Прадед. Случаи...

Сергей  Васильевич  Толгский



Замечательные случаи
из моей жизни.



Записаны
дедом для своих внучек.

_________



Москва.
  1940 г.









От деда.
Милые детки! Всё, что здесь написано, сущая правда. Всё это произошло со мной в разные годы моей жизни. Здесь нет ни одного слова выдумки. Описанные случаи, особенно некоторые, отличаются своей необычайностью и непостижимостью. Как будто случилось какое чудо. Оно так и есть. Чудеса совершались всегда, совершаются и теперь. Но для того, чтобы понять их, нужна вера в Бога и в Его заботу о людях. Без веры, пожалуй, многого и не объяснить. Про себя то скажу, что я постигал их только верой.
Я родился и вырос в верующей семье. Мой отец был священником, мать – дочь священника. Мои деды, прадеды по обеим линиям были служителями культа. Таким образом, я получил веру, как наследственность.
Родители рано научили меня молиться Богу. Трёх лет я уже посещал неопустительно богослужения по праздничным дням во храме. Пяти лет я знал всю историю про Христа наизусть.
Весь уклад жизни нашей семьи был христианский. Такие выражения: “Да будет воля Твоя, Господи! Твори Бог волю свою, Он знает, что для нас лучше! и др.” – были постоянными в нашей семье, и под ними протекала вся наша жизнь. И как легко было на душе при таком настроении.
Знаю, детки, что теперь время уже не то. Вера теперь не в почёте. И думаю, прочитает кто-либо из вас, подумает про написанное и скажет: “Ну, что ж? Ничего удивительного, простая случайность!” Не стану спорить, только спрошу: “Тут случайность, там случайность, – везде случайность... уж не назвать ли эту случайность законом?” – “Каким?” – спросят меня. – “Законом вмешательства воли Божией и Его силы в жизнь людей”.
А теперь начну описывать эти замечательные случаи.

                ____________

1. Спасённые от беды.
Мне было только три года и, разумеется, этого случая я не помню. Но мне неоднократно рассказывали про него родители потом, когда я стал сознавать себя. Спустя много лет, я уже взрослым человеком проезжал с родителями теми местами, и они подробно рассказывали, где и как это произошло.
Дело было так.
Стояла хорошая осень. Дожди перепадали редко, а потому с полевыми работами управились рано. Вырыли картофель, нарубили полны кадки капусты, навозили дров и переделали все дела, чтобы встретить суровую зиму. Дороги были хорошие. И вот моим родителям пришла в голову мысль поехать в Ивановское. В Ивановском жила сестра моей матери. Она была замужем за священником. Ивановское было не близко, оно находилось за 60 вёрст, и потому мы виделись редко. Решено было проехать эти 60 вёрст в один день с остановками для отдыха лошади и кормёжки в гор. Бронницах и в селе Кишкине. Лошадка у нас была не породистая, но довольно сильная и выносливая. Ей была кличка Белогривый. Решено было также из всех детей взять меня одного. Старше меня были сестра и брат, их оставили дома. Вероятно, мать не хотела оставить меня на прислугу, как самого маленького.
Встали в 5 часов. Было ещё темно. Наскоро попили чаю, закусили и отправились в путь. Я всё утро проспал на руках у матери. Утро было прохладное, и лошади не было жарко. Впрочем, ей не было и тяжело: тележка была лёгкая, на железном ходу, дорога гладкая. По небу неслись густые облака, и день обещал быть сереньким. Дорога утомляла меня. Свежий воздух, новизна впечатлений, а главное – постоянное потряхивание и покачивание усыпляли меня, и мне устроили под сиденьем нечто вроде постельки. Постелили сенца, накрыли половичком, и я целыми часами сладко похрапывал, покачиваясь всем телом. Так прошёл день.
Быстро стало смеркаться, велик ли день осенью? – а между тем оставалось ещё добрых вёрст 8 пути. Пошёл мелкий дождик. Надо было с просёлочной въехать на большую Каширскую дорогу, проехать по ней с версту, миновать деревню Лохматовку, потом свернуть опять на просёлок, и через лес в Ивановское.
– Как я боюсь этой деревни, – говорил матери отец.
– Почему?
– Народ здесь не хороший. По Каширке ходят обозы с товарами, здесь грабят, иногда убивают. В одиночку ехать очень опасно.
– Сохрани нас, Господи! Пронеси незамечено! – говорила с тревогой мать.
Но вот и деревня. По обе стороны дороги жалкие, покосившиеся домишки. Непокрытые крыши, упавшие заборы, всё здесь говорило о бедности и нищете жителей.
Отец нахлестал лошадь, чтобы проскочить незаметно, поскорей, но это не удалось. Мужики и бабы, стоя у ворот и у колодца, провожали нас любопытными взглядами.
Свернули на просёлок и подъехали к лесу. Нависли тучи, дождь разошёлся, и стало совсем темно. Дорога стала грязная.
– Дал бы Бог благополучно проехать лес. Дорога-то здесь плоха, рытвины да ухабы, да в темноте-то ничего не видно, – говорил отец, и сам опустил вожжи, предоставляя опытной лошади самой выбирать, где ей лучше.
Белогривый шёл шагом. Он устал, да и дорога по корням, да по рытвинам.
Прошло с полчаса. В лесу мёртвая тишина, только дождь шумит по опавшим листьям. Я сладко похрапываю на мягкой постельке под передним сиденьем тележки. Мне там уютно, и дождём не мочит. Отец и мать зорко всматриваются в дорогу, боясь в темноте не попасть бы в какую-либо канаву. Но старая лошадь уверенными, хотя и медленными, шагами идёт вперёд и вперёд.
Вдруг она останавливается...
– Что такое? Что такое?
Впереди что-то белеется на дороге. Отец вожжами трогает лошадь, она ни с места. Осторожно сходит с тележки, идёт вперёд.
– Толстая берёза поперёк дороги! – говорит он, – Вот задача! Как же нам её миновать? И объехать нельзя: по обеим сторонам частый лес. Что тут делать?
Отец стал соображать, как побороть препятствие, зорко всматриваясь в темноту.
Вдруг... в это время послышались сзади конский топот, скрип телеги, смех и громкие мужские голоса.
– Что это? Уж не погоня ли за нами? Вот попали в напасть! – Отец снял шляпу и устремил глаза к небу. Мать тоже молилась.
Между тем голоса делались всё слышнее и слышнее.
– Погоняй! Ишь, длиннополый, как далеко удрал?
– Поди же ты, и лошадь-то у него заметно изморилась?..
– Нахлёстывал, должно, гнал, почём, зря!..
– Не уйти! Догоним!
– Погоняй! Пошёл!
Всё стало ясно. Стояли, замерев на месте, ни живые, ни мёртвые от страха.
Но... что это? Голоса слышатся хоть и близко, почти рядом, но уже не сзади, а правее. Вот они удаляются, затихают вдали...
– Мать! – говорит дрожащим шёпотом отец, – они проехали по другой дороге, мимо нас...
– Пропали мы! Что делать? Господи, спаси! - шептала в ответ со слезами мать.
– Будем стоять здесь до утра, пока станет светло...
Снова в лесу стало тихо. Иногда намокший желтый лист, или целая сухая ветка, упадут с дерева и нарушат мёртвую тишину своим шелестом.
Прошло немало времени. Уставший Белогривый стоял, как вкопанный. Родители, боясь разговаривать, мысленно молились Богу. Один я мирно похрапывал под сиденьем...
Но вот опять стали слышаться голоса.
– Едут обратно... – шепчет отец, – надо замереть и не шевелиться... Не выдал бы Белогривый, или не проснулся бы Сергей? Ты, мать, карауль Серёжу и в случае чего закрывай ему плотнее рот, а то он вдруг заплачет?
Сам стал около лошади, осторожно гладит по шее рукой, по морде...
– Удрал, окаянный!
– Ах, долгогривый кобель! И лошадка-то не из мудрых!.. А удрал!
– Жаль, что говорить! Одежонка видать порядочная, тележка хорошая. Откуда такой? Что-то я его не признаю?
– Откуда? Гляди, из города, либо дальше, небось и кошелёк-то не пустой?
– Конечно. Такие с пустыми карманами не ездят.
– Жаль, а то бы сейчас четвертную в шинке!.. Да!
– Что говорить! Не удалось! На одной от пары удрал? А? Кобель долгополый!..
Родители слышали всё от слова до слова, затаив дыхание.
Наконец голоса стали удаляться. Мужики продолжали ругаться, но уже их ругань становилась всё менее и менее слышной. Наконец всё стихло.
Тут только опомнились родители и пришли в себя. Ясно было, что они спасены, благодаря случайности. Не сбейся Белогривый на другую дорогу, быть бы беде великой.
Отец упал на колени на мокрую землю, он горячо благодарил Бога. Мать со слезами молилась в тележке. Я так и не просыпался.
– Ну, что теперь будем делать? Ждать утра?
– Подождём ещё немного, там видно будет.
Дождь мелкий, частый, именно осенний, так и поливает.
– Знаешь что? – говорит отец, оглядываясь по сторонам, – а ведь становится как будто светлее. Гляди, стало видно дорогу, деревья выделяются заметней?
– И правда. Ночи осенние бывают иногда светлее, чем вечера, а может быть облака поредели, и пробивается луна.
– Ну, луны-то не будет, а видно становится хорошо. Знаешь, что? Поедем-ка потихоньку. Сейчас нас никто не увидит, а дожидаться утра, будут попадаться люди, да и мы промокнем до костей.
Отец стал хлопотать около тележки, чтобы повернуть её назад. Мать подошла к берёзе.
– Кто же это положил берёзу и загородил нам путь? Уж не рука ли Божия, чтобы нам не заблудиться, или не увязнуть в каком-либо болоте?
– Конечно, всё произошло по воле Божией. Не будь этой дороги, по которой, вероятно, вывозили дрова, и не попади мы на неё, может быть нас теперь и в живых-то не было.
После больших усилий, отец с трудом поворотил повозку с лошадью в узком месте.
Поехали обратно.
Шагах в ста эта лесная дорожка вливается в большую дорогу.
Поехали по ней.
– И как мы могли сбиться? Гляди, какая широкая да наезженная эта дорога? Мне и раньше казалось, что не туда мы едем, да уж положился на Белогривого.
Мать молча крестилась вместо ответа.
Приехали в Ивановское совсем ночью. Всё село спало. Даже собака ни одна не тявкнула.
В доме дяди было темно. Наше прибытие весьма удивило их. А ещё более удивил их рассказ о событии в соседнем лесу.

                ____________

2.Солнышко играло.
Мне было лет шесть.
Этот случай я помню хорошо. Он остался памятным мне на всю жизнь.
Приближалась Пасха, шла страстная неделя. Отец все дни во храме: служба долгая. Я находился всегда с ним, в алтаре. Иногда он посылал меня на клирос подпевать псаломщику. Голос у меня был хороший, высокий альт, и слух прекрасный. Дома соблюдался строгий пост. Всю неделю ели одни овощи без масла, а в великую пятницу до выноса плащаницы ничего не полагалось, и только вечером разрешался варёный картофель и чай с сухарями.
– Погоди, Серёжа, – говорила мать, – придёт Пасха, всё будет можно кушать, а теперь надо потерпеть ради Христа.
Я молча, хотя и скрепя сердце, соглашался.
– Ты бы лучше повторил историю страданий Христа?
– Да я всё и без повторений знаю!
– А ну-ка расскажи?
И я начну рассказывать со всеми подробностями со Входа Господа в Иерусалим. Говорю про Тайную вечерю, омовение ног, прощальную беседу Христа с учениками, Его молитву в саду Гефсиманском, про предательство Иуды и арест Христа, про суд у первосвященников и Пилата, про Его мучения, распятие на Голгофе, про смерть, погребение и воскресение. Ни одна подробность мною не пропускается.
Мать в это время шьёт обыкновенно обновы сёстрам к празднику и мне новую рубашку и штаны.
На дворе тепло, солнечно. Снег уже стаял, кое-где показалась травка. Но мне бегать и играть запрещается. Игры и забавы не подходят к настроению переживаемых дней.
– Мама, смотри, зацветают одуванчики, а сегодня я видел первую бабочку!
– Да, да вся природа оживёт к такому великому празднику. Все, ведь, рады ему: и птичка, и бабочка, и цветочек. Само солнышко радо этому дню и при восходе играет.
– А как оно играет?
– Как только покажется из-за леса, так и начнёт переливаться разными огнями: то красными, то голубыми, то желтыми, то зелёными.
– И весь день будет играть?
– Нет, только при восходе, после пасхальной обедни. Поиграет, поиграет и кончит.
– Мама, а все это увидят?
– Нет, не все, а кто постился да хорошо молился, тому оно и открывается.
Мне очень хотелось посмотреть, как оно играет в Пасхальное утро и к моим обычным, очень не малым, молитвам прибавилась новая: “Господи, удостой меня увидеть, как играет Твоё солнышко!”
Но вот прошла и страстная неделя. В великую субботу после постного и скудного обеда мать уложила нас с сёстрами спать.
– Если сейчас не уснёте, будете спать за службой, а это грех.
В 11 часов вечера я с отцом отправился в церковь. В ней, как и вокруг неё, было уже много народа. В сторонке около коновязи стояло много лошадей с повозками, – это приехали дальние. Народ всё прибывал и прибывал. На дорогах, ближе к храму, горели бочки из-под дёгтя и керосина. Дым и копоть стояли облаками над ними.
Но вдруг ночную тишину прорезал первый удар большого колокола, ещё и ещё... Начали крестный ход под трезвон всех колоколов. Не описать этой радостной минуты! Сердце учащённо билось, и радостно захватывало дыхание. Масса народа с зажжёнными свечами. Вверху заливаются колокола, внизу весь народ поёт: Христос воскресе! У всех весёлые глаза, радостные лица.
Торжественно и чинно идёт богослужение. Мой звонкий альт слышится то в алтаре, подпевающий священникам, то на левом клиросе, где собралось много любителей пения. Мне положительно не до сна, я весь поглощён службой. В руках у меня догорает уже вторая свечка.
Незаметно окончилась и обедня. Целуясь друг с другом, народ расходится по домам.
На дворе уже светает, скоро взойдёт и солнце. Я очень беспокоюсь, как бы мне не пропустить восхода. Бегу из церкви домой и христосуюсь с матерью и со всеми.
Я обдумал заранее, что, не сказав никому, залезу на чердак и буду смотреть на восход чрез слуховое окно.
Признаюсь, чердака я боялся. Меня пугали чердаком мать и кухарка Анна. Делали они это с умыслом. Я был очень бойкий мальчик. Везде я поспевал и всюду совал свой нос. Работник Яков так и называл меня в шутку: ”наш пострел”. Не было ни одного дерева в саду, на которое я не влезал бы. Громадный дуб и две старые липы изучены были мною в совершенстве от корней до макушек. У меня на них были излюбленные суки, на которых можно было сидеть, не держась руками. Когда, бывало, искали меня обедать или пить чай, то искали не только понизу, но и поверху. Также и крыша над двором была тоже притягательным местом. Она была тесовая, крутая, но этим она ещё больше заинтересовывала меня. Забраться на “конёк”, да обойти по нему весь двор, растопырив ноги и руки и ни разу не поскользнуться – это в моём сознании было верхом удали. А забираться на крышу было очень легко. Садовая изгородь начиналась от угла двора и служила мне как бы лесенкой. Другое дело крыша над домом. Та была гораздо выше дворовой. Дом был двухэтажный, большой, построенный глаголем. Крыша тоже была тесовая, высокая, крутая. На неё никак не заберёшься, разве только чрез слуховое окно, которых было два, и оба на восток. Чтобы я не лазил на чердак к слуховым окнам, меня и пугали всякими страшными рассказами. Говорили, например, что на чердаке много летучих мышей, которые, как увидят человека, стараются вцепиться ему в голову, и что Анна, когда вешает сушить бельё, покрывает голову мешком. Говорили, далее, что туда забегают чужие кошки и особенно одичавшие коты из леса, сердитые, с огненными глазами, готовые броситься на человека. Что там много совершенно тёмных углов, где удобно прятаться ворам, и многое другое. И я не лазил на чердак, боялся его. Всего был лишь один раз, и то у края, где кончалась лестница. Туда однажды полезли мать и Анна, ну, и меня потянуло за ними. Они-то за делом: оборвалась, вишь, верёвка, и всё сырое бельё упало в пыль и сор, а я... из любопытства. Не понравился он мне тогда. Какой-то тёмный, глухой, везде протянуты верёвки, а внизу лежат какие-то брёвна – переводы, да балки, того и гляди, зацепишь ногой впотьмах и угодишь, куда не следует. Только два маленьких окошка давали тусклый свет, который рассеивался и тонул во мраке.
Вот на этот-то чердак и решил я забраться один, чтобы увидеть пасхальную игру солнца.
С замиранием сердца лезу я по тёмной, крутой лестнице из сеней второго этажа. Руками и ногами ощупываю каждую ступеньку. А как глянул вверх, так и обмер... Весь чердак был залит золотым светом, и сама крыша блестит желтизной. Что это такое? - думаю я. Потом догадываюсь. Косые лучи восходящего солнца освещают чрез слуховое окно внутренность чердака и крышу, которая изнутри не окрашена, как снаружи. Снаружи она красная. Мысленно прочитав “Христос воскресе”, лезу выше. Вот уже голова моя на чердаке, но слуховое окно в боку от лестницы, к нему надо подойти несколько шагов. Осторожно, боясь своих ног, продвигаюсь вперёд. Оглядываюсь по сторонам и чердак, ярко освещённый изнутри, кажется мне уже не таким страшным.
Я глянул в окно. Из-за леса выкатилась только половина солнца. – “Значит, я не опоздал!” – думаю про себя. Не знаю, сколько прошло времени, но вдруг солнце залилось ярко-красным цветом, и всё вокруг стало красно, и сам чердак, потом вдруг всё зазеленело, потом покрылось жёлтым цветом, потом опять красным, голубым, синим... фиолетовым. Цвета сменялись всё быстрее и быстрее. Я не отводил глаз. Не знаю, дышал ли я в эти минуты. Кажется, я застыл в каком-то экстазе... Наконец, тоны начали бледнеть, как-то сливаться, и полился на землю ровный, однообразный, яркий солнечный свет. Игра кончилась...
Ошеломлённый видением, медленно спускаюсь с чердака. На душе столько радости, что она распирает грудь...
– Где ты был? – встречает мать. – Тебя ждём, папа пришёл, иди разговляться...
– Ты где пропадал? – спрашивает ласково отец, – и лицо у тебя радостное, и глаза горят, ты что-нибудь успел напроказить?
– Я был на чердаке!
– Ты... был... на чердаке?.. – в один голос спросили папа и мама, – Зачем?
– Да. Я наблюдал игру солнца...
– И что же ты видел?
– Я видел то, чего не могу передать моими словами.
Солнце играло всеми цветами, переливалось из одного тона в другой... Нет, это не рассказать!..
Отец обнял меня и поцеловал.
Целый день я был в восторге от этого зрелища.

                ______________

3.Находка.
Я рос между двух сестёр Варей и Маней. Варя была уже взрослая девочка, ей было 10 лет, и она готовилась поступать в Епархиальное училище в Москве. Мане было 4 года и естественно её тянуло больше ко мне. Мама поручала её моему надзору и, отправляя нас гулять, обычно говорила:
– Слушай, Серёжа, тебе поручаю Маню. Гляди за ней, играй с ней, забавляй. Варе некогда, она дома будет готовиться к экзамену.
– Играть с ней... Забавлять... – думал я, – Как же я буду с ней играть? Во что? В мои игры она не станет играть, ей не интересно. А мои игры были мальчишеские: бабки, змеи, кнуты, набеги на крапиву, лопухи, которые олицетворяли собой вражеские полчища и др. Игрушек нам вообще не покупали. Правда, у сестёр было по кукле. У Вари – большая, которая целыми днями сидела неподвижно в Варином уголку, разодетая в пёстрые кофты и платья. До неё мы не смели даже касаться. У Мани – маленькая кукла, которую она немилосердно таскала и за руку, и за ногу.
Обе куклы из тряпок, но сделаны довольно искусно и куплены на базаре.
Но игра в куклы требует обстановки особенной, кукольной. Нужна посудка, столики, кроватка, стульчики и др. Вопрос о посудке разрешился просто. Черепки от разбитой посуды, которые мы собирали около двора и по огороду, заменяли нам чашки, тарелки и пр. Особую ценность имели цветные черепки и золочёные, и в поисках за ними мы с Маней делали дальние набеги, иногда в соседние сады и огороды. Труднее дело обстояло с мебелью. Её надо как-то смастерить. Эта обязанность падала на меня. И я целыми часами ломал себе голову, как сделать, например, столик для куклы или кроватку? Материал всюду был под руками, да инструмента никакого. Один кухонный нож, большой, тупой, который притом надо было унести втихомолку, чтобы не видала Анна. Что можно было им сделать? Но я приучен был к терпению и целыми часами трудился над тем, чтобы обрезать, например, какую-либо дощечку. Правда, у папы был нож, как он говорил, очень острый, но он был садовый, изогнутый и работать им было совсем невозможно, да и папа запрещал брать его, а своего ножа у меня не было. У папы я разыскал молоток и гвозди, – вот и все орудия производства.
Бывало просишь Якова:
– Отпили мне дощечку вот так?
– Некогда, пахать еду.
Верхом столярного искусства я считал тележку. Как было необходимо её устроить! В ней можно было бы катать куклу, возить песок, собирать цветы, ездить на огород за овощами.
Овощи нам разрешалось употреблять в неограниченном количестве. Горох, бобы, огурцы, морковь, репа, мак – нами поедались во множестве.
Но мы не ограничивались одними овощами. Нам были известны некоторые сорта съедобных трав: щавель, петушки, дудели, свирбика, просвирняк, земляные орехи и другие, они также разнообразили наше вегетарианское питание. Я не говорю уже о садовых ягодах: малине, смородине, клубнике, вишнях, мы лакомились и ими, но без разрешения матери рвать их не смели. Мать из них варила варенье. И странное дело! Не смотря на такое большое количество “сырья”, поглощаемого нами ежедневно, никогда мы не страдали расстройством желудка.
Итак, тележка была необходима! Без неё, как без рук. В голове у меня уже созрел и план, как соорудить её, но чем?
– Яков, голубчик, отпили мне пожалуйста четыре колёсика? – начинаю, бывало, умолять работника.
– Когда буду пилить дрова с Анной, тогда отпилю.
– А когда ты будешь пилить дрова?
– Как управлюсь с пашней.
– А когда ты управишься с пашней?
– Дня через два – три.
И мучительно тянется время в томительном ожидании. И я усиленно начинаю работать кухонным ножом. Правда, я научился точить его, не о кирпичи на шестке, как Анна, а на настоящем бруске, который брал украдкой в отсутствие Якова. Но от этой остроты толку было мало. Дело по-прежнему плохо клеилось, только на моих пальцах и руках прибавлялось больше порезов и ран. Впрочем, они меня мало смущали и не уменьшали рвения к работе. Мелкие я залечивал сам, т. е. просто зализывал языком, а с крупными обращался к матери. Мать, обыкновенно взглянувши мельком, говорила:
– Какие пустяки! Лижи языком, а я сейчас паутины достану.
При этом она брала палку и из-за шкафа доставала целый комок паутины. Накладывала большой пласт на рану, из которой хлестала кровь и ничем не завязавши, выпроваживала на улицу.
– Беги к Мане и не снимай паутину до вечера.
Тем лечение и кончалось. Никогда не было ни нарывов, ни заражения. Мать же так поверхностно относилась к моим большим порезам нарочно, чтобы не создать, – как она однажды проговорилась, – из меня неженки и нюни. Она меня приучала к терпению и мужеству.
Я не раз просил папу купить мне ножик.
– Хорошо, – говорил он, – как поеду в Москву, обязательно куплю.
– Папочка! Купите мне перочинный с двумя лезвиями, с костяной ручкой?
– Куплю, куплю.
Но время шло, папа в Москву не ехал.
Я надоедал ему своими просьбами. Наконец он сказал:
– В Иванов день поедем с тобой на базар, там тебе и куплю.
Базар был в селе Новом, там был престольный праздник в Иванов день. Оно находилось от нас в 12 верстах.
Нечего говорить, с каким нетерпением дожидался я этого дня! За обедней в этот день я молился: “Господи, дай мне ножичек!”
Но вот мы и на базаре. Я в первый раз. Я терялся и замирал от удивления. Чем тут только не торговали! И одеждой, и обувью, и сбруей, и посудой, и ситцем, и сластями, и игрушками. Густые толпы разряженного народу сновали взад и вперёд, толкая друг друга. Густое облако пыли стояло над базаром. В сторонке раздавалась шарманка, и видна была высокая карусель, с другой стороны нёсся неистовый визг, там был поросячий торг.
Папа приехал, чтобы купить поросёнка и новую сбрую. Это были главные покупки, а сколько надо было сделать других, мелких!
– Папа! Папа! Вон в палатке ножички, купите!
– Хорошо, хорошо, дай только главные покупки сделать.
И мы проходили мимо. В уме я выбирал, какой ножичек лучше: с белой костью, или с чёрной? И мой выбор останавливался на белой. Там заметнее золотые гвоздики.
– Знаешь, что? – оборачивается вдруг ко мне папа, – Ножичка тебе не придётся купить. У меня деньги все до копеечки, а ещё мама наказывала купить чулки Варе. Не придётся поедем домой, куплю в другой раз.
У меня из глаз так и брызнули слёзы. Я готов был разрыдаться, но стыдно было от людей. Молча, опустив голову, шёл я за отцом.
Мы уже подходили к краю базара, и мысли одна другой мрачнее теснились в голове. Вот и тележка наша стоит, и Яков ходит около неё.
– Что я за несчастный! – вырвалось у меня, но в это время носок моей ноги ударился обо что-то твёрдое.
– Камень, – подумал я и взглянул вниз.
Что-то блеснуло на солнце в песке! – Господи! Да ведь это ножичек! Перочинный ножичек с белой костяной ручкой!
Я быстро нагибаюсь, хватаю находку вместе с песком в горсть и опускаю в карман. Так и держу не разжимая.
Сердце стучит, к вискам прилила кровь. Я боюсь, чтобы не нашёлся хозяин, или не отнял бы кто его от меня. Подозрительно озираюсь по сторонам.
Вот и тележка.
– Папа! А ведь я нашёл ножичек!.. Вот! – Вместе с песком вынимаю ножичек из кармана. Обдуваю песок и сам не верю своим глазам: прекрасный белой кости перочинный ножичек с двумя блестящими лезвиями.
– Как же так? Где ты нашёл? Когда? Прекрасный ножик! – Вертит его пред глазами папа и раскрывает лезвия, – Это настоящий стальной.
Я подробно рассказываю, как я его нашёл, как обрадовался, даже испугался.
– Ну, поздравляю! Вот и тебе радость! Не даром ездил!
Мы уселись в тележку и двинулись в обратный путь, нагруженные покупками и под визг маленького поросёнка, посаженного в корзинку.
Дорогой я тысячу раз вынимал из кармана и тысячу раз прятал обратно в карман свою находку.
Наконец, надоело лазить в карман, я зажал его в кулаке, так и привёз домой.
                _____________
4. На волосок от смерти.
В то лето у нас было две лошади. В помощь старому Белогривому купили нового четырёхлетнего конька. Гнедой масти с чёрной гривой и красивой мордочкой он был, как игрушка, на тонких ножках. Бегал он быстро, и проехаться на нём в лёгкой тележке было одно удовольствие. Он красиво ходил, изгибаясь, на пристяжке и был всегда игрив и весел. Его так и прозвали – Шустряк.
Шустряк очень сдружился с Белогривым. Они стояли в одной конюшне головами один к другому, ели из одной кормушки. Если из конюшни уводили одного, то другой скучал и часто принимался ржать. На лугу привязывали обычно одного, другой не отходил от него.
Однажды под вечер Яков возвратился с поля после дневной работы. Обе лошади были с ним. Белогривый – пахал, Шустряк бороновал. Обе лошади устали после тяжёлых трудов и были потные. У задних ворот на задворке Яков стал распрягать их.
К нему подошёл я. Чрез плечо у меня был перекинут длинный пастушеский кнут, которым я умел хлопать так сильно, что эхо отдавалось в лесу.
– Распугал всех коров?
– Не распугал, а загнал по дворам.
Я очень гордился ролью помощника пастуха и каждый вечер дожидался на околице, когда пригонят стадо. Тут я мирно идущее стадо заставлял бежать рысью, а овцы табунами бросались от меня в разные стороны. Коровы и тёлки опрометью бросались в ворота, чуть не выламывая их, а овцы нередко проскакивали мимо своих домов в огороды. Хозяйки ругали меня, но я не понимал за что, и думал, что оказываю им услугу.
– Ты не гоняй коров рысью, это не годится, – говорит Яков.
– Почему?
– Каждая из них несёт по ведру молока и должна идти тихо.
Тут я только понял свою ошибку.
– Яков, голубчик, дай мне прокатиться верхом?
– Нельзя, лошади устали.
– Я не далеко, вон только до лесу доеду и обратно.
– А что скажут отец с матерью?
– Они не узнают.
Мне очень хотелось выучиться ездить, я всегда завидовал деревенским мальчикам, которые во весь дух гоняли лошадей в ночное.

– Подсади меня на Белогривого, – не отставал я, увидев, как он снял с него последнюю седелку.
– Белогривый замучился, садись на Шустряка.
– У Белогривого спина широкая, мягкая?
– А я подстелю тебе свою свитку.
Делать нечего, пришлось согласиться.
Яков закинул поводья от узды на спину Шустряка, подстелил свою сермяжную свитку и я воссел героем.
– Раз не умеешь, ступай шагом, да не далеко, смотри!
– Ладно.
Я повернул Шустряка и поехал мимо сада. Еле-еле идёт мой конёк и всё назад оборачивается. Я дёргаю поводьями, чмокаю губами, не помогает, не хочет прибавить шагу.
– Э, – думаю, – тебе не хочется уходить от друга, всё на него оборачиваешься. Тогда я поеду по другой дороге, не к лесу, а к деревне Загорновой, чтобы тебе не видно его было.
Деревня Загорново была в версте от нашего дома.
Я повернул в другую сторону. Шустряк идёт шагом.
– Ничего страшного и нет, – думаю я, – сижу, как на стуле, – и я стал посылать его рысью. Не слушается он меня, пробежит несколько шагов и опять ленивым шагом.
Я стал его погонять концом уздечки, и это помогало мало.
Так я доехал до деревни. У сараев я повернул обратно.
Но тут мой конёк совершенно преобразился. Он замотал головой, побежал рысью и всё прибавлял ходу.
Я натягиваю поводья, силюсь удержать его, но это не действует.
Вдруг он сильно заржал, и в ответ послышалось отдалённое ржание Белогривого. Он замотал головой и пустился галопом. Мне стало совсем плохо. Я прыгал на его спине, как горошина в решете. Свитка из-под меня выпала и я, бросивши поводья, обеими руками ухватился за гриву. Он мотает головой, вскидывает задние ноги и мчится всё сильнее и сильнее.
При одном толчке я не удержался и не усидел на спине. Я успел только крепко схватиться руками и повис у него на шее. Он отчаянно трясёт головой, фыркает, стремясь сбросить меня, а сам всё мчится и мчится. Передними ногами он больно бьёт меня по животу, по коленкам. Его морда то и дело тычется в мою спину, очевидно, он силится укусить меня.
Положение моё ужасное. Я напрягаю все усилия, чтобы не расцепились руки. А если они расцепятся... – ужасная мысль, быстрее молнии, пронизала мой мозг, – тогда я буду раздавлен его ногами... И тут я ясно увидел лицо матери, её добрые глаза, её улыбку на устах... Больше я ничего не помню... Сильный удар по животу выбил из меня сознание.
Не знаю, долго ли лежал я на дороге... Думаю, что не долго. Меня заставили очнуться крики:
– Ай, ай! Убился! Упал! Ай, ай!
Я поднял голову и вижу, от сараев бегут бабы, мужики, кричат, машут руками. Я попытался встать на ноги. Двигаться можно, но тело во многих местах болит. Чтобы не показаться трусом, я, как ни в чём не бывало, быстрыми шагами иду за свиткой, которая лежала назади шагах в 30. Поднял её и пошёл домой.
Я всё ещё не мог собраться с мыслями и осмыслить то, что произошло.
Глядь, бежит навстречу Яков.
– Ну, что? Упал? Убился? Где больно? – впопыхах засыпает меня вопросами.
– Нигде не больно, – солгал ему, – Пустяки, упал, и всё тут!
Он обрадовался и стал рассказывать, как испугался, когда увидел одного Шустряка с обрывками уздечки.
– Поди, умойся в канаве, у тебя всё лицо и руки в грязи.
Я умылся. Никем не замеченные, пришли к задним воротам. Мой злодей мирно щипал траву. Я схватил пастушеский кнут и с силой хлестнул его два раза. Он подпрыгнул и галопом помчался к бане. С этого времени мы стали врагами.
Я сел на полено и тут только почувствовал боль и в ногах, и в боках, и на спине.
– Ты не сильно разбился? – снова спрашивает Яков.
– Да ничего.
– Не надо никому говорить дома, а то будут ругаться.
– Ладно.
Вечер окончился благополучно, и я после ужина лёг спать, как ни в чём не бывало.
Утром вскочил, как встрёпанный, только на теле местами чувствую жжение, как от горчичников.
– Серёжа, иди купаться пред чаем?
– Сейчас, папа.
В доме гремят чайной посудой.
Пришли на речку. Моментально снял с себя рубашку, штанишки.
– Что это? Что это? Поди-ка сюда. Кто это так разрисовал тебя? Ба-ба-ба! Да ты подрался что ли с кем-нибудь?
– Нет, ни с кем я не дрался.
– Отчего же у тебя синяки по всему телу? Раз, два, три, четыре, пять... На спине громадный кровоподтёк, на боку содрано... Тебя молотили или упал куда-нибудь?
Я не выдержал, закрыл лицо руками и глухо зарыдал.
Пришлось сознаться во всём и рассказать – отчего это произошло.
Отец молча слушал, и на лице его, как я заметил, выразилось сострадание.
– Ну, вот что, друг: больше никогда не садись на лошадь. Тебе не ездить верхом. А теперь одевайся, купаться не будешь, беги домой, да скажи матери, чтобы она тебя всего намазала йодом. Благодари Бога, что жив остался. Марш!
Мать залилась слезами, как увидала меня голого. Пришлось рассказать и ей всю правду.
– Знаешь, что? Вероятно в это время я вчера искала тебя. Была в саду, около дома, на огороде. Нет тебя нигде. Господи, сохрани и помилуй! – говорю, – куда же он запропастился?

                ________________

5. В осадном положении
У нашего соседа через дом был бык. Он был ужасного вида. Его боялись не только дети, но и взрослые. Громадный лоб с поставленными в стороны острыми рогами, громадная голова, поросшая сверху густой гривой, сердитые, налитые кровью, глаза, тяжёлое тело на толстых ногах, один вид его приводил в трепет каждого и заставлял не только уступать ему дорогу, но и прятаться от него. При том он не выносил красного цвета и бодался. Пастух Левонка, парнишка лет 16, один раз чуть не поплатился жизнью и с тех пор перестал носить красные рубахи. Красный цвет приводил его в ярость, он глухо мычал, бросался на человека, и горе ему, если он не успеет убежать вовремя.
Рассказывают, что когда он был ещё маленьким телёночком и беспечно гулял на лужке, привязанный на верёвку под окнами хозяина, Петя, сын хозяина, мальчик лет 6-7, любил играть с ним. А игра заключалась в следующем: кто окажется сильнее и попятит другого назад. Петя обеими руками упирался ему в голову и пятил его назад, а телёнок естественно упирался ногами и пихал головой Петю вперёд. Потом, когда телёнок стал подрастать, и у него появились небольшие рожки, Петя брался обеими руками за эти рожки, и у них завязывалась борьба. Петя же обычно носил красные, кумачные рубашки. Взрослые смеялись над этой забавой и одобрительными возгласами подбадривали то одного, то другого. Они и не подозревали, к каким нежелательным и опасным последствиям могло привести это. Так и вырос этот бычина, который стал грозой для всех. Соседи советовали хозяину продать его, но во 1-х, он нужен был для стада, во 2-х, на племя его никто не покупал, зная его порок, и в 3-х, продавать на мясо такого красавца, – просто было жалко. Так и терпели, и все соблюдали осторожность, а детям строго-настрого наказывали не попадаться ему на глаза, особенно в красных рубашках.
Знал это и я и мать, давая, бывало, мне красную рубаху, обычно добавляла:
– Помни, Серёжа, бык не любит красное, будь осторожен и не попадайся ему на глаза!
Поджидая стадо, я обыкновенно прятался за угол изгородки сада, и, пропустивши быка, уже тогда начинал действовать своим кнутом.
Однажды, после обеда я играл около храма среди могил. Наш посёлок был погостом, и храм был окружён могилами с памятниками и крестами. Большие заросли крапивы и всякого бурьяна представляли обильную пищу для детской фантазии. Тут у меня были и джунгли, полные всякого зверья, и полчища индейцев, с которыми я вёл беспощадную войну. Я увлёкся игрой и не заметил, как после полден выгнали стадо.
Вдруг слышу:
– Серёжа, беги скорей! Беги! Спасайся! Ай-ай! Серёжа! –
Кричала соседка, стоя на крыльце.
Я оглянулся и увидел быка. Он, нагнув голову, мчался прямо на меня. Я был в красной рубашке.
Опрометью пустился я и выбежал на лужок пред домами. Издали вижу, ворота и дверка у сада нашего дома закрыты. Мигом сообразил, что спастись там нельзя. Я бегу, что есть мочи, в другую сторону, бык настигает меня.
С крыльца несутся неистовые крики:
– Ай, ай! Догонит! Догонит! Левонка! Скорей! Левонка-а-а!
Я задыхаюсь, кричу, два раза споткнулся и чуть не покатился кубарем. Не рассуждая, второпях, я шмыгнул в часовню.
Часовня эта была над колодцем, где весь посёлок брал воду. В давние времена на этом колодце святили воду в Крещение и в 1-й Спас, а над колодцем устроили часовню, отчего этот колодец назывался “святым”.
Этот обычай водоосвящения был давно оставлен и перенесён на реку, а сама часовня пришла в запустение. Крыши не было, торчали одни стропила, впрочем, крест был цел, только не было одной перекладины. Тесины на боках во многих местах отвалились и образовали широкие щели, дверки не было.
Я шмыгнул в часовню и прижался в уголок, дрожа от страха.
Глаза мои увидали вверху поломанный крест, и я мысленно произнёс: Господи, спаси!
Каждое мгновение я с ужасом ждал появления в дверке страшной морды быка, и тогда... Я не знал, что мне делать. Но бык не показывался.
Вдруг закачалась и затрещала часовня. Сквозь щели вижу я, что бык своими страшными рогами ломает угол. Стенки дрожат, и от угла отрывается тесина. Сквозь щели я вижу его, видит и он меня и свирепеет всё больше.
– Боже, – думаю, – сейчас рухнет часовня и тогда я погиб!
Но в это время слышу голос Левонки, который чрез могилы бежит мне на помощь.
– Ишь, непутёвый! Ишь, шальной! Брось! Цо-оп! Вот я тебя! Брось!
Левонка подбежал и что есть силы стал хлестать его своим ременным кнутом по спине, по бокам.
По-видимому он не чувствовал этих ударов и продолжал ломать часовню.
Тогда Левонка взял кнут на половине его, развертел его над головой и с силой ударил толстым концом и ручкой по голове около ушей. Бык замотал головой, глухо заревел. Последовал второй удар, третий... Бык завертел головой, бросился бежать.
Левонка погнался за ним и дорогой настёгивал ему бока и спину.
Бык развил такую рысь, что обогнал всё стадо и очутился впереди коров. Тогда Левонка оставил его. Рассказывали, что он только и боялся одного Левонку.
Я возликовал, увидя убегающего быка. Ко мне подбежали соседки, соседи. Я от страха был белее полотна и дрожал.
– Счастлив ты, Серёжа, что шмыгнул в часовню, а то он догнал бы тебя, и не быть бы тебе в живых!
С тех пор, если на мне была красная рубаха, я не выходил из сада и там играл вместе с Маней.
Впрочем, осенью хозяин продал быка.

                _____________


6. Наказанное бахвальство.
Я “Дончак” уже три года. Учусь в Московском Донском духовном училище и сейчас перешёл в последний, четвёртый класс. Мне уже 12 с половиной лет, и я возрос и возмужал, хотя не утратил подвижности и игривости характера. Я иду всё время вторым учеником. Уроки мне даются легко. Ничего не стоит мне запомнить большое стихотворение или целый столбец латинских исключений. С детства я был приучен родителями к усидчивости и прилежанию, а также к чистоте и аккуратности в работе.
Отец, бывало, говаривал: “не окончивши одного дела, не берись за другое”, или: “оканчивай работу с таким же прилежанием, с каким начал”. Поэтому тетрадки мои отличались чистотой, правильностью и красотой. Я был хороший каллиграф, но Вася Базилевский, первый наш ученик, писал лучше и правильнее меня. Это был очень способный мальчик, но в противоположность моей подвижности и шаловливости, был малообщительным и замкнутым в себе. Он имел широкое лицо и громадный лоб, за что товарищи говорили про него: “ума палата”, но был глуховат и совершенно не имел слуха. Каждый год на акте после экзаменов мы оба получали награды книгами и похвальные листы. Но в этот год я получил двойную награду. Расскажу всё по порядку.
Окончились утомительные экзамены, и всё училище стало готовиться к “акту”. Акт – это торжественное заседание, на котором читался отчёт о состоянии училища, переводные списки и раздавались награды. Обыкновенно он бывал на третий день после окончания экзаменов. Ожидая его, в эти два свободных дня, училище, что называется, бесилось. Дела все окончены, и ученики были предоставлены самим себе. Беготня, игры, крики, смех в самом здании и на лугу, пред училищем, царили в этом скромном и тихом доселе углу.
В третьем этаже разбиралась и преобразовывалась одна из спален. Из неё выносили койки, натирали полы, мыли окна, и получался громадный зал для заседания. Здесь ставился большой стол, покрывался зелёным сукном, мягкое, большое кресло и ряд стульев.
Во время такого приготовления подзывает меня к себе учитель словесности и русского языка и говорит:
– Выучи к вечеру вот это стихотворение и приходи в 6 часов в канцелярию, я тебя прослушаю. Будешь читать его на акте.
Через полчаса я знал его на зубок. Вечером учитель прослушал меня, делал указания, как надо произносить, как делать жесты и пр.
Но вот и самый акт. Ученики вымытые, одетые в праздничные костюмы, тихо, затаив дыхание, стоят рядами в зале, ожидая прихода начальства.
– Тсс! Тсс! – грозят на нас пальцами надзиратели.
По лестнице раздаются шаги, мы замираем.
Входит смотритель во фраке с орденами, за ним в лиловой шёлковой рясе и в клобуке архиерей, Викарий Мисаил, потом инспектор и группа преподавателей во фраках и орденах.
Группа останавливается пред столом.
– Ре - фа - ре, – задаёт тон учитель пения, и несётся стройное: “днесь благодать Святаго Духа нас собра...”
По окончании молитвы архиерей оборачивается лицом назад и обеими руками благословляет нас.
– “Ис полла эти деспота!” – отвечаем мы.
Рассаживаются вокруг стола. Архиерей опускается в середине в мягкое кресло.
Выходит инспектор, поклон архиерею, начинает читать длинный и утомительный отчёт о состоянии училища за минувший год. Цифры, цифры и цифры. Неинтересно, но мы слушаем внимательно.
По окончании отчёта тон и пение: “Воскресение Христово видевши...”. Все встают, подпевают. Пение вообще хорошее, стройное, звучное. Далее читается список учеников, переведённых из класса в класс, оставленных на другой год и имеющих переэкзаменовки. Лица одних учеников улыбающиеся, весёлые, других печальные, скорбные. Некоторые, поникнув головой, незаметно вытирают платочком слёзы.
– Теперь прочитает стихотворение второй ученик 3-го класса Толгский, – восклицает громко инспектор.
Выхожу на блестящее пустое пространство натёртого пола, кланяюсь столу и в пяти шагах от него останавливаюсь.
Чистым, звонким, музыкальным альтом начинаю:
– “В Тебе надежду полагаю – (жест рукой и очи кверху), –
“Всесильный Господи всегда,
“К Тебе и ныне прибегаю, (руки молитвенно на груди),
“Да ввек спасуся от стыда!
“В просвещении моём, Зиждитель,
“Ты был от самых юных дней
“Помощник мой и Покровитель,
“Пристанище души моей.
“Превозносить Твою Державу
“И восхвалять на всякий час
“И петь Тебе одну лишь славу, –
“От уст да устремится глас! – (обе руки быстро кверху)
“Но, Боже!.. путь передо мною (голова опущена, пауза и
“Одним терновником повит... руки трагически падают)
“И беда грозит бедою
“И погибель мне сулит... – (пауза)
“В Тебе надежду полагаю
“Всесильный Господи всегда,
“К Тебе и ныне прибегаю – (обе руки кверху)
“Да ввек спасуся от стыда! (громко, выкрикивая слова)
Чтение производит впечатление. За столом одобрительные кивки, улыбки.
– Поди сюда!
Подхожу к Архиерею. Поднимает руку для благословения. Сгибаюсь и целую руку. Он целует меня в голову, улыбается и отпускает.
– Раздача наград ученикам за отличные успехи, благонравие и прекрасное поведение, – возглашает инспектор и начинает по списку вызывать с младших классов.
Из всего училища получают награды человек 10 – 12.
Вызывают меня. Иду к столу, смотритель передаёт книгу, предназначенную мне, архиерею.
Вижу в руках его большая книга в прекрасном переплёте с золотым тиснением. Он открывает первую крышку, за ней вклеен похвальный лист.
– Сергей Толгский?
– Да.
– Хвалю. Вот тебе награда за успехи и прекрасное поведение.
Передаёт книгу, я целую руку, принимаю её, намереваюсь уходить от стола.
– Постой, постой! Это ты читал стихотворение?
– Я.
– И стихотворение хорошее, и чтение прекрасное. Вот тебе за него награда от меня.
При этих словах он отворачивает полу лиловой рясы, лезет в карман серого шёлкового подрясника, подпоясанного широким вышитым поясом, достаёт из кармана большой лоснящийся кошелёк и, покопавшись в нём, вынимает новую, сложенную вчетверо, рублёвую бумажку.
– Это тебе на гостинцы!
Я с благодарностью принимаю, вторично целую руку.
На лицах восседающих улыбки, одобрение. Возвращаюсь на место. Все ученики с любопытством смотрят на меня.
Ещё бы? Получить такую награду из рук самого архиерея, да это небывалый случай!
Моей радости нет предела. Я задыхаюсь от волнения. Рассматриваю книгу: “Очерки и картины из географии Азии, Африки, Америки и Австралии”. Малиново-красный сафьяновый переплёт, крупные, золотые буквы, золотой обрез книги. А за первой крышкой похвальный лист. Читаю: “Ученику 3-го класса Сергею Толгскому за благонравие, прекрасное поведение и отличные успехи”. Подписи членов правления, смотрителя, инспектора и всех преподавателей. Внизу дата и большая печать училища.
Прекрасная книга! Никому такой не дали. Вася Базилевский получил тоже большую книгу в переплёте, но по внешнему виду хуже моей.
А главное, – в руках у меня новая, рублёвая бумажка, которая хрустит, когда её разворачиваешь. И её я получил лично из рук – кого же? – самого Архиерея! Я с благоговением поцеловал книгу и рублёвую бумажку, прижав и то и другое крепко к груди.
Окончилась раздача наград.
Встаёт архиерей, обращается к нам и говорит:
– Поздравляю вас с окончанием учебного года! Сегодняшний день принёс многим из вас радость, но есть и такие, которых он опечалил. Я желал бы, чтобы на будущий год печальных в этот день не было, а были бы одни радостные. Вы сами теперь видите, как приятно быть хорошим, примерным учеником! Так стремитесь в будущем году быть все такими! А теперь пропойте молитву.
Раздался тон, и полилась радостная песнь: “Ангел вопияше... и светися, светися”.
После молитвы архиерей благословил нас, на что мы ответили дружным: “ис полла эти, деспота!” и сказал:
– А теперь отдыхайте в домах ваших родителей, гуляйте, запасайтесь здоровьем, играйте, но не делайте таких проступков, которые чернили бы высокое звание ученика Донского духовного училища. Не отказывайтесь помогать вашим родителям в полевых работах... Итак, с Богом!
– Сейчас обедать, – громко говорит инспектор, а потом уезжающие могут получить в канцелярии свои бальники и отпускные листки. Марш, попарно в столовую!
Этим и закончился торжественный акт.
Обед был праздничный. Мясные щи и каша, и кусок кулебяки с рисом и яйцами.
После него многие стали собираться по дворам. Началась суетня, прощанье, говор, смех. Училище заметно пустело. Внизу, в приёмной комнате, дожидались родители и родственники учеников, больше младших классов.
За мной должны приехать завтра. Два дня назад я получил из дома письмо. Отец пишет: “Приехать за тобой лично не могу, приедет вместо меня тётя Маша. Дожидайся её и никуда не ходи из училища. Мы все здоровы и с нетерпением ожидаем тебя. Люб. тебя Отец”.
Тётя Маша, – просфорница нашего прихода, родная сестра отца, пожилая говорливая вдовица. Признаюсь, я недолюбливал её, она любила всюду втыкать свой нос и отличалась болтливостью и скупостью.
Вечером оставшиеся ученики предавались беспечным играм на лугу в городки, бабки, лапту. Праздничное настроение царило до самой ночи.
Поздно легли спать в полуопустевших спальнях и долго не могли заснуть. Потянулись разговоры о том, кто как думает проводить лето. Одни любят ходить по грибы, другие купаться, третьи рыбу ловить, четвёртые даже ходить по охоту. Всем хотелось использовать лето возможно полнее и насладиться телом и душой.
Но вот и утро. Тепло, солнечно, зелено, радостно. О, как хочется поскорее домой! Ведь, я еду не как простой ученик, а как награждённый триумфатор. В руках моих доказательство победы и награды. Вот они: роскошная книга и новая рублёвка! Всё училище уже успело подержать и то и другое в своих руках, а уж про меня-то и говорить нечего, я просто не знал, что с ними делать, куда девать? Да так и не расставался с ними, книга была у меня под подушкой, а рублёвая бумажка, тщательно сложенная, покоилась во внутреннем кармане курточки, завёрнутая в белый листок бумаги.
Вещи, которые должно было взять с собой, давно сложены, уложены и завязаны. Поскорей бы приезжала тётя Маша!
Слоняюсь без цели туда и сюда. Сотню раз заглядываю за угольную башню Донских стен, из-за которой должна показаться тётя Маша. Нетерпение пожирает меня. Большинство учеников, нацепив на себя узелки, уходят на вокзалы. Иные отправляются одни, за другими приехали родные.
А моей тёти Маши нет, как нет! Недаром я недолюбливаю её. Она, гляди, свои дела вперёд обделывает, а до меня ей и заботы нет.
Но вот из-за башни показалась невысокая фигура женщины, кругом обвешанная узлами, узелками, свёртками.
Это она! Нет, не она! Это какая-то торговка, идущая с рынка, или на рынок!
Медленно, переваливаясь, движется фигура. Пристально вглядываюсь, приставив к глазам ладонь козырьком.
– Она! Она!
Бросаюсь к ней.
– Как вы долго! Я совсем заждался!
– Фу, упарилась! Здравствуй! Долго? А ты видишь, что у меня? Туда зайди, сюда сходи, там купи, время-то и идёт! Ты собрался? Готов?
– Всё в порядке. За вами только дело.
– Немного отдохну у вас, и пойдём на вокзал.
Дорогой я рассказываю ей о своих успехах, о наградах. Она одобрительно кивает головой.
– Отец с матерью будут рады. Все с нетерпением ждут тебя.
Пока она отдыхает, бегу в канцелярию за бальником и отпускным листком.
В бальнике круглые пятёрки, только по арифметике четвёртка.
– Эх, вот на чём меня перебил Вася! У него, наверное, все пятёрки?
Встречается дядька.
– Обедать останешься? Скоро обедать.
– Нет, не останусь, поеду домой.
– Оно действительно, коли тянет домой, тут не до еды!
Выношу свои узлы, их всего 5. Два больших, тяжёлых, два средних и один, в красненьком платочке, совсем маленький. В нём только три книжки: латинская и греческая грамматика и наградная книга. Этот маленький узелок дороже мне всех.
– Ой, ой, ой! Сколько у тебя узлов? Зачем столько? Ты бы оставил половину? – удивилась тётка.
– Разве можно оставлять? Надо забирать всё: и одежду, и обувь, и книги. Ведь, на целое лето уезжаю. Здесь будет ремонт, нам сказал надзиратель.
– Ах, ах! А я думала, ты поможешь мне. Ну, делать нечего, пойдём потихоньку.
Наскоро простившись с остающимися товарищами, мы, как два вьючных животных, увешанные сверху до низу узлами и узелками, медленно тронулись в путь.
– Мы на Донской улице не будем нанимать извозчика. Отсюда дорого возьмут: копеек 30, либо 35. А дойдём до калужских ворот, там за 25, а то и за 20 наймём.
Я молчу, моё дело соглашаться. Ей поручено привезти меня, ну и пусть везёт, как хочет.
Улица длинная. Солнце немилосердно палит. Рубашка потеет. А тётка прямо изнемогает.
– Возьми у меня хоть вот этот узелочек. Он мне всю руку оттянул, – стонет она.
Делать нечего, беру. Тяжесть порядочная.
Два раза отдыхали на лавочках около садов. Мне захотелось есть. Ещё бы! Утром кружка чаю и кусок чёрного хлеба, и всё тут!
– Эх, надо бы остаться обедать.
– А что? Есть захотел? На вокзале куплю тебе белый хлеб, только ты мой узелок донеси.
Вот и Калужская площадь. Перекрестился бы на Донскую часовню, да руки заняты. Помолился в уме.
– Извозчик! На Рязанский вокзал?
– Пожалте, полтинник!
– Что ты! Что ты! Эх, как загнул!
– Ну, сорок! Сорок пожалте!
Идём дальше.
– Они, подлецы, видят, нам не под силу, ну и запрашивают!
Извозчиков много, но цены загибают, как говорит тётка, ужасные. Мы продолжаем идти. Я бреду еле-еле, а тётка спотыкаться начала.
И только у Серпуховских Ворот удалось нанять одного захудалого извозчика за 20 к.
Навалили в ноги узлы, так что и самим сесть негде, поехали мелкой рысцой, или, как говорят про извозчиков, – медленно поспешая.
– Слава Богу, – думаю, – теперь хоть отдохнуть можно. Теперь больше не придётся идти. Извозчик, поезд, Яков, дом. Кажется, всех обнял бы, и расцеловал, какие все люди хороши! А дома-то, дома что ждёт меня! Скорее бы ехал извозчик.
Но извозчик плетётся мелкой рысцой. Едем больше часу. Путь-то какой? С конца на конец Москвы. Вёрст 10 будет.
Но вот наконец и Рязанский вокзал. Выгружаемся на тротуар. Гора узлов. Прохожие останавливаются.
– Ты сиди, да смотри за вещами, я пойду билеты брать. Смотри, чтобы у тебя не стащил кто. Не зевай по сторонам.
– Ладно, ладно, будьте покойны.
Чрез полчаса тётка идёт с билетами и несёт мне белую булку.
– Она вчерашняя, чёрствая, зато эта дешевле, всего 3 коп., а нынешняя, мягкая, стоит пятачок. Ну у тебя зубы молодые.
Я сразу откусил такой кусок, что он не вмещается во рту. С жадностью стал есть. Эта булка показалась мне вкуснее всякого пирога.
– Управляйся скорей, да пойдём на поезд, остаётся полчаса до отхода.
Вот и вагон. Пассажиров немного. Там и тут пустые лавочки. Мы занимаем две рядом и сразу заваливаем их узлами. Тётка, как села, опустила руки, глубоко вздохнула и от усталости глаза закрыла.
– Ну, теперь мы дома. Не думала и не гадала.
– Ещё бы? Сколько у вас поклажи!
– Чудак ты! Всё надо. В Москву-то когда я езжу? Раз-два в год, ну и наберётся.
Отдохнувши немного, она занялась ревизией своих узелков. Я стою у окна, изредка поглядываю на неё. Вижу: в одном – новые башмаки с калошами, в другом – большие клубки шерсти, в третьем какие-то отрезы материй, ситца, в четвёртом – платок, шали, косынки, в пятом – фунт чаю и пакеты должно быть с сахаром, в шестом – баранки, сдобные и мелкие, в седьмом конфеты, печенье, какие-то коробочки и т. д.
Она десятки раз перекладывает их из одного узла в другой, комбинирует, завязывает, снова развязывает, словом – всецело поглощена и увлечена работой.
Поезд пошёл, и мне у окна стало веселее. Картины одна другой приятнее меняются пред взором.
– Ну, кончила, слава Богу! Раз, два, три, четыре... девять. Всего девять узлов.
– Половину можно бы не возить из Москвы, – говорю я, – а купить в Раменском.
– Какой ты чудак! То Московский товар, а то Раменский, большая разница.
Дальше ей оказалось нечего делать. Она стала заводить разговоры с соседями. Поезд медленно поспешает, а тётка завела обширные знакомства. Все ближайшие соседи знают, кто она, зачем ездила в Москву, что купила, почём платила. Слышу, говорит она и про меня. Хвалит моё ученье, говорит про награды и пр.
– А ну-ка, малец, как тебя? – слышу мужской голос, – говорят, очень хорошо ты науку происходишь, с похвалой, расскажи-ка нам, где ты премудрость изучаешь?
Оборачиваюсь, вижу мужика из простых, но одет чисто, торговец, думаю, какой-нибудь.
– Что вам?
– Сядь, сядь поближе, да расскажи нам, чему ты обучаешься, и за что награды тебе дают?
– Обучаюсь я в училище разным наукам, а награды дают за хорошие успехи и поведение.
– Так, так, это хорошо. А какие науки проходишь?
– Арифметику, русский язык, латинский, греческий, историю... много всяких других.
– Это что же такое за латинский, али греческий язык? Это как греки говорят?
– Да.
– А зачем вам это?
– Чтобы книги читать.
– Что же, или своих, русских мало?
– И русских много читаем, и их книги учимся читать. Интересно знать, как они про себя там думают.
– Так, так. И ты умеешь по ихнему?
– Немного умею, я ещё не совсем выучился.
– А, ну-ка, скажи что-нибудь по латыни?
Я немного подумал, говорю:
– Amice, des migi panim, aro te, – припомнил из грамматики.
– Что же это значит?
– Друг, прошу тебя, дай мне хлеба.
– Ха - ха - ха! Вот это здорово!
Все окружающие слушают, смеются.
– А ещё скажи что-нибудь?
– Agnus Dei, qui fouit specata mundi, miterere nobis.
– А это что значит?
– Агнец Божий, вземлющий грехи мира, пощади нас.
– Ну, молодец! Хвалю.
– Он идёт вторым учеником, учится хорошо, всё знает, может до чего высокого дойдёт, – вмешивается тётка.
Похвалы льстят мне.
– А по-гречески как будет?
– ...........
– Это что?
– Царю Небесный, Утешителю Душе истины...
– Скажи, пожалуйста, и они наши молитвы знают?
– Они такие же православные, как и мы.
– Да ну? А я думал, они молдаване... Ха - ха!
– А на счётах проходите что?
– На каких счётах?
– Ну, на наших, торговых?
– Это пустяки. Мы и дроби выучили и десятичные и простые.
– Выучили? Значит: четвёртки, осьмушки, и прочее, – всё знаете?
– Конечно, знаем, – улыбнулся я, – и тысячные и десятитысячные и миллионные доли, и это знаем.
– Да. Вот она наука-то!
Я в центре внимания. Около нас образовался кружок. Я покоряю всех своею учёностью.
– Ему Архиерей награду дал, – вмешивается тётка.
– Архиерей? Который?
– Московский Мисаил.
– Знаю. Видал. Какую награду?
Я поспешно достаю из кармашка тщательно сложенную и завёрнутую в белую бумагу рублёвую кредитку. Разворачиваю, показываю всем.
– Вот это здорово! Новенькая, прямо из банка. За что же он дал тебе?
– За стихи.
– Значит, хорошо сочинил?
– Нет, хорошо прочитал.
– А какие стихи? Скажи-ка?
Я читаю громко, но без жестов.
– Это хорошо. Всё про Бога. И он тебе за это рублёвку?
– Да.
– Мало. Я бы две дал.
– И я тоже говорю, – вмешивается тётка, – что на рублёвку сделаешь? Рубаху со штанами не купишь!
– Ну, ситцевые купишь, другие разве какие нет, – говорят в толпе.
– А книгу какую дали?
Я развязываю красный узелок, достаю, передаю ему.
– Вот это так! Да! Золотая. Очерки и картины... А тут похвальный лист. Интересуются книгой, поглядывают с уважением на меня. Моя грудь пухнет от похвал.
Книга переходит из рук в руки, гуляет по вагону.
– И давно ты в училище?
– Три года.
– Ну, как там у вас, порядки, кормёжка и прочее?
Я стал рассказывать про училище. Незаметно увлекался всё больше и больше.
Окружающие со вниманием слушают. Конечно, в рассказе фигурирую по большей части везде я. Себя я выставляю в лучшем освещении.
Меня слушают, одобрительно кивают головами, хвалят.
Мне это очень нравится.
Так в разговорах незаметно подъехали к Раменскому.
– Тётя Маша, Раменское!
Тётка засуетилась, хватает то один, то другой узелок.
– Ах, батюшки мои! Торопись, Серёжа! Не успеем!
Я гляжу в окно. За вокзалом в садике разглядываю нашу тележку, запряжённую Шустриком, Якова.
– Тётя, за нами приехал Яков.
– Собирай скорей узелки, на, захвати мои два.
Суета всё увеличивается.
Поезд подходит к платформе и, замедляя ход, останавливается.
– Серёжа, возьми ещё этот узелок, у меня все руки полны.
– Тётя, у меня своих много.
– Ты только из вагона вынеси. Скорей, скорей, чего ты в дверях застрял?
– Успеете, что горячку порете? – слышу из вагона, – поезд стоит семь минут, воду будет брать.
Вышли на платформу и дальше чрез вокзал на станционный двор.
Яков, сняв картуз, улыбаясь широкой улыбкой, приветствует:
– С приездом! Давно дожидаю.
Наваливаем узелки в тележку.
– Багаж-то хороший! Ха - ха! Как доехали? Здравствуй, как вырос-то?
Я бросаюсь целоваться с ним.
Разбираем и укладываем узелки, какие под сиденье, какие в ноги.
– Батюшки! А где же красный узелочек? Где золотая книга? Забыли! Забыли! А - а - а!
Я переворачиваю узелки в тележке, кидаю направо, налево, нигде нет красного узелка.
Опрометью бросаюсь к вокзалу, тётка за мной. И в это время поезд даёт гудок. Я на платформу к вагонам.
– Куда? – расширив руки, ловит жандарм, – поезд пошёл, нельзя!
Поезд медленно уходит от платформы.
– А - ах! А - ах! Что же это? Забыли, забыли! Красненький платочек! Ах!
Я горько заплакал.
– Чего ты забыл, скажи толком?
Тётка стала говорить вместо меня. Меня душили слёзы.
– Там золотая книга, понятно?
– Какая золотая?
– Ну, его наградная в узелке, забыли в вагоне. Рублёвка осталась, а книга в вагоне.
– Какая рублёвка?
– Какую архиерей подарил.
– Какой архиерей? Ничего не пойму.
– В чём дело? – подходит начальник станции, – О чём плачешь, малец?
Сквозь слёзы рассказываю ему про беду.
– Не плачь. Эту беду легко поправить. Дадим сейчас депешу на Фаустово, там и возьмут узелок.
Блеснула надежда, я перестаю плакать.
– Дайте, пожалуйста, депешу.
– Идём со мной.
Приходим в телеграф.
Начальник берёт листик бумажки, садится писать.
– Узелок, говоришь?
– Узелок в красном платочке.
– Так. Что в нём?
– Три книги. Латинская грамматика, греческая и моя наградная книга с золотыми буквами.
– Так. Больше ничего?
– Ничего.
– Номер вагона?
– Не знаю.
– Где он: в голове, в хвосте, в середине?
– По-моему ближе к голове.
– Так. Найдётся узелок, если пассажиры не унесут.
– Где мне ждать?
– Ждать? Ступай домой и приходи чрез день. Ты куда теперь идёшь?
– Я еду в Загорново.
– Та - та - та! Уж не отца ли Василия сын?
– Да. Еду на каникулы.
– С о. Василием я знаком. Поезжай сейчас домой, а чрез день приходи ко мне. Я задержу книги. Плати рубль.
– Рубль?
– Ну, да, за депешу.
– Тётя Маша, дайте рубль.
– Ах ты, Господи Боже мой! Да откуда у меня? У меня нету.
– Тётя Маша, милая, поищите.
– Нету, нету, я знаю, что нету, – достаёт кошелёк, – Вот 12 коп. Было 15, да я тебе булку – 3 коп. Осталось 12. И деньги все.
– Как же быть-то?
 Поторапливайтесь, а то поезд уйдёт и из Фаустова, – говорит начальник.
– Да у тебя есть рубль?
– Да, ведь, он архиерейский?
– Ха - ха - ха! Какой?
– Архиерейский, – чуть не плача, говорю ему, – мне Архиерей его в награду подарил.
– Ну, и давай его сюда.
Дрожащей рукой со слезами отдаю ему и эту награду.
– Новенькая, хе-хе! Небось, духами пахнет, они это любят. Ну-с, теперь всё в порядке. Чрез день приходи ко мне.
Мы поклонились и ушли.
Я сел в тележку, положил голову на руки и всю дорогу не поднимал её. Ничто меня не радовало, ни цветущие луга, ни волнующиеся нивы. Я был разбит и ограблен. Как я покажусь теперь домой? Чем докажу свой успех?
– Эх, всё вы виноваты, тётя Маша? Навертела узелков десятка два, только меня перегрузили?
– Вовсе и не два, всего-навсего 9. Было 7, а я в вагоне перевязала. Там башмаки с калошами, там чай, сахар, там баранки, сухари, опять же кофта, тут чулки, надо всё к месту, не как-нибудь, а ты – два десятка, откуда два десятка?
Она обиделась, но должно быть чувствовала себя виноватой.
Невесёлый подъезжаю к дому. Издали вижу, семья дожидается нашего приезда у дома.
Мать сидит на скамеечке. Варя, Маша, Вася – резвятся около неё.
Увидали нас, бросились навстречу. Варя первая.
– С мечом и со щитом?
– Увы, и без меча и без щита!
– Что так?
Я целуюсь со всеми. Слёзы подступают к горлу.
– Здоров? Перешёл?
– Да. – А сам готов разрыдаться.
Подходит отец, вглядывается.
– Те - те - те! Что-то ты кислый, уж не случилось ли с тобой что? Говори прямо: провалился? Переэкзаменовка?
– Нет, нет! Но у меня из рук вывалились награды.
Я бросился к нему на шею. Рыдания и слёзы душили меня. Второпях рассказываю ему всё происшедшее.
– Вот пустяки какие! Плюнь! Иди-ка лучше в дом, умойся, да к столу. Мать, накормить надо его, небось, голоден?
За чаем все узнали со всеми подробностями. На душе стало легче.
– А что ни говори, ты, сестра, виновата. Ишь, какую уйму узлов навертела!
– Как же иначе? Как? Тут башмаки с калошами, там чай, сахар, опять же кофта, чулки, шерсть, баранки...
– Ну, ладно, ладно! Теперь, Серёжа, отдыхай и про всё забудь.
– Я завтра сбегаю в Раменское.
– Не надо. Чрез день или два мне надо посылать Якова за провизией, ты с ним и съездишь.
Стал я, как убитый.
С каждым днём неприятное чувство притуплялось всё более и более.
Чрез два дня я поехал в Раменское. Книга ещё не получена, – таков был ответ начальника. Советовал наведаться чрез недельку. Чрез неделю то же самое.
Скажу кратко: книга была получена чрез 2 месяца и в каком виде! Замазанная, запачканная, переплёт надорван, похвальный лист был выдран, в тексте карандашные заметки. Очевидно, она была во многих руках. Получив её, я швырнул её на чердак и больше на неё и не глядел. А латинская и греческая грамматики так и пропали бесследно.

                ____________

7. Весточки.
Вот и последний год подходит к концу. Прощай, Донское Училище! Ещё полтора месяца и я буду семинаристом. Незаметно пробежали четыре года. И особенно почему-то быстро прошёл последний год. Вероятно, было много работы. Я с Васей иду голова в голову. Только математика у меня немного хромает. Впрочем, это слабый предмет у всего класса. Преподаватель А. П. Соколов, человек запойный. Неделю ходит, да неделю пропускает. Мы его любим за кроткий нрав и хорошее отношение к нам, но пользы от него немного. Мы готовы заниматься самостоятельно, образовали кружки, да методик у нас нет, и некому объяснить нам правила. Вася сильнее меня, и что-то сопит над пропорциями, пишет нули направо, налево, зачёркивает, никто ничего не понимает. Наконец, и он сознаётся: не выходит! Так и стоит дело на точке замерзания. Нас с Васей подпирают Молчанов, Протопопов. У них немного ниже баллы, чем у нас. Впрочем, это меня мало заботит. Я от кого-то слыхал, что в семинарии это не имеет значения.  В неё каждый год поступают из 5 – 6 училищ ученики. В каждом свои первые и вторые, и там все перемешиваются, и что там нужны не только специальные знания предметов, а главным образом общее развитие. Там выдвигаются свои первые, вторые ученики, которым-де будет оценка совершенно иная.
Итак, время подошло к экзаменам. С замиранием сердца ждём мы их. Дело в том, что, как сообщили нам под секретом наши надзиратели, к нам на экзамены делегированы из семинарии вместо одного двое. Раньше присутствовал всегда один депутат, какой-либо преподаватель семинарии, а теперь, – пожалте, – двое, да ещё один из них сам инспектор семинарии А. И. Цветков, гроза и ужас семинарии, как мы слышали от самих семинаристов. Зачем он назначен? Зачем, – говорят на ушко надзиратели, – чтобы произвести чистку училищу. Здесь найдены-де большие неполадки и в хозяйственном и в учебном отношениях. Первые нас не касаются, а за вторые, возможно, затрещат наши спины, и мы отдуемся своими боками. Вот это ловко, есть, чего испугаться! Снова повторяю, мне не дорого было второе место, для меня было безразлично, важно только не провалиться и не остаться на второй год. Этого я боялся, а об остальном и не думал.
По живости и весёлости своего характера я принимал участие во всех играх товарищей. В свободное от занятий время мы играли: в городки, лапту, в бабки. Товарищи все меня любили, и без меня, кажется, не может состояться ни одна игра, тем более, что нас в классе было немного учеников, всего 16 человек с приходящими, а живущих только 12.
Помню, один раз вечером играли в бабки. Бабки у нас были собственностью каждого. У кого было 20 пар (гнёзд), у кого больше, у кого меньше. У иных бывало до 50. У меня в тот вечер было всего 3 бабки. Пара (гнездо) вступительная, без этого в игру не примут, а одна бабка вместо битки. Бабки вообще были, как и деньги, текущим элементом. Они выигрывались, проигрывались, их можно было покупать на деньги, на 1 коп. давали 6 – 8 бабок, в зависимости от спроса и предложения. Подходит очередь бить мне. Кон далеко, шагов 30 – 35. Неожиданно для себя задаю вопрос: сколько на кону? – Семь с половиной гнёзд, – отвечают товарищи, т. е. 15 бабок. Как молния пронизывает мой мозг мысль: 15 на кону, я шестнадцатую кидаю, нас в классе 16 человек, сколько останется не сбитых бабок, – думаю, – столько перейдут выше меня в семинарию. Безумная загадка, бессмысленная, а главное – совершенно безнадёжная. Разве за тридцать пять шагов можно попасть? Но, допустим, что попал бы, бабка летит с силой, – какое расстояние? – летит почти параллельно поверхности земли и может выбить одно, или два, – самое большее, – гнезда. Повторяю, задача была безумная, и не я её загадал, а она сама зародилась в моём уме неожиданно, будто кто-то со стороны подсказал мне её. Кто? Не знаю.
Кидаю свою бабку... и что же? Она падает отвесно, (заметьте: отвесно!) в самую середину кона. Все бабки разлетаются в разные стороны и только одна, как будто не хотела падать, несколько задержалась, потом покачалась, покачалась и упала.
– Вот это удар! – ахнули товарищи, не веря своим глазам. Да и сам я никак не мог поверить тому, что произошло.
Я замер на месте. Главное, в этом ударе дан был ответ на мою затаённую мысль, о которой, разумеется, никто не знал.
– Неужели? – мысленно спрашиваю себя, не двигаясь с места, – нет, этого быть не может!
– Ступай, подбирай бабки, чего стоишь столбом? Обыграл всех зараз!
Эти возгласы вывели меня из задумчивости. Мне не интересны были бабки, как интересно то значение, или тот ответ, какой они мне дали.
Я никому не сказал про это, хотя среди товарищей было много разговору о моём удачном ударе, и вскоре про него забыл.
Вскоре произошёл и другой случай. Экзамены подходили к концу. Оставалось два: катехизис, 2-я часть, эсхатологическая, и русский с славянским. Был Троицын день. Мы только что пришли от поздней обедни, которую стояли в Андреевской Богадельне, в Нескучном Саду, вместо монастырского храма. Священником там был отец Молчанова, нашего третьего ученика. Он-то и пригласил нас пропеть в его храме позднюю обедню. Как хорошо было в этом храме! Он был весь в зелени. Масса венков окружали иконы. У нас, у учеников в руках были тоже цветы, которые мы нарвали по пути в Нескучном саду. О, как люблю я этот праздник! Какой он радостный, захватывающий. Ученический хор поёт прекрасно. Вот Херувимская Бортнянского № 7. Я её знаю наизусть, она моя любимая Херувимская. Я делаю в ней соло: “ангельскими невидимо...” Мой звучный красивый альт служит, по выражению самого регента, красой хора, гибок, послушен. Народу полон храм. Большинство в белом. Стоит жаркая погода. Всё цветёт, благоухает. Возносится дух, умиляется душа. Недавно пообедали и опять за книжки. Когда же конец-то?
Сел я в своём классе у открытого окошка, положил книжку на подоконник, а на неё руки и голову и любуюсь природой. Далеко видно со второго этажа. Вон сады все в зелени, вон клумба с цветами, там и здесь гуляет народ. Как на душе хорошо! Припоминаю молитву: “Неисследимый, Приснотекущий, Живый Боже и зиждяй!” – Приснотекущий... это, как светлый ручеёк, постоянно течёт благодать Духа Святаго... Она течёт вот и здесь, около меня, и там, и там, везде, мы её не видим, но она везде. И как хорошо находиться в течении её, бечь с нею!.. “Камо бежу от Духа Твоего и от Лица Твоего камо иду?..” – упали глаза на текст из катехизиса... Зачем от Него бежать? Не от Него, а к Нему надо бежать... Ах, как на душе радостно! А в классе во всех углах слышится: “ду - ду - ду...” “ду - ду - ду...” Вот Федя Пономарёв никак не справится с текстом: “многочастие и многообразне древие Бога... многочастие и многообразне...” и опять снова. Бедняга! Малоспособный, но старательный. Трудно ему даётся, и опять отовсюду: “ду - ду - ду...   ду - ду - ду.” А дома-то теперь мои милые близкие, которых давно, давно уже не видел, гуляют уже по цветущему саду... Вот мама с малолеткой Олей, Варя старшая, около неё Маня, Вася, Саня. Всюду зелень, цветы. Отец нагнулся к яблоньке, что-то осматривает. Ах, если бы я был с вами! Мне бы только разочек обежать все уголки сада! Нет, это мечта... “ду - ду - ду... многочастне и многообразне”. Слёзы сами собой нависают на ресницах, и голова ниже склоняется над книгой. По дороге дунул лёгкий ветерок, бумажки, пёрышки, соринки поднялись кверху. Как интересно они кружатся, воронкой, всё выше, выше... Маленький смерч... Видал я в книжках на картинках смерчи на море, а теперь маленький смерч здесь на суше, пред моими глазами. Очень интересно! Воронка поднимается всё выше и выше, и всё расширяется. А как в ней переливаются на солнце пылинки, соринки... Вот уже они достигли второго этажа, уже ближе, ближе ко мне. Какая-то бумажка крутится, летит сюда, ещё круг и она заденет моё окно. Вот она, на книге... Розовый билетик... сложенный... Интересно... Надо развернуть... “Ты получишь такое счастье, о каком и не мечтаешь”. Вот это так! Печатный текст... новенький билетик... Видал я как-то в прошлом году у гадалки – цыганки зелёный попугай доставал носом такие билетики тем, кто хотел узнать свою судьбу. Откуда он? И как попал ко мне? И что он значит? Какое счастье я получу? Никакого мне не надо. Счастье у меня одно: поскорее окончить училище и перейти в Семинарию. Но раз это воздушный подарок, заложу его в книгу. Пусть лежит себе, да и билетик такой симпатичный... “Ты получишь такое счастье, о каком и не мечтаешь!” Ну, и пусть... А вот завтра опять обедня: Духов день. Надо подобрать ноты, я, ведь, заведующий певческой библиотеки... Надо назначить чтеца, часы читать, апостол... Я и канонир, на мне лежит эта обязанность... “Петя, прочитаешь завтра часы?” – “Отстань! ду - ду - ду!” “Саша, а ты апостол прочитаешь?” – “Какой ещё апостол? Вот с пустяками лезет! ду - ду - ду!..” Ну ладно, после. Займусь и сам, надо же повторить, хотя знаю всё от крышки до крышки. А билетик красив, буду беречь его. Только что он означает?..
Вот окончились и экзамены. Мы свободны. Чрез день акт. Что-то он нам скажет? Кто перешёл, каким учеником, нам неизвестно. Баллы от нас скрывают.
Торжественное заседание... Мёртвая напряжённая тишина. Все в сборе и ученики, и учительский персонал, дальше члены правления – важные солидные, в богатых рясах, батюшки. Архиерея нет.
Поднимается инспектор, длинный худой человек, в руках у него списки. Мы затаили дыхание.
– Ученики, – начинает он звучным, приятным баритоном, (он поёт в нашем хору) – Ученики, окончившие полный курс Донского духовного училища, и удостоенные перевода в 1-й класс Московской Духовной Семинарии.
Разряд первый:
1.) Толгский Сергей.
(Что такое? Что такое? Я ушам своим не верю.)
2.) Базилевский Василий.
3.) Молчанов Сергей.
4.) Протопопов Александр.
Разряд второй...
Да что же это такое? Я первый ученик? А Вася? На моё место? Почему? Я с недоумением смотрю по сторонам. Товарищи, иные с улыбками, иные вопросительно, смотрят на меня.
– Толгский Сергей! – снова раздаётся голос инспектора, – пожалуйте к столу.
Подхожу.
– За отличные успехи и отличное поведение вы награждаетесь книгою “Пчела” Щербины.
Смотритель, улыбаясь, передаёт мне прекрасную, толстую книгу, в переплёте с тиснёными золотом словами.
Кланяюсь и принимаю.
За первой крышкой вклеен похвальный лист. Тут же вложен и бальник.
Придя на место, разглядываю подарок. Подарок богатый, очень ценный, на корешке внизу вытеснено 8 рубл. Это небывалая цена для книги. Рассматриваю бальник. Круглые пятёрки по всем предметам. Недалеко Вася вертит в руках свою награду.
– У него в бальнике по арифметике 4, а у тебя пять, – говорят товарищи.
– Он говорит, – шепчет один товарищ с улыбкой, – подвели ноли, не надо бы их ставить.
Придя в класс, я вспомнил и про бабки и про билетик. Так вот что это всё означало. Теперь мне ясно. Я достал катехизис, стал искать розовый билетик, никак не могу найти. Я перелистал всю книжку по листочку, – нет его! Ведь, хорошо помню, положил его в середину, и вдруг – нет! Так и пропал билетик!

                _____________

8. Наказан и помилован.
Итак, я должен проститься с Донским училищем и покинуть его навсегда. Я должен вывести и всё имущество, которое накопилось за 4 года моего пребывания в нём.
За два дня до акта я получил письмо из дома и деньги. Отец пишет: “Приехать за тобой не могу. Приезжай один, ты уже не маленький. Денег – 1 р. – тебе хватит вполне. Билет до Раменского – 65 коп., за 35 найми извозчика до вокзала. Если не удастся сделать это у Донского, то доберись до Каширских Ворот, там-то обязательно наймёшь за 35 коп., а может быть и за 30, так что пятачок останется тебе на булку. От Раменского добежишь, дорога тебе известна – переизвестна, могут быть попутчики, – подвезут. Итак, ждём тебя с нетерпением и желаем, чтобы эта поездка была более удачна, чем прошлогодняя с тётей Машей. Родитель”.
Итак, сегодня утром я отправляюсь домой. Не буду говорить, какие чувства волнуют мою грудь. Уже одно то, что я первый ученик, и в руках у меня такая дорогая книга, туманит приятно голову.
– Отправляешься? – попадается дядька, общий любимец всех учеников.
– Прощай, Потапыч! Больше не увидимся.
– Зачем так? Приходи из Семинарии в гости.
– Может быть.
– Приходи обязательно. Расскажешь, как у вас там в Семинарии. Собрал вещи-то?
– Всё готово.
– Что ж? За извозчиком пойти?
– Не надо. Я, знаешь ли, хочу пешком.
– Тебе на какой вокзал-то?
– На Рязанский.
– Да ты в уме, что ли? Такую даль пешком? Да ещё с багажом! Иль денег нет? На, я тебе дам, осенью отдашь.
– Спасибо, Потапыч, спасибо! Деньги у меня есть. Да я просто хочу пройтись.
– Ну, дело твоё, только устанешь и изморишься. А дорогу-то знаешь?
– В прошлом году с тёткой ехал, немного помню.
– Ну, так я тебе расскажу весь путь, а ты, коли хочешь, запиши, чтобы не сбиться.
Я взял карандаш и клочок бумажки.
– От Калужских, – ты их знаешь, – ступай к Серпуховским. От Серпуховских попадай на Пятницкую и так по ней и иди, – больша-ая улица! В конце перейдёшь 2 моста, упрёшься в Лубянскую площадь. Отсюда иди прямо по Мясницкой, тоже длинная улица, будучи Красные Ворота, а от них немного под горку, тут и вокзал. Далеко, ой, далеко! Что же? Деньги жалеешь, или их мало?
– Хочу купить одну вещь, – солгал я. Просто хотелось поесть на вокзале белого хлеба с варёной колбасой. Раз как-то отец мне купил, так я все пальчики облизал, очень понравилось.
– Ну, прощай!
Мы с ним расцеловались.
Наскоро простившись с оставшимися товарищами, я перекинул чрез плечо два тяжёлых узла с добром и, взявши в руки ещё третий такой же узел, бодро зашагал из училища. На мне была надета чёрная суконная парочка, тяжёлые сапоги, суконная фуражка. В кармане путевая записка и носовой платок, в одном из углов которого была завязана рублёвая бумажка на дорогу. Я шёл, радуясь солнечному дню, встречным людям, шёл бодро и легко.
В половине Донской улицы слышу сзади с левой стороны лошадиный топот и мягкое шуршание колёс. Я оглянулся, карета. Кареты очень часто приезжают в Донской монастырь. Там богатое большое кладбище, и приезжают помолиться на лошадях родные. Карета поравнялась со мной и остановилась. Отворяется дверца, и высовывается голова молодой, очень красивой женщины, одетой во всё чёрное. Толстый кучер едва сдерживает пару крупных и сытых лошадей.
– Мальчик, ты из училища?
– Да.
– Куда идёшь?
– На вокзал.
– На какой?
– На Рязанский.
– Боже мой, какую даль! Домой отправляешься?
– Да.
– Садись, я тебя подвезу.
– Благодарю вас, я дойду.
– Да ты не дойдёшь с таким багажом?
– Дойду.
– Ну, на тебе денег на извозчика, найми себе.
Вижу в пальцах бумажка.
– Благодарю вас, деньги у меня есть.
– Фу, какой ты несговорчивый! На, коли тебе, – она опустила руку в сумку и вынула большое румяное яблоко.
– Очень благодарен вам.
Я взял яблоко.
Карета поехала дальше.
Повезу его домой, – думаю, там все разъедим его с чаем. Запрятал в платок и зашагал дальше.
Стал потеть, и плечо нарезали узлы. Переложил на другое. Рано уставать, ещё только подхожу к Калужским Воротам. Бодро шагаю вперёд и вперёд. Вот и Серпуховские, вот Пятницкая. Я иду, не сбиваясь, как по рельсам. Сорочка делается мокрая, по лицу течёт пот. Я то и дело утираюсь платком.
В половине Пятницкой – прельстила удобная лавочка у забора. Сел отдохнуть. Снял узлы, фуражку, вытираю голову, лицо, шею платком.
Посидел, опять зашагал вперёд.
Вот Мясницкая, вот Красные Ворота, вот, наконец, и сам Рязанский вокзал. Ура! Дошёл и нигде не сбился. Зато весь мокрый от пота и пить смертельно хочется.
Нашёл уголок на лавочке. Положил узлы у ног, никак отдышаться не могу.
Народу в вокзале пропасть. Все лавочки заняты, и на полу среди мешков, сумок, овчин сидят и лежат люди. Ступить негде! Всё это рязанцы, скопинцы, едут домой на рабочую пору.
Я вытираюсь платком, который стал мокрый, будто вынули из воды.
Я стал обдумывать дальнейший план действий. Сейчас пойду брать билет, только отдохну немного. Потом зайду в буфет, куплю французскую булку за 5 коп. и варёной колбасы на 20 коп. Велю разрезать булку вдоль и положить туда ломтик колбасы. На 10 коп. куплю конфет, – это гостинец сёстрам и братьям. Жаль только, надо с собой везде таскать узлы. Оставлять их нельзя.
Я замер неподвижно, предаваясь отдыху. Народ уходит, приходит, толкотня, суета, говор, шум, неразбериха.
Я отдыхал минут 15. Мокрая сорочка прилипала к телу и стала холодить. Я уже остыл. Ну, пора за билетом, в буфет и в вагон.
Надо приготовить деньги. Я достаю из кармана мокрый платок... Что это?.. Что это?.. А где же узелок? Переворачиваю, передёргиваю платок, обшариваю все углы... нет узелка!.. Я в карман, шарю везде, по дну, по углам, нет рублёвки! Болтается бумажка-путёвка, по которой я шёл, и только.
Что же это такое!.. Господи!.. Где же рублёвка?..
Я лезу в брючные карманы, но я знаю, что туда рублёвку не клал. Я отлично помню: завязал в уголок на платке. Разумеется – там её не было.
Я десятый раз вынимаю платок, тщательно осматриваю его, снова обшариваю карман, даже выворачиваю, ищу под лавочкой, перетряхиваю узлы... Нет рублёвки!..
Ясно, когда я пользовался платком в течение всего пути, утирая пот, узелок развязался, и бумажка выпала...
Я в изнеможении опустился на лавочку, ничего не сознавал, никого не видел, ничего не слыхал...
Не знаю, долго ли я находился в таком оцепенении.
Наконец, мало-помалу стало возвращаться сознание.
И первая мысль: как быть?
Мозг напряжённо работает. Мысли перегоняют друг друга.
Первое: пойти обратно в училище, занять у Потапыча денег, переночевать и завтра утром снова отправиться в путь... Но дойду ли я? Я изнемог, голоден, поклажа тяжёлая... Нет, не дойти мне...
Второе: поискать среди пассажиров знакомых, прихожан отца... попросить у них взаймы... Окидываю взором большой зал, набитый народом... Нет, тут всё Рязань. Лапти, овчины, мешки, сидят на полу, спят и едят на полу... Там вдали проходят хорошо одетые люди, но это верно москвичи.
Третье: пройти с рукой и попросить на билет, всякий подаст в беде копейку, другую... 65 коп. – не велика сумма... Ходят же другие...
Нет, на это я не решусь! Стыдно и низко!
Четвёртое: подойти к кассиру и убедить его, попросить со слезами, дать билет бесплатно, а чрез день он получит переводом деньги обратно. Можно оставить ему что-либо в залог, ну, хоть, книгу “Пчелу”.
О. Нет, нет! Книга дорогая, ни за что не отдам её!.. Да и он не согласится, он человек подотчётный, вечером должен сдавать кассу.
Пятое: продать “Пчелу” за 8 р., выдрав из неё похвальный лист, а после купить такую же книгу... Жалко, о, как жалко! Да за неё никто 8 рублей не даст, самое большее дадут 2 – 3.
Шестое: пойти к родным? У отца в Москве есть брат, мой дядя Коля, богатый священник, но где он живёт, я его никогда не видал. Есть и у матери два брата, один священником, другой псаломщиком, первого я никогда не видал и не знаю, где его квартира, второго, хоть и видал, но также местожительство его мне неизвестно.       Итак это дело безнадёжное.
Седьмое: продать что-нибудь? Что бы я мог продать? Я мысленно перебираю вещи в своём узле. Там ничего подходящего нет. Фуражку? Она суконная, хорошая. Сколько за неё дадут? 65 коп. не дадут, да и как я буду без фуражки? Сочтут за воришку. Нет, не подходит и это. Почему я не взял  у барыни рубль? Как бы он годился.
Я поставил ноги на узлы, положил голову на коленки и предался тихой грусти. Слёзы обильно текут из глаз... Как быть? Что делать? А как хочется есть. Утром, в 8 часов, была кружка чаю и кусок чёрного хлеба, и только. А теперь около четыре. Какой я несчастный! А всё сам виноват: зачем не послушался отца? Послушайся его, поступи так, как он писал, был бы теперь уже в Раменском. А то хлеба с колбасой захотел. Эх, дурак я! Но как же, как быть теперь? Не ждать же мне неделю здесь голодному? Боже! Помоги мне! Господи, прости мой грех непослушания родителю и помилуй! Матерь Божия, спаси меня!
Мои мысли стали утихать... в душе чувствуется какой-то покой... Я засыпаю...
– Эй, паренёк! Проснись!
Чувствую, кто-то трогает за плечо.
Поднимаю голову, вижу, стоит солидный мужчина в хорошей поддёвке, чищеных сапогах, картузе, волосы в кружок, чёрная борода, на лице улыбка.
– Ты что тут сидишь, горюешь? Поджидаешь кого?
– Нет.
– А что же?
– Ехать надо, да...
– Ну и поезжай.
– И рад бы, да... – тут опять брызнули слёзы, и я закрыл лицо руками.
– Говори, в чём дело?
Я сквозь слёзы, урывками, рассказываю, в чём дело.
– Так, так, – смеётся он. – Так тебе до Раменского? А потом куда?
– В Загорново.
– Ну, так я и знал, что земляк. Уж не отца ли Василия сын?
– Да.
– Видал, видал тебя у Архангела на клиросе, ещё голос твой больно мне понравился.
– А вы-то кто же? – Охваченный радостью, спрашиваю его.
– Я прихожанин твоего отца из деревни Кузнецовой.
Я схватил его за руку, боюсь, как бы не вырвалось из рук это счастье, крепко держу своими руками.
Глаза, озарённые надеждой и радостью, впились в его доброе, улыбающееся лицо.
– Ну, сиди, я пойду куплю тебе билет.
Я провожаю его восторженным взглядом.
Вот и послал Бог избавление! Как я рад, как я рад! Слава Богу!
Я стал покрепче перевязывать узлы, которые достаточно потрепались за такой долгий путь. Сам то и дело погладываю в ту сторону, куда он ушёл. Народ суетится, движется туда сюда, но его не видно. Я начинаю беспокоиться. И было счастье близко, в руках, и уплыло... Почему я не пошёл вместе с ним? Вот уже проходит полчаса... Ах!..
Вдруг из толпы выделяется его фигура.
– Получай билет, а это, – даёт что-то завёрнутое в белую бумагу, – пихай в карман. В вагоне съешь. Забирай узлы, марш на поезд, остаётся десять минут до отхода.
Помогает поднять и положить чрез плечо узлы.
Я благодарю его, жму ему руку, а у самого сердце так и играет.
– Погоди, погоди, совсем было забыл...
Он достаёт из кармана большую горсть карамелек и пересыпает в мой карман.
– Это гостинец твоим сестрёнкам.
Я ловлю его руку, чтобы поцеловать, он не даёт.
– Зачем? Не надо.
– Как же мне сказать про вас отцу: кто вы?
– И этого не надо. При свидании сам расскажу ему. Иди, иди, а то опоздаешь, вон и моя баба показалась, часа два жду её...
Я шмыгнул в первый попавшийся вагон. Нашёл свободное место, разложил узлы, и тут только убедился, что есть на свете блаженнейшие минуты, что горя вообще нет, его не существует, а есть одно счастье.
Поезд пошёл, я достал из кармана свёрток. О, радость! Белая, мягкая булка, начинённая ломтями варёной колбасы. Я с жадностью начал пожирать её, вызывая зависть у соседей. Более вкусного я в жизни ничего не едал!
Незаметно доехал до Раменского, вышел из вагона и побежал, – именно побежал, – по знакомой дорожке в Загорново.
Не добежал я ещё и до леса, слышу сзади гремит телега. Догоняет. Едет порожнем.
– Эй, паренёк! Далеко ли путь держишь?
– В Загорново.
– Садись, довезу до Литвинова. Клади сюда узлы.
Мигом забрался на телегу и покатил по гладкой дорожке.
От Литвинова до Загорнова – рукой подать.
Домой пришёл, ещё солнце не село.

                ____________

9. Кто же управлял лошадью?
Святки я проводил весело. Приехавши из Семинарии на Рождественские каникулы, первым делом устроил гору. Зима стояла морозная и снежная. Мы работали с утра до вечера.  Мы – это мои братья и сёстры. Я был главным инициатором и руководил работой. Меня все слушались, как старшего. Ещё бы не слушаться, мне уже 15 лет, и я учусь во 2-м классе Семинарии. Я – стройный мальчик, знаком уже с ботинками, (вместо яловых сапог!) с манишками и галстуками. А моя казённая чёрная курточка была сшита по мерке и хорошо облегала тонкую фигуру. По вечерам я учил сестрёнок даже танцевать польку, изображая музыку на губах, но это дело почему-то не клеилось. Но я уклонился в сторону.
Итак, после долгих и упорных работ гора вышла на славу. На подмороженных корзинках, ледянках, мы катались с утра до вечера. Да и как катались! Далеко, далеко. А когда съезжали с крутой горы, захватывало дух. К нам приходили из деревни девочки и мальчики знакомые кататься, и все были очень довольны. Это было наше первое удовольствие. Другие удовольствия заключались в играх и песнях. Это уже по вечерам. Не забыть мне этих вечеров! На дворе темно, велик ли день на рождестве! – за окном мороз, метель, вьюга, а мы, собравшись в кружок, или всей семьёй пьём чай из ведёрного гудящего самовара в тёплой, даже жаркой, но уютной комнате. Пьём чай с мёдом, вареньем, с булками, лепёшками, которые для нас изготовляла мать ради праздника. Чаепитие тянется часами. Тут и весёлые рассказы или чтение, (по большей части читаю я), какой-либо занимательной повести, рассматривание и чтение иллюстрированных журналов, (отец выписывал журнал “Родина”.) Или, когда соберут со стола, сядем все вокруг него, и начнутся игры. Играем в фанты, палачи, вопросы. Смех, остроты, веселье! На средине стола стоят блюда с разными гостинцами: орехами, пряниками, цареградскими стручками, винными ягодами, жамками, сухими фруктами. (Конфет употребляли мало, они были плохи, из патоки.) Руки, рты, языки - все заняты! И так до самого ужина. Мать по большей части сидит с нами, или на время уходит в кухню по хозяйству. Отец же никогда не принимает участия в наших забавах. Он человек очень занятой, и сидит за своей конторкой в соседней комнате. Он был благочинный большого округа, уездный наблюдатель приходских школ, а это требовало большой работы, переписки, сношений и всё это он исполнял один кроме дел по приходу. Мы стараемся ему не мешать и не ходим в его комнату, и, конечно, своими разговорами и смехом, нередко портим ему настроение, и тогда он просит нас вести себя потише.
Ёлок на Рождество мы не делали. Мать говаривала: ёлок в лесу сколько угодно, и они морозом и снегом убраны лучше, чем могли бы убрать мы. Чего вам не хватает? Сластей? Пожалуйте, сколько угодно, вот они на столе. Игрушек? Зачем они вам? Повертите в руках да бросите? Если хотите, поедемте на прогулку в лес? Там вы наглядитесь таких красот, которых и во сне не видывали. И мы изредка уезжали всей семьёй в дремучий лес, полюбоваться на зимний убор. Запрягали лошадь в широкие дровни, наваливали кучу сена, брали с собой несколько снопов ржи и, зарывшись в сене, всей семьёй вместе с матерью, шагом проезжали по тёмным аллеям казённого или удельного леса. Для получения большего удовольствия, жгли пуки соломы, и тогда лес представлял сказочные картины.
Так проводились наши святки.
Однажды пред вечером отец подзывает меня и говорит:
– Тебе необходимо сейчас съездить в Раменское.
– А не поздно, папа?
– Запряги Вятку в маленькие санки, на ней быстро съездишь. Там тебе особенно делать нечего: сдашь срочные пакеты на почте, да купишь хлеба и мяса. Мать говорила, у нас мясо всё.
Ослушаться отца я не смел. Пошёл запрягать Вятку. (Работник в ту зиму у нас был приходящий из деревни.)
Вятка был добрый конёк, небольшого роста, но бегал очень быстро. Другая лошадь “Горшок”, (купили у горшечника), был крупнее, сильнее Вятки и тяжелее на ногу.
Мать отклоняла эту поездку.
– Зачем ты его посылаешь, на ночь глядя? Поедет завтра утром?
– Нельзя, мать, нельзя, срочные пакеты, каждая минута дорога, Он к вечеру воротится.
– Возьми, Серёжа, ватное одеяло или папину старую овчинную рясу. Озябнешь, сегодня ветрено, и кажется метёт.
– Не беспокойтесь, мамочка, не замёрзну. Я живо съезжу. К чаю буду дома. А эти вещи не возьму, их надо караулить.
Я надел семинарское казённое пальто на лёгкой ватке, с воротником, шапку, перчатки, на ноги резиновые боты, получил от отца бумаги, деньги на покупку, и лихо покатил по снежной дорожке.
С утра стояла ветреная погода, и временами шёл снег, но мы не замечали, когда днём катались с горы.
В поле дуло сильно, но ветер был в спину. Стояло холодно, и по низу мело. Временами набегали тучи, и мчался такой снег, что мешал видеть дорогу.
Дорога известна, хоть закрывши глаза, поезжай. Вятка без кнута, на одних вожжах, бежит бодро, весело потряхивая головой.
Стало темнеть, когда я приехал в Раменское.
Признаюсь, немножко прозяб. Ну, – думаю, – в конторе погреюсь.
Я не задерживался в Раменском. Быстро управился со всеми делами. Сделал покупки, какие мне поручили, и поехал обратно.
Стало темно, когда я выехал из Раменского. Дул резкий ветер, но он был мало заметен в лесу, который мне надо проезжать.
Выехал я на открытое поле. Это широкий, открытый бугор, лежащий между Раменским лесом и деревней Сафоновой. Вот тут-то и начал пронизывать ветер. Была сильная метель, и в трёх шагах ничего не было видно.
Ветер был встречный и бил по глазам.
Сначала Вятка бежала весело, но потом то и дело сбивалась с дороги и переходила на шаг. Управлять ею было нельзя, всё равно ничего не видно. Надо было предоставить дело опытности лошади, которая ногами ощупывает, где твёрдая дорога. В поле снег был неглубокий, его сдувало к лесу, и проехать можно было везде. Но меня заботил и беспокоил один вопрос: попаду ли я на мостик чрез канаву? Чрез всё поле была прорыта глубокая, в 4 аршина, канава. Её несколько лет тому назад прокопала администрация Раменской фабрики для спуска воды с торфяного болота, находящегося где-то версты за 3, на котором фабрика вырабатывала торф. Другой конец канавы упирался в реку уже за деревней, где-то среди огородов. Вода в канаве никогда не замерзала. Чёрный, мутный ручей, довольно глубокий, бежал круглый год. Среди поля чрез эту канаву был сделан небольшой мостик из тонких брёвен. Мостик имел иногда по бокам перила, но большей частью они были сломаны фабричными хулиганами. Другого переезда чрез канаву не было. Дорога шла только чрез него.
Я боялся не попасть на этот мостик. А не попасть на него было легко. Вятка то и дело сбивалась с дороги.
Метель выла и кружила. Я напрягал зрение и все свои чувства, чтобы не пропустить опасного места и попасть на этот несчастный мостик.
Вдруг Вятка резко, как мне показалось, повернула вправо и пошла целиком. Что означает этот поворот? Уж не подъехали ли мы к канаве, и она идёт теперь вдоль неё? Я остановил лошадь, слез и пошёл вперёд, ощупывая кнутовищем снег, боясь провалиться в канаву. Никакой канавы впереди не было. Я сел и повернул лошадь влево.
Мы ехали без дороги. Эх, думаю, заблудились мы. Где искать дорогу? Где этот проклятый мостик? На него надо попасть во что бы то ни стало, иначе ввалишься в канаву и не выберешься.
Я стал зябнуть. Холодный ветер пронизывал насквозь. Метель слепит глаза, задувает лицо. Как я потужил, что не взял одеяла или овчинной рясы, как мне предлагала мать.
Я снял с сиденья потёртый, во многих местах худой, половичёк, привязал вожжи за уголок санок, опустился на дно в сено, накрылся половичком и предоставил себя воле Божией.
Лошадь идёт шагом, но без дороги. Полозья вязнут в снегу. Куда мы приедем? – думаю, – да куда-нибудь да приедем. Будь это днём, тут смешно было бы заблудиться. Сзади лес, впереди деревня, справа железная дорога. Только вот если мы влево поедем, далеко можем уехать, до ближайшей деревни вёрсты 4. Опять же канава... Ох, эта канава! Ну, да умная лошадь не полезет в неё, если подойдёт к ней. А как холодно! Ноги озябли, всё тело дрожит, руки, как лёд. Я свернулся клубочком, старался согреть себя дыханием под половиком...
Не знаю, долго ли ехал я в таком положении. Как будто я стал согреваться, и мои мысли вращались около домашнего чайного стола, вокруг которого собралась вся семья... В доме тепло, уютно. На столе, пуская клубы пара в потолок, стоит ведёрный самовар... Сёстры, братья разговаривают, смеются...
– Иван, подь сюда! – как сквозь сон слышу мужской голос, – не признаешь, чья это лошадь?
– Что-то знакомая... и санки... Ну-ка посвети получше... Да это отца Василия. Его и есть.
– В санках под половичком кто-то лежит. Господи Иисусе! Уж не пьяный ли какой напился.
Чувствую, снимают половичёк.
– Да это его сын, парнишка молодой. Открывай, скорей ворота, вводи лошадь во двор. Уж не замёрз ли он?
Я всё это слышу от слова до слова, но вникнуть в смысл этих слов мешает смех братьев и сестёр за чайным столом.
– Садись, Серёжа, вот сдобные лепёшки, а то вот ватрушки, – говорит мать, – клади варенья или мёду.
– Я тебе докажу, что ты не прав, – спорят Вася с Саней, – давай, спросим Серёжу, кто из нас прав?
– Мама, а я всё-таки думаю, красные или синие цветы для вышивки лучше, чем зелёные и жёлтые. –
– Пей, Серёжа, пей. – Давай ещё налью? Ах, как хорошо в родной семье!
Итак, я находился в родной семье, пил чай, смеялся.
Не знаю, сколько времени прошло.
Вдруг... точно какой-то толчок... Ко мне вернулось сознание. И... Боже мой! Я вскрикнул от ужаса и стыда!.. До сего времени не могу забыть этого момента!..
Я лежу совершенно голый на лавке, на шубе, постеленной овчиной вверх. Около меня хлопочут две молодые бабы сильные, румяные, с засученными рукавами. Они растирают мне ноги, руки, бока, спину. Поворачивают меня, как вещь. Сзади них видны головы мужиков. На полу корыто со снегом, штоф водки. Жарко натопленная крестьянская изба. С потолка спускается лампа-молния. За столом на лавке сидит седой дед с длинной, во всю грудь, бородой. У перегородки толпятся девочки и мальчики.
Так мне стало стыдно, что я закричал:
– Дайте мне мою сорочку и кальсоны! Дайте, скорей!
– Ага, заговорил, наконец! Погоди, поспеешь... Наливают из штофа водку в горсти и трут ноги, руки, спину. Поднимают руки, ноги кверху, в стороны и трут, трут без милосердия и жалости.
– Да пустите же меня, наконец! – вскричал я, – Где моё бельё? Что вы со мной делаете?
Мне было так стыдно быть на виду всех совершенно голым, что я шарил руками вокруг себя, ища, чем бы прикрыться.
– Ну, довольно! Ожил! – слышу мужской голос, – Оденьте его.
Те же женские руки стали надевать на меня бельё, брюки. Принесли из печки горячие валенки, надели на ноги. Поверх курточки надели какую-то ватную кофту.
– На, выпей, вот!.. – подносит ко рту чашку с чем-то один из мужиков.
– Не бойся, чай это. Горячий, сладкий чай. Я взял в рот глоток, но поперхнулся и обдал всех окружающих мелкими брызгами.
– Пей, пей! Ха - ха! Это чай.
Я выпил глоток и закашлялся. Оказалось, чай был смешен на половину с водкой. Я постепенно стал приходить в себя, и осознавать то положение, в котором находился.
– Где я? У кого?
Пауза.
Старик из-за стола:
– Господь тебя нанёс случаем. Если бы не подошла лошадь к воротам, а пошла бы дальше, быть тебе покойником.
Скоро всё прибрали в избе, и бабы стали сбирать на столе чай. Меня посадили за стол. Мне было жарко, всё тело горело, голова от выпитой водки пылала.
Мне налили чашку чаю, пододвинули кусок белого хлеба.
– Пей, ешь!
Я в центре внимания.
– Где я и у кого?
Всматриваюсь в лица мужиков, баб, будто где-то, когда-то видал, а может быть это мне так кажется. Лица весёлые, улыбающиеся.
– Слыхал Барановых? – спрашивает старик, – Так вот ты у Барановых, в Сафонове.
– В Сафонове? Как же я попал на мостик?
– На мостик? Не знаю, наверно, лошадь нашла.
– А где лошадь?
– Твоя лошадь ухожена, сынок, одета полостями, озябла она, ест сено на дворе.
– И всё-таки я не понимаю, как я попал в ваш дом? Кто-нибудь направил, или привёл сюда лошадь? Зачем она подошла к вашему дому, раз она попала в Сафоново? Дальнейший путь ей известен, почему она не пошла в Загорново? Теперь уж ей сбиться с дороги негде...
– Зачем она подошла к нашему дому, и кто её направил, –нам неизвестно. Она у нашего двора ни разу не была, а только Семён пошёл давать корму на ночь скотине. Зажёг фонарь, вышел во двор, вдруг слышит, у ворот отфыркивается лошадь. Он кликнул Ивана... Так и произошло всё это. А кто направил лошадь к воротам, я не знаю... Кто-то пожалел тебя, а то замёрз бы ты... Вишь. Какая метель на дворе, свету белого не видно... – Так закончил своё сообщение старик.
Я чувствовал себя прекрасно и, вставши из-за стола, стал благодарить добрых людей.
– Не благодари, не за что. А только одного теперь мы тебя не пустим. Семён, запряги Чалова в дровни, проводи его...
Семён встал из-за стола, оделся и с фонарём вышел во двор. Чрез четверть часа мы готовы были в путь.
Я оделся в своё пальтишко, шапочку, боты.
– Ну, и одежонка у тебя! – глядит старик, – очень легковесная. Разве можно в дорогу в такой одежде? Дайте ему тулуп.
На меня надели поверх всего длинный тулуп с большим воротником. Я простился и с трудом вышел во двор.
– Ты садись в свои санки, завернись весь в тулуп и за вожжи не берись. Я поеду передом, а твоя лошадь за мной.
На дворе по-прежнему стонала и ревела буря, но теперь она мне была не страшна.
Чрез полчаса мы остановились у дома.
– Счастливо оставаться! Тулуп скинешь?
– А разве ты не зайдёшь к нам, Семён?
– Нет, поеду. Всего!
И он исчез во мгле беснующейся метели. Я постучал в окно. Сразу прильнуло пяток лиц к стеклу.
Засуетились, выбежали, открыли ворота.
– Приехал! Приехал! Ну, как? Не замёрз? Где ты пропадал? Папа хотел посылать искать тебя.
Град вопросов сыпался со всех сторон. Все были удивлены, увидя меня бодрого, весёлого, а главное – ничуть не озябшего.
Но ещё более удивились, когда за чайным столом я подробно рассказал, что со мной произошло. Мать утирала слёзы и молча крестилась, а отец прошёл в свою комнату и затворил за собой двери.
Было тихо, и можно было понять по шороху, что он клал земные поклоны...

                ____________

10. Манжета спасла.
Из семинарии по праздникам я иногда ходил в гости к дяде своему Алексею Петровичу Казанскому, родному брату матери. Он был псаломщиком при ц. Бориса и Глеба на Арбате, имел большую семью от второй жены, (первая умерла бездетной), был человек добрый, ласковый. Такова же была и тётя Оля. Мне нравилось бывать там. У него в семействе было пять девочек и только один мальчик. Девочки старшие учились в гимназиях и были моими сверстницами по возрасту. Мы устраивали игры, танцевали, или, в хорошую погоду, делали прогулки по Тверскому и Никитскому бульварам. Иногда с нами ходил и дядя, и его весёлый и игривый характер доставлял нам удовольствие.
Бывая там, я держал себя так, как подобает молодому человеку среди барышень. Прежде всего надо было одеваться чистенько, чтобы не ударить себя лицом в грязь пред сёстрами, которые носили форменные коричневые платья и неизменные чёрные большие банты в косах. Они носили изящные туфли и тонкие чулки, а танцевали так грациозно и мило, что мне приходилось у них учиться.
Одевался я по семинарскому выражению: “шикарно”. Казённая суконная чёрная парочка с блестящим лакированным ремнём, штиблеты, хотя обыкновенного семинарского типа, но с “острыми носками”. Это тогда считалось шиком. Шиком же считалось иметь на шее белый тугой воротничок и на руках манжеты. Манжеты – это белые тугие небольшие цилиндры, которые запихивались в рукава курточки, однако так, чтобы белый ободок, примерно в два пальца, был виден из рукавов. Особую прелесть и, пожалуй, символическое значение, придавали этим манжетам запонки. Я долго выбирал на Сухаревском рынке, наконец нашёл, как мне казалось, шикарные и, – главное, – имеющие таинственный смысл, запонки. Они изображали собой красное сердце, пронзённое золотой стрелой. Это должно наводить на размышление и я, не торгуясь, заплатил 20 копеек за две пары. Двадцать копеек по тогдашнему времени цена очень высокая, но мне не было жаль заплатить такие бешенные деньги за вещь, которая мне очень понравилась.
Помню, сидя за чайным столом у дяди, я то и дело незаметно под столом выдвигал манжеты из рукавов, которые имели поползновение совсем спрятаться в рукава. Цель была достигнута. Тётя Оля увидела мои запонки и спрашивает:
– Чьё же это сердце пронзёно золотой стрелой?
– Увы, моё, – вздохнув, отвечаю я.
– Твоё? И кто же осмелился поранить его?
– Вы видите четыре стрелы... вот они, злодейки, сидят вокруг стола... Всё это они, –
Конечно, раздался дружный смех. Но Маруся, вторая по возрасту, прелестная блондинка, которая заметно мне симпатизировала, начала спорить:
– Нет, это я одна, одна пустила четыре стрелы!..
Время проходило весело и шумно. Мы танцевали, играли в жмурки, в кольцо на верёвочке и другие игры.
И вот... среди суеты идёт по зале двухгодичный карапуз Ваня, единственный брат пятерых сестёр.
Переваливается и еле-еле переступает толстыми ножками.
Я бросаюсь к нему и, как это делывал со своими братьями и сёстрами, подхватываю подмышки, намереваясь подкинуть к потолку с тем, чтобы опять поймать вытянутыми руками.
Когда я поднимал его, правая манжета зацепилась за бляшку ремня, почему подкидывание произошло не по отвесной линии, а несколько вправо...
Я глянул вверх над собой, поймал его обратно на руки, и невредимым поставил на пол, но у меня остановилось сердце, и спина сразу облилась холодным потом...
Мгновение назад я мог быть убийцей. С потолка спускалась на цепях тяжёлая металлическая люстра с кронштейнами для свечей по бокам.
Выпуклый низ этой люстры оканчивался шишкой, остриём вниз.
Я совершенно забыл про эту люстру, и если бы подкинул Ваню прямо, то... – жутко подумать!.. пронзил бы ему череп на эту шишку. Удар пришёлся в сторону, и он только ручкой слегка задел за кронштейн. Я сел в уголок и больше уже не принимал участия ни в играх, ни в танцах.
Сёстры по-прежнему были веселы, они не заметили ничего и очень удивлялись перемене моего настроения. Я отозвался головной болью и вскоре ушёл в Семинарию.

                ____________

11. Сила веры.
Экзамены в семинарии были в полном разгаре. По многочисленным дорожкам семинарского роскошного сада, во всех его заросших таинственных уголках, в классах, в коридорах, ; словом всюду, ; ходили и сидели семинаристы с книжками и тетрадками в руках. Многие из ретивых вставали рано, часа в 4, в 5, утра и до глубокой ночи поглощали семинарскую науку. Но я не любил её, и готовился всегда небрежно и неусердно. С некоторыми предметами приходилось только впервые знакомиться на экзаменах, так они не заинтересовывали меня. И это не потому, что по своей природе, так сказать, они не были для меня интересны, хотя были и такие, как “пасхалия” напр., ; но главным образом потому, что преподаватели не могли возбуждать интереса к своему предмету. Большинство из них были на диво одеревеневшие, засохшие в форме, люди. Ни живого слова, ни увлекательной мысли, наоборот, в сложившейся десятилетиями форме преподавания, где самое главное было: “отселе и доселе” к завтрашнему дню, и всё объяснение сводилось к разметкам учебников, что надо и что не надо, иногда в диктовке записок, чувствовалось, что сами преподаватели ненавидят своё дело и тянут дело потому, что надо же чем-либо питаться.
Всякое проявление интереса или живой мысли со стороны ученика сейчас же подавлялось в корне:
; В книжке вам даётся всё, там вы найдёте ответы на все ваши вопросы, так что самим вам мудрствовать нечего...
Поэтому и не любил я этой мёртвой и мертвящей семинарской науки, ненавидел её преподавателей, которых не считал живыми людьми, а какими-то истуканами, карикатурами и всегда слабо учил уроки и готовился к экзаменам.
Эта характеристика преподавателей относилась, разумеется, не ко всем. Были счастливые исключения, но они так редки, что тонули в общей массе.
И всё-таки, приходилось готовиться к экзаменам, оставляя в стороне вопрос о том, нравится ли тебе это или не нравится.
Итак... экзамены были в разгаре. Я переходил в 4-й класс. Учился я хорошо, спускался не ниже третьего по списку, но последнее время шёл вторым.
Готовились к экзамену по гражданской истории. По этому предмету был у нас самый жуткий преподаватель. Это был граммофон, из года в год говоривший ученикам одни и те же фразы. Он застыл, окаменел в формах, из которых не вылезал никуда и никогда. Всё наше знание по истории сводилось к знанию учебника Иловайского и только. Сам же преподаватель, по прозвищу “Сапега”, был у всех предметом неуважения, ненависти и насмешек.
На подготовку к предмету было дано 4 дня.
Был у нас один товарищ, Ваня Розанов. Высокий, здоровый юноша с тупым лицом. Ваня был малоспособный, но старательный ученик, из породы зубрилок. Учился он плохо и еле добрался до 3-го класса семинарии. Но он был добродушный и добрый человек и хороший товарищ.
Вот этому-то Ване предстояло в 4 дня выдолбить по крайней мере 500 страниц текста, чтобы приготовиться к экзамену. Вызубрить как следует, чтобы ответить на экзамене на “хорошо”, так как годовой балл у него был неудовлетворителен, и дело пахло провалом. Надо спасать себя, во чтобы то ни стало, на экзаменах. И Ваня готовился вставать ежедневно в 4 часа утра, учить и учить...
Но вдруг... случилось несчастье. У него умирает отец. Где-то в Волоколамском уезде он был псаломщиком, имел многочисленную семью, был единственным кормильцем её и на Ваню возлагались большие надежды, что, авось, дойдёт до дела и станет священником, и будет для неё опорой.
Как громом поразило это известие Ваню. Я помню, как он, большой, сильный, здоровый, рыдал, как ребёнок, и нигде не находил слова утешения.
Он быстро собрался, взял отпуск у инспектора на два дня и уехал домой.
Однажды вечером является и Ваня. Помню, эта встреча была в саду. Группа его товарищей, в числе которых был и я, расспрашивала Ваню об его семействе, как оно будет существовать без отца, о видах, какие имеет сам Ваня, как старший член семьи и пр. Все жалели Ваню. Ване хотелось учиться дальше, и прежде всего вставал вопрос: успеет ли он подготовиться к экзамену, который должен быть чрез день. Всем казалось, что в один день Ване не подготовиться. Все знали его ограниченные способности.
; Как же мне быть? Как же мне быть? ; схватившись за голову, с отчаянием восклицал Ваня.
; Да, ведь ты учил в течение года? ; стремились успокоить его товарищи, ; Тебе только освежить всё в памяти, прочесть разок весь курс...
Но каждый знал, что прочесть разок для Вани было совсем недостаточно. Ваня впадал в отчаяние. Провал висел неминуемо... Мне было так его жалко, что я не знал, на что бы я не решился, чтобы помочь ему.
; Ваня! ; говорю ему, ; Давай я вычислю тебе билет, который тебе достанется, ты его и выучишь?
Не знаю, почему у меня зародилась вдруг такая мысль, и почему я, никому не вычислявший доселе ни одного билета, вдруг предложил это Ване.
Очевидно, это было сказано мною серьёзно, убедительно, так как Ваня бросился меня обнимать, прося вычислить ему билет.
Группа товарищей безмолвствовала. Все отнеслись к моему предложению серьёзно, все жалели Ваню.
Сзади скамейки, на которой мы сидели, поставили новый, который мог служить и опорой для спины, барьер из липы, гладкий, белый... Я взял карандаш и на этом-то барьере стал вычислять билет. Я помню, что в основу вычисления была взята пропорция: количество билетов программы (65) так относится к числу учеников класса (60), как Розанов по счёту с конца, (экзамен был с конца алфавита), (16) относится к Х. Нелепость этой пропорции очевидна, но она тогда не казалась мне таковой. Дальше началась перестановка членов, вводных делиться с числами 3, 7, 12, 40. (Все эти числа имели священное значение.) Я вычислял, а все в глубоком молчании, ждали конца. Ни слова остроты, ни звука насмешки! Всех охватила одна мысль: спасти Ваню. Но вот я кончил. В результате моих долгих вычислений получилась цифра 15.
; Ваня, учи 15-й билет, тебе достанется 15-й.
Ваня обрадовался, бросился меня обнимать и находился в состоянии, которое бывает на грани большого смеха и большого плача.
Молча, мы разошлись каждый восвояси, готовиться к экзамену.
Ваня с утра на другой день засел в угол класса, заткнул оба уха пальцами и зубрил без отдыха.
Некоторые из товарищей советовали ему почитать и другие билеты, кроме 15, но Ваня отмахивался руками и заявлял, что ему едва-едва хватит одного дня, чтобы выучить на зубок 15-й билет, а про другие и говорить нечего!
Положение было крайне рискованное: один шанс из 65!
Но вот и экзамен. “Сапега” торжественен и истуканен.
На лице тупая, самодовольная улыбка, ; отвратительная физиономия! Ассистент Беляев, преподаватель 4 класса церковной истории, никого из учеников не знает, и его никто не знает.
Экзамен с конца. Розанов 16-й, а ну-ка вытащи кто-либо 15-й билет раньше? Что тогда будет с Ваней? Мелькнёт мысль, и сейчас же заглушается, потому что никто не хочет этой катастрофы, этой жертвы.
Выходит Ваня, протягивает руку к столу, весь класс затаил дыхание...
В руках у него... 15-й билет!
Всё пришло в движение, все были рады за Ваню.
Наступает пора отвечать. Ваня докладывает свой билет без запинки, как дьячок читает “Верую...” Даже “Сапега”, прищурив свои блудливые глазки, с довольной усмешкой посматривает на него.
Ваня доложил свой билет от начала до конца.
; Довольно, ; слышится со стола.
В журнале выводится четвёрка.
Ваня на верху блаженства. Он уходит с экзамена радостный, возбуждённый, ищет меня и душит в своих объятиях. Я и все рады за него.
Ваня спасён!
После экзамена только и разговор, что про Ваню. Обращались и ко мне, как я мог ему вычислить, но я, при всём желании не мог восстановить всей нити вычисления. Иные бросились к барьеру, где карандашом было исписано большое пространство, но я заранее всё зачеркнул, замазал, так что и самому мне нельзя было разобрать.
Следующий экзамен ; библейская история. Тяжёлый предмет! Преподаватель из породы замороженных истуканов, по прозвищу семинаристов ; “воробей”, всю силу знания предмета полагал в знании хронологии еврейских, ассирийских, вавилонских царей.
На подготовку 3 дня. Ваня приуныл. У него обстояло дело плохо и по этому предмету. Вызубрить весь учебник в три дня он, конечно, не мог, и ему грозил новый провал.
; Серёжа, будь другом, ; подошёл однажды ко мне он, ; вычисли мне билет и по библейской? Моё положение, ты сам знаешь, не из важных...
; Не могу, Ваня, ; теперь ничего не выйдет. Раз удалось, а теперь, пожалуй, сорвётся.
; Вычисли, голубчик, я никому не скажу. Я уверен, что ты один мне можешь помочь.
Я долго отказывался, но, наконец, уступил его убедительным и слёзным просьбам, соглашаюсь под условием, чтобы он готовил и другие билеты на случай неудачи.
Я взял четвёртку чистой бумаги и стал вычислять. Разумеется, в этих вычислениях не было никакого плана, системы, ни даже основания. Но, что за штука? В конечном результате у меня получаются две цифры: 7 и 24.
; Тебе придётся обратить внимание, ; говорю Ване, ; на два билета: на 7-й и 24-й.
Ваня обрадовался, поблагодарил и пошёл зубрить.
Каково же было моё удивление, когда узнал, что Ваня зубрил только эти два билета, а других и не читал.
Но вот и экзамен. Тянется с утра долго, нудно, мёртво.
Выходит Ваня. Тянет руку, она дрожит... взял билет... о, радость!
Билет № 24!
Ваня без запинки докладывает и получает четвёртку.
После этого меня стали осаждать семинаристы и свои товарищи, и из других классов. Все просили вычислить билеты. Разумеется, я всем отказывал.
Однажды вечером вызывает меня сам инспектор семинарии, гроза и ужас.
; Говорят, ты вычисляешь билеты, правда это?
; Чтобы спасти бедного Ваню Розанова, я в шутку вычислил ему два раза, он поверил, и билеты достались ему именно такие, какие я сказал.
; Как же ты это делал?
; Не знаю, это шутка...
; Смотри ты! ; грозит на меня пальцем и величественно уходит.
Экзамены окончены. Ваня получил две переэкзаменовки. Но ему больше не пришлось учиться в семинарии. Он определился на место своего покойного отца, чтобы кормить осиротевшую семью.

                _______________




12. Зачем бежала белочка?
Это лето я проводил дома у родителя, в Загорнове. Весело жилось здесь. Мы гурьбой делали набеги за грибами, ягодами, ловили рыбу, купались. Я, как старший член семьи, был коноводом. Все подчинялись мне, и мы, втянувши в свою компанию и соседних мальчиков и девочек, весело проводили время в играх и забавах. Впрочем, не в одних играх и забавах проводили мы время. У отца было большое хозяйство. Он имел работника и пару лошадей. Он сеял хлеб, сажал картофель, у нас были большие покосы. А сад? А огород? Всё это требовало рабочих рук. И мы все работали и в поле, и на огороде, как взрослые. Я с братьями вставал косить в 4 часа утра. Отец почти не принимал участия в полевых работах. Ему было некогда. Он был благочинный, уездный наблюдатель школ, у него велась обширная переписка с подчинёнными и различными “ведомствами”. Мы его и не отрывали от его прямой работы, справляясь сами со всеми полевыми работами. Отец сдал мне дело ведения полевого хозяйства, и я в шутку носил название “управляющий”. Мне было в то время 17 лет, и я перешёл первым учеником в 4-й класс семинарии. Я уже развил вкус, что значит одеться поприличнее, сказать в обществе умную фразу, привести цитату из какого-нибудь автора, прочитать “замечательное” стихотворение.
Однажды после обеда подзывает меня отец и говорит:
; Тебе придётся сейчас съездить в Москву, отвезти срочные дела в Семинарию и сдать вот этот пакет самому ректору.
Мать, услыхавши это распоряжение, стала высказывать свои соображения.
; Не отложить ли, папа, этого дела до утра? Теперь уже полдня прошло, когда Серёжа успеет вернуться домой?
; Ничего, мать. Он человек молодой, живо добежит до Раменского, а там и в Москву, далеко ли? Там он не задержится. Сдаст дела и обратно. К ночи вернётся домой, а отложить дела никак нельзя. Все бумаги в училищный Совет срочные и особенно пакет   о. Ректору.
Мать не возражала, и я стал собираться в Москву. Меня пленяла перспектива, как я покажусь в семинарию, явлюсь к ректору, побегаю по семинарскому саду, с которым простился с самых экзаменов, словом посмотрю на порядки в семинарии вне учебного времени.
Сборы мои были непродолжительны. Вычищенные ботинки, новые брючки, белая, вышитая сёстрами рубашка, лёгкое пальто и соломенная шляпа, ; вот и весь мой костюм. Надо заметить, в то время я носил очки в золотой оправе, которые купил год тому назад на скопленные деньги.
Вот только часов у меня нет, а то совсем бы “приличный” молодой человек!
; Папа, не дадите ли мне ваши часы? Сёстры вышили карман на сорочке, а часов-то нету?
; Возьми, пожалуйста. ; И он передал мне свои серебряные часы с длинной шейной серебряной цепочкой, которые я торжественно пристроил у себя на груди.
Я получил папку с делами и пакет о. Ректору, два рубля на дорогу и быстро зашагал в Раменское. День прекрасный, дорожка знакомая, а в ушах звучат слова матери:
; Не опаздывай, Серёжа, оборачивайся скорее, а если замешкаешься, то лучше ночуй в Раменском на вокзале, а ночью не ходи.
В Москву я приехал, когда село солнце, и был тот светлый летний вечер, каких бывает немного в году.
Я приехал на конке в семинарию и прямо в квартиру Ректора.
; Отца Ректора нет дома, он у всенощной, ; ответил мне его лакей.
; Это плохо, ; подумал я, ; надо дожидаться, когда он приедет от всенощной, а это будет не скоро.
Но делать было нечего, и я пошёл в семинарский сад. Как хорошо в нём! Множество детей вместе со своими матушками и нянюшками играют и бегают по дорожкам и площадкам, по которым месяц тому назад, бродили мы, семинаристы, с книжками и тетрадками в руках. Всё знакомые места. Вот пруды, вот курганы, вот куртины непроходимой заросли, которые стали ещё гуще, ещё пышнее.
Я бродил по саду долее часу и снова позвонил в квартиру ректора.
; Ректор дома, ; отвечает лакей, ; но он занят беседой с Архимандритом. Вам зачем он?
; Мне надо передать ему срочные дела Бронницкого уездного Наблюдателя школ и вручить пакет лично ему.
; Давайте, я всё это сделаю, всё передам ему и принесу ответ.
Я отдал ему дела. Чрез 10 минут получаю ответ:
; Отец Ректор благодарит Уездного Наблюдателя и просит передать ему привет.
Итак, моя миссия окончена, можно возвращаться домой.
Я немедленно вскочил на “медленно поспешающую” конку и прибыл на Рязанский вокзал.
Каково же было моё удивление и негодование, я опоздал на поезд всего на пять минут, и теперь надо ждать отбытия последнего ночного поезда, отходящего из Москвы в 11 часов 20 минут ночи.
Но делать было нечего. Я взял билет и на оставшиеся деньги заказал стакан чаю в буфете и белую булку.
Вот громыхает и поезд, битком набитый дальними пассажирами. В вагоне темно, в видах экономии освещение не полагается. Пассажиры укладываются на ночлег. Я занимаю кончик лавочки, так как мне ехать не далеко.
Вот и Раменское. Часы показывают половину первого ночи. Темно, на небе тучи. Керосиновая лампочка слабо освещает платформу. Я вспоминаю совет матери и решаю переночевать на вокзале.
; Разрешите мне переночевать в зале первого класса? ; обращаюсь к начальнику станции.
; Пожалуйста, молодой человек, любой диван к вашим услугам.
Я вошёл в небольшую комнатку, носящую громкое название “зала 1-го класса”, улёгся на широкий, обитый синей клеёнкой, диван и, завернувшись в пальтишко и накрывшись шляпой, быстро заснул.
Утром меня разбудил сторож, который со шваброй в руках пришёл выметать каменный пол и производить уборку.
; Довольно спать, барин, пора вставать, сейчас будут прибывать пассажиры.
Я быстро вскочил, посмотрел на часы: четыре, вышел на платформу, наскоро умылся из бака для питья, утёрся носовым платком и был готов в дальнейший путь.
Утро было свежее. Сквозь тяжёлые облака пробивалось временами восходящее солнце, но дождя не было.
Люди ещё спали, только отдалённое хлопанье кнута и мычание коров говорило о том, что пастухи выгнали скотину.
Я бодро зашагал из Раменского. По дороге ни души. Вот и лесок. Как хорошо в нём! Воздух чистый, смоляной. В кустах щебечут птички. Иногда солнце золотыми лучами осветит верхушки больших деревьев, и внизу под ними почему-то станет ещё темнее.
Но вот и Сафоновское поле. Вдали, в тумане, виднеется деревня, а за нею опять лес.
Я избираю более короткий путь. Минуя деревню, по полевой дорожке прямо на мост через реку.
На быстром ходу стал нагреваться. Расстегнул пальто, шляпу на затылок, бодро шагаю вперёд и вперёд.
В стороне стадо коров и лошадей. У самой дороги стоят пастухи. Один высокий, худой, другой пониже, но плотный и коренастый, третий мальчик, очевидно подпасок.
Быстро прохожу мимо этой группы и чрез разбредшееся по лугу стадо направляюсь к мосту.
Деревня осталась влево, и я приятно удивился, увидя невдалеке горбатый мост и на горе Сафоновское имение. Как я сократил путь!
Сафоновское имение, бывшее дворянское, теперь принадлежит фабрике Бр. Малютиных в Раменском. На горе, за мостом, стоит большой двухэтажный дом, в котором теперь помещается фабричная богадельня. За этим домом начинается Сафоновская роща. Густой и частый лес из дубов и елей, заросший внизу густой, непроходимой порослью. Не хороший лес! Мрачный, дикий, в нём никогда не родятся грибы и ягоды. Лес тянется с версту, и за ним деревня Загорново. Совсем осталось недалеко!
Я быстро перешёл горбатый мост и стал подниматься в гору. По обеим сторонам дороги растут дубы и ели. Вот и дом, рядом железные широкие ворота в больших каменных столбах. Ворота настежь, значит недавно выгнали со двора стадо. На дворе ни души, и окна в доме завешаны занавесками, спят ещё люди! Смотрю на часы: половина пятого.
Подхожу к воротам. Что это? Чрез дорогу с правой стороны бежит маленькая, маленькая белочка. Она настолько мала, что едва прыгает чрез дорогу. Я бросаюсь за ней, ловлю её, она ускользает из рук, направляется к раскрытым воротам.
Я за ней, то и дело нагибаюсь, чтобы схватить её. Она за каменный столб и по большой ели взбирается наверх.
Не удалось мне поймать её! А как хотелось принести подарок сёстрам и братьям.
Она взобралась на сук, села и смотрит на меня маленькими чёрненькими бусинками. Рукой её не достанешь, на дерево влезть не удобно, оно громадное, в два обхвата.
Я смотрю на неё, она внимательно смотрит на меня сверху.
В это время мой взор попадает в просвет между каменным широким столбом и деревом на мост, по которому я только что прошёл.
По мосту едут двое верховых, посылая рысью лошадей.
Вот они быстро поднимаются в гору. Я прижимаюсь к столбу, чтобы они меня не заметили. Сам же тотчас узнаю их. Это два пастуха, высокий и низенький, мимо которых я недавно проходил.
; Куда они торопятся, ; думаю, ; наверно к Литвиновским пастухам? Все пастухи всех окрестных деревень - все люди свои, вор на вору и среди них рассыпана целая воровская и разбойничья шайка. Они друг другу помогают, друг друга покрывают и друг за друга мстят.
Они проехали, меня не заметили. А я занялся опять своей белочкой. Сидит маленький комочек, задравши на спину свой пушистый хвостик, и как будто смеётся надо мной.
Я начинаю подманивать её, подражая голосу матери:
; Цок - цок - цок!
Она навастривает ушки и начинает понемногу спускаться.
; Цок - цок - цок!
Только хотел схватить рукой, она быстро убралась на старое место и оттуда опять смеётся надо мной. Сидит и хвостик на спину задрала.
Вот, плутовка!
; Погоди же, думаю, ; перехитрю я тебя.
Я присел у корня ели и тихонько стал пищать, подражая писку маленьких детёнышей. Сижу неподвижно.
Она долго прислушивалась и наконец потихоньку стала спускаться.
Мой расчёт был таков: подманить её возможно ниже, потом сразу выпрямиться и схватить её.
И я был уже близок к цели, как вдруг из-за дома с левой стороны послышался конский топот и разговор.
Я снова прижался к столбу, чтобы быть незамеченным.
Едут шагом опять два пастуха и между ними такой разговор:
; Опять же часы. Ты видел какая цепочка?
; Что говорить! А золотые очки?
; Да мало ли на нём: хорошее пальто, брючки, штиблеты.
; Да, сорвалось. А как было удобно, в руках, бери, пожалуйста.
; Не иначе, пошёл какой-нибудь тропинкой, а не дорогой. Мало ли фабричные тут натоптали всяких дорожек по лесу.
; Тьфу! Досадно, чёрт возьми! И парнишка-то плёвый, враз бы справились...
; А может и деньжонки какие при нём. С пустыми руками такие господа не ездят.
Пастухи стали спускаться под гору, к мосту, а у меня от страха дрожали ноги и леденела кровь.
Тут только я понял, что погоня была за мной. И если бы не белочка, накрыли бы они меня в Сафоновской роще.
Я с благодарностью посмотрел на белочку, которая спасла меня, а она, взглянувши последний раз на меня, быстро стала взбираться вверх и скоро исчезла в густых ветвях дерева.
Я снял шляпу и мысленно со слезами благодарил Бога за спасение.
Долго я боялся выйти из своей засады. С горы мне было видно, как они проехали мост и рысью помчались к стаду.
Только тогда я вышел из своей засады и зашагал в Загорново.
Я пришёл в 5 часов.
В доме все ещё спали.
Только Анна подоила коров и отправила их в стадо, да Димитрий, работник, снимал косу, намереваясь идти косить.
Я незаметно пробрался на сушило, разделся и быстро заснул на свежем сене.

                ___________

13. Привидение на охоте.
Об этом случае, пожалуй, можно бы и не писать здесь. В нём не видно действия Промысла Божия, кроме разве того, что благодаря этому случаю мне, заблудившемуся охотнику, был указан путь.
Итак, приступаю к описанию этого случая.
Я, ; двадцатипятилетний молодой человек, учитель Раменской фабричной школы.
20-ти лет я окончил семинарию первым учеником, год пробыл в Духовной Академии, а потом поступил в учителя фабричной школы.
Уже пятый год я учительствую. Нравится мне это дело, и я не думаю менять его на другое.
Летние каникулы провожу в доме родителя в Загорнове, хотя в Раменском имею квартиру и даже собственную кухарку, древнюю старуху Матрёну.
Я выгляжу совсем сформировавшимся молодым человеком. Ношу маленькие усики и небольшую испаньолку, что тогда почиталось “шиком”. На меня засматриваются барышни, и сам я, ; нечего греха таить, ; плачу им тем же.
Учителей и учительниц в нашей школе более 20 человек. Все мы живём дружной товарищеской семьёй. И в подражание некоторым из товарищей, я стал охотником. Приобрёл ружьё, патронташ и все принадлежности. Выиграл в карты у товарища учителя, ; да, выиграл! ; охотничью опытную собаку, под кличкой “Прогресс”, и вошёл во вкус охотничьей жизни.
Нравилось мне бродить по лесам и лугам целыми днями. Первое время убивал мало, больше пуделял, но потом привык и бил без промаху. Умная собака научила меня многому, и мы так сдружились с ней, что скучали один без другого, когда не ходили на охоту.
Конечно, не в одной охоте проводил я каникулы. У отца было большое хозяйство, большие покосы. Сам он не занимался этим делом, а сдал нам, детям, и мы работали, как настоящие работники, т. е. косили, сушили, молотили; сад и огород был на наших руках.
В то лето у нас гостили двоюродные сёстры, а в обеих приходских школах поселились дачники: семья Коробановых из Москвы. Сам Коробанов был главный бухгалтер конторы бр. Малютиных в Москве, и его многочисленное семейство, состоящее из десятка детей всех возрастов, учителей, гувернанток и всякой прислуги, шумом и смехом наполняли наш тихий Загорновский уголок.
Я вышел на охоту рано утром, как только согнали коров. С вечера накануне я приготовил патроны, вычистил ружьё, смазал салом высокие охотничьи сапоги. С позволения матери слазил на чердак, и от одного окорока отрезал “порядочный” кусок ветчины. У матери висело на чердаке несколько окороков, и там они выветривались, отчего получалась довольно вкусная “провесная” ветчина. Конечно, захватил с собой целую краюху хлеба.
Я намеревался пройти в Загорновский лес и здесь поискать тетеревей.
Всё утро, до самого полдня, бродил я по лесу, и мой “Прогресс” ни разу не принюхал следа тетеревей.
Досадно было потерять бесплодно столько времени. Зато как хорошо было в лесу! Лес дикий, мешанный, есть большие заросли, но есть и болотистый кочкарник, поросший большими, сочными гроздями брусники.
Часа в два почувствовал усталость, и захотелось есть. Оно и не мудрено. С раннего утра находиться в беспрерывном движении, ; не шутка! Устала и собачка.
Сели мы, т. е. я и собачка, на мягкую кочку под тенью высоких деревьев, и принялись закусывать.
Как это всегда бывает, усталость чувствуется сильнее, когда отдыхаешь. Потянуло ко сну. Я развалился на мягкой траве и вскоре заснул. Спала рядом со мной и моя верная собачка. Проснулся, было уже 5 ч. вечера.
Ну, как возвращаться домой с пустыми руками? Легко сказать, во весь день ни одного выстрела! Да дома засмеют все, а главное, как совестно пред барышнями!
Что касается братьев, то это народ ох, какой язвительный!
; Ну, много ли зарядов выпущено в небо? Много ли птиц полетело умирать? Во сколько следов стрелял ты? И пр.
Поди, доказывай им, что ничего, абсолютно ничего, не нашёл, что собачка ни разу не принюхала следа. Не поверят.
Лучше пойти в казённый лес и там поискать рябчиков. Решил я и зашагал в казённый лес.
Лес хвойный, крупный. Там, пожалуй, можно встретить и не одних рябчиков, а и рысь или самого Михаила Ивановича. Да и кроме того, охота в нём запрещается. Ну, авось, никто не увидит. Ведь не ходят же лесники вокруг каждого дерева. А если и увидят, сейчас ружьё за спину, смело подойду и спрошу, как мне выйти в Загорновскую Синьгу, я-де заблудился? Ягдташ у меня пустой, поверят, да ещё дорогу укажут.
До самого вечера шагал я по казённому лесу. Ничего! Попадались белочки, да за что же их бить?
Когда стало темнеть, решил идти домой. Солнце село, и я потерял ориентировку. Бродил, бродил, ни одной знакомой поляны, ни одной приметной курчины. Лес и лес.
Устал я окончательно и решил ночевать в лесу, да к тому же совершенно стемнело.
Выбрал я мягкую кочку под широкой старой елью, расположился ужинать. Основательно закусил, покормил и собачку. Развернул курточку, которую всегда носил в ремнях на случай дождя, помолился и улёгся в мягкую кочку. Собачка примостилась у ног.
Я быстро заснул, но вероятно спал не долго. Проснулся я от страшного зуда во всём теле. Всё тело моё горит и чешется. Что за история? Я чиркнул спичку. Оказывается, я улёгся на муравейник. Мелкие, рыженькие мурашки всего облепили меня. Они забрались под бельё и кусали. Ощущение такое, будто я облеплен горчичниками. И как я с вечера не доглядел этого? А теперь приходится раздеваться донага и выколачивать об дерево непрошеных жильцов. Брр! Холодно, но ничего не поделаешь.
Я снова оделся и улёгся уже у самого корня старой развесистой ели. Её громадные ветви служили мне как бы шатром.
Я благополучно проспал до 5 ч. утра. Надо вставать, да за дело приниматься.
В лесу посветлело, но солнца нет, и день обещает быть сереньким, а может быть и с дождём.
Надо бы выйти на Гагежу. Так называлась заросшая низина среди крестьянского леса. Очевидно, когда-то текла здесь речка, а теперь от неё и помину не осталось. Одно болото, поросшее осокой. Но как попасть на неё? В какую сторону идти? Солнца нет, а компаса я не взял. Положение не из важных.
Пойду, думаю, напрямки, не сворачивая в сторону, куда-нибудь да выйду?
Прошло уже довольно много времени, а я всё шагаю и шагаю. Ни одной знакомой дорожки, ни одной приметной куртины, лес и лес. Да вдобавок ко всему этому стал накрапывать мелкий дождик. Ну, пропало моё дело! Теперь уж не об охоте думай, а как бы выбраться из леса. Продовольствия у меня осталось на один раз, а дальше что я буду делать?
Эх, заблудился я! Дело скверное! И дома будут беспокоиться.
Сделал я ещё один привал, доел свои харчи и фляжку с водой допил.
Пошёл, стараясь держаться одного направления. Стало темнеть, и в лесу скопился туман. А дождь, будто из мелкого сита, поливает и поливает.
Наконец совсем стемнело. Что делать? Куда идти? Не оставаться же здесь ещё на ночь, да под дождём? Иду, пробираюсь чуть не ощупью. Ноги то и дело задевают за пни и проваливаются в ямы. Деревья едва различаются в тумане. Пошло мелколесье. Соображаю, попал я в крестьянский лес, но какой? Никак не могу распознать.
Вдруг... в темноте вырисовывается белая фигура... Она выше деревьев. И мне кажется, что она двигается... Я невольно остановился и замер на месте...
Фигура имеет неясные очертания. То она представляется в виде женщины с распущенным белым покрывалом в руках, которыми она широко размахивает, то она закутается вся в это туманное одеяло и сделается тонкой... То вдруг опять развернётся и быстро помчится вперёд...
Я стою на месте, что называется, ни живой, ни мёртвый. Уж кого, кого я мог встретить в лесу: и объездчика, и лесника, и дикого зверя, но чтобы встретить привидение, ; этого я никак не ожидал.
Я вынул из ружья дробовые патроны, вложил картечь и держу ружьё наготове. В лесу тихо, тихо, только мелкий дождик неясно шелестит по листьям кустов и деревьев.
; “Прогресс”, вперёд! ; посылаю собаку.
Она пошла несколько шагов, я за ней, но вскоре повернула назад и стала, что называется на охотничьем жаргоне, лизать пятки мне.
Фигура колышется и то делается яснее, то как-то расплывается и тускнеет.
Наконец я решил спросить.
; Кто это? Отвечай, иначе стреляю! ; заорал я громким голосом.
; Попробуй, в ответ получишь то же.
Я так и присел, у меня от страха подкосились ноги. Никак не ожидал, что привидение может говорить человеческим голосом, да ещё мужским!
Что тут делать? Тут есть кто-то живой. Куда мне деваться? Первая мысль: обойти стороной это проклятое место. Но как его обойдёшь, когда ничего не видно и на каждом шагу будешь натыкаться или на деревья, или на кусты?
Я решил стрелять и ещё раз предупреждаю:
; Последний раз говорю: отвечай, кто ты, иначе стреляю! ; громко закричал я.
; Ха - ха - ха! Вот напугал! Ну и нагнал страху! Сергей, это ты, что ли?
Я слышу знакомый голос, обрадовался, переспрашиваю:
; Кто говорит? Назовись?
; Вот ещё. Догадайся сам.
Тут я узнаю голос приятеля учителя земской Малышевской школы, тоже горе-охотника.
; Ваня, ты?
; Собственной персоной.
; Зачем ты здесь?
; А ты зачем? Иди ко мне, я в шалаше.
; Как я пройду? Ничего не видно.
; Я зажгу спичку.
В туманной мгле слабо блеснул огонёк.
Я осторожно пошёл на него. Чрез две-три минуты я стоял около большого шалаша, в котором, как у себя дома, расположился Иван Андреевич Суриков, или Ваня, мой большой приятель.
; Зачем ты здесь?
; Как зачем? Надо же на рассвете уточек пострелять.
; Какие тебе в лесу утки?
; А болото-то на что?
; Какое болото?
; Да что ты в первый раз что ли здесь? Ведь это Безумный Корень!
; Ба, ба, ба! Так вот мы где? Отсюда, зажмуря глаза, могу дойти до дому. Безумный Корень, так, так! ; обрадовался я.
Это болотце в лесу я знал хорошо. Оно небольшое, заросшее осокой и клюквой, местами виднеются зеркальца воды. Проходя не раз с собакой, я на нём никогда не встречал никакой дичи.
; Каких же ты ждёшь уток?
; Рано утром перелетают с реки, а иные и ночуют здесь стайками. Вот утром увидишь сам. Влезай в шалаш.
; А привидение?
; Какое тебе ещё привидение?
; Ну, высокая женщина с колеблющимся покрывалом?
; Ах, ты про это? Ты видал – среди болота торчит старый тысячелетний ветловый пень? Так это от него фосфорический свет. Ночью, особенно в туманную погоду этот свет поднимается столбом и колышется. Вот посмотри.
Он вышел из шалаша, и мы из чащи сделали несколько шагов к болотцу.
Действительно, над срединой болотца колыхался белый, неясный столб, который я издали принял за привидение.
; Ну, а ты-то откуда идёшь? Ягдташ у тебя пустой.
Он закурил папиросу, и при свете спички осмотрел меня.
Я рассказал ему про свою неудачную охоту.
; Давай влезай в шалаш, утром дела поправим.
; Но я промок, озяб.
; Это дело сейчас поправим.
Мы влезли в шалаш. У него нашёлся огарок сальной свечи.
Он налил мне стаканчик водки и отрезал большой кусок колбасы и хлеба.
; Подкрепляйся!
Я с жадностью выпил водку и с такою же жадностью стал пожирать колбасу. Хлебцем поделился с собачкой.
; Теперь завернись в мой халат и коли хочешь усни. Утром разбужу.
Я хотел было идти домой, но он удержал меня.
; Тебе идти сейчас домой не следует по трём причинам. Первая: в темноте тебе из лесу не выйти, только изуродуешь себя, да и опять ещё заблудишься. Вторая: стыдно возвращаться с пустым ягдташем после двухсуточной охоты. В третьих: твоя собачка поможет нам достать уток из болота.
Я согласился. Завернулся в его толстый халат и быстро заснул. Утром он разбудил меня.
; Проснись, горе-охотник, утки летят.
Было светло, и на одно зеркальце опустилась стайка чирков.
Одновременно раздались два выстрела. Четыре утки остались на воде. Я послал Прогресса достать их. Две из них оказались сильно разбитыми. Разглядывая их, Ваня удивился.
; Ты каким номером дроби стрелял?
Тут только я спохватился, что забыл переменить патроны в ружье и стрелял картечью.
; Ну, это значит твои, а это мои. Я стрелял мелкой дробью.
Я завернул уток в лопух и положил в ягдташ. Стал прощаться.
; Ну, иди, коли тебе невтерпёж, а я посижу ещё часика два.
Я быстро вышел из леса. Пошёл рекой. Дорогой убил пару коростелей.
В лесу издали раздавались выстрелы, вероятно Ваня крушит уток, ; подумал я.
Домой пришёл, когда ещё всё было погружено в сон.
Я незаметно пробрался в светёлку, разделся и улёгся в постель. Честь охотника не потерпела ущерба.

                ____________