большие миндалевидные щиты прикрывали от настильной стрельбы, а хорошая броня сводила на нет навесной огонь. Скакавшая, как зайцы, впереди лёгкая пехота, чудь  весь и мордва стала нести ощутимые потери. Ярл споткнулся об свернувшегося со стрелой в брюхе, тихонько подвывающего мордвина.  Верный щит с  кракеном чуть вильнул в сторону, и в щель влетела шальная стрела, ужалив в бедро под кольчугой.  Варяг хрипло выругался и проревел команду: - «Сомкнуть щиты!».  Скоро красный кракен украсился десятком стрел с разно-пёстрым оперением. Чем ближе сходились противники, тем убийственней становился полёт стрел, лёгкая пехота была уже практически выбита. Убитые лежали серыми холмиками, а тяжко раненые и ползущие назад, побитые легче оглашали склон горы нытьём и стонами. Выпущенные в упор стрелы пробивали щиты, дублёную кожу, гнули и рвали кольца кольчуг. Противник становился всё ближе и четче видел друг друга. Засека опоясалась  щитами и  блестящими рогатинами. Последнюю сотню локтей норманны бежали рысью. Защитники засеки  тоже раскрылись, последние стрелы были выпущены, луки брошены  в руки были взяты топоры и рогатины.
Плотный строй норманнов распался на отдельных бойцов и яростно рыча, бросилась на штурм, ломая щиты и копья, свои и чужие. Ярл Юрик почуял, как злое железо бронебойного граненого наконечника разомкнуло кольца кольчуги, и резануло предплечье. Это была уже третья стрела, две сидели в онемевшем правом бедре. Горькая грибная настойка притупила боль, но соки тела уходили, и вместе с ними уходил жар жизни. Ярл, взревел, отбросил усеянный тяжёлыми стрелами щит с кракеном и перемахнул через стволы осиновой – засеки.
На него дико визжа, вылетели два молодых кипчака. Первого он махом снёс ударом калёной «франциски».  Второго, уйдя от замаха чеканом, сбил с ног плечом и добил секирой, та скрипнув, застряла в рёбрах. И тут на него вышел матёрый половец в куртке из байбака  с дорогим крепким клинком. Саблю третьего Юрик принял на кованый обруч левой руки. Отбил, сталь сабли и наплечника хрустнули одновременно. Отбросив увязший в мёртвом теле топор, он наотмашь ударил противника кулаком в кольчужном кастете в рябое лицо.  Тот, падая, исподволь ударил его финкой в щель брони. Заливаясь кровью, викинг упал сверху и сомкнул мозолистые пальцы на голой половецкой шее. Намертво сжал острый кадык, торчащий поверх кольчуги из плоских колец, и не размыкал, пока не услышал треск хрящей врага. После этого чарующего валькирий звука его собственное сердце остановилось.
…
Князь Горыня Никитич, припав к кожаному окуляру зрительной трубы, смотрел, как перед фалангой норманнов юрко скользила чудь, весь, мордва и другая лёгкая пехота. Они всполошили передовую линию обороны противника, по которой уже более точно пристрелялись спешенные половцы Кушака. Постепенно наступающий полумесяц стал разгибаться. Варяги застряли на засеке, а тяжёлая кавалерия обрушилась на противника ломая запорошенный снегом хмызник.
- Сейчас побегут, - сзади за плечом удовлетворённо прокаркала Доната Усовна.
- Знаю я кипчаков, умирать за русскую землю они не собираются.
- Давай команду засадным сотням, поди, жопы уже отсидели.
Князь окатил бабусю взором рассерженного полководца, но отдал знак кравчему. Тот скомандовал топчущимся от мороза лучникам, и те пустили в зенит горящие стрелы с ханьским зельем. Взлетя на триста шагов ввысь каждая из стрел лопнула огненным цветком, синим, зелёным и красным.
…
Десятник Козляк выполнял последнюю волю хана. Хан велел умереть. Кисляк боевой побратим, и побратим по крови. Две сестры и дочь десятника стали роднёй и родили общих племянников и внуков. А теперь Козляк должен умереть, чтобы его родичи всегда жили хорошо. Он должен был спасти побратима, дать ему уйти, чтобы вырастить их общее семя. Ведь выжить в степи, подняться, женится, клан приумножить без поддержки нельзя. Если без роду, без племени, без кола, без двора. Ждёт тебя одна солдатчина. До смерти служить, коли повезёт, если не искалечат, коли, нет у тебя счастья. А то и до старости лямку тянуть. Пока хану отработаешь коня и пристяжную лошадь, оружие, хоть и плохонькое, годы-то пройдут. Да и кто тебе юнцу хорошее железо даст, неумехе не обстрелянной.
 Хорошо если в первой же сече не снесёт голову, храбрый рус  или лихой лях. Тебя же молодого всякий норовит подставить, под вражью раздачу. Добычу твою возьмёт сначала десятник, потом сотник, да и славу твою себе припишут, перед ханом бахвалясь. Где же здесь женится, калым заработать. Солдатское счастье только в длинных песнях, что акыны поют. Козляку повезло с побратимом.  Кисляк был умён, расчётлив, справедлив, не признавал кумовства, и дома его не тяготила жадная родня.
Мрачные мысли лезли в голову десятника, как всегда перед боем стал крутить мочевой пузырь. Зная свою  слабость, Козляк от души поссал на молодую ёлочку.  Умирать, честно говоря, было не страшно, жизнь прожита долгая, когда листва пожелтела, сотнику сорок лет минуло.  Сорок первая зима видно станет последней. Да и сколько можно ночевать в снегу завернувшись в тощую кошму, и так спина ноет с утра до утра.
Нет, не жаль терять жизнь за друга, жаль было терять свой любимый лук. Мощный степной лук он тоже друг, и ещё какой. Собранный из кости, жил и дерева лук служил долго и исправно, немало русской крови выпили его калёные стрелы. Сейчас блестя   воском, «печенег»  млел от удовольствия, нежась в тисненом золотом сагайдаке. В тулье колчана удобно устроились две дюжины стрел. Все гранённые  бронебойные с лебяжьим оперением. Глядя на неспешно ползущую фалангу варягов, Козляк аккуратно вынул стрелы и воткнул их в сугроб в четыре ряда. Норманны шли не спеша, грамотно, берегли дыхание и, давая пострелять идущим за их спинами кипчакам. Спешенные половцы неторопливо вели навесной обстрел. Поначалу он не приносил никакого результата, только сбивал снег с веток. А потом одна, другая, третья стрела больно клюнули замершую пехоту.
Три дюжины разведчиков и спешенных улан стреляли без особой удачи. Их стрелы не часто украшали миндалевидные щиты норманнов и звонко рикошетили от кованой брони. Козляк морщился, глядя, как стрелки спешно пускали стрелы, одну за другой. Они выбивали своих же братьев кипчаков, что прикрывали прущую сталью стену норманнов. Десятник соорудил себе укрытие в густом ельнике, натоптав снег, нарубив густого лапника. Рядом пускали стрелы два примака из нищего гурта. Он взял их прошлым летом, когда племянницы пустили кровь.
« Девки,  дуры, как и брат, младший отец их. И эти примаки дурны как пена с молодого пива. Стреляют как пахари, без ума, куда попало. Жить, конечно, охота есть и в мирной жизни своя радость. Но видно не поживу, не женю внуков. Хан велел умереть, и умереть придётся. Вот только умирать не с кем. Шакалы трусливые, чую, как несёт от них мочой и калом. Умерли они уже душой и телом. Стрелы от страха пускают, куда ни поподя».
Козляк поправил кожаную петлю тетивы, сплюнул в ладонь, поцеловал первую стрелу, и повел смертельную стрельбу. Сначала досталось чуди с их погаными самострелами, потом полегла мордва. Викинги шли плотным строем, и он стал методично стрелять в то место щита, где под ремнём их держит вражья рука. Иногда удавалось  пустить стрелу в щель между щитами или над ними. Но тут норманны приблизились на расстояние броска сулицы и побежали, с сумасшедшей скоростью, дико ревя. Раздался треск, огромный варяг срубил тощие стволы молодых ёлочек, влетел в схрон  Козляка, и двумя ударами секиры располосовал примаков. Десятник схватил даренную побратимом саблю и махнул ею из всей силы по руке норманна. Тот отвёл удар наручем и мощно ударил кипчака кольчужной рукавицей, ломая нос и дробя кости лица.  Падая навзничь  Козляк, ударил его финкой под кольчужную юбку.  Громадный варяг заревел, как медведь отбросил тяжёлый топор и рухнул на десятника. Густо полил его кровью чресел, два бурлящих потока крови смешались вместе. Викинг тяжело навалился на половца и, умирая,  схватил за горло, ломая хрящи.
….
Тяжёлая кавалерия вломилась в густой кустарник на вершине холма, снося промороженные осинки и берёзки. Следом полетели головы засевших там лучников и пехоты. Половцы и дружинники князя Дубрыни дорого продавали свои жизни, но их короткий век подошёл к концу. Обозлённые смертью своего ярла викинги прочесали всю гору, ни оставив в живых никого.
Поредевшие сотни Кисляка уходили прочь. Хан был печален. Даже лёгкий прорыв не принёс радости. Всё хорошее, что было у него в жизни осталось лежать на окровавленном снегу Зайцевой горы.
…
Полусотня Кончака легкой рысью уходила с места боя. За спинами остался шум боя. Половцы возвращались к месту встречи с Кушаком. Чуть в стороне, от затоптанной развилки, в небольшой елани встали на ночёвку. Сотник спал в кошме с двух сторон к нему прижимались звери, да он и сам давно уже не чувствовал себя человеком. Поутру пардусы пошли веером в поисках потерянного следа. И уже через час Найда встала в стойку и довольно затявкала.  Мята и Перл подбежали к сестре и радостно подтвердили находку. Подскакал Кончак на Лянче, спрыгнул. Найда, стараясь, отличится, вдохновенно копала сугроб. Сотник нагнулся и понял тряпицу с побуревшей кровью. День назад здесь меняли повязку раненому Клютоме. Теперь отряд людей и зверей мчался, по чёткому следу, не сворачивая.   
….
Деревню Шиши можно было обнаружить только по тонким струям дыма. Избушки и сарайчики были по крышу завалены снегом. Трусивший впереди отряда Волчек остановился и стал выгрызать лед с пальцев на лапах, ожидая, что решат люди.
- Два часа на обогрев, - скомандовал Мрак.
В Шишах жила напуганная голядь, и дюжина пришельцев в заиндевелых шкурах их не обрадовала. Детвора и бабы забились на полатях, а мужики мялись, боясь худого.  Карпус приволок и бросил вязанку ольховых дров, в печь топящуюся по чёрному. Вместе с дымом в дыру крыши пополз пар и тяжёлый дух от промерзших тел, закутанных в меха, особую едкость ему придавали подсыхающие чуни и поршни.
- Тащите, что есть горячее в избах, - строго скомандовал Ждан. Через час он утирал ширинкой лысую как яйцо, вспотевшую после щей с горохом, голову, и глубокомысленно рыгал.
Команда, поев горячего, сомлела в тепле, но Третьяк проревел команду и все вновь высыпали на мороз. У крайней избы ждал довольный Волчёк, на его наглой морде было написано, что он тоже неплохо провёл время в овине. Жители деревни Шиши, крутили вслед пришельцам кукиши и одновременно крестились, радуясь, что отделались кашей да щами.
 Пройдя урочище Мхи и незамерзающие гиблые болота, отряд Карпуса пробежав  елань, стал взбираться на взгорье. Идти было тяжело. Меж невысокими холмами ветрами намело глубокие сугробы. То-тут, то там стояли мёртвые голые берёзы украшенные черепами птиц, мелких животных, пучками перьев и истрёпанными на ветру линялыми лентами. Сила старой веры была крепка у озера Бездон.  Подъём к вершине, где снега смёл ветер стал легче. Поднявшись к камням, разбитым неистовым Агапитом отряд перевёл дух и осмотрелся. Справа, за невысоким прибрежным валом стелилось снежное поле замёрзшего Бездона. Слева вспучивались тяжкие груди мёртвых курганов. Один из них чернел проплешиной.
- Идём, общей группой, плечо в плечо. Потом разбиваемся первая шестёрка, левый склон.  Следом в двадцати шагах вторая, правый склон.
Мрак почесал бороду, сморщился, тиская правый бок, и густо сплюнул. Последнее время берендей резко сдал и больше не предлагал свою помощь Карпу и другим ослабшим бегунам.
- Идём к кострищу, Бездон оставляем, по правой стороне, вдвойне следим за левым боком.
Карпус взвел самострел, положил болт и с грустью глянул на пять его оставшихся братьев.

Впереди, в своей горностаевой куртке, скользил, мелькая меж обломов камней Плотва, он был, почти не видим на снегу. Следом шли Чага и Цурок. Чага, первым и взметнул руку, показывая, что он что-то нашёл. То, что он нашел, не принесло пользы желудку Цурка, его сразу вырвало съеденной кашей со шкварками. Да и подошедшим ближе тоже стало не хорошо. Меж двух валунов бывших когда-то частями каменной бабы лежали три растерзанных тела, из которых можно было признать только Клютому с разодранным горлом.  Остальные были разодраны зверьми, а бёдра и ягодицы обглоданы. Волчёк обнюхал трупы, прижал хвост и уши, прокашлялся и изрёк на русском:
- Надо вам сваливать, человече. И чем быстрей, тем лучше. Я побёг, не поминайте лихом. С этими словами волк проломил куст лещины, вспугнул снегирей, и скрылся из глаз.
- Ну, ни хна, себе, - Третьяк плюхнулся задом на голову разбитой каменной бабы.
Мрак согнулся, держась за бок, харкнул на кровавую кашу и скомандовал:
- Ловить нам тут нечего, здесь уже Кончак со своими кошками. Разбиваемся на тройки и рассыпаемся по коловрату.  Я с Карпусом и Чагой остаюсь здесь, глянем чухну и к Бездону спустимся. Ждан первая тройка. Третьяк вторая, Ратко третья. Бежите князя упредите.
Ратко и Плотва набычились и в один голос заявили, что тоже остаются, чему входящий в их тройку Цурок не обрадовался. Третьяк и Ждан, молча, не препираясь, увели своих людей по волчьим следам.
Мрак не стал спорить, махнул рукой, и разведчики неспешно двинулись в сторону Бездона. Но тут на соседнем кургане появились два десятка всадников. Они разом завопили, заулюлюкали, и лавой бросились в атаку. А от Бездона, россыпью, из терема княжны показались пешие половцы.
- Вся в говне – сказала жопа, - выругался берендей, пуская стрелу во всадника особо ярящего коня. Плотва и Ратко бегло сбили четверых, а Карпус и Цурок не стреляли вообще. Первый берёг болты, а второй трясся от страха.
- Валим отсюда, - прокаркал Мрак, вон к той роще.
Они побежали, Плотва и молодой берендей на ходу пускали стрелы, а старый чёрный клобук тяжко сипел и часто харкал, кровью, как заметил Карпус. Вдруг из рощи в кипчаков полетели стрелы, это не выдержали, вернулись тройки Ждана и Третьяка. Преследователи скомкали лаву и, совершив маневр, пошли в обход.
- Надо уходить, - прохрипел Мрак, -  их больше трёх десятков и пардусы. Спускаемся к озеру, проходим под Чёрной скалой и уходим через урочище.
По веткам заколотили тяжёлые половецкие срезни, один из них с чёрным лебяжьим пером срикошетировал от обледенелой ветви ольхи и ударил Цурка в дрожащий кадык. Неудачливый во всём житель Городища изумлённо выкатил глаза, медленно опустился на колени, завалился на бок, истёк кровью и умер. Рейдеры отступали сквозь заросли ольшаника, сверху шурша падали стрелы пускаемые навесом.


Глава одиннадцатая. Хозяин вод

  Мы белые дочери
         озера светлого,
от чистоты и прохлады мы родились.
Пена, и тина, и травы нас нежат,
легкий, пустой камыш ласкает;
зимой подо льдом, как под теплым стеклом,
мы спим, и нам снится лето. 
Зинаида Гиппиус «Песни русалок»


Сам сидит весь голый в тине,
В шапке, свитой из стеблей,
 В скользком иле, в вязкой тине,
Манит странностью своей…
К.Бальмонт

Давно, четыре раза по сорок сороков жила у озера Бездон нелюдь. Подходил к концу её срок бытия отмеченный на Колесе. Сильна была нелюдь и в тоже время слаба. Сильна она была крепостью своей телесной, но не верой божьей. Верила нелюдь только в себя, в род свой, а из богов признавала только низших духов покровителей своего стойбища. Тех, что помогают по простоте своей, а не за дары да жертвы. А ещё нелюдь считала тварей земных, хоть и добычей, но своей ровней. В недрах карстовых пещер устраивали они капища. Писали чудные картинки на стенах белой да красной глиной, копотью от жжёных костей и кровью жертвенной твари. Ставили в долблёных нишах черепа медведя,  волосатого быка и человека пришедшего к леднику. Черепа в равноденствие мазали жиром и кровью, выносили из земной тверди, жгли костры и устраивали трапезу, убивая и поедая жертвы. А с заходом светила отдавались похабной оргии, свальному греху.
Собирался лохматый народ вместе не редко, четыре раза в год. В самый долгий день, самую короткую ночь и тогда когда Луна и Солнце дважды поровну делили небосвод. Неуживчива была нелюдь меж собой жила малыми семьями. Родилась она плохо, так как смертный грех кровосмешения грехом не считала. Поедала она своих мёртвых младенцев, да и вообще не брезговала радимичем своим. Не было у неё веры, и не знала нелюдь, что есть хорошо, а что плохо. И при случае не считала смертным грехом убийство своего сородича из другой стоянки.
 В трехстах верстах от Бездона стояла ледяная стена в две тысячи саженей высотой. В июне с вершин Великого Ледника начинала ручьями да реками бежать вода. Заливало  равнину, наполняло талой водой озёра и реки. Со временем набухло светило, стало жарко печь земную твердь и казавшиеся вечными льды стали таять. Первобытный мир зашатался и стал, меняться. Солнце всё дольше оставалось стоять в зените, над окоемом нагревая мир неистовым жаром свих лучей. И старый, привычный мир стал меняться быстрей, чем обновляясь, да сочинялись заунывные песни у костров.  Поначалу от тепла стали уходить на север и умирать мамонты. Да и сама нелюдь мельчала и даже самые памятливые старики уже не могли объяснить новым шаманам, что это за зверь индрик нарисован на стенах капища. А самое страшное, что главная еда, северный олень и тоже уходил вслед за льдами в тундру.  Дикие лошади, тоже добрая пища, почуяв тепло, и вкусив сока настоящей травы, устремилась в южные степи. Но идти вслед за кормом, мешал древний устой и тёплая лохматая шкура. Не любил народ скал тёплое солнце нового лета страдал от духоты. Жарко становилось на земле, а вместе с теплом пришли болезни и главная напасть - люди.
Поначалу нелюдь обрадовалась пришлым, люди это лёгкая добыча, добрая и сладкая еда. Как войны люди были слабы против старожилов севера. Любой, самый дурной и неумелый волосатый охотник, мог легко подкрасться к человеку, даже войну, сломать ему шею или вырвать кадык. Так быстро и просто, что «мягкий враг» даже не успевал понять как оказался в «серой тундре».  Хорошая добыча была  человек, лёгкая и сладкая. Самки же годились не только для еды. С большими сосцами, мягкие, сочные, они были податливые и плодовитые. Каждый год могли котиться, и жаркие они были, лютые до любви. Течка была у них каждую луну отличие от их косматых сестёр, у которых тяга была лишь в конце длинной зимы. За родами младенцев внимательно следили старые матёрые самки нелюди. Коли рождался волосатый мальчик, его оставляли жить, хороший охотник мог вырасти, умный.  Девочек, без разбору,  уносили в капище и, удавив, поедали ещё тёплыми.
Озлобился человек на лютых соседей, стал огораживать жильё своё острым тыном. Шаманы людские камлали и призывали богов откликнуться, помочь. Но не было богов в том голом ледяном мире, равнодушно вращалось Великое Колесо средь созвездий, да мерцали небесные всполохи позори. Но людские шаманы не сдавались. И как появилась в ночном небе «великая косматая звезда», усилили они свои старания. День и ночь стучали бубны да барабаны, дымили жертвенные костры, пели жёны и плакали дети, а охотники вытоптали весь ягель в ритуальном танце вокруг стойбищ. Упала звезда, рухнула оземь, оторвавшись от Небесной сферы, и высекла яму под озеро Бездон. От страшного жара потёк Великий Ледник. Зашаталась и треснула Земная твердь, а в Небесной хрустальной чаше появилась Великая Дыра. В образовавшуюся щель меж мирами пришли боги изгнанники.
Наги и беспомощны были боги, что пришли в мир людей. Они как жухлый плод упали с Великого Колеса, оставив всю силу в своих ветхих мирах. Но в них ещё тлело крепкое древнее семя и его как искру стали раздувать великие шаманы прошлого, принося себя в жертву ради своего племени. С каждой смертью ослепшего от жара солнца жреца Великого Колеса приносилась и кровь жертвенных людей. Свою кровь отдавали лучшие, великие войны и вожди, охотники, красивейшие юноши и девушки, невинные младенцы. И боги набрали силу, их семя, напитанное жертвенной кровью, багрово набухло, лопнуло, раскрылось и взошло, Мировым Древом - Вырием.
И пришёл конец злой нелюди, нескорый, но мучительный. Поначалу схватки меж противниками шли поровну, и людь давила больше числом, чем умением. Битва была жестока. Стада человека росли, и охотничьи пажити нелюди множились. Перемахнуть через тын удавить охрану, придушить полдесятка детишек, на добрую еду,  да прихватить пару баб для забавы, волосатым труда не представляло. Но обретённые боги стали на защиту человека. Через похищенных смертниц, через кровь убиенных младенцев пошёл мор на нелюдь. Погибали они стойбищами, когда от кровавого поноса, а когда и до смерти раздирая свои волосатые тела покрытые нарывами и коростой. Никогда не дававшее сбоя могучие сердце, вдруг рвалось в груди. Лопались кровеносные сосуды, в небогатом мозгу. Но больше всего мор косил детёнышей нелюди, из десяти детей выживало от силы двое. Рождённые от человеческих самок детеныши были крепче, легче болели, но вырастая, часто восставали против своей семьи.
 Осмелел человек. Новые боги вдохнули в его сердце, лютую ярость и боевой дух. Сила была и в организации этой жестокой войны без правил. На десяток могучих лохматых врагов облавой выходила сотня умелых охотников и загонщиков. Они с безопасного расстояния кидали копья.  Метали стрелы с костяными наконечниками смазанные ядом из хрящей гнилой красной рыбы. Ушла в прах земной тверди нелюдь. Клочья их племён, в основном помесь людская ушла вслед за стремительно таявшим ледником. Но люд человеческий не стал жить легче, не стал жить свободно, в мир земной пришли боги и боги были жестоки.
…
Чухна по имени Солка, был печален. Печаль его отражалась в синих как озеро Бездон глазах.  Он только что сыграл свадьбу на осеннее равноденствие. А за неделю до этого, его Ниша, после жаркой ночи любви, призналась что понесла.  А ещё через два дня он вытянул черепок жребия из берестяного кузова, что вынесли старейшины. От жалости к себе Солка смахнул набежавшую слезу,  моргнул, протёр глаза и увидел кипчаков на лохматых лошадках.  Горло схватила судорога, и он вместо крика предупреждения издал тонкий шелестящий сип.
- Внимание, - сбоку, слева заорал Каракоз.
- Отходим к камням! Стрельба по команде!!
Чухна сгрудилась вокруг берендеев и стала бестолково стрелять в сторону противника.
- Стой, прекратить пальбу, недотыканые межеумки, - хрипло орал Торк, руководя отступлением.
…
Солка споткнулся, сел в сугроб, вскочил и понял, что подвернул ногу.  Он отмахнулся от друга Дожки, что бросился ему помочь, и тут  в облаке лошадиного пара на него вылетело полдесятка половцев в заиндевелых мехах.
Как медленно течёт время перед смертью. Вот он что-то кричит – «я прикрою». Отталкивает Дожку. Зубами стягивает рукавицы. Тянет срезень из колчана. Прицеливается. Сбивает половца в мохнатом малахае. Медленно. Очень медленно тащит вторую стрелу. В упор пускает её в пегую сноровистую кобылку. И тут перед ним вырастает матёрый десятник в колантаре из лосиной шкуры с нашитыми железными кольцами. Кажется, что он может пересчитать все вороненые кружки на груди степняка. Сабля половца сверкает последним солнечным лучом в короткой жизни чухны. Он всё ещё тянется за стрелой и видит, что друг детства стоит на коленях со стрелой в животе, Дожку рвёт кровью. Следом его собственная правая рука падает отрубленная выше локтя. Вот она лежит на красном снегу, пальцы ещё комкают лебяжье оперение стрелы. А в след катится и его русая голова. 
…
Поллак вылетел на вершину кургана, лихо срубил присевшую за разбитой каменной бабой чухну. Радость боя наполняла душу звенящим счастьем, как морозный воздух грудь. Меж рёбер и ударил его острый чекан на коротком древке свирепо брошенный мощной рукой Каракоза. Норманнская сталь пробила кованное из сырой криницы железо, разрезала толстую шкуру сохатого и, скользнув по грудинной кости, вошла в сердце.
…
Встав в прожженный в снегу круг, спина к спине, чухна и берендеи стояли, насмерть. Топча несгоревшие кости и питаясь мощью древнего кургана, валили кипчаков одного за другим.  Уж было дрогнул Гзак, поднял руку, командуя отход, но тут в тыл стойкому противнику ударили Кончак и Мята. Каракоз рухнул ничком от трёх стрел с чёрным оперением в спину. Кончак мог пускать пять стрел подряд, пока летела первая, он успевал выпустить ещё четыре. Торку  сделала подсечку Мята и затоптала подоспевшая Лянча, а сотник уже символически снес кудрявую голову. Миг и всё было кончено. Недовольными остались только Найда и Перл, они опоздали и не смогли смочить клыки тёплой кровью врагов.
- Совсем ты Гзак плох, стал, восемь батыров за лесников отдал, - Кончак спрыгнул с лошади, нагнулся, посмотрел в мутные умирающие глаза Каракоза.
- Спасибо, тебе воин, ты порадовал меня и моих пардусов, пусть хорошо встретят  тебя в серой ковыльной степи.
Глаза Торка обрели предсмертную ясность, рука потянулась к костяной рукояти поясного ножа.
- Хорош, ух хорош, - Кончак прижал коленом руку, тянущуюся к ножу. Крепко взялся за длинный чуб и лёгким движением острого бебута вскрыл горло берендея.
….
Карпус вёл шатающегося Мрака по заснеженному редколесью. Он перекинул его левую руку через плечо и не столько вёл, сколько тащил чёрного клобука. Под слоем свежего пушистого снега была ледяная корка наста. Ноги проваливались выше колена, и идти становилось всё тяжелей. Они отстали от основной группы, когда берендей провалился в снежную нору наметённую бураном. Они долго лежали, смотрели в бездонное синее небо и берендей тяжко дыша, оправдывался:
- Тогда, в Высоком, я словил таки стрелу в брюхо. Колонтарь пробила и застряла, сука в подчерёвке. Я наспех её вырвал, но одна стрелка рубленого наконечника обломилась. Резать было бы надо, али сало медвежье приложить и в баню. Вышла бы зараза. А тут беготня и скачки. Видно пробила железка окаянная брюшину и в кишки вошла. Я уже третий день кровью серю. Бросай меня Карп, я, не жилец. Вон дотащи меня до гребня, у меня ещё с десяток стрел, прикрою.
Вдоль берега озера образованного падением «косматой звезды», по краю, шёл отвал саженей шесть высотой. Здесь в редкой поросли берёзы и козьей ивы собрались остатки отряда. Сюда же кряхтя от натуги,  Карпус вытащил берендея. Прислонил его к кривой чахлой карельской берёзке и скомандовал, задыхаясь:
-  Вперёд рысью! Мимо Чёрной скалы в урочище!
- А вам, отдельное приглашение, - Мрак рыкнул на Ждана и Третьяка.
Ждан глянул на кровавое пятно под правым поршнем берендея, усмехнулся. Достал из поясного кисета горсть чернослива, забросил в редкозубую пасть:
- Помирать, так вместе, побратим. Пусть молодые побегают, им, не нам,  чуток пожить надо.
Потом он скинул лисий малахай, открыв небесной синеве свой лысый череп. Рядом воткнул в снег две оставшиеся сулицы Третьяк и тоже сбросил свой щегольской кожушок шитый золотым позументом. Зачем тёплая красивая вещь в сирых болотистых пустошах тётки Макоши, а в бою он мешает.
- Плотва, Ратко, бегом, вперёд. Берите этих вялых колупаев лесников и дуйте что есть сил до той рощи, - скомандовал Мрак.
Медленно, очень медленно  ведомый Ратко отряд устремился через поле, тяжко рыхля снежную целину, ведущее к урочищу Мхи. Но тут на верхушке кургана появились Гзак, Кончак и половцы. Десятка три  косматых лошадок кипчаков неспешно взрыхляя снег, поплыли по сугробам. Половцы устремились навстречу врагу, на ходу пуская злые калёные стрелы.
Берендеи и Карпус нанесли удар во фланг. Конница кипчаков затопталась, рассыпалась и разделилась на группы.
Харкая кровью, хрипя, отдуваясь и зло, рыча при каждом выстреле, вскидывал свой лук Мрак. Его стрелы несли смерть степной кавалерии застрявшей в русских снегах. А у Карпуса случилось та редкая удача, когда каждый выстрел попадал в цель. Пять болтов, один за другим впились в мясо людей и лошадей. Последний болт, видно случайный, прибил бедро Гзака к обшитому кожей деревянному седлу, и он упал вместе со своей кобылой в заросшую дикой смородиной купину. Кипчаки, рассеялись и вступили в перестрелку.
…
Перед берендеями из пади, под отвалом, взметнулась шестёрка половцев пущенных в обход. Третьяк одну за другой  бросил сулицы. Одна ударила в грудь серой кобылы в яблоках. Она захрипела пробитой трахеей, осела на круп и упала, примяв седока. Второе копьё ударило седого половца в грудь, пробив рубаху из вываренной кожи и сердце. Упавшего седока добил Ждан, но тут, же поймал два толстых древка в плечо и шею. Карпус, как  назло уронил последний болт  в сугроб. Пока он путался в петле с топором, в дело вступил Мрак. Выпущенные им  в упор срезни, выбили засадный отряд кипчаков подчистую. Третьяк стал шустро добивать половцев, но и сам рухнул, навзничь поймав шальную стрелу в лоб. И тут перед Карпом и Мраком неспешно, хлеща хвостами по пятнистым бокам, возникли три пардуса…
…
Плотва влетел в густой осинник и огляделся. Следом, треща ветками, рухнул Ратко. В ста шагах в след за ними по толстому снежному насту брела отставшая четвёрка.  Кипчаки неспешно, взяли прицел и с безопасной дистанции добили уставших  вусмерть лесников. 
- Ах, суки, - выругался Плотва, у тебя есть стрелы, Ратко?
- Последняя, заговорённая стрела осталась. Я её берегу, мне её бабка ведунья подарила…
Плотва глядел на поле, где в снежном вихре металась и таяла половецкая конница. Но тут его взгляд привлекли три пятнистые тени, легко скользившие по снежному насту. Пардусы.
- Давай сюда стрелу. Быстро. Там волшебные кошки Кончака!
Ратко, стоял на коленях и жадно ел снег, он без слов вынул стрелу из колчана и отдал охотнику. Дистанция до бегущих кошек была уже больше ста саженей. Плотва натянул лук так, что затрещали не только вклеенные в лук лосиные сухожилия, но и его собственные.  Синий, редкого металла наконечник пытался поймать буквально летящих по снежной целине кошек. Плотва рассчитывал упреждение, но подлые звери, видно чую беду, бежали «змейкой». Чувствуя, как начинает нестерпимо гореть плечо, охотник скрипнул зубами и пустил стрелу в первую, самую наглую кошку. Перед глазами мелькнуло красное гусиное оперение, и в ста пятидесяти саженях впереди взметнулся снежный столб.
«Попал», - восхитился Плотва. Тут ему на плечо опустилась рука Ратко.
- Надо идти, приказ. Уходим, слышишь, ольшаник трещит. Идут сюда. Бежим. И они побежали. Молодой охотник в лесу и без лыж бежит быстрей конника.
…
Пардусы  сменили свой бег на шаг, и весело блестя наглыми жёлтыми глазами стали обходить Карпа с берендеем. Но тут неизвестно откуда вылетевшая стрела ударила в бок Найде. Опрокинула её. Кошка пронзительно завизжала и задрыгала  всеми четырьмя лапами. Веселье в кошачьих глазах сменилось ярой ненавистью и лютой болью. Мята и Перл, разобрав врагов, пошли один на один. Карпус сжимая боевой топор готов, был поклясться чем угодно, гепарды разговаривают между собой. Первый пардус взлетел в прыжке и ударил Мрака под ухо, но тот успел перетянуть его от души верным клинком. Берендей упал навзничь, а кот завизжав, отлетел в сторону. Матёрая самка, припадая к снежному насту, медленно шла на Карпа. Тот нервно перекидывал в потных ладонях боевой топор, стараясь не смотреть в безумный янтарь горящих глаз. Сердце в  его груди исступлённо забилось, а под сердцем заполыхал такой огонь, что он выронил топор и выхватил нестерпимо жгущий  подарок ведьмы. Точёная кость крепко висела на витой шёлковой нитке, пульсируя цветком огненного рубина. Кошка озадачено села в сугроб, зло, хлестая себя хвостом по пятнистым бокам. Потом медленно встала, сделала осторожный шаг, один, другой, вытянула шею и понюхала колдовской манок. С отвращением чихнула и злобно косясь, отошла к скулящему брату и тяжко раненой сестре. Карпус рванулся к упавшему берендею. Тот лежал навзничь, широко раскинув руки крепко держа древний франкский меч. Его глаза  бесконечно синие как озеро Бездон, мёртво внимали безупречно синие небо. Карпус разжал пальцы мертвеца, взял меч Каролингов  и, глядя, на злобно щерившихся кошек столпившихся возле подраненной сестры, сам оскалил свои стёртые жёлтые зубы, готовясь к смертному бою. Но тут волшебный манок, повешенный на шею, зашевелился, вытянул витой шнурок в струнку.  Сам засвистел, заиграл чудную мелодию, светясь нежно тёплым цветом.
….
Карп в изумлении поднял глаза. По самой кромке отвала опоясавшего  озеро Бездон шла нагая девушка. Таких дев в Городище считали тощими да плоскими, но Карпусу такая девичья стать всегда нравилась. Среднего роста, хорошего кроя, с мелкими кистями и ступнями, которые аккуратно, не оставляя следов шли по снежному гребню.  Копна рыжих, морковного цвета волос небрежно прикрывала небольшую грудь с бутонами лиловых сосков. Кожа лёгкого оттенка бирюзы почти сливалась с молодым снегом, только лёгкий рыже-золотистый пушок на лоне говорил о том, что это земная дева из крови и плоти. Она подошла к Карпусу,  на удивление крепко сжала его руку и потянула за собой. Житель городища онемел и не чувствовал под собой ватных ног которые брели сами по себе. Его глаза скользили по стройному стану,  упругим бёдрам и не могли оторваться от округлых крепких ягодиц. Казалось, что они жили своей, озорной жизнью и могли тянуть за собой ослабевшего Карпа сильней, чем узкая тонкая кисть девушки. Скоро под чунями лесника вместо снега захрустела промёрзшая галька озера. Над головой мелькнула Чёрная скала, под которой открылась расселина, ведущая в бездну озера. Скоро лёд под ногами престал хрустеть и захлюпал талой водой. Вокруг стало сыро, запахло тиной и прелым деревом,  а в лицо дохнуло теплом, словно из распаренной кипятком кадушки. Под скалой открылся грот стены, которого мягко освещались голубоватой плесенью. Карп, вдруг резко провалился, и тёмная вода дошла до чресел. Тонкие, но уверенные и крепкие руки стали срывать и сбрасывать с его тела одежду.
- Не бойся, доверься мне, - в ухо Карпуса зашептали прохладные лиловые губы Ундины.
- Поверь, одежда тебе будет мешать, и Хозяин Вод не будет с тобой говорить.
Уна стянула с тела лесника последние одёжки, забрала тяжёлый франк, и натянула ему на голову большой рыбий пузырь. Потом она смешливо оглядела голого хозяина избушки - норушки, резко  развернула  за плечи, игриво шлёпнула по низу спины, и толкнула  в подводную бездну.  Холодная чёрная вода сдавила грудь и подкатила к горлу, Карпус в страхе остановился, но крепкая рука вновь взяла его под локоть и повела вниз. Ступни босых ног Карпа чувствовали скользкие гранитные плиты, уходящие во мрак, а левое бедро ощущало прижимающеюся к нему тёплую гладкую плоть. И тепло этой плоти дало силу и смелость идти в глубины Бездона. Медленно, рассекая тяжкие чёрные воды озера, Карпус  спускался всё глубже. Рыбий пузырь, натянутый на голову плотно облепил лицо, но позволял дышать. Незаметно стало светлеть. Перед стенкой рыбьего пузыря  замелькали светящиеся крупицы мелких подводных жителей. Голые ступни ощутили шёлковый ковёр ила, стало теплей и ещё светлей. Видимость улучшалась. Мелькнуло облако волос, которое в озёрной глубине казалось малахитовой кроной листвы, блеснул жемчуг улыбки и сапфир глаз Уны.  Внезапно сумрак исчез, и вокруг засияло зелёное подводное солнце. Но в отличие от земного светила, его лучи шли со всех сторон чертога, хоть стены этой подводной залы были темны как самый глубокий омут. Высоко вверх, теряясь в водном сумраке, тянулись витые колоны, густо облепленные причудливыми ракушками. Под голыми ступнями нежно колыхались озёрные водоросли. Небольшие плотвички окружили пришельца и стали собирать с него невидимые крошки.
….
«Я, наверное, умер, - с печалью подумал Карпус, - утонул, наверное». Но тут особо деловитая стерлядь прищемила ему причинное место. Он пискнул и замахал свободной рукой. Ундина обняла его за талию крепко, прижимаясь к нему всем скользким тёплым телом, и горячо зашептала: - «Тише, тише, не серди Хозяина Вод».
«Где я, - ужаснулся нагой пришелец, - точно утоп». Обнажённая сестра Горыни Никитича, а это была она, уверено вела под руку несчастного Карпа голого и скукоженого  от страха. Мелкая стерлядь вновь нагло скользнула меж ног по чреслам, и он совсем сомлел.   
Но постепенно сознание подкреплённое мыслью: - «Да я сплю!», - прояснилось. И житель Городища с любопытством стал рассматривать проплывающие за тонкой плёнкой рыбьего пузыря подводные виды. Чертог хозяина озера был причудливо украшен резьбой по морёному дубу. Кроме нехитрого резного узора из листвы и водорослей главной темой орнамента были разные похабные сцены  соития людского и всякого разного межконфессионального непотребства. Между жопастых наяд и могучих чреслами тритонов неспешно плавали мудрые пескари и всякая рыбья мелочь. Под самым куполом омута, клубясь в таинственном сумраке,  самым непристойным образом сливались в любви сразу все четыре стихии. Впереди, в пятне жёлто-зелёного света громоздился огромный обросший лохматой зеленью водорослей трон, стоящий на каменном пьедестале.  На нём возлежало фантастическое хвостатое существо и насмешливо взирало на мелкую фигурку пришельца. 
«Водяной», - с ужасом понял Карп.   
   Хозяин Бездона был тучен и наг. Его белое как снятое молоко  огромное вздутое чрево, стекало с трона толстыми складками как убежавшее тесто на опаре у нерадивой жёнки. Громадные толстые ручищи были в перевязочках, как у младенца. Глыбообразные ляжки переходили в могучий хвост в рыжую и чёрную крапинку как у форели.  Голова, тонущая в теле, была скудно украшена косицами цвета померанца. Оранжевыми были и редкие, но длинные брови и обвислые усы, собранные в косички. Безбрежно синие очи с трудом пробивались сквозь опухшие веки, но когда он останавливал свой взгляд на госте того пробирал священный трепет. Правда, давно уже не было в бездне озера Бездон гостей.  Очень, очень давно. 
У ног Хозяина Озера о чём-то щебетали две нагие девы. Меж их стройных ног мягко колыхалась прозрачная перепонка, грядущий хвост. Мелкие ерши деловито причёсывали вьющиеся в воде длинные рыжие кудри. Ещё две девицы, видно постарше,   уже со сформировавшимися хвостами и другими прелестями обихаживали хозяина. Одна, с удовольствием, правила мелкой пемзой завитые в причудливые кольца синие ногти. Другая нежно разминала жировые складки на боках, втирая в них слизь, противного  цвета раздавленной гусеницы. Мелкая рыбья поросль скользила вдоль размякшего  тела Водяного, сколупывая многочисленных пиявок и паразитов.
Жирные дебёлые телеса с тяжким трудом ворочались в массивном древнем обросшем ракушками и водорослями троне из морёного дуба. Седалище же обладало некой древней волшбой. Безымянный мастер украсил  трон причудливой резьбой. Мужчины, женщины, наяды, тритоны, украшающие ножки, подлокотья и спинку вдруг оживали. Ожив, начинали двигаться, скользить,  и, извиваясь совокупляться. Водяной поёрзал на троне, пустил густую стаю радужных пузырей к потолку грота, и ткнул в сторону пришельца пальцем, с синим завитком ногтя:
- Ну что, человече, интересно как я живу? А вот так и живу. Дурное вы порождение Матери Сырой Земли, дурное и никчемное. Жить с вами может и весело, но дюже затратно. Вот объясни мне вашу дурную привычку мне дев с Чёрной скалы бросать! Ну ладно когда придушенных с гнётом на шее гладких девах кидали, хоть корм рыбёшкам был.
С этими словами Водяной погладил усатого трёхаршинного сома приплывшего полежать на могучих ляжках. Тот игриво потыкался в складки толстого брюха, выпрашивая корм. Дородная наяда огрела его позеленевшим бронзовым кувшином, откуда черпала противного цвета слизь. Сом обиженно хлопнул хвостом, спрятался под трон и шевелил оттуда длинными усами. Ни дать ни взять нашкодивший кот слизавший сметану и получивший от хозяйки рушником меж ушей.
- А потом взяли в привычку живых кидать, причём почему-то, только рыжих. И заметь, каждый год кидали, и что-то от меня ещё требовали, а как я эту рыжую ораву кормить должен? – с этими словами Хозяин Вод похлопал по дородному заду девы, что занималась маникюром. – Уже скоро вся рыба в Бездоне кончится.
При всей шутливости беседы сине-стальной взгляд Хозяина пронзал Карпуса до самого копчика. Его бросало то в жар, то в холод и если бы не крепкая поддержка Уны, он давно бы осел в ил от страха.
- Ну-ка, человече, дай посмотреть твою дудку, которой ты мою младшую дочь приворожил.
С этими словами глыба, сидящая на древнем седалище, протянула могучую длань, флейта-манок задрожала, вытянулась на суровом шнурке в струнку,  оторвалась от шеи владельца и неспешно поплыла в ладонь размером с лопату. Владыка Вод задумчиво пустил густую гирлянду пахучих пузырей к потолку грота. Пососал померанцевую косицу длинного уса и тихо подул в косточку флейты, издав столь волшебный звук, что рыбы закрутились косяком воронкой, наяды, закрыв глаза стали танцевать на хвостах. А Карп, вдруг вспомнил земляничную поляну, где он с матерью и братом собирал в туески сладкую пьянящую жаром солнца землянику.
Водяной оторвал от губ волшебную флейту, и вновь с печалью хлопнув хвостом, выпустил гроздь разноцветных пузырьков.
- Помню я эту Сирингу. Помню и великого кудесника сделавшего её из бедренной кости своей любимой. Грустная история. Давно это было. Я же говорил, что вы, люди, занятный народ.
- Так, скажи мне, Уна, за каким раком тебе этот человек сдался?
- Владыка, позволь отвести его к людям, - Ундина мягко, одним движением опустилась на колени, увлекая за собой Карпуса.
Владыка Вод весь окутался облаком пузырьков, так что рыбья мелочь стремглав бросилась прочь из чертога.
- Расстраиваешь ты меня дочь. Ты же эту людину, ещё два часа назад не видела. Почто он тебе взялся?..
- Люб он мне Батюшка. Сильно люб!
Хозяин Вод задумчиво обвёл взглядом наяд зажавших носы и отпрянувших от дубового трона.
- Не поймёшь вас баб, люб, не люб, - водяной колыхнул хвостом, почесал толстой пятернёй вздутое могучее чрево и  хлопнул навязчивого сома.
- Ну что же, забирай своего лесника. Дороги подземных вод ты знаешь, отведёшь его и бегом обратно. И смотри у меня. Разговор с тобой будет. Особый разговор.
Водяной последний раз грустно и нежно подул в сирингу, помолчал о чём-то и протянул её Карпу:
- На, забирай дудку. Береги её не теряй. Знай, у неё осталась одна, последняя песня. Сыграй её, когда будет совсем плохо.
- И помни, - Хозяин вперил в дрожащее тело, толстый палец с витым синим ногтем: - за тобой, должок!!!
Спустя неизвестную толику времени  Карпус фыркая и отплевываясь, вынырнул прямо под своей банькой, ударившись головой о свешивавшуюся на цепи деревянную бадью. В бочажке под ногами вспыхнуло и пропало оранжевое облако волос. А Карп всем сердцем ощутил накопившуюся стужу и ухватился за примерзающую к ладоням железную цепь. И уже засыпая, превращаясь в заиндевевшую фигуру, услышал далёкий крик над головой. Колодезная цепь скрипнула и медленно поползла вверх. 
….

Глава двенадцатая. Осада

Я каждый день, восстав от сна,
Благодарю сердечно Бога
За то, что в наши времена
Волшебников не так уж много.
«Руслан и Людмила»

После Крещенских морозов над Городищем завьюжили метели. Суровый Борей царь ледяных полей Великого Севера послал своих сыновей в скудное безбрежье Русской равнины. Дикие ветры стремительно и осатанело вторглись в простор, по которому лениво ползли  пышнотелые облака, собравшиеся над могучими водами Великого Океана Атлантис. Сыны Борея яростно набросились на вялых, но тучных дочерей Океана, и от их соития на землю Руси повалил густой снег. Бешеная энергия стихии крутила, засыпала стылую  землю снежной  пургой и буранами. И к середине сеченя завалило Христианский Мир снежными сугробами по самый охлупень.
Утром на Татьянин день Моисей собрал штаб обороны Городища. Савва, Федул и Дрон пришли в шинок с большими деревянными лопатами для чистки снега.
- Может, не будем откапываться, - изрёк мудрую, мысль Федул, - глядишь, нас так ни кто и не найдёт?
Моисей, морщась, потёр ягодицу, успокаивая разгулявшийся  седалищный нерв, мрачно оглядел татарина, постучал пальцем по крестцу. По тому самому месту, где по его разумению у Федула должен был быть ум.
- Мы тут сидим не как у Христа за пазухой. Благодаря лености вашей в Городище дров на две недели. А благодаря доброте княжеской сидим с пустыми лабазами. Надо вывезти запасы с дальних хуторов. Пока пурга мела всю свежую рыбу пожрали. Надо ямы в омутах опорожнить, пока всяк карась не отощал.
Савва закивал в знак одобрения мудрых речей старосты и в подтверждение этому дал леща Дрону. Дрон подпрыгнул от возмущения и дал затрещину хихикающему татарину.
- А, вы, - взъярился староста, - берёте лопаты да совки, баб с детишками, расчищаете городище от снега. Потом утопчите и заново прольёте оборонительные валы.
Моисей снова скривился, страдальчески растирая свой могучий афедрон. Сказал с горестью:
- Эх, Савва. Яж тебе доверился, а ты распустил мужиков. Видишь, как я разрываюсь. Думал, надёжа ты и опора пока Карпуса нет, а ты только усищи развесил да глаза пучишь. Берёшь отроков, что старше да разумней, и куёте ежи против половецкой конницы. Где рассыпать по ходу дела смекнёте, главное сами на ежа не сядьте.
…
Январь  - Просинь, оправдывал своё название, установилась стылая, но ясная солнечная погода. По пробитому зимнику поползли из Городища санные поезда. На рыбный промысел, за дровишками и по лабазам да хуторам за прикопанной, репой, солониной и житом, гречей.  Жизнь потихоньку наладилась, закипела. Бабы весело утаптывали склон вала перед тыном, таскали на коромыслах воду, поливали склон речной водой. Те, что моложе и ядрёней, с визгом скатывались, вниз к речке, гремя вёдрами и сверкая крепкими ляжками вслед за бесстрашными мальчишками. «Соломенные» вдовы бесстыже заигрывали с неоперенными отроками, а невоеннообязанные дедки подкатывались к добродушным молодухам. Жизнь продолжалась и потихонечку даже налаживалась, во всех смыслах. Где-то далеко свистели стрелы, на снег лилась яркая алая кровь, холод зимы бился с жаром телесной плоти.
В Городище  же продолжалась налаженная спокойная жизнь. До первого дня Лютеня, когда у самых ворот три воза с дровами  посекли вылетевшие из рощи со стороны Маруськиного Ключа кипчаки. Девять душ, три молодых и шесть поживших выпили половецкие сабли. А ещё степняки, побрезговали клячами из Городища и зарубили три лошадки, кормилицы. Потом с весёлым визгом налётчики унеслись в облаке снега, оставив жителей испить стылую чашу горя в одиночестве. После первой звезды, несколько десятков жителей городища, в основном баб и подростков вышли за ворота. Унесли убиенных горожан, разделали лошадиные туши и тяжко надрываясь, втянули сани с дровами.  Долго над селеньем висел бабий плач, а ему вторил собачий вой. Собаки тоже теряли кого-то на этой непонятной войне. Только раскинувшееся безбрежье звёздного неба с бесстрастным равнодушием взирало на людской мир и его страданья. 
….
После трудов праведных Савва с подмастерьями отправился в избушку-норушку, где они стояли на постое. Надо сказать, что землянка Карпа была с секретом. Сразу за печкой была вырыта большая клеть, в ней жило, а порой и пряталась в лихую годину некогда большое семейство. Теперь здесь ночевали мужики, а женский пол захватил место поближе к лежанке.  Савишна и Катерина дали команду затопить баньку, а Федул с Дроном были поставлены на таскание воды, а Савва, кряхтя, колол полешки. Бабёнки скинули срачицы, оставшись голыми, вымыли детишек и приступили к постирушке,   не обращая внимания, на кряхтящих с вёдрами и дровами мужиков. Лишь Савишна, для порядка сунула Савве острым кулаком под ребра, чтобы тот не пялился на голую Катерину.
 Федул с Дроном тихо, под нос, материли баб за пристрастие к чистоте и порядку. Таскали воду и втихаря прикладывались к стыренному кувшинчику с «зимним мёдом». Себя они оправдывали тем, что мороз крепчает, а парни они холостые и веселья у них другого не предвидится. Вот в очередной раз, спустив в ночную темень ведро, они на посошок приложились к краденой крынке. По очереди, облизали пахнущее вереском и летними травами горло пустого сосуда и забросили улику в черноту оврага.
Грустно вздохнув,  подмастерья взялись за колодезный ворот и испуганно замерли. Откуда-то снизу из бездонной тьмы им послышался далёкий стон. Они нервно переглянулись, с трудом крутя ручку внезапно потяжелевшей бадьи. Непонятный страх сковал неокрепшие христианские души. Сжал сердце и неуклонно пополз к мочевому пузырю и кишечнику. Им казалось, что какой-то силач великан, скрытый в черноте ночи схватил и тянет их ведро вниз.
- Бадья! – заорал Федул.
- Бабы убьют! – вторил ему Дрон.
Они стали крутить изо всех сил и тут из тьмы на них вывалился голый Карп, не подававший признаков жизни.  Дрон с Федулом суматошно закричали, отрывая, с мясом, скрюченные  судорогой  пальцы от мёрзлого железа колодезной цепи. На шум гам и крики из баньки вывалились голые бабы, и прибежал Савва с топором.  Бабы отвесили остолбеневшим мужикам оплеухи,  подхватили впавшего в студёное оцепенение хозяина избушки – норушки и утащили его в жарко натопленную баню. Спустя десяток хвилин в дверях баньки возникла задрапированная в мешковину  жена кузнеца. Она объявила, что банный день на сегодня отменяется, а баня превращается в лазарет. Погудев для порядка, и поддав в сердцах обрыдшие бадьи, работнички отправились ужинать и наводить ревизию в тайных запасах Карпуса.
….
Поддав пару женщины, в четыре руки растирали стылое тело. Потом Савишна стыдливо отошла в сторонку, натянула на голое тело старую срачицу, набросила новый шушун и ехидно заметила:
- Ты, Катерина, не усердствуй так с «девичьей игрушкой». Не ровен час оторвешь. Пойду я, а то эти нехристи всю медовуху выхлестают, болезному хозяину ничего не достанется.
Она бухнула разопревшей от пара, подбитой войлоком дверцей баньки и ушла, что-то весело напевая. Эта песенка не сулила Савве ничего хорошего.
Карп приоткрыл один глаз, подмигнул, ущипнул  крепкий набухший сосок  и сгреб Катерину в охапку. Та охнула, и упала на него грудями, не отпуская «корень радости» из руки. Распаренный липовый полок мягко заскрипел, в очередной раз возрадовав семейство Банника любовной утехой.   
….
В княжеском теремке у озера Бездон тоже был лазарет. В сенцах стонал Гзак. Его притащили сюда вместе с седлом, намертво прибитым арбалетным болтом к ляжке. В светёлке лежали и раненные кошки пардусы. Найда дрожала мелкой дрожью, у неё из бока торчало крашеное оперение заговорённой стрелы.   Перл, от боли шипел в углу и крутился на трёх лапах.
- С кого начинать, сотник, - моя костлявые руки в тазу с горячим отваром спросила ведьма.
- С Найды, Доната Усовна, - кусая ус, ответил Кончак.
- А вдруг этот жирный кровью истечёт, там, в бедре жила плохая.
- Не истечёт, там кумыса больше чем крови. Не тяни, помоги Найде!
- Ну, тогда и ты иди, помогай, только руки сполосни.
Доната и сотник опустились перед мелко трясущейся кошкой на колени. Кончак положил на страдающее животное большие мозолистые от сабли ладони, на голову и грудь. Ведьма села тощим задом на задние лапы кошки, подтянула поближе к себе котомку. Пошарила в ней, достала склянку с острым шипом и воткнула его в копчик пардуса, наваливаясь на него всем телом. Кошка дёрнулась и замерла. Мята, следившая за всем процессом, утробно зарычала.
- Кончак, успокой своих тварей! – взвизгнула знахарка.
- Мята, тихо, не мешай, - не поворачивая головы, скомандовал сотник.
Тем временем Данута достала блестящую серебром коробку с хирургическим инструментом. Вынула из спирта большой ланцет и нанесла два разреза возле древка стрелы с оперением из кречета крашеного пурпуром. Кончак почувствовал такую боль, как будто распороли его собственный бок. Ведьма оскалилась и засунула правую ладонь в брюхо обездвиженной кошки. Она извергнула тучу ругательств – проклятий на неведомом языке  ухватилась левой рукой за древко, и с резким звуком вырвала стрелу из тела животного. Отбросила в сторону стрелу с мерцающим багровым наконечником. Затем  Данута надолго замерла, что-то шевеля  ладонью запущенной во чрево кошки.  Из раны шёл многоцветный пар, а по лицу волшебницы катились большие капли густого пота. Медленно костлявая длань ведьмы выползла из раны, прижалась к шкуре. Из-под артритных пальцев потянулись струйки сизого дыма. Кошка дёрнулась, замерла и её широко раскрытые золотые глаза сомкнулись. Потом она стала дышать медленно ровно и крепко уснула.
- Ух, дурак, ты сотник, сам  не знаешь, кого я сейчас победила!!
Глаза Данаты Усовны горели, синим огнём. Пропали её глаукомные бельма, а голос был по-девичьи звонок.
- Тащи следующего!
Кончак воспрянул духом, поцеловал сморщенную, но порозовевшую щеку, и скомандовал:
- Перл, засранец, бегом сюда!
Пардус недоверчиво хромая подошёл и, рыкнув, уселся на пол из струганной лиственницы.
- Малой, - строго скомандовала ведьма, -  сиди тихо! Иначе, так и будешь дрыгать на трёх лапах!
Перл тоскливо мякнул и осторожно присел поджав пушистый хвост.  Доната взяла в ладони кошачью голову, и насмешливо дунула  в ноздри белым порошком из диковинной раковины. Перл ощерил свои жёлтые клыки, закатил глаза, вывалил язык и повалился на спину.  Доната вытянула его пораненную лапу, нежно погладила и резким движением ланцета вспорола шкуру.  Запустила внутрь крепкие пальцы, вытянула рассеченные сухожилия. Тремя стежками иглы соединила их шёлковой нитью, зашила шкуру, достала из нефритовой плошки жирную мазь, дурного цвета и запаха, смазала рану и умело замотала лапу льняной полосой.
- Тащи своего десятника, -  прохрипела ведьма.
- У меня уже нет сил спину разогнуть. Всё на твоих кошек ушло. Хоть ты и прав, я тоже своего кота, Барина больше внуков люблю. Ладно, стой, я сама подойду, его уже и так всласть потаскали.
В холодных сенях тихо мычал Гзак, сил стонать уже не было. Меж его смешно растопыренных ног в яловых сапогах торчало боевое седло.
- Ит-тить, как тебя раскорячило богатырь, - ехидно проворковала ведьма, ощупывая торчащий из седла наконечник болта.
- Может, так оставим. Вот тут, - она постучала по обратной стороне седла, - проделаем дырку для всяких непотребных нужд, останется только на коня вскакивать научится.
Десятник что застонал и промычал что-то откровенно срамное, ругательное.
- Плохо дело, - констатировала Доната Усовна, - судя по всему, ещё и кость бедра сломана, а она, проклятая, всегда погано, с осколками, ломается. Ладно, это потом, сейчас сотник ищи кузнечные клещи да кусачки, надо наконечник отломать. Иначе я на эту железку все силы потрачу.
Волшебница села на услужливо подставленную скамеечку. Почесала богатый волосатыми бородавками подбородок и, положив ладонь на потный лоб десятника, запела удивительно красивым голосом колыбельную на непонятном языке. Раненый перестал стонать и тихо уснул глубоким сном. Таким спят набегавшиеся за день дети и глубокие старики, пускающие слюну.
В дверях возник запыхавшийся сотник с кузнечными клещами в руке и зачем-то малой наковальней под мышкой. Он застыл, опёршись о лудку двери, заслушался и сам чуть не сомлел. Потом он встряхнул чубатой головой, грохнул наковальню на стол, и каким-то совсем не командирским голосом изрёк:
- Вот, клещи, Доната.
- Что ты мне тыкаешь этой железякой, я тебе чай не коваль. Да и зачем ты, баранья голова, наковальню припёр. Давай, кусай головку болта, да смотри не крути, малец только уснул. Измаялся бедный, пока я по твоей воле ветеринарией занималась.
Кончак как можно дальше от торчащего наконечника перехватил арбалетный болт. Клещи лязгнули в могучих руках и откусили ребристый трёхгранник.
- Теперь тяни! Мал по малу! Тяни, и крутить не вздумай!
Половец ухватился за хвостовик болта и потянул со всей силы. Жилы на лбу и шее вздулись, но стрела даже не пошевелилась.
- Вот что значит, всю жизнь нюхать «конские яблоки», хлестать кумыс и топтать полонянок, -  прокомментировала ехидная бабка.
- Клещи возьми двумя руками, Тмутаракань! Ногой в седло упрись. Тише, тише! Вот, молодец.
Обломок болта с противным хлюпаньем и скрипом выполз из бедра Гзака. Половец рыкнул, из крепко сомкнутых век потекли кровавые слезы, оставляя розовые полоски на рыжей щетине щёк. Волшебница подхватила  поникшее тело, освобождённое от половецкого седла. Обняла за шею и сквозь скрипящие зубы втолкнула склянку с маковым молоком. Десятник глотнул, обмяк, и медленно расправив скованное судорогой тело,  провалился в объятия Морфея. Кончак отбросил в сторону окровавленное седло, а ведунья склонилась над раненым. Она распорола штаны из лосиной кожи острым кривым складным ножом, вызвавшим уважение у бывалого сотника.
- Ты куда наступил, ирод, - возмущённо каркнула ведьма, принюхиваясь к распоротым вокруг раны лосинам.
- Ты что, Доната Усовна, я же аккуратно, - засмущался Кончак.
- Ага, с такой лапой, выдавил у парня всю прямую кишку в штаны!
- Бабка! Ты совсем охренела! – Возмущённо заревел степняк.
-  Совсем из ума выжила!
- Нет у тебя чувства, того что латиняне юмором зовут. Степняк ты кривоногий, одним словом. Давай-ка скомандуй воды погреть отмыть бедолагу. И вообще, чем ты своих воинов кормишь!? Чай мухи налету от возбуждения дохнут, на такое дерьмо слетаясь. Али, какая боевая хитрость в этом есть? Чтобы ворога пугать духом метеоризма? Сейчас шину поставлю, от «гнилой хвори» смажу, чай выживет. После того как отмоете, в тепло его занесите. Сейчас на него все лихорадки накинуться  Ледея да Огнея с Трясеей и сёстры их. Но он кабан крепкий, чай отойдёт. Пронесёт, коли уход должный будет, но хромой до конца жизни останется. Кость разломана, обломки ещё год ползти из мяса будут. Сало надо бы приложить. Медвежье сало и в баню. И вообще-то устала я ваше людское говно разгребать, неужели воевать по-другому нельзя.
- Ну почему же нельзя, - усмехнулся степняк, - помню, как одна моя знакомая ведьма, спалила часовенку,  щёлкнув всего двумя пальцами. Ох, и тогда орали монашки чернавки, до сих пор озноб пробирает.
- То, знания сакральные, - Усовна задумчиво повертела лохматую бородавку, и применять их следует в редкую стёжку. Боюсь, правда, ваши завтрашние дьяки шибко мудрые их разгадают. Вот тогда ваш народец собственной человеческой кровушкой-то и умоется от всей своей никчемной душонки.
….
Вечером того же дня Доната Усовна сидела на крыльце и грустно курила трубку с духовитым зельем. Тихо подошли и сели на расстеленную кошму Кончак и Мята. Мята благодарно лизнула оттянутую, каменным кольцом, мочку уха и положила тяжёлую голову на старческие колени, а Кончак молча, достал бурдюк из шкуры молодого козлёнка. Отхлебнул, предложил соседке,  Доната выпуская замысловатые кольца, отмахнулась и почесала кошку за ухом. Тяжко выползала жёлтая тяжёлая, как баба на сносях Луна, подмораживало. Несмотря на лёгкий озноб, сидеть, прижавшись, друг к другу было легко и  приятно. Идти в жаркий пахнущий кровью и страданьем терем не хотелось.   
…
Этим вечером дежурить у ворот выпало Дрону с Федулом. Они должны были сменить Савву с мужиками из Пыренки. Подмастерья весело хрустели по свежему снегу, душу грела припасённая баклажка медовухи. Стыренная из-под бдительных глаз Савишны, путём сложной многоходовой комбинации.
- Стража подъём, - весело заорал Федул и споткнулся о Савву, лежащего с разбитой головой в сугробе. Он нагнулся, светя себе факелом, и это спасло его голову от просвистевшей дубины. Дрон  что всю дорогу игрался, нервируя друга,  с взведённым самострелом навскидку пальнул в темноту. Кто-то у ворот по-заячьи взвизгнул. Что-то затрещало и в свете пылко трещавшего факела стали видны тёмные фигуры, ломающие последний потайной запор врат. Все брёвна подпоры вповалку лежали на окровавленном снегу, как и пара зарезанных мужиков из Пыренки.
- Ни, хна себе, - заорал Федул, тыкая в пегую бородищу пана Склизки факелом. Хозяин шинка заревел как медведь, его борода воняла и трещала хлеще щетины кабана, которого режут и палят соломой на Пасху. В слепой ненависти он промахнулся по юркому татарину и тот вновь огрёб литвина дубовым древком факела по маковке. Враг перестал скрывать принесённый огонь. Чтобы осветить схватку он метнул тайные фонари на разложенную у врат солому. Огонь стал лизать сосновые створы врат и стало светло как днём.
При желто-соломенном пламени стали видны и скрытые до того тенью враги. Скорняк Ерошка брызжа слюнявой пеной, метнул сулицу в Дрона заряжающего самострел. Тот выронил и болт, и арбалет схватил древко копья, пробившее насквозь баклагу с медовухой, скользнувшее по рёбрам и застрявшее в бараньем кожухе.
Дрон почувствовал, как подмышкой стало мокро, и тёплая влага хлынула в порты. «Убил тварина, как пить дать убил, прямо в сердце убил!». Но ядреный запах медовухи вернул его к жизни и вселил яростную жажду мести.
- Ах, ты, сволочь, - почти рыдая, прокричал Дрон, - разбил гад, вдребезги  разбил! Перехватил брошенное в него копьё и со всего маху врезал древком сулицы по кривой роже скорняка. Тот зашатался, но его подхватил под руку литвин, дымя тлеющей бородой и дико оря:
- Тикаем! Быстро тикаем! Сейчас ещё смердящие псы набегут!
У ворот Городища махал секирой Младший Цурок. Его брат, Кривой Цурок визжал на воротной створке прибитый шальной арбалетной стрелой. Брус запора треснул, створки медленно поползли, раскрываясь наружу. С обратной стороны створы их тянули крепкие руки.
- На, те, сучара, - дико проревел пан Склизка, пуская болт из ручного, запазушного арбалета в лицо Федула.
Стрелка взвизгнув, слизала татарину пол уха и улетела в темноту. Но навстречу инсургентам, из заворотного мрака вышли Плотва и Ратко. Сходу, поняв происходящее, они вырубили восстание на майдане. Ратко кастетом врезал литвину в ухо. Череп шинкаря хрустнул и он рухнул под ноги кривому скорняку. Плотва крепко лягнул Ерошку в пах, и тут дал же подсечку Младшему Цурку. А подлетевший к воротам Дрон, зажав как дубину копьё, произвёл окончательный разгром. Предателей от полной погибели спасло только то, что ясеневое древко сулицы разлетелось на куски. Восстание было подавлено на корню. Уцелевшие, но сильно побитые предатели жалостливо стонали и корчились на потемневшем от крови снегу.
- Интересно тут у вас, - проговорил Ратко, принюхиваясь к Дрону,  - а выпить и закусить есть?
- Не знаю, - грустно вытаскивая черепки из-за пазухи, ответил тот, - надо у Карпуса спросить.
- У Карпуса?  округляя глаза, переспросил Плотва.
- У кого же, - подтвердил Федул, страдальчески морщась и прижимая снежок к разорванному уху.
- Он  что жив? - потрясённо спросил Ратко.
- Жив, - печально облизывая горлышко от разбитой баклаги, молвил, Дрон, - живее всех живых!..
….
Утро следующего, Тимофеева дня, было пасмурным и унылым, а из-за наступившей оттепели туманное и серое. В столь же мрачном настроении на галерее приворотного укрепления собрался штаб Городища. С высоты было видно, как на луговину реки Смородины из-за сизого ольшаника, в клочьях тумана тяжко выплывало вражье войско. Впереди небрежным шагом, презирая противника, шла половецкая конница. Следом на розвальнях катила варяжская пехота.
- Сотни полторы, - прикинул Ратко.
- А у нас сколько?
- Не считая вооружённых баб, дедов и отроков, тридцать два мужика, - Федул потеребил ноющее под тряпицей ухо.
- Почти – «тридцать три богатыря» сипло прогудел простуженный хозяин избушки-норушки.
- Как, там Савва, - Моисей приложил ладошку к бобровой шапке, изображая дальновидного и заботливого полководца.
- А что ему станется, - меланхолично ответил Дрон, - кость цела, а Карп макушку заштопал.
- Ему в прошлом году Федул кувалдой по темечку вдул. Так он облевал всю кузню, пару дней отлежался, потом взял слегу и гнал бедолагу до Маруськиного ключа. А сейчас бабы, дети, все вокруг него хлопочут. Он в таком раю неделю лежать будет.
- Может, пальнём, - предложил Федул, должны добить, вон как кучкуются.
- Нет, отставить, -  просипел Карпус, - как попрут на штурм, только тогда.
- Что с перебежчиками делать будем, - хмуро поинтересовался Моисей.
- Повесить, выставить оглобли и повесить, а добро конфисковать, - звонким гневным голосом предложил Дрон.
- Тебе бы только вешать, - поморщился староста, - где я такого скорняка найду. А добро, конечно, описать и ко мне во двор, к власти под охрану от мародёров.
Карпус сипло, отхаркался, густо сплюнул под ноги Моисея.
- Коли сейчас же ворота не укрепим, завтра всё добро, у них будет, - он потыкал пальцем в сноровисто сооружаемый лагерь противника.
За этим штаб прекратил свою работу, а Городище суетливо принялось укреплять оборону. К закату стало подмораживать. Уходящее светило окрасило, окаём в зловещий пурпур и на темнеющий небосвод стали выползать первые, тревожно мерцающие звёзды. Ночная стража до слёз в глазах смотрело на ярко пылающие огни вражьего стана, но там было подозрительно тихо. А утром, звеня прямо в душу, застучали топоры. Враг готовился к штурму.
…
Кушак сосал вислый  левый ус,  глядя, как его Серко подвели к свежему сосновому пню. Боевой конь гордо топал копытом. Косил лиловый глаз на хозяина. Словно говорил: - «Вот я каков!». В плечо хану сопел низкорослый Дундук, командир трёх дюжин копейщиков из Мещёва городища. Рядом с ним сверкал синюшной рожей, новый ярл варягов Перн. С густой окладистой рыжей бородой, заплетённой в намертво засохшие косицы. Тут же дёргая тиком левого века, и нервно хлыща себя по сапогу плёткой прохаживался сотник Кучум - младший. Кушак потёр ноющий крестец, сменил левый ус на правый пук седых волос.  Поглядел в зрительное стекло на холм с прилепившимся Городищем, выплюнул ус и спросил:
- Так что, кроме ворот другого пути нет?
- Нет, хан, собаки видно эти всю зиму склон водой поливали, а с тылу овраги узкие да глубокие, там и летом не заберёшься. - Кучум так свирепо ударил себя по сапогу тонкой юфти, что запрыгал на одной ноге от боли.
- Не бзди, Кушак, порты целей будут - прогудел Перн, - сейчас боевые сани соберём, «черепаху» построим, выломаем к Одину эти ворота.
Дундук  хмуро молчал, потому, как предполагал, кому идти первым на штурм.
А молодой Кучум отбив ногайкой левую ногу приступил к правому сапогу. Его ни кто не спрашивал. Задача была и так ясна, подавить вражеских стрелков и вломиться в порушенные врата.
- Ну, давайте, пора уже начинать, - держась за поясницу Кушак, похромал  к  радостно ржущему боевому коню. Два молодых улана лихо забросили хана в седло, так что он даже выругался в усы после приземления в твёрдое седло. Штурм начался.
…
Карпус гулко кашлял, густо плюя в бойницу. Моисей нервно допивал фляжку медовухи. Дрон с Федулом копошились  возле «кидалы». Шумно матерясь и опираясь на двух малолетних стрелков на воротную галерею,вскорабкался Савва с повязкой на голове. Внизу на луговине варяги споро и деловито собирали штурмовые сани. На обычный крепкий возок сверху установили козлы с подвешенным билом. Таран был срублен из молодого дубка, на который была  нахлобучена бита  из сырого криничного железа. Через сани были привязаны три оглобли, за которые взялись крепкие мужики из Мещёва городища. Перед тараном, прикрывая его щитами, выстроились черепахой норманны. Штурмовой отряд медленно пополз в гору к вратам Городища. По флангам, улюлюкая, рассыпавшись на десятки, вылетели половцы. Они осыпали заснеженные валы обороны стрелами.
Один срезень ударил молодицу с сечкой, что любопытствуя, высунулась над снежным отвалом. Прямо в ямку между пышными грудями. Она охнула и осела в руки подруг. Другая стрела, жужжа, влетела в бойницу галереи, выбив из вмиг сомлевшей руки флягу, у старосты Моисея.
- Вы, это, не робейте,  - пятясь на карачках, к приставной лестнице скомандовал главнокомандующий и исчез.
….
Карпус следил за происходящим в щель меж толстыми пластами лиственницы. Викинги напишись «мухоморовки» грозно молотили по щитам топорами и мечами франкской работы. Бесстрашно пёрли вперёд и орали боевые песни, как на параде. Бледный Савва решил взять командование на себя. Вскинул, на подобии вождя руку, но от избытка чувств и флогистона сомлел.  Потерял сознание и осел кулём в углу.
- Лягай, ложись, стрелять по команде, - просипел Карп, но и без его указа лучники Городища спрятались за тесовым бруствером. Наверху врат, в скрытых башенках матюгались Дрон с Федулом. У каждого было по два мальчишки помощника, на которых те руганью отводили свои испуганные души. Дрон командовал «бросалой».  В неё загрузили шесть гранитных кругляшей,  размером с человечью голову.
- Ох, порвёт, точно порвёт, - бормотал он под нос, - перегруз, любому межеумку понятно.
Он постоянно подкручивал ворот, следя за ползущей «черепахой» и ждал выстрела из крепостного арбалета, установленного в другой башенке. Федул всё тянул выцеливая таран, рывками приближающийся к воротам.
- Да раздери тебя, Мать Сыра Земля, - возопил он, потеряв терпение. Но тут толчок спешенного самострела отдачей прошёлся по всем вратам. Дрон увидел, как древко могучей стрелы ударило в козлы саней, развалив их вместе с тараном.
- Давай, пущай, - заорал он на мальчишек помощников, - стой,  упреждение, ваших толстожопых маток итти!
«Бросала», подпрыгнула, тяжко качнув башенку, и шесть «гнётов» собранных по бабкиным погребам взлетели в небо. Упреждение не понадобилось, так как «черепаха» застыла как вкопанная, глядя как «козёл» разваливается на куски.
- Пали, - срывая остатки голоса, завопил Карпус, пуская болт, в ошарашено замершего норманна. По всему Городищу раздались редкие щелчки выстрелов и враг с позором, таща за собой мёртвых и раненых, отступил в  свой боевой стан.
…
Кушак неспешно посасывал урюк, наблюдая за манёврами тяжеловесной пехоты. К сожалению, при штурме укреплений от неё никуда не деться. Подлетел на своей серой в яблоках кобыле Кучум. Как всегда рьяно выпучив глаза и открыв свой слюнявый рот. В своём боевом раже он был готов лететь даже вниз головой с обрыва.
- Ты аккуратней там, не лезь на рожон, - сплёвывая засохшую веточку, предупредил Кушак, я с тебя за каждого улана спрошу.
Кучум отдал честь саблей, кивнул и с диким гиканьем полетел к парившим в утреннем морозце сотням. Спустя мгновение поле огласилось криками рассыпающейся на боевые десятки наступающей кавалерии.
Сопящий рядом вожак варягов Перн скрёб щепочкой слипшиеся камнем после многолетних трапез косицы бороды. Довольно крякнул, выловил толстыми пальцами жирную блоху. Поднёс её поближе к носу, рассматривая как врага народа.  Затем привёл приговор в исполнение, с хрустом прикусил её стёртыми жёлтыми пеньками зубов. Поднял перст в знак важности сообщения:
- Представляешь, хан, две седмицы эту подлую скотину ловил!
Кушак с отвращением запихнул в рот длинный седой ус вместо урюка. Поведение союзников крепко подсевших на грибные настойки, мягко говоря, обескураживало. Напоследок, норманн протяжно и  с вдохновением, испортил чистый зимний воздух густым духом сивухи и чеснока:
- Ну, это, мы пошли.
Кушак, молча, кивнул и откусил пол уса, глядя на удаляющуюся квадратную спину варяга. Сплёвывая седые волоски усов, хан смотрел, как в сторону Городища поползли вверх боевые сани. Перн возглавил построенную «черепаху»  от души гремя секирой по щиту с облезлым кракеном.  Всё шло по плану, кипчаки с весёлым гиканьем пускали стрелы по гребню снежной стены. Норманны пели свою нечленораздельную песнь, вторя в такт громыханием щитов. Мужики из Мещёва городища просто матюгались, толкая «козла». Жить осаждённому Городищу осталось не  больше часа.
Но тут случилось непредсказуемое.  Дощатая кровля приворотной башни вздрогнула, скинув с себя толстый зимний сугроб. И хан зачарованно увидел, как с одной башни  медленным небесным изюмом полетели чёрные камни. С другой подпрыгнувшей башенки вылетела длинная чёрная стрела. Она, описав отлогую траекторию, врезалась, разломила на части штурмовые сани. Следом тяжёлые гнётные камни ударили по черепахе норманнов. Расплескали наступающую колонну как копыто коровью лепёшку. Конница, слишком нагло приблизившаяся склону Городища, влетела на снежную лужайку, густо засеянную колючими железными ёжиками.  Искалечив с полдесятка лошадей, половцы затоптались, и тут их настиг второй  залп «бросалы».  Один из гранитных камней служивший у покойной Евдохи гнётом на кадке с капустой отомстил за убиенную хозяйку. Он вбил «мисюрку» молодому сотнику Кучуму по самые плечи. Его безумно удивлённые серые как небо лютеня глаза навсегда остались выпученными. Так бодро начатый штурм оказался нелепо сорван какими-то мужиками. Ярости хана не было предела. Он догрыз второй ус и принялся за длинные жёлтые ногти. Но тут вторая, прицельно выпущенная стрела «кидалы» ударила его любимого Серко в мускулистую грудь. Легко, словно бычий пузырь распорола доспех из воловьей кожи с нашитыми бронзовыми кольцами и пробила верное сердце. Уже умерев, жеребец мягко, чтобы не повредить хозяина тяжело осел на круп и повалился на бок.
- А, а-а, - зарыдал в голос Кушак, обнимая, Серко за ещё упругую и тёплую шею.
- Мамой, клянусь. Всеми богами и демонами. Возьму это Лютое городище. Возьму, сотру в пыль и вырежу сердца.
 Не чувствуя зубной боли хан со скрежетом сжал челюсти. Он яростно вытер катящиеся по щекам слёзы. Поцеловал холодную замшу конской ноздри. Неторопливо вытащил широкую и длинную кваддару из ножен. Этот палаш с чуть загнутым клинком был столь же верным товарищем, как и Серко. Пожалуй, последним другом на этом свете. Аккуратно срезал плетёную косичку конской гривы. Нежно, словно это была прядь любимой девушки намотал её вокруг ладони. Не спеша расстегнул шитый золотым позументом чёрный шёлковый хивинский кафтан. Положил конский волос в потаённый кисет рядом сердцем, где давно лежала потускневшая русая прядка. В сердце больше не было места жалости, была только боль.
…
Радость от победы у жителей городища была омрачена потерями. Злые и меткие стрелы половцев побили трёх наивных подростов впавших в боевой кураж. Две любопытных и бесстрашных молодки да пара, ретивых дедков воспылавших героизмом прошлых годков словили калёные  половецкие срезни. Ещё с дюжину жителей городища получили ранения и травмы. В основном побились, когда горохом катились с боевого вала, попав под половецкий обстрел. Взрослые более опытные и осторожные мужики отделались «медвежьей болезнью».
Наступила осада, к которой Городище готовилось всю зиму, втайне надеясь, что её не случится.
….


Часть тринадцатая.Война - зимняя забава

И воистину светло и свято
Дело величавое войны.
Серафимы, ясны и крылаты,
За плечами воинов видны.
Николай Гумилёв

И над безжизненной пустыней
Подняв ресницы в поздний час,
Кровавый марс из бездны синей
Смотрел внимательно на нас.
И тень сознательности злобной
Кривила смутные черты,
Как будто дух звероподобный
Смотрел на землю с высоты.
Николай Заболоцкий

Тихо, не спеша на Городище сыпал редкий снег. Мелкие тощие снежинки, задумчиво кружа, прикрывали алые пятна на затоптанном смертном снегу. В этой мёртвой тишине снежные лепестки неспешно прикрывали порушенный мир. Мир войны и крови был миром старых богов. Мир, когда смерть была просто переходом в разлом другой жизни. Этот мир чужд живой плоти. Плоти имеющей душу.  Чтобы душа спокойно, без обид, ушла тело нужно предать земле. Мать Сыра Земля безмолвно примет в себя прах некогда вышедшей из неё плоти. Возьмёт к себе в своё стылое замёрзшее нутро, которое по очереди с рассвета били кайлом полдюжины усталых мужиков.
Это у Бога дней много, человек же живёт одним днём.
Тяжёл обряд подготовки тела к уходу в мио иной. Чистая тряпица, смоченная мыльным корнем, не спеша скользит по мертвому телу подруги. Скользит по натруженным, но тонким умелым рукам. Полным красивым, но твердеющим от смертного окоченения бёдрам. Вот кажется, вчера вместе пряли кудель и обсуждали подлых мужиков. Третьего дня отбивали лён, а потом лихо пели, испив ещё тёплого пива. А сегодня твоя подруга лежит в домовине, меж высоких грудей рана от половецкой стрелы. Пышная грудь, которой ты так прежде завидовала, нынче вяло опавшая с поблёкшими сосками. Текут, бегут слёзы, а оплакиваешь не только лежащую в гробу однолетку. Плачешь и по себе, по дурной своей бабьей судьбе, и из-за страха пред днём завтрашним.
….
Моисей насуплено перекрестился, пошлёпал рыдающую ново-обретённую пассию по крепкому задку и вышел из душной избы в морозное утро. На улице гулко кашлял и плевался мокротой Карпус. Федул страдальчески держался за тряпицу, прикрывавшую наспех пришитое и саднящее от холода ухо. Савва прикладывал снежок к разбитой, гудящей колоколом голове. Одним словом: - инвалид на инвалиде. Один Дрон радостно прыгал на одной ножке, ну дурачок, что взять.
- Пошли в шинок, - Староста изящно высморкался, зажимая левую ноздрю указательным пальцем.
- Что тут сопли разводить, - Моисей опорожнил правую ноздрю, - бабы есть бабы, им затетёхам лишь бы рёву поддать.
Карпус гулко откашлялся и сплюнул старосте на сафьяновый сапог. Последний злобно сверкнул белками глаз, отёр сапог о сугроб и пошёл в сторону шинка, где была ставка ополчения. Вслед поплелось руководство обороной, настроение у всех было тяжкое.
Уж пятый день варяги и мужики из Мещёва городища сооружали штурмовую башню «Городню». По сути дела это были те же сани с тараном но прикрытые тесовыми щитами для защиты атакующих варягов. Но в первую очередь противник сгородил щиты менталеты с бойницами, откуда половцы безнаказанно вели обстрел Городища.
Штаб собрался в конфискованном шинке пана Склизки. В первую очередь с докладом выступала разведка. Ратко с помощью репы объяснял вражескую диспозицию. Молодой берендей заметно осунулся, в смоляных кудрях появились первые нити седины.
- Вот, тут и тут дощатые щиты платеи на лыжах.
- Это мы и сами видим, - встрял корноухий Федул.
- Ну а коли видите, почему не сшибёте с арбалета!?
- Ну, дык, станина треснула, - стал солидно оправдываться кузнец Савва.
- А почему треснула, - взъелся Моисей. – Да по законам военного времени…
- А треснула по той причине, что два охламона плохо проковали, - держась за повязку на голове заорал Савва.
- Починить нельзя, - поинтересовался Карпус.
- Можно, но варить надо. Разбирать, снимать, тащить варить. Не поднимать же горн на башню.
- А хомуты поставить, - снова спросил Карп.
- Так это на один выстрел, - отмахнулся Дрон.
- Что значит на один выстрел, - заверещал Моисей. – Один выстрел, один мантелет. Вчера очередного мальца с вала сковырнули, хорошо коли до вечера дотянет!
- Так мы каждую ночь лыко вяжем,  впотьмах да на ощупь. Эти же гады головы днём поднять не дают, - завопил Федул.
- Пока целишь, - поддержал напарника Дрон, - и матерь божью и всех святых угодников вспомнишь. Да и стрел осталось три штуки. Оглоблями стрелять что ли?
- А хоть и оглоблями, хоть друг дружкой, - закричал, брызгая слюной староста, - почему новые стрелы не делаете!?
- Дык, угля с железом нету, - оправдывался Савва, - не успели со старой кузни вывезти.
- Бесполезную стрельбу следует прекратить, беречь боезапас до штурма. Наша первоочередная задача, осадная «Городня». Карпус откашлялся и продолжил,
 - Мы ворогу здорово подсобили, накатали зимник и пролили водичкой, теперь эти проклятые сани в горку легко толкать. Надо собрать всю соль и песок по городищу и по ночам сыпать на дорогу. Чай сани застрянут, и их удастся разбить машинами. Плотва, Ратко расскажите, что они из себя представляют.
Плотва взял репку, изображающую вражий мантелет хрустнул белыми молодыми зубами, потянулся за следующим корнеплодом.
- Хватит карту боевых действий жрать, - возмутился Моисей и треснул разведчика деревянной поварёшкой служившей старосте указкой.
Ратко хмыкнул и продолжил доклад о действиях произведённой ночью разведки.
- На четвёрку крепких саней установлены деревянные козлы. На цепях подвешено дубовое било с железной оковкой. Похоже на предыдущее, но здоровей в четыре раза. Сверху обито дубовой доской и сырыми шкурами. Внутри ворот. Действуют они, я так понимаю следующим образом. Ночью вбивают две железных скобы, крутят кабестан, подтягивают «Городню» шагов на пятьдесят - сто, повторяют, и через три ночи они под воротами.
- Думаю, за день штурма они и ворота выбьют и городище вырежут.
Повисла гнетущая тишина. Стало слышно, как над загнеткой жужжит жирная проснувшаяся по теплу муха. «Муха это к покойнику», - тоскливо подумал Карпус, помнится, так с тёщей покойной было, и спросил:
- Поджечь нельзя?
- Сыромятина, Карп Карпыч, и дерево и кожи, поджечь можно, но кто нам даст. Да и потушат они, пока займётся, возле «Городни» десяток половцев всю ночь дежурят.
- Хрен зажжешь короче, - пригорюнился Моисей, - надо, наверное, бечь, штаб точно эвакуировать через лаз у твоей бани Карп.
- Не гони, ветры, староста, штаны порвёшь, - Карпус прокашлялся, - мысль есть.
- Поджечь, завсегда можно, главное смесь горючую намешать. А половцев отвлечь я постараюсь. Возьму это на себя.
….
Кисляк уводил свои прореженные сотни на юг. Хорошо платит князь Дубрыня, не жадный когда нужда подопрет. Но и погибать, класть за него своих молодых улан хан больше не хотел. Среди отощавших лошадей начался падеж. Скотина тоже плохо переживала стресс войны. Конькам хотелось домой, в тепло, на юг, на травку. Конские сердца рвались, когда забивали на мясо, или просто из жалости их собратьев. Каждый взвизг умирающей скотины больно резал сердце и душу хана. Поэтому взяв последнее серебро, он развернул свои потрёпанные сотни и стал уходить на юг. Поредевшие десятки улан так устали, что даже не обрадовались внезапно наступившему миру.
…
Кончак, впервые с детства ехал на санях. Рядом с ним в тёплой кошме дремали Перл и Найда. Кобыла Лянча гневно трусила следом за розвальнями привязанная сыромятным ремнём к задней поперечине. На ней гордо колтыхаясь на хозяйском седле, сидела Мята. В санях сопел Перл, устроившись в ногах, а Найда доверчиво скрутилась калачом под мышкой сотника. Бок кошки был стянут льняным полотном, и она, уткнувшись своим сухим носом в хозяйскую ладонь, мягко урчала. Кончак чесал кошачий подбородок с острой смешной бородкой и думал о чём-то своём. Иногда к возку подъезжал верноподданный Пупырь с докладом. Та или иная деревня, село, на пути, которое следует пограбить и разорить. Сотник равнодушно махал рукой, давая или отменяя право на погром и разор. К вечеру остатки сотни въехали в Прохиндеевку.
Кончак задержался у знакомого купеческого терема, устраивая на постой Лянчу и возясь с ранеными пардусами. Затем он пошёл в избу, где лежали раненные в бою за Прохиндеевку половцы. В избе царил тяжкий дух смерти. Смердело гнилой кровью, прелой одеждой и испражнениями. Два помощника лекаря в длинных балахонах заскорузлых от крови и гноя перевязывали тихо стонущего молодого улана. У всех троих глаза были как у старой больной собаки. Три женщины неопределённого возраста меняли солому и пытались кормить раненых какой-то кашей. Навстречу сотнику шагнул совершенно лысый носатый грек в чёрной византийской хламиде.
Кончак не здороваясь, прошёл мимо оглядел раненых, которых было больше трёх десятков. Здесь были кипчаки из враждебных друг другу станов Кушака и Кислюка вперемешку, собранные после ночного боя за Прохиндеевку. 
- Надо повязку пардусу сменить. Не бойся, я помогу.
Грек, молча, поклонился и занялся Найдой. Кошка терпела и лизала руку хозяину, который держал её лапу и нежно гладил по голове.
- Сколько выживет, - бесстрастно спросил сотник, придерживая раненую.
- Может быть половина, - лекарь затянул льняную повязку и осторожно погладил кошачий бок.
- Сколько перенесут дорогу домой? Если выезжать завтра.
- Боюсь ни один, бей, - погладил когда-то смоляную, а нынче седую бороду грек.
- У тебя есть маковое молоко?
- Есть, - понимая, вздохнул старый лекарь, - но на всех не хватит.
- Дашь молодым, что в сознании, остальных вот, - Кончак отстегнул и протянул свой кривой бебут.
- Не надо, у меня есть чем, - тяжело вздохнул седой лекарь, отстраняя руку с оружием.
- Если оставим, - сказал сотник, тщательно вешая кинжал на прежнее место и смотря в затоптанный земляной пол, - их будут пытать и зарежут. Возьмём с собой, в дороге будут мучиться, и всё равно умрут, а нас по рукам и ногам свяжут. Сделай всё как следует и помолись своему богу.
….
Закончив тяжкий ритуал Кончак подхватил на руки Найду и зашагал в сторону распахнутых узорных ворот.  Мята первая вбежала в памятную светелку, густо покрытую резьбой. У тяжёлого резного стола на ногах элефантах хрипела купеческая дочь в разодранной сорочке и сопел Пупырь. Шея у девицы была перехвачена тонкой витой шелковой верёвкой. Была такая страсть у Пупыря насиловать предварительно придушенных женщин. Девицу спасла невольно прихваченная к шее чёрной удавкой  толстая русая коса. Потому-то узкий шёлк и не передавил тонкую длинную шейку мгновенно. Д а и сам сопящий Пупырь душил вполсилы одной правой рукой, левой впопыхах торопливо развязывая шнуровку своих лосин. Мята в два прыжка оказалась за спиной адъютанта и ударом лапы располосовала толстые кожаные штаны изрядно засаленные и прокопчённые. Кипчак тонко, по-заячьи пискнул, схватился за промежность и, кропя кровью, тесовые полы запрыгал к выходу. В сенцах загрохотало, хлопнула дверь, и в наступившей тишине раздался смешок сотника:
- Злая ты, Мята, он же теперь две недели в седле сидеть не сможет.
Кошка довольно фыркнула и подошла к сползшей под стол девице. Сверкая голым задом и молодой чернобуркой сквозь рваную срачицу та кашляла, держась за горло. Обнюхав купеческую дочку, пардус совсем по-человечески вздохнула и стала вылизывать мокрое от слёз лицо.
Рано утром половцы ушли. Безымянная купеческая дочь долго разглядывала своё припухшее миловидное личико в подарке Кончака. Диковинное бронзовое зеркальце с ручкой в виде забытой греческой богини любви обнажённой Афродиты. Через девять месяцев девица разрешилась от бремени, родив крепкого тёмноволосого мальчика.
….
Подготовка к диверсионной вылазке в Городище шла медленно. Не все местные жители разделяли лозунг: - «Всё для фронта – всё для победы». Вначале староста Моисей проявил все свои таланты,  выдержку реквизируя смолу и живицу у смолокуров. Правда без ора и мата и угрозы физического воздействия не обошлось. Потом сбились с ног, собирая по избам и дровяникам бересту. Под конец пришли к местному гончару Сашко Забору. Длинный мосластый мужик славился своей прижимистостью и скупостью на всю округу. Он ни как не желал отдавать свои горшки и крынки на производство зажигательных бомб. Но под градом дружественных лещей и тумаков, угрозы изгнания из Городища. Он нехотя сдался,  сыпля проклятиями и хлюпая разбитым носом пообещав дойти до самого князя Дурында с жалобой.
– Иди, иди, - отвесил на прощание весёлый пинок староста. – Смотри, чтобы князь тебе собственный горшок не разбил.
Горшки наполнили разведённой в живице смоле, добавили остатки лампадного масла. Затем вставили запалы из пакли,  обмотали  крутобёдрые кринки и глечики берестой и тряпками, а к горлышкам прикрутили верёвочные петли. На следующий день провели манёвры и спалили старый сарай. Осталось самое малое придумать, как отвлечь вражескую охрану. Это пообещал взять на себя Карпус.
Свою таинственную вылазку он наметил на полночь. Луна была молодая, и скрытность была обеспеченна. От спутников он наотрез отказался и даже пригрозил «намылить шею если за ним попрутся». Перед секретной миссией он пришёл в избушку – норушку, прогнал Катерину в баню и завалился спать.
Сон ему приснился странный престранный.
…
Среди жёлтой глинистой пустыни на берегу большой реки густо поросшей высоким тростником стояла огромная крепость. Её толстые стены, сложенные из кирпича возвышались на пятьдесят локтей, столпы башен были ещё выше. Пред стенами крепости разрушив передовые укрепления и засыпав широкий ров, вела осаду вражеская армия. Врагов было не счесть как зёрен гречки из прорванного куля.
Неведомо откуда Карпус осознал увиденное, и чей-то голос, представившись Наумом, стал описывать происходящее.
Это была древняя Ниневия – Логово львов, осаждаемая войсками халдеев и мидян. Волна за волной войны, в багряных одеждах сверкая промасленной кожей и начищенной бронзой, накатывались на стены украшенные барельефами львов.  Вновь и вновь бросались на бастионы Ниневии штурмующие колонны, но разбивались кровавой пеной и откатывались обратно. Два года мидийцы и вавилоняне осаждали львиную твердыню, но ассирийцы лишь посмеивались над их потугами. Царь Царей Сарак предавался пьянке и гульбищам, презрев древнее пророчество, поджидая союзные войска Египта. Военное искусство было бессильно пред крепкими стенами и могучими башнями столицы Ассирии и тогда за дело взялись халдейские маги.
Колдуны обратились за помощью к Зыбким Сущностям Вселенной; Повелителю Земли Белу, Богу Неба Ану и Духу Воды Эа. Чрез стены Ниневии, по туннелю, перекрытому решётками в могучий Тигр текла река Хасур. Воды горной речки утоляли жажду осаждённого города крепости. Даже в летнюю засуху поток воды был ровен и полон, ведь выше по течению реки в древности была выстроена плотина. Возле неё арамеи и устроили тайный лагерь, а халдеи приступили к колдовству. День и ночь жирно чадили костры, где после заклания сжигались жертвы. От неистового жара глинистая земля окаменела, растрескалась и почернела, покрылась копотью сгораемой крови и плоти.  Густые струи дыма тяжко вкручивались в раскалённое небо Двуречья.  И случилось невиданное чудо. Средь пекла средины лета заклубились тяжёлые кучевые облака, небо густого цвета камня лазурит вначале стало серым, потом почернело и приобрело оттенок асфальта.
Зыбкие Сущности Вселенной стали туго сплетаться в незримый, но страшный узел. Почерневшее небо содрогнулось, его разрезали бесчисленные слепящие вспышки молний, а на раскалённую земную твердь обрушились потоки воды. Ливни шли три недели непрерывно, вся глинистая пустыня превратилась в жёлто-серую болотистую равнину. Горные речушки набухли и хлынули в низину, наполняя чашу древнего водохранилища до краёв. Халдеи совершили свою последнюю страшную жертву Белу, принесли в заклание юных дев и младенцев. Повелитель земли разорвал каменное тело плотины, оно треснуло и превратилось в сель. Дух вод Эа погнал вспенившуюся барашками бешеную горную реку на приступ стен Ниневии. Вода ворвалась внутрь крепости и могучая стена в своей основе сложенная из сырцового кирпича рухнула как детский куличик из песка. Следом, кидая себе под ноги связки тростника, устремилась армии мидян и арамеев. Рёв человеческих глоток жаждущих мести перекрыл грохот рушащихся стен и неистовую бурю небес.
Как только рухнули крепостные стены и на узких улицах Ниневии вспыхнули уличные бои.  Ассирийцы, стоя по колено в грязи и крови, дорого продавали свои жизни. Под шум сражения Сарак заперся во внутренней цитадели и велел евнухам и чернобородым телохранителям готовить погребальный костёр.
Мебель из сандала и вавилонские ковры послужили пьедесталом, куда был водружён царский трон из эбена и слоновой кости. В кованных золотых чашах  пускал сизые струи демон хашеша, а вокруг трона росла груда мёртвых женских тел. Сотни мёртвых невольниц, что прежде радовали плоть Царя Царей Сарака, образовали курган смерти. Бледнокожие и с телом как красная глина пустынь, черные как эбен и с кожей как золотистый тростник. Они были как цветочный сад в жаркое лето: стройные и пышные, юные и зрелые, гибкие и статные. Сейчас они умирали, как цветы не успевшие увянуть. Словно сумасшедший садовник с серпом их резали телохранители Царя Царей. Опьянённые вином и дымом кумирен, кровью и гашишем они терзали недоступную прежде, но столь вожделённую женскую плоть. Сарак, неспешно пил густоё аккадское вино приправленное цикутой и равнодушно глядел, как вытаптывают так долго пестуемый им цветник.
Как похоронный кимвал загудели бронзовые врата цитадели, мидийцы били в них тяжёлым тараном. Гул набата  послужил сигналом войнам Царя Царей, они завершили кровавую жатву и обильно полили груды тел ароматным розовым маслом. Телохранители убрали кривые кинжалы, обнажили прямые мечи из редкого железа, сваренного в хеттских горах, и пошли умирать к вратам цитадели. Их командир, заросший как медведь густой шерстью, взял в руки кованную из золота кумирню. Раздул угли, жадно втягивая дым хашеша. Посмотрел на Сарака. Тот уронил голову с густой, мелкого руна, иссиня чёрной бородой на золотую парчу халата. Настойка опия и цикуты добавленная в вино сковали царское тело, унося душу в Мир Сирых Равнин. Глава чернобородых телохранителей Адад последний раз, выжигая заросшие ноздри, втянул огненно-сладкий дым и метнул кумирню к трону Царя Царей. С лязгом вытянул свой верный меч хопеш, и тяжело зашагал на шум битвы. За его спиной жарко и смрадно заревел погребальный костёр…
….
Карпус проснулся с тяжёлой больной головой и стал на ощупь натягивать одежду. Вокруг разносилось разноголосое похрапывание. Дрон присвистывал, Федул пришлёпывал губами, Савва выводил ноздрями причудливые рулады. 
«Приснится же такое, как оно вообще на ум могло прийти, надо запретить есть на ночь столько капусты с горохом, иначе совсем очумеешь и задохнёшься», - мрачно натягивая поршни, думал хозяин избушки-норушки.
В сенцах он нащупал кожаное ведро с плавающим резным ковшиком. С жадностью стал пить большими глотками, но тут его обняли гибкие руки, и прижалось пышущее жаром крепкое тело.
- Ты что совсем очумела волочайка, напугала коза дурная, - Карп подавился водой и сипло закашлялся.
- Постой, не уходи. Не попрощавшись. Пошли за печку, дети спят крепко, - жарко зашептала в ухо Катерина.
- Отстань от меня свербигузка, мне идти пора. Скоро полночь. Вон луна, какая. У вас баб, что в голове баламошной, что в другом месте, всё одинаково - одна гульня. Кто родное Городище спасать будет, коли кругом одни печные ездовы - лодыри по печкам тешатся. Иди я сказал. Мне, ветрогонка не до потех куртуазных.
Оставив захлюпавшую носом обиженную Катерину, Карпус вывалился за дверь землянки на ночной подвиг. Он с трудом боролся с навалившимся томлением в отвердевших чреслах. Свежий морозный ветер отрезвил, придал бодрости, унёс прочь срамные мысли. Пышнотелая луна кокетливо выплыла из серебристого облака, с иронией глядя на справляющего малую нужду диверсанта.
- А ну вас, баб, - в сердцах буркнул Карп, зачем-то погрозил спутнику Земли кулаком и заскрипел по залитой лунным светом дорожке к вороту, возле бани исправно служившему тайным ходом из Городища.
….

Глава четырнадцатая. Снег и пепел.

Что ты заводишь песню военну
Флейте подобно, милый снигирь?
С кем мы пойдем войной на Гиену?
Кто теперь вождь наш? Кто богатырь?
Гаврила Державин

Бой был короткий.
                А потом
глушили водку ледяную,
и выковыривал ножом
из-под ногтей
         я кровь чужую.
Семён Гудзенко

Карпус, стараясь не шуметь, опустил в овраг деревянную бадью. Перекрестился, сплюнул наудачу в темноту и стал спускаться, держась за стылую скользкую цепь голыми руками. Ледяное железо норовило прихватить кожу ладоней оторвать кусок плоти. Тогда он покрепче обхватил колодезную цепь ногами и со звоном съехал вниз. Правда, тут же попал левым поршнем в прорубь на ручье, текшем по оврагу. Шипя и костеря на все лады спрятавшуюся в облаке насмешницу Луну. Попрыгал на правой ноге, вытрясая воду, из сапога, споткнулся и упал задом прямо в деревянное ведро. Ночное путешествие складывалось неудачно. Ночное светило вновь радостно явило свой лик из-за тучки, брызгая слезами-звёздочками от смеха.
- Ну, что ты тут будешь делать, - хозяин избушки-норушки долго и обстоятельно выругался. Поминая войну, природу и почему-то всех баб христианского мира. Закончив свой эпический загиб, Карп тщательно выжал портянку, натянул стоптанный поршень и постарался встать. Не тут-то было, тощий зад в овечьем кожухе крепко увяз в бадье. Борясь с проклятым ведром, подрыгивая и непрерывно матерясь, Карпус окончательно выбился из сил и взопрел.  Наконец старые клёпки не выдержали натиска. Ивовые хомуты с треском лопнули и узник ведра, победно, растянулся поверх обломков. Отдышавшись, Карп пошёл по оврагу в сторону чернеющего ельника. Склон оврага стал более пологим, а снег более глубоким. Ноги проваливались до самых колен, как только снег стал глубже, Карпус прекратил борьбу со стихией прислонился к толстому стволу и достал из-за пазухи костяную флейту.
 Вспомнились слова Водяного: - «На, держи. Знай, у неё осталась одна, последняя песня. Истрать ее, когда будет совсем плохо».
Ночной путешественник сипло откашлялся, повертел костяную дудочку в руках и тихо подул. Ничего не произошло, вместо звука раздалось сиплое шипение. Карпа пробила дрожь, а потом бросило в жар. Не смотря на изрядный мороз ладони, вспотели, и флейта чуть было не упала в сугроб. Зажав дудку в зубах, он вытер руки о лохматый воротник, направил флейту на ночное светило и подул что было сил. Луна нахмурилась, посуровела, выпуская тонкие острые лучи звёзд. Потом прикрыла свой лик толстой снеговой тучей, и на христианский мир опустился непроглядный мрак. В кромешной темноте равнодушно мерцали редкие звёзды, им не было дел до чуждого Мира. Стояла глухая ватная тишина лишь слабо поскрипывали от мороза вековые ели и лиственницы. И тут флейта запела. Запела сама по себе. Карпус удивлённо смотрел на древнюю кость в своей вытянутой руке. Она светилась нежным светом, похожим на тот, каким играют северные всполохи позори. Но вот истратив свою силу на последнюю волшбу, дудочка смолкла. И, теряя окраску, вновь стала древней серо-жёлтой бедренной костью. Флейта вдруг задымилась, превращаясь в пепел, просыпалась сквозь онемевшие пальцы на внезапно заискрившийся снег. В небе снова засияла богиня Селена, тени стали длинными и чёрными. Карп ощутил чужую безмерно отчаянную тоску, боль и смертную усталость. Она навалились на него, сжимая сердце ледяным ободом. Он оцепенел и стал проваливаться в сон, из которого не возвращаются в мир живых. Сознание судорожно пыталось вырваться из тенет смерти. Цепляясь за бренное тело, сердце отчаянно стучало запертое в клетку из костей. Голова откинулась назад, теряя шапку, хозяин избушки-норушки ударился затылком о заледенелую кору лиственницы и стал медленно сползать в сугроб.
- Кхе, кхе, - у соседней ели кто-то закашлялся.
- Ты куда собрался, человече, твой срок ещё не пробил.
Сознание медленно возвращалось к власти над телом. Чуть не лопнувшее сердце отчаянными рывками гнало загустевшую кровь. Карпа бросило в жар, глаза залил густой пот, он судорожно утёр лицо старой ушанкой и оглянулся на странный голос. Перед ним сидел давешний Волчёк и выгрызал кристаллы льда из правой задней лапы.
- Ты зачем так сильно свистел, анчутка, - сплевывая лед, поинтересовался Волк, - так можно весь дух выпустить. Душа-то на очень тонкой нитке висит.
- Я вот все лапы о наст побил, подрал. Бежал, думал, случилось что.
Волчара принялся грызть левую заднюю лапу. Карпус изумлённо таращился на лесного жителя, не зная, что сказать. Он с болью набрал полную грудь воздуха, осознав, что не дышал уже несколько минут и закашлялся. Волк с интересом посмотрел на плюющегося жителя Городища и сочувственно поинтересовался:
- Ай, простыл, человече? Дыхало застудил? Лечиться тебе старче надо, а не по лесу зикать! Промок, поди, али в снегу повалялся.
- Промок, да ещё как. Промозг до самых костей, у Владыки Бездона в гостях будучи, - откашливаясь и сплёвывая мокроту и утираясь подтвердил хозяин избушки – норушки.
- А давеча в полынью ногу сунул, не увидел в темноте.
- Это ты зря, - кашляя в унисон, прокомментировал Волчёк, - мокрые лапы в эту пору, гиблое дело.
- Я вот тоже, одно Дедкино поручение выполнял и дюже застудился. А старый хрыч даже погреться не пустил. Сам ходит босой, кудесник, кхе-кхе, а мы хоть пропади. Ты-то сам, чем лечишься.
- Я-то, - Карпус нахлобучил шапку и стал с чувством перечислять:
- Первое, всякие взвары и настойки, малина, мать-мачеха, зверобой. Побег сосновый, хоть и горький зараза, но с медком ничего. Потом редька с мёдом. Жир барсучий…
Волк, грустно кивавший слушая перечисление трав и зелий, при словах «барсучий жир», встрепенулся.
- А что, барсук он жирён, я одного такого знаю, Кешей кличут. Он подлец больно норы глубоко роет. Сейчас его шут достанешь, а по весне он тощ после спячки. Его бы по листопаду завалить, когда он сало нагуляет, но до осени ещё дожить надо.
Волчара поскучнел, с чувством вздохнул и принялся мусолить левую переднюю лапу.
- Ладно, вещай, зачем звал.
Карпус тоже вздохнул, смёл с толстой валежины снежный сугроб, сел рядом с волком и стал излагать план спасения Городища. Пока Карп, то размахивая руками, то чертя веткой бузины, объяснял, что ему нужно, волк закончил грызть правую лапу. Потом он задумчиво почесался, глубоко вздохнул и изрёк:
- Злые вы люди, нас серых чихвостите, а сами зверьё - зверьём. Ну, делать нечего, Лесной Дед велел помочь. Значит завтра после захода луны.
….
Возле юрты хана Кушака горел жаркий костёр. Двое ездовых мужиков из обоза таскали из него берёзовые угли, готовили ужин для хана и его штаба.  В большом котле сытно булькала шурпа, распространяя дух свежей баранины. Над походной жаровней нанизанные на вертела истекали жиром трофеи, пара гусей и ягнёнок. Отцы командиры неспешно разминались пивом и медовухой да обсуждали план предстоящего штурма. Кушак недовольно кривился, запасы кумыса давно кончились, а от местного лесного пойла из мёда хан жутко чесался. Последние дни хану нездоровилось. После смерти Серко он здорово расклеился. Ломило спину, ишиас поедом глодал левую ногу. А венцом всех страданий стала зубная боль. Кушак раздражённо разбирал баранью голову, есть хаш было невмоготу. Больше всего его бесил ритмичный хруст гусиных костей на могучих челюстях командного состава.  Рыжебородый Перн обгрызая хрящик с гусиной ножки, участливо предложил:
- У Дундука в воинстве коновал есть умелый, у него и щипцы кузнечные при себе. Третьего дня мерина ковал, а потом, ловко так, зубы у него выдрал. А то коняга, прям как ты, овёс жевать не мог. У них к старости,  вот такие зубы вырастают.
Ярл в качестве примера сунул под нос хана изрядно погрызенную гусиную ногу. Дундук, промычал в знак согласия,   и закивал головой не переставая жевать.
- Можно курдючного сала с толчёным шалфеем приложить, - прогудел косой десятник Бунчук, принявший командование конницей после гибели младшего Кучума.
- Заткнитесь, все разом! – злобно сверкая слезящимися от боли глазами гаркнул Кушак. Хан порывался вскочить с кошмы, но скорчился от прострела в пояснице. Обвёл собравшихся у костра командиров лютым взором и приказал:
- Хватит жрать! Докладывайте, когда это Лютое Городище вырежем.
- Ну, это, как его, - загудел Дундук. - Мы, понимаешь, нет, да, «козла» стали толкать. Да потеплело, понимаешь, нет, да, подтаяло. А подлюки эти, горшков ночью накидали. Понимаешь, нет, да, с песком и золою. Надоть бы морозца дождаться, понимаешь.
- Мне что тут с вами до лета сидеть, - взъярился хан, метая в Дундука баранью голову, - может вы колёса собрались к городне приладить! Тащите осадные сани и днём и ночью!!
Кушак, забывшись скрежетнул зубами, и со стоном схватился за челюсть.
- У-у, шайтан, несите сюда сало, и коновала своего ведите!!
….
Карпус с волком тенями скользили между валом и вражеским станом, ярко освещённым пламенем костров. Над головами шуршали срезни. Горящая на них просмоленная пакля оставляла в ночном небе оранжевые полосы. Чуть дальше слышалась ругань дружинников Горыни,  да скрипел кабестан под заунывную песнь викингов. Шаг за шагом, обитая смердящей сыромятной шкурой, смерть подползала к притихшему Городищу. Перед осадной «Городней» несколько мужиков с лопатами сноровисто кидали под полозья снег, засыпая пятна золы и пепла, что  горшками наметала городская баллиста.
- Тс-с, - Волчёк дёрнул Карпа за штанину, - стой, засада!
Недалеко от ворот за присыпанным снегом плетнём палисада притаились тёмные фигуры вражьего секрета. Хозяин избушки – норушки встал на четвереньки и пополз следом за оскалившимся волком. Спрятавшись за наметённый снежный бугор, Карпус вытянул засапожный нож и присмотрелся. Из-за плотного кучевого облака осторожно выглянула пышнотелая Луна, и Карп признал в татях своих же соседей с Катькиного хутора. Носатого со скошенным подбородком парня по кличке Пасюк  и его двоюродных брательников, имен, которых он не помнил. Они были мелкими прасолами и занимались кое-каким извозом. Тут же на растеленой рогоже сидел Тишка – Крендель, кум скорняка Ерошки. Крендель метал игральные кости из кожаного стаканчика, за которыми щуря и без того раскосые глаза наблюдали два печенега. Тишка был известный шулер и степнякам явно не везло. Луки и сулицы засадного секрета были прислонены к заснеженному плетню. Вояки явно променяли  службу Марсу на поклонение Плутосу.
Волк подмигнул своим янтарным глазом и кивнул в сторону оружия.
- Давай, лесовик, ползи, отсекай. Да смотри, чтобы не убёгли и голос не подали да сам не блажи.
….
Карпус пополз на карачках, чувствуя коленями холод подмокшего снега. Он ухватил древко ближайшего к нему копья, но тут вся остальная груда оружия со стуком и звоном повалилась на утоптанный наст. В тот же миг произошло сразу несколько событий.
Тишка - Крендель потряс кожаный стаканчик и метнул свои краплёные кости. Не успели они простучать по рогожке, как собственная рука Тишки захрустела костями в мощных волчьих челюстях. Волчара встряхнул свою добычу и мощно бросил потерявшего сознание шулера через спину в ошалевших печенегов. И тут же ринулся на оцепеневших Пасюка с брательниками.  Карп забыл предупреждение и, заревев как телок, ведомый на бойню, ткнул ближайшего степняка сулицей под рёбра. Второй печенег спихнул безжизненное тело Тишки – Кренделя, рванулся к своему роговому луку, но тут его настиг старый засапожный нож. Карпус ударил противника прямо в склонённое темя, источенный временем и ракушечником точильного камня клинок треснул, и навсегда остался в макушке поверженного врага.
- Чего, орал-то, - скаля кровавую морду и одышливо сопя, спросил волк.
 – Сам ведь справился. Молодец.
- А ты, всех, - чувствуя, что обливается ледяным потом, спросил Карп.
- Почти, - Волчёк склонился над слабо шевелящимся Кренделем. Вспорол ему жилу на шее, и прижал лапой бьющееся тело. – Теперь все, - волк подмигнул холодным, цвета сапфира глазом.
- Поспешай к своим, а я тут тела приберу, - волчара на этот раз мигнул другим, янтарным глазом.
- И как договорились, жду вашего сигнала завтра после захода луны.
Карпус низко пригибаясь, стремглав бросился к темневшему Городищу. У него перед глазами стояла окровавленная волчья пасть. «Уберёт он тела, как же, сразу бы сказал, что сожрёт». Возле потайной дверцы в башню он остановился, упёрся лбом в стылое струганное бревно, и его вырвало с желчью.
….
Кушак стоял возле штурмовых саней и изучал уже близкие ворота Городища. От сырых шкур, которыми был обит «козёл» пахло тленом и смертью. Хан погладил шкуру  Серко, по иссеченному морщинами, цвета старого пергамента лицу просочились скупая слеза. Кушак сорвал тряпицу с опухшей щеки, утёр глаза и зло выругался. Челюсть после безжалостно выдранного зуба зверски болела и кровоточила. Радовало, что после выпавшего ночью снега слегка подморозило. Завтра ворота проклятого городища падут и он, утолив свою месть, уведёт усталые сотни домой. Войны были измотаны, а тут ещё происшествие с пропавшим секретом. После усиленных поисков человеческие тела были найдены в балке присыпанные снегом. Но больше всего испугало улан то, что секрет был не просто вырезан. Мертвецы были разорваны и поглоданы неведомым зверем. Слухи о таинственных духах-оборотнях вызванных жителями леса пресечь было невозможно. Белым пеплом посыпал редкий снег, хан сплюнул кровью и скомандовал:
- Выставить, двойное охранение, сжечь все запасы дров. Завтра штурм. Ночевать будем в Лютом городище.
Степняк сморщился, стылый воздух пронзил челюсть болью. Ещё раз, густо сплюнув кровью, Кушак ушёл в юрту и велел подать тёплого вина с маковым молоком.
Всё светлое время следующего дня половцы вели обстрел снежной стены и надсадно тащили осадные сани. С наступлением сумерек обстрел прекратился, но сани продолжали неукротимо двигаться к воротам.
….
За полночь весь штаб обороны столпился в крытой галерее между башнями. Поле перед Городищем было залито светом десятков костров и сотнями факелов. В их кровавом свете по пандусу дороги чёрной черепахой ползла «осадная городня». Крики, ругань, рёв десятников, сливался в тяжёлый монотонный гул, который пробирал осаждённых до мозжечка.
- Они что же всю ночь сани толкать будут, а как же наша вылазка, - испугано, прошептал Моисей.
- Не бойся, староста, - Федул шумно высморкался в темноту, - рано или поздно уморятся и спать пойдут. Надо же силушку оставить, чтобы ворота сломать и нас, от мудохать, вот.
- Я не боюсь, - взвился Моисей.
- Я переживаю! Как мы при таком свете нападать будем. Внезапность-то, где возьмём.
Как бы подтверждая правоту слов старосты, из пелены туч выползла луна и залила поле битвы мертвенным ртутным светом.
- Устанут, не устанут, - встрял в разговор Савва, - а мы точно скоро околеем от мороза.
- Может, пальнём, а, - поинтересовался Дрон, - вон, сколько света, они как на ладони, а мы в тенёчке.
- Тебе бы только палить,- взъелся Савва, - всю диспозицию раскроем, и стрелы переведём.
- А что, мысль хорошая, - поддержал Дрона Карпус, - только надо частый обстрел провести, из всего, чем можно.
- Моисей, поднимай стрелков, пусть занимают позиции. А вы с Федулом готовьте машины. Стрелять по команде.
Дрон отдуваясь, подкатил тяжёлый валун, который кряхтя, втроём водрузили на «бросалу». Потом взяв мелок, за неграмотностью, нарисовал срам, хихикнул и стал крутить прицельную планку, наводя баллисту в осадную городню.
Карпус навёл самострел в крупного чернобородого мужика с деревянной лопатой подкидывающего снег под полозья.
- Внимание! Товсь! Пли!
На яркий свет костров и факелов как злая голодная мошкара полетели калёные стрелы и болты самострелов.
…
Дундук с Перном, грелись возле жаркого костра. На нём жарился, потрескивая салом и дымясь горящим жиром здоровый кабан. Нетерпеливые вояки отхватили по куску полусырого окорока и, обжигая пальцы и губы, приступили к жадному пожиранию. Рядом стоял и,  глядя на них, презрительно морщился десятник Бунчук. Он неспешно лакомился сушёным кишмишем из нарядно вышитого кисета. Мирную трапезу отцов командиров прервал длинный срезень.  Стрела с шуршанием ударила в свинячий бок. Кабан вместе с вертелом рухнул в жаркое горнило кострища, взметнув облако пепла и весёлые брызги золотых искр. Хозяйственный Дундук бросился спасать жаркое, а Бунчук с Перном побежали к своим людям. Варяг примчался к застывшим штурмовым саням, перед ними лежали побитые стрелами мужики с лопатами. К пеплу на снегу добавились свежие багровые в свете луны пятна крови. В кованый шелом Перна звонко ударила стрела, срикошетила и впилась в лошадиную шкуру. Следом воздух над головой загудел и тяжёлый валун, вылетевший из тьмы, с треском ударил в крышу штурмовых саней. Отборная северная ругань слетела с губ вместе с куском свинины до сих пор, зажатым в крепких зубах ярла. 
В свете опрометчиво распалённых костров заметались хорошо видимые фигуры осаждающих. И только большое расстояние, и плохо обученные стрелки Городища уберегли войско Кушака от больших нелепых потерь. Что нельзя было сказать о юрте полководца. Давно пристрелянная катапульта «кидала» запустила свою длинную стрелу, попав точно в белую войлочную крышу. Хан мигом забыл про терзавшую зубную боль. Выскочил в морозную ночь и стал раскидывать жарко пылающий костёр не жалея своих новых сапог из красной юфти.
….
Яркие огни, так предательски осветившие половецкий стан, постепенно угасли. Только любопытная луна всё выглядывала из-за туч. В её серебристом свете над вражеским лагерем поднимались сизые струи дыма от наспех закиданных снегом кострищ. Враг, потеряв полтора десятка убитыми и ранеными, открыл было злую ответную стрельбу в сторону Городища, но поняв её бессмысленность, поберёг стрелы. Скоро всё стихло, ночной морозный воздух разносил только стук топоров, варяги чинили осадные сани. Скоро ночному светилу надоело подсматривать за людскими делами, и луна неторопливо скрылась за окоемом. Вслед за ней и разноцветные стайки звёзд ушли спать на мягкую облачную перинку. Христианский мир окутала тьма, чёрная как душа язычника. Примолкло и городище только где-то возле шинка, в преддверии своей непутёвой свадьбы лениво перебрёхивались собаки. Стража приворотной башни изрядно замёрзла и под топот своих валенок не услышала, как снизу подошёл отряд для ночной вылазки. Из темноты люка высунулась голова Плотвы в лохматой бобровой шапке.
- Ну, долго ещё ждать?
- Шустрый ты малый, - в полголоса пробасил Дрон, - техника суеты не любит!
С этими словами он водрузил тележное колесо на ложку «бросалы» и стал медленно крутить ворот. Баллиста была изрядно бита, а последнее метание валуна её чуть окончательно не развалило. Федул онемевшими от мороза пальцами стал бить кресало, но, ни руки, ни проклятая железка его не слушались.
- Анчутка косорукая, - яростно шипел Дрон, - только елду гонять сноровка есть! Дай я!
- Заткнись! Сейчас самого запущу, - также шёпотом ругался его компаньон, умудряясь пинать друга валенком.
Наконец кресало извергло сноп искр и подожгло пучок мха прикрепленного к смолистой еловой веточке. Подмастерье кузнеца стал неспешно запаливать тележное колесо обмотанное соломой и обмазанное дёгтем. Этот процесс так увлёк его, что пироман высунул язык, любуясь, как весёлые огоньки лижут старое дерево.
- Да стреляйте уж, туеса бестолковые, - рыкнул Карпус.
- Уж коли не башню спалите, то нас всех выдадите и вылазку провалите!
 Дрон хмыкнул и выбил запорный клин «бросалы». Та подпрыгнула и запустила огненное колесо высоко в звёздное небо. Одновременно измочаленный ремень из бычьей шкуры лопнул и подчистую срезал татарину мизинец, который следом взвился под облака.
- А, а-а, итить твою мамку, - заверещал Федул, - искалечил остолбень! Убью!!
….
Карпус с Моисеем и Плотвой навалились на брызжущего слюной и кровью страдальца. Тем временем огненное колесо как косматая звезда скрылось и упало за чернеющим лесом. Не успели оказать помощь пострадавшему, завязав руку тряпицей и сунуть баклагу мёда в зубы, как из-за ельника послышался жуткий звериный вой. Десятки волчьих глоток выводили страшную песню смерти. К пробирающему до озноба вою добавилось дикое конское ржание полное отчаянья и испуганные людские крики.
- Вот теперь, - перехватывая секиру поухватистей, изрёк Карп,  - половцам точно не до нас. Давайте дружно, на вылазку.
….
Ратко с Плотвой растворили, тайную калитку, и первыми метнулись в темноту. Следом шумно сопел весь диверсионный отряд обвешанный горшками с зажигательной смесью. Из темноты внезапно выплыла громада «штурмовой городни», возле которой, неестественно скрючено, лежало два тела в длинных куртках обшитых железной чешуёй. Из мрака пошатываясь, вывалился Плотва, его белобрысая голова блестела черной как дёготь кровью.
- Зацепил, вёрткий гадюка. Чуб побрил - отмахнулся от помощи разведчик.
- Там внутри двое или трое заперлись. Руби топорами, горшки надо внутрь кидать, иначе не займётся!!
- Ну-ка, подсобите, - заорал Карпус, - кидай меня на крышу!
Вслед за Карпом наверх осадных саней гибкой кошкой вскочил Ратко и пара молодых парней из Пыренки.
- Давай сюда горшки, - завопил берендей, запаливая факел от туеска с углями.
В крыше саней чернела дыра пробитая валуном, из неё тренькнул самострел, и вихрастый парнишка по кличке Козуб поймал стрелу в шею. Он уронил связанные парой  обмотанные берестой крынки, схватился за горло и упал вниз на вражьи головы. Ратко ткнул факелом в треснутый бок пузатого горшка, тот немедленно занялся жарким дымным пламенем. Карп столкнул крынки ногой в чёрную рычащую утробу и метнул туда свою пару бомб. К нему присоединился берендей с отроком. Вместе они быстро нашинковали нутро «городни» горшками с огненным зельем сноровисто и быстро, как хозяйка солонину чесноком. Из короба саней полыхнуло, повалил чадный дым, и раздались жуткие крики сгораемых заживо варягов. Хрипло кашляя, Карпус спрыгнул вниз не чувствуя как у него занялись огнём левый поршень и штанина портов. Федул с Дроном подскочили к нему и завалили в сугроб, сбивая пламя.
- Уходим, - скомандовал Ратко, - надо только крючья захватить!
Уходящий отряд, обрубил канаты,  выдрал и утащил в Городище кованые якоря, с помощью которых викинги двигали в гору в гору тяжёлые сани. За спиной осталась смрадно горящая осадная «городня». Сырое дерево, невыделанные шкуры, человеческие тела жутко трещали и отвратно дымили в спину отступающим тяжким духом смерти.
….
Когда наступило последнее мглистое утро уходящей зимы, жители Городища высыпали на снежные стены. Вместо врагов они увидели обугленный скелет штурмовых саней и пустой половецкий стан. Серый ноздреватый снег был густо припорошён пеплом и сажей. Война, «зимняя забава», окончилась. Измазанные сажей защитники смотрели, как налетевший ветерок раздувает холмики пепла. Следом, мешаясь с седыми хлопьями, посыпались скупые редкие снежинки. Постепенно снегопад усилился, перешёл в метель. Тихо покрывая тонким белым саваном чёрную истоптанную землю.
 Наступил мир.
….

Послесловие

Всё плохое рано или поздно кончается, вот только жить от этого не становится легче.
Прошла Зима - наступила Весна.
Закончилась и Война – наступил Мир.
Жители Городища встречали мир вместе с пришедшей ранней весной. Казалось, что Солнце опомнилось. Ужаснулось злу, творимому на грешной земле, разогнало тучи и весело сверкая, согнало в овраги грязный весенний снег. Напитанные мерзостями войны талые воды унесли прах и пепел в речушки и реки. Мать – Сыра Земля разбухла, прогрелась и ласково одобрительно встречала семя из мозолистых рук пахаря.
….
Вернулись в свои душистые весенние степи, поредевшие половецкие сотни.
Селения Кушака и Кисляка разделял бурный по весне Хопёр. Два хана собрались на утреннюю зорьку, поставили сежу и под кумыс со стерлядкой договорились о весенних свадьбах. Играть их решили пораньше. Не дожидаясь конца лета, уж больно оскудели улусы уланами в последних сечах.
….
Рано растаял и лёд на озере Бездон. Молодая рыжеволосая наяда грустно играла камушками у весело журчащего ручейка. Рядом две молодые выдры резвились-кувыркались, пытаясь её развеселить. Махнув хвостом на унылую деву, натаскали ей подлещиков да сонных раков и завалились спать на тёплые древние гранитные валуны.
….
Недалеко от безымянного ручья сотник Кончак прощался с ведьмой Донатой. Рядом весело скакали по зеленой пойме здоровые пардусы, они устроили соревнование по разорению кротовин, безжалостно давя слепых жителей подземных городищ. Сотник же внимательно слушал, кивал, получая тайное задание. Потом окрикнул перемазанных землёй кошек, запрыгнул на нетерпеливо бьющую копытом кобылу Лянчу и не спеша поехал, почему-то на северо-восток.
….
На границе Брынских лесов в селе Дешёвки куролесили князья Горыня Никитич и Дубрыня Петрович. Куролесить им весело, с огоньком, помогали местные лихие девахи. Голые с визгом они вылетали из топлёной по белому княжеской бани и прыгали с мостков в ещё холодные воды маленькой запруды на берегу речки Брынь. Обсуждая виды на урожай, князья любовались упругими прелестями юных наяд. В тоже время, не забывая отдавать должное фряжским винам, пареной осетрине с черемшой и молодой запеченной дичине. Так, за мирскими удовольствиями был заключён «вечный мир», пожалуй, аж до следующей зимы.
….
Карпус уныло стоял на пороге своей избушки – норушки наблюдая как Катерина, с помощью дочек грузит скарб на телегу с понурой клячей непонятной масти. Имущества у беженки за минувшую зиму явно прибавилось. Покопавшись в хозяйски увязанном багаже, Карп обнаружил бы много чего знакомого. Явившись в Городище, битая с одним узелком да в ветхом шушуне она не зря провела зиму. Нынче, не смотря на тепло, цветущая бабёнка сверкала новыми сапожками и шитом шёлковым узором полушубке. Рядом с телегой топтался невзрачный мужичонка в разбитых лаптях.
- Ну что ты мнешься, словно у тебя дырка в портах.
Катерина кокетливо поправила, выбившуюся светлую прядь из-под цветастого полушалка.
- Иди, поклонись, нашему благодетелю. Семью твою пригрел в тяжкую годину! Невежа деревенская.
- Это муж мой, Карп Карпыч, Хома. Кланяйся дурачина!
Жена Хомы ткнула мужа в сутулую спину. Мужик стянул с плешивой головы старый заячий треух, сверкнул исподлобья глазом и неуклюже поклонился. За ним картинно отвесила земной поклон его супруга. Затем  всхлипнула, подбежала к хозяину избушки-норушки, трижды чмокнула его в щёки. Потом легко, по-девичьи запрыгнула на телегу. Щёлкнула вожжами, и воз медленно пополз к воротам городища. За ним, взяв батюшку за руки весело щебеча, двинулось всё семейство.
Карп, постоял у плетня, набросил на рогатки жердину, исполняющую роль ворот. Посмотрел вслед уехавшим приживалам и задумчиво поковырял в носу. Воз скрылся за соседними избами, но ещё долго доносился весёлый детский смех.
- Вот так-то, - обращаясь сам к себе, прокомментировал Карпус:
- Прощайте. Уся, Руся, Катя, Хом….
Он ещё немного постоял, послушал грачей устроивших грай на голых берёзах, ещё только слегка покрытых зелёным пухом. Окинул взором опустевший двор, вздохнул и пошёл в дом. Потоптался на крыльце. Поёжился, «марток – одевай трое порток». Надо бы печурку подтопить. Развернулся, сходил  к опустевшей поленнице, набрал ольховых дров. Потом толкнул задом дверь, постоял, опёршись об косяк. Кое-как захлопнул, дверцу ногой в старом валенке давно «просящего каши» и вощеной дратвы. Вошёл в горницу застыл, привыкая к темноте жилища, и медленно повернулся. За спиной кто-то был. Карпус с грохотом уронил дрова. В полумраке землянки на дощатом столе сидел Кот Баюн. Котяра неспешно намывал гостей, слюнявой лапой. Кот в последний раз прошёлся когтями по пышным усам и подмигнул хозяину избушки-норушки зелёным глазом:
- Здорово, Карп, чего шумишь…