Прадед. Дневник 1

Толгский  Сергей  Васильевич





Записки  деда  Эсветенского




Коканд  1937 – 1938 г. г.





















Посвящается

внучке

Шурочке

Андреевой
























“Подхваченные  вихрем”
  или
“Кокандское  сидение”.

(Дневник Эсветенского.)

1937 г.

Тетрадь 1-я

4 Декабря/21 Ноября
1.Вступление.
Решил вести дневник. Мысль об этом была у меня давно, но исполнение её всё откладывалось по “независящим”, как говорится, от автора причинам. Наконец сегодня приобрёл бумагу, сшил тетрадку, обмакнул перо и… задумался. Зачем эта затея? Кому она нужна? Не сразу нашлись ответы на эти вопросы. После продолжительного обдумыванья, пришёл к решению: я в чужом краю, “среди чужих людей, здесь всё ново, интересно” для других, хотя бы москвичей, моих родных и знакомых. Им, разумеется, никогда не придётся побывать здесь, так почему бы им не познакомиться с этим интересным краем чрез мой дневник?          Что интересного здесь много, на каждом шагу, интересного             со стороны природы, населения, обычаев, нравов, климата и пр., –  об этом говорить не приходится, и вопрос сводится к тому, съумею ли я передать, чтобы другим было интересно читать? Постараюсь, но судить об этом не мне. Заранее даю себе слово: писать только      о достоверном, (всякая фантазия исключается), и быть искренним. Итак, начало сделано, а важно, как говорится, начать, а там уже пойдёт!
Вот и пошло. Сейчас, когда делаю эту запись, – 9 ч. вечера    по нашему (Кокандскому) времени, – на дворе снег. Пошёл час тому назад. Это первый здесь снег. С утра было облачно, хотя просвечивало временами солнце. Дул сильный северо-восточный ветер. Было холодно, всего 2 гр. тепла. А какая хорошая погода стояла всё это время. Солнечная, сухая. Днём на припёке 15-18т гр. тепла. Ночью мороз, который к утру доходил до 5-7 гр. Ненастных дней здесь очень мало, их почти не бывает. За 4 мес. моего здесь прибывания, едва наберётся 5 дней ненастных. Зато маленький даже дождь превращает улицы в сплошную грязь. Грязь здесь особенная, не такая, как в центральной Европ. России. Дело в том, что почва здесь глинистая. От дождя поверхность её размазывается, делается липкой. Трудно ходить в ненастье по улицам. Ноги разъезжаются, скользят, калоши липнут в глину, их легко потерять. В комнате у нас не жарко. Благодаря небольшой железной печке, примкнутой            к большой домовой печке, температура поддерживается от 11         до 15 гр. Топим эту печурку 2-3 раза в день. Такую температуру (высокую) держим не для себя. Мы с Талей могли бы довольствоваться и более низкой температурой. Боимся застудить нашу маленькую щебетунью птичку, Шурку. Она слабенькая и очень восприимчива к заболеванию. Дровами мы немного запаслись ещё в сентябре. Не знаю, хватит ли на зиму? О зимах здесь говорят разно. Одни говорят, что их вообще не бывает, другие говорят, что  в январе морозы доходят иногда до 15-18 гр., и выпадает глубокий снег, давая возможность кататься на санках. Поживём, увидим.

_____________


2. Посвящение. Последний момент жизни на даче
в Тарасовке. Бегство в Москву. Сборы.
5 Дек. – 22 Ноябр.  Эврика! Нашёл ответ на поставленный мною вчера вопрос: зачем я пишу этот дневник? Думаю, этот ответ будет исчерпывающим. У меня растёт внучка, милая, любимая мною внучка, Шурочка. Ей сейчас без месяца 5 лет. Она – дитя. Очень впечатлительный ребёнок. Она разделяет с нами участь “Кокандского сидения”. И, как ребёнок, резвится, прыгает, играет.  В её жизни этот период, разумеется, не пройдёт даром, не не наложит своего отпечатка. Но она получает сейчас впечатления чрез призму детского сознания. Так пусть же, когда вырастет, прочитает этот дневник. Он ей скажет многое, восполнит детские впечатления. Итак, ей, моей милой внучке Шурочке, посвящаю этот труд! Пройдут года, десятилетия, и тогда, может быть, она, взявши в руки эту тетрадь, вспомнит, кто её любил всей душой, кто добровольно, ради неё, отправился из Москвы в далёкий край, чтобы быть с ней неразлучно и вместе с её матерью разделить участь Кокандского сидения.
Заговоривши о внучке, я попал, что называется, на свой любимый конёк. Легко сказать: вот, уже скоро 3 года, как она всецело находится на моих руках. Я ей и мать и отец, и нянька, и воспитатель, и кухарка, – словом, – всё! После смерти бабушки (1935 г.) она досталась мне. С ней я три лета жил на дачах: два          в Кускове, одно в Тарасовке. По зимам с нею в Москве. Очень памятна мне последняя дача и особенно последний, критический, так сказать, момент. Но, расскажу всё по порядку, хотя кратко.
Безмятежно текла жизнь на даче в Тарасовке. Мы с Шурой занимаем 2 небольшие комнаты, разделённые корридором. Комнаты недурно обставлены. “Мы с Шурой”, сказал я, ибо настоящие хозяева снятого на лето помещения, её мать, Мариса и семья Бароненковых, приезжали сюда налётом. Эти налёты обычно происходили в выходные дни и зависели от состояния погоды.         А надо сказать, лето было неважное. Дождливые и холодные дни редко сменялись тёплыми, солнечными. Больших забот стоило мне уберечь мою крошку в такую погоду. Помню, в июне целую неделю дули холодные северные и северо-западные верты. Небо беспросветно покрыто тяжёлыми, свинцовыми облаками. То и дело принимается моросить дождь! Гулять нельзя, и в даче сидеть холодно, всего 8 гр. тепла. Топить нечем, да и кто же топит в июне?
Во время приездов “хозяев”, бывали шумные весёлые вечеринки. Приезжали: Володя с женой, семья Бароненковых, их знакомые. Гостей собиралось иногда до 15 чел. Чаепитие в саду, веселье, смех, музыка патефона и пр. Поздно ночью разъезжаются, и мы с Шуркой остаёмся одни до следующего приезда в выходной день. Впрочем, Таля приезжала чаще, привозила продукты.
Однажды… ох, жутко вспомнить! С этого момента началось то, что продолжается и сейчас, когда я пишу эти строки. Однажды, пред вечером, приезжает к нам Таля. По её стремительной походке, налегке, без свёртков и узелков, я догадался, что что-то случилось.
– Папа! У нас несчастье!.. – На ходу, не задерживаясь в саду, где мы встретились, говорит она. – Идём в дом, расскажу…
И… рассказала!..
Сейчас же собрались в Москву, бросив дачу и все вещи          на произвол судьбы. А дальше: следователь, допросы, хлопоты, колебание между надеждой и отчаянием, сборы…
Опускаю подробности. Всё это кончилось тем, что Тале надо выехать одной. Одной? Да разве можно одной, да ещё с ребёнком? Мариса решила её провожать, пользуясь отпуском по службе.
– Папа! Едешь с нами?
Я долго колебался, но любовь к внучке и желание быть полезным как ей, так и её матери в дороге и в конечном пункте, побудила меня согласиться.
– Еду!..
Назначен Коканд. Время выезда 27 июля. Агенту поручено взять три билета в спальном вагоне. Сборы, сборы, сборы… У всех на лицах печаль, утомление. Таля и Маня хлопочут везде, подают бумаги, добиваются личных свиданий с людьми, от которых зависит судьба Тали. Иногда вспыхивает надежда, что вот-вот грозный приговор Тале будет отменён… Тале… ибо выехать должна одна она с Шурой. Мы с Маней могли бы и не ехать, а если выезжаем, то как добровольцы.
Остаётся 2 дня. Успеха в хлопотах нет. Помню момент. Пришли чужие люди. Принесли гору горбылей, кучу рогож. По всей квартире раздался резкий стук молотков. Это началась упаковка вещей, которые пойдут с нами. Дальше – отправка их на вокзал. Последняя (прощальная) вечеринка в квартире Володи, а завтра уже в поезде по пути в далёкий Коканд.
Ну, кончаю на сегодня. Хотел было пойти в библиотеку       для обмена книжек, да боюсь не дойти, на улице грязь, слякоть. Снег стаял, но холодно, сыро.

______________


3. Посадка в вагон. Прощание. Первые шаги.
6 Дек. – 23 Нояб.  Дорога… дорога, дальняя дорога!
Проводы торжественные, но печальные. Нет шуток, смеха. Лица серьёзные, сосредоточенные. Два автомобиля с разбегу останавливаются у Казанского вокзала. Багажа девять мест, пудов пять. У Шурки глаза широко раскрыты, смотрят удивлённо.          Она недавно проснулась. Около 1 часу ночи. Прохладно.               Нас провожают: Володя, Шура, Бароненковы. Вагон. Суета, толкотня, шум. На четверых у нас 3 места. Поцелуи, объятия, слёзы, обещания. В 1ч. 30 м. Гудок, длинный, тяжёлый… Прощай, Москва! Мы одни. Нас четверо. Разборка вещей. Укладывание Шуры. Выехали из области света, погрузились во тьму. Не служит ли это предзнаменованием будущего? Да, впереди тьма, неизвестность… Хотя Тале пообещаны все удобства: если все её вещи отправляются на казённый счёт, в Коканде будет ей квартира, служба и пр.          Но тяжело на душе… Мысль пронзает мозг: “Зачем ты едешь?       Ты уже стар, тебе 65 лет, близок твой роковой предел…                ты останешься там навсегда? Не вернуться тебе!..” Но сознание, что всё совершается не по нашей воле, а также и другая мысль, что я обязан принести эту жертву в искупление своих грехов, (которых – множество!) и прежде всего того греха, что я оставил службу, изменив, так. обр., долгу, и дальше: любовь к внучке, в воспитании которой я выдел смысл моей праздной жизни, – укрепляли меня       в принятом мною решении.
Устанавливаем дежурства: один из нас (кроме, разумеется, Шуры), должен не спать и караулить. В вагонах, особенно дальнего следования, небезопасно. У нас же много багажа, а у Тали и Мани более 2000 р. в сумках и на груди.
Я вызвался дежурить первым. К этому побудило меня то соображение, что Маня и Таля, особенно последняя, сильно утомлены всем предшествующим. Они почти не спали несколько ночей подряд, тяжело переживая, как снег на голову свалившийся удар. А потом хлопоты, сборы, – всё это отнимало силы. Было и ещё одно соображение. В 50 верстах от Москвы, за станцией “Раменское”, недалеко в стороне от жел. дороги находится село Загорново, место моей родины, где я провёл детство и юность до 30 лет. Там, около храма, который днём хорошо виден из окна вагона, родные могилы отца, матери, деда, братьев, сестёр. Хотелось помолиться из окна и сказать им всем “прости”, может быть, последнее…
Мерно стучат колёса… Дальний поезд, с которым едем мы, не делает остановок на маленьких и дачных станциях. В вагоне постепенно стихают разговоры. Кое-где слышится храп. Все места заняты. Вагон набит битком. Везде, даже в проходах, груды багажа. Уже 2 ч. 30 м. ночи. Проезжаем мимо родного Загорнова. Смотрю    в открытое окно. Темень, хоть глаз коли. Ни одной звёздочки, небо закрыто тучами. На глаза навёртываются слёзы. Длинной вереницей всплывают далёкие воспоминания. Шурка спит на лавочке, подложив ручку под щёчку. Милый ребёнок! Перенесёт ли она дальнюю дорогу? Ведь пять с половиной суток в вагоне, при её слабом здоровье, при нарушении нормального питания,                при постоянной тряске, при суете и беспокойстве, при духоте и жаре – всё это плохие ингредиенты! Спят ли дочери? Не знаю. Маня на верхней полочке. Кажется, спит. Таля, вероятно, нет, притворилась спящей. Пред сном она плакала… Бедная! Ей тяжелее всех.          Она лишилась всего. Рухнули все надежды. Какая она несчастная! Пред моим взором проходит вся её жизнь. Вот она девочка, беленькая, хрупкая, слабенькая, точь-в-точь как сейчас Шурка (Шурка походит на неё). Вот она девочка в форме гимназистки, учится прекрасно. Живая, впечатлительная. Вот она в университете уже девушкой: какая радость! Вдруг – изгнание! Слёзы, ужас, страдание… Вот она инженер… Ура! Ура! Далее Тифлис, слёзы, замужество, слёзы… и вот – теперь она трясётся в вагоне, сжавшись в комок на жесткой лавочке… Она, крупный инженер, с большим служебным стажем, изобретатель… Замужняя женщина без мужа, точнее – без мужей, с ребёнком на руках, у которого нет отца.    Отец заменён 100-150 р. в месяц…
Около 5 ч. разбудил Маню. Таля крепко спала. Взошло солнце. На небе разорванные тучи. Местность незнакомая. Мы уже далеко от Москвы, в Рязанской губернии. В вагоне кое-кто проснулся. Слышатся тихие разговоры. А поезд мчит всё далее и далее. Забираюсь на полочку, с которой слезла Маня. Быстро засыпаю. Переживания вчерашнего дня и ночи сказываются на организме.

______________

4. Первый день пути. Знакомства. Коля.
Картины пути.
7 Дек. – 24 Ноябр.  Просыпаюсь около 8 ч. На верхней полочке по другую сторону нашего купе спит молодой гражданин.             Под головой у него дорожная сумка. Ночью, вчера, при посадке        в вагон, мы не успели его разглядеть хорошенько. Он как вошёл, отыскал своё место, залез на полочку и вскоре заснул. Это наш сопутешественник по купе. Но кто он? Загадка. Гляжу с полочки вниз. Таля и Шура спят. Маня сидит, закинув голову, и… тоже спит. Хороший сторож, нечего сказать! Вагон пробудился. Возня, разговоры, временами смех. Передвижка и разборка багажа. Многие готовятся к чаепитию и завтраку. Солнце поднялось высоко, день намечается ясный, жаркий. Смотрю в окно. Местность безлесная. Куды ни глянешь, поля и поля. Происходит уборка хлеба.               По берегам сухих балок и оврагов стада гусей. Проезжаем мимо сёл, деревень. Многие из них в садах, на деревьях видны спелые плоды яблок, груш. Осторожно спускаюсь с полочки. Надо умыться. Подхожу к умывальной (она же и уборная), очередь. Делать нечего. Терпение – добродетель. Наконец, умываюсь, вхожу в вагон. Маня уже проснулась, но не потому, что выспалась, а потому, что неудобно спать сидя. Увидавши меня и сообразивши, что верхняя полочка свободна, быстро, как белка, забирается на неё и начинает доглядывать прерванный сон. Останавливаюсь около открытого окна в проходе. Устремляю взор на виднеющуюся на горизонте белую высокую колокольню какого-то, очевидно большого, села.  На душе отрадно и тревожно. Что нас ждёт впереди? Путешествие только началось. Говорят, утром, (когда я спал), проехали Рязань. Едем Тульской губернией. Слева, по ходу поезда, широкой лентой расстилается Ока. Эта светлая лента то приближается к насыпи,      то отходит и иногда исчезает за горизонтом, чтобы вновь появиться в поле зрения. Сёла, деревни, хутора, – соломенная Русь, – овраги, балки, речушки, реки, а главное: поля, поля и поля, покрытые спелым хлебом, частью уже сжатым и сложенным в крестцы и копны.
Гремят чайниками. Пассажиры суетятся и собираются              в проходе вагона, готовясь к выходу. Называют большую станцию, где поезд стоит долго, и можно запастись кипятком.
Иду за чайником. Таля проснулась, а Шурка сладко спит. Необычайное переживание для ребёнка, мерная качка и стук поезда, свежий прохладный воздух в открытое окно, – всё это прихлопнуло бедняжку! Таля безучастно широко открытыми глазами смотрит      в одну точку. Очевидно, она переживает происшедшее. Тяжело ей бедной! Она – страдалица. Несчастье придавило её, и она не реагирует на окружающее. Она замкнута в себе и страдает… страдает…
– Иду за кипятком, где жестяной чайник? Спрашиваю я, когда поезд заметно стал убавлять ход и загремел колёсами на стрелках.
В это время около моей физиономии мелькают чьи-то ноги, обутые в штиблеты и цветные полосками чулки. Это слезает              с полочки наш спутник.
Молодой человек лет 16, в майке, улыбаясь, протягивает руку к чайнику, который я держу.
– Давайте, я сбегаю, принесу кипятку, а вы покараульте   мою сумку?
– Очень рад. Пожалуйста. Как вас зовут?
– Коля.
– Только Коля?
– Да, да, Коля. Смеясь, бежит из вагона. Шурка потягивается, ворочается. Шум в вагоне, крики с платформы вокзала, у которой остановился поезд, очевидно не дают ей спать. Только Маня мирно и сладко похрапывает. Выхожу на платформу. Масса народу.        Все куда-то спешат, суетятся. Наш поезд, будто громадная змея, темнеет длинной лентой; наш вагон предпоследний, он не доходит до вокзала и даже до платформы. “Хорошо, что не я пошёл за водой, мне бы не успеть, так как водогрейня где-то далеко впереди,” – думаю я.
Крестьяне и крестьянки, мальчики и девочки, – все наперебой предлагают свои продукты. Продавцов очень много. Перебегая       от вагона к вагону, они предлагают молоко, яйца, хлебцы, какие-то лепёшки, огурцы, малину, кур зажаренных, яблоки. Продукты не дороги, дешевле, чем в Москве. Яйца, напр., по 25 коп., огурцы, крупные, зелёные, по 10 коп., молоко 20 коп. стакан и пр.             Нам ничего не нужно. Мы везём с собой запас из Москвы.
Второй звонок. Бежит Коля.
–Уж и очередь у водогрейки! Чуть не до драки. Насилу заполучил.
– Спасибо, Коля!
Поезд, гремя и колыхаясь, отправляется дальше.
Проснулись. Встали. Началось чаепитие. Шурочке – какао       с молоком, печенье. Достали из дорожной корзины колбасу, сыр, яйца. Маня, как врач, руководит питанием. Особая заботливость обращена на Шурочку. Ей предстоит выдержать трудный экзамен: преодолеть большой путь в исключительных условиях, поэтому надлежит питаться лучше.
Коле, с которым все познакомились, предлагаем чаю, закусок. Он отказывается, наливает лишь кружку кипятку, опускает в него два мясных кубика и выпивает с булкой.
Шура занята созерцанием новой обстановки, новых, незнакомых людей.
Тут и мы заводим знакомство с соседями по вагону. Против нашего купе, чрез проход, разместились две гражданки, обе молодые, весёлые, жизнерадостные. Оказались учащиеся, возвращающиеся домой на каникулы.
Наш семейный разговор вращается в сфере прошедших            в предшествующие дни и текущих событий и явлений. На душе        у каждого делалось легче от сознания, что наконец окончились хлопоты, суетня и возня со сборами. Первая страница тяжелой эпопеи прочитана и перевёрнута. Открывается вторая. Что-то она нам скажет? Но уже одно то, что сейчас никуда не нужно бежать, суетиться, хлопотать, а сидеть на одном месте и отдыхать, действовало на нас успокоительно.
Я и Маня старались поддерживать бодрое и весёлое настроение. Это необходимо для Тали. Она от усталости и всего пережитого сделалась какой-то безразличной и убитой.
В вагоне каждый нашёл своё место, водворился некоторый порядок. Поезд дальний: Москва – Андижан, и каждый пассажир устраивается на несколько суток. Носится гул от говора, который смешивается со стуком колёс. Изредка раздаётся смех, или отрывок песни.
После чая Шурка бежит к окну на другой стороне вагона, почти против нашего купе. Оно открыто, и под ним никем незанятая лавочка. Она становится на лавочку и погружается в созерцание бегущих мимо видов и картин. Этот пункт наблюдения, это открытое окно, стало любимым её местом, да и не только её, а и нашим, где мы все по очереди, а иногда и вместе, простаиваем часами, любуясь на развёртывающуюся панораму.
Так обычно проходит время до обеда. Кто желал растягивался на лавочке. Изредка кто-либо из нас брал книгу, из числа взятых     из Москвы для прочтения в пути, но чтение как-то не клеилось. Мозг требовал отдыха, а созерцание мелькающих в окнах пейзажей и картин было куда интересней самой интересной книги!
И правда. Чем дальше мы уносились на юг, тем небо становилось голубее, солнце жарче, воздух теплее. Там, уже далеко, за нашими спинами, где-то милая Москва с холодным ветром,           с непрерывным, может быть, дождём и грязью…
Степь! Милая степь, покрытая спелым хлебом! Не даром тебя воспевали поэты! Не даром тобой очаровывались художники!
“Широка страна моя родная,
“Взором быстрым не обнять тебя!..”
А поезд мчит и мчит всё вперёд да вперёд. Мелькают города, деревни, сёла. Чрез долгие промежутки станции с говором, суетней, шумом. Масса продавцов и продавщиц всех возрастов. Ребятишки загорелые, чумазые, в одних рубашонках, не знающие, что для голов существуют фуражки и платки, а для ног ботинки и сапоги, наперебой суют вам тарелочки с земляникой, малиной, вишней, творогом и даже зелёным горохом, торгуясь с серьёзным видом       за каждую копейку! Одежда, говор толпы, самые физиономии людей уже не московские. Вхезжаем в область мордвы и татар. На иной местной красавице вся открытая грудь увешана украшениями          из серебряных бывших царских пятачков, а на руках такие же браслеты в несколько рядов. Чёрные, как смоль, волосы перевиты лентами разных цветов и заложены ввиде венка вокруг головы.      На взрослых женщинах неизменные “панёвы” из домотканной материи, обязательно ярких цветов. Мужчины в белых посконных рубахах и таких же штанах. А солнце льёт свои палящие лучи,          а воздух настолько чист и ароматен, что не замечаешь духоты           в вагоне, ни вони от угля паровоза.
Время далеко заполдень. Пора обедать. Коля уже                на предшествующей станции добыл кипятку.
Хороший, услужливый парень! Шурка отметила его своим вниманием.
– Коля! Коля, иди сюда? Слышится её звонкий голосок. Коля, у которого в лице и в самой природе ещё много детского, послушно идёт к окну, к которому прилипла Шурка и оттуда слышится весёлый разговор и смех.
Обед – повторение утреннего чаепития. То же меню. Коле предлагаем разделить с нами трапезу. Он с любезной улыбкой отказывается. Он запасся на станции пятком, варёных вкрутую, яиц, топлёным молоком и какой-то, невзрачной на вид, но по его уверению очень вкусной, белой лепёшкой. У нас он берёт только кружку кипятку и выпивает с мясными кубиками.
Он является четвёртым пассажиром в нашем купе. Шурочка не в счёт. Она придаток к матери. Он абонировал себе верхнюю полочку и ни разу не претендовал на сиденье, на которое имел полное право, предоставив всё купе в наше исключительное пользование. Вагон, или точнее – наше отделение вагона (вагон разделяется на три части поперечными перегородками), а также тормозная площадка – его обычные места дневного пребывания.      В этих местах он никому не мешает, а на ночь убирается на свою верхнюю полочку, где, подложив под голову единственный свой багаж – рюкзак, и вытянувшись во весь рост, быстро засыпал          до утра.
Из распросов мы узнали, что он ученик Ленинградского железнодорожного училища, сын рабочего железнодорожника, едет на несколько дней в Сталинабад по бесплатному билету, используя свой двухнедельный отпуск на это “кругосветное” путешествие. Разумное времяпровождение! Оно расширяет умственный кругозор, обогащает опыт.
¬– Я еду бесплатно, – с весёлым лицом говорил он: – заработанные деньги я трачу только на еду. В Ленинграде мне советовали питаться в дороге возможно лучше.
И правда, этот совет он исполнял самым добросовестным образом. Его всегда можно было видеть что-то жующим. Он отдавал честь каждой остановке, даже самой маленькой, с постоянным запаздыванием и со вскакиванием в вагон на ходу, когда поезд развивал уже порядочную быстроту. Мы каждый раз волновались   за него и опасались, как бы он не остался на станции. Но, к счастью, этого не случалось. Он молод, ловок, легок в беге, в прыжках.      Уже когда станция бывала далеко позади, он, весёлый обычно, входит в вагон и в руках его обязательно что-нибудь “от еды”:        то яблоки, то малина, то огурцы, то какая-нибудь местная лепёшка.
Вечереет. Солнце склоняется к западу, но воздух ещё жгуч. Ароматы полей гуще, грудь дышит глубже. Нервы начинают приходить в норму. Маня щебечет, суетится, Шурка по обычаю        у открытого окна, только одна Таля сумрачна и печальна…
Поздно вечером ужин, (то же меню), и, наконец, укладывание спать. Коля засыпает раньше всех, за ним Шура, потом Мариса. Одна Таля долго не спит, временами тяжко вздыхает. Я держу “первую вахту” на дежурстве. Водворяется тишина. Тускло в вагоне. Слабое освещение создаёт полумрак, который под мерный стук колёс так располагает ко сну…
На небе зажглись первые звёздочки. Природа погружается       в сон. И только наше огненно-железное чудовище нарушает тишину своим стуком, громом, а иногда громким рёвом, устремляясь всё вперёд и вперёд…

_____________

5. Второй день пути. Дискуссия по существенным
вопросам. Свежие щи. “Маленькая - Беленькая”.
Сура.
8 Дек. – 25 Ноябр.  Ночь проходит благополучно. В 3 часа меня сменяет Маня, под утро вахту несёт Таля. Просыпаюсь, 7 утра. Утро свежее, ясное. Те же картины: деревни, овраги, поля. Вагон пробуждается. Суетня, говор, смех. В каком-то углу неистово плачет ребёнок. Бужу Маню, которая прикорнула в ногах у Шуры. Предлагаю ей занять мою полочку, что она охотно исполняет, сам спешу занять очередь в умывальную. Коля ещё спит богатырским сном, да и за кипятком ещё рано, хотя пассажиры гремят уже чайниками. Процедура с умываньем очень утомительна, отнимает не менее часа времени. Образуются длинные очереди. Пробки устраивают женщины, которые моют головы, волосы, иные стирают бельё.
В 10 пробуждаются все. Шурка неизменно торчит у окна. Готовится “стол” к завтраку и чаю. Коля уже бежит за кипятком.
За “столом” дискуссия по двум вопросам: Первый. Ввиду дефицита некоторых продуктов, которые подходят к концу,             (в дороге аппетит прекрасный!) и ввиду того, далее, что необходимо дать Шурочке жидкое, горячее питание, которая вторые уже сутки на сухоедении, надо во чтобы то ни стало, – (говорит Маня авторитетным голосом врача), добыть ей к обеду супу или щей. Возражений на это не последовало, против науки нечего сказать.    (У меня, грешного, было желание и самому похлебать свежих щец!) Вопрос сводился к тому, где достать? Встретятся ли в пути вокзалы с ресторанами и столовыми? Никто из пассажиров, к которым обращались с этим вопросом, не мог ответить ничего определённого. Одни называли Самару (Куйбышев), другие Оренбург, но до Самары почти сутки езды, а до Оренбурга около двух. Вопрос так и повис в воздухе. Второй, более серьёзный и тревожный вопрос. Этот вопрос касался хотя и не ближайшего, но во всяком случае неминуемого, хотя и отдалённого, будущего. Вопрос был о Коканде. И частнее: об его жаре и малярии. Таля, начавшая дискуссию по этому вопросу, трагическим голосом заявила: “В Коканде я умру от жары, так как я не переношу её, а Шура умрёт от малярии, так как она, вне всякого сомнения, её не перенесёт”. Я пока воздерживаюсь от реплик. Пусть выскажет свой взгляд врач, как авторитетное в вопросе гигиены и санитарии лицо. Но и врачу пришлось туго. Против рожна “неудобь есть прати”.  Есть в Коканде жара? Есть. Есть в Коканде малярия? Есть. Вопрос сводился к тому, перенесут ли они обе, (предполагается, что они обе обязательно заболеют), одна – одну, другая – другую болезнь? Начались долгие рассуждения, временами доходящие до жарких споров. Из чемодана достали какую-то книжку, вроде “путеводителя”, где определённо сказано: “В Коканде, Намангане, Андижане жара летом достигает 55;, в Хиве, Бухаре, Самарканде – до 65;… Коканд расположен в долине между гор. Долина низменна, местами болотиста. Заболевания малярией очень часты.                Но, благодаря осушению болот и расширению площади хлопчатников, опасность от болезни с каждым годом уменьшается…” Утешение есть, но маленькое. Таля вбила себе         в голову, что они с Шурой едут на верную смерть. Поди, выбей этот гвоздь из головы? Ничего не попишешь!
Споры затянулись чуть не до обеда. Расспрашивали соседок, (Одна из них из Коканда), но ответ получился неопределённый:“есть больные малярией, как и везде, но о массовых заболеваниях не слышно, а жара кончается августом, да и в августе уже она не такая, как в июле… Вообще, живут люди и хвалят…”
Спор, может быть, продолжался бы и далее, если бы поезд не подходил к какой-то станции, очевидно большой, ибо пассажиры бросились к выходу с чайниками. Коля подхватил наш чайник и бегом пустился по платформе, расталкивая и обгоняя других.
Пошёл узнать и я, нет ли здесь ресторана, или столовой, чтобы купить горячий обед?
Наш вагон в хвосте поезда и вокзал далеко впереди.
– Папа, не ходи! Не успееешь! Папа, останешься здесь!.. Папа!
Внучка уцепилась за меня и не пускает.
– Деда, не ходи! Деда, не пущу, не пущу!
Но я, не взирая на протесты, вырвался и бросился к вокзалу.
Мне думалось, если я и не успею вбежать в свой предпоследний вагон, то во всяком случае успею вскочить в любой, а там перейду, тем более переходы между вагонами закрыты гармониями.
И что же? Вбегаю в вокзал, расталкивая и обгоняя многих, вижу буфет, столы. Сидят люди, что-то едят ложками, из тарелок идёт пар. Бросаюсь к окошку: что дают?
– Свежие мясные щи. Порция 1р. 20 коп.
– Экий же я дурак! Почему не взял никакой посудины? Ну,    во что же мне теперь взять щей? В карман не нальёшь, а время идёт!
Бросаюсь обратно к вагону за посудой, авось успею!
В окне три физиономии. Кричат, машут руками.
– Папа, скорей, скорей!
Я тоже размахиваю руками и на бегу тоже кричу: скорей! Скорей!
– Дайте посудину! Свежие щи! Скорей!
– Не успеешь! Не ходи! Папа! Деда!
Однако дают кувшин, и я бегом (откуда взялась прыть!) пустился к вокзалу.
У окошка очередь. Ох, не успею! Забираю чью-то полную тарелку, предназначенную, очевидно, другому, ухитряюсь вылить  из неё в узкое горло кувшина. Мудрёная штука! Из очереди раздаются по моему адресу гневные протесты.
– Я уже был здесь… Я уже заказал две порции!.. Огрызаюсь я и подаю тарелку для другой.
Не успел я перелить её в кувшин, как раздался 2-й звонок. Тороплюсь, проливаю на пол. Бросаю в окошко 3 р.
– Сдачи не надо!
Бегу к поезду, который дал уже протяжный гудок.
Издали вижу обеих дочерей, до пояса высунувшихся из окна, и между ними головку Шурки. Они машут руками, кричат мне неистовыми голосами. Все оборачиваются, иные что-то мне кричат, другие смеются. Я бегу, что есть духу. А поезд стоит, как вкопанный.
– Ага, меня дожидается!
А он, подлец, сразу рванул вагоны и медленно потащил их.  Но я уже был у цели, (благо, эта цель приближалась ко мне сама). Вскакиваю на подножку. Еду. Ура!
Маня, усвоившая в споре (о Кокандских опасностях) авторитетный тон, начальственным голосом заявляет мне:
– Я запрещаю тебе делать это в другой раз!.. Слышишь? Запрещаю!..
– Слушаю.., – смиренно отвечаю я, – в другой раз буду захватывать посуду.
Гораздо позже меня вскочил в вагон Коля с кипятком.           Из карманов брюк торчат у него огурцы, горлышко бутылки              с молоком, конец белой булки.
Щи оказались очень вкусными, жирными, наварными. Шура ела их с большим удовольствием. Нам досталось понемногу, что называется, по губам помазать, только аппетит раздразнили.
Из любезности предложили тарелочку Коле, он, вероятно тоже из любезности, вежливо отказался, (к нашей радости). В это время он набивал рот свежими огурцами и булкой, запивая молоком.    “Вот что значит молодость,” – подумал я, – “долото слопает и всё ни по чём!”
После обеда обычное времяпровождение: переходы от одного окна к другому. Кинема-топографическая лента пейзажей стала уже утомлять. Опять разговоры о жаре в Коканде, малярии, неизбежной смерти. У Тали обычное упадочное настроение.
Коля свёл знакомство с барышнями, сидящими с нами визави. У них веселье, шутки, смех. Я забираюсь на верхнюю полочку, мне, ведь, нести первую ночную вахту. Подо мной мать и тётка укладывают спать Шурку. Она не хочет, капризничает, рвётся опять к окну.
Вечером чай, обычные закуски. Погода великолепная. Духота в вагоне умеряется прохладой вечера. Вагон живёт семейной жизнью. Все друг к другу пригляделись. Новых пассажиров нет. Вечером какая-то большая станция. Коля по обыкновению уже       на платформе. Зародилось желание, кричу ему с площадки:
– Коля! Коля! Вернись на минутку?..
Подбегает. Сую ему три рубля:
– Купи, если найдёшь, маленькую, беленькую… Понимаешь?
– Ага, понял!
– Сунешь мне без свидетелей… – кричу ему вслед.
– Ладно!..
Содержимое “маленькой, беленькой”, которую незаметно сунул мне Коля, было что-то горькое, жгучее, вероятно местного производства, кажется, – Оренбургского, хотя на этикетке красовалось: “очищенная, хлебная водка”. Но, ничего не поделаешь, “лопай, что дают”, как сказано у Чехова.
“Лопать” приходилось утайкой на площадке.
На душе стало веселей. Облачко грусти, навеянное мрачными разговорами и настроением Тали, растаяло в голубых небесах. Остаток приберегаю на вечернюю вахту.
Но бывают же такие предательские физиономии, одной из которых, к сожалению, обладаю я. На них буквально отпечатывается всё, не только душевное, но даже и… желудочное!
– Папа! Где ты сподобился? – Вглядываясь в меня, спрашивает Маня.
Отдаю должное уважение её докторской проницательности и  с сознанием собственной греховности смиренно говорю:
– Там… на площадке… воздух такой… Понимаешь?.. (Жест пальцами около носа), одуряющий…
Поздно вечером, точнее ночью, когда я стоял уже на вахте, любуясь в открытое окно ночными прозрачными тенями, наш поезд пересёк Суру, реку, отмеченную на карте. Помню из учебника географии: “Многоводная Кама с своими многими притоками, среди которых Сура занимает не последнее место…”
Так вот она Сура, которую я знал более 50 лет тому назад! Тогда было на бумаге, теперь я любуюсь ею в действительности. Поезд и река, как будто нарочно, чтобы мне дать возможность подольше любоваться, не расставались долго друг с другом, и то удаляясь, то снова сближаясь, как бы играли между собой.
Вижу на берегах костры. Костров много. Около них мелькают тени. На воде чернеют лодки. Даётся же счастье людям! Эх, половить бы теперь здесь золотистых осетров, или Сурских стерлядей! Вот, стой тут у окна, да карауль спящих, а там у костров жизнь, полная интереса и, может быть, приключений…
А вагон действительно спит. Он замер и только изредка пройдёт с фонарём, как тень, проводница, молодая гражданка            с вьющимися белокурыми волосами, в железнодорожной шапочке на затылке…

____________

6. Третий день пути. Размолвка с проводницей.
Сызрань. Чрез Волгу.
9 Дек. – 26 Ноябр.   Рано утром сквозь сон слышу мужской голос: “Окна чтоб были закрыты, на площадках чтоб никого не было!”
Что это значит? Открываю глаза, вижу с полочки: вдоль вагона идёт главный кондуктор, за ним наша проводница, оба           с зажжёнными фонарями.
Уж не случилось ли что? – Мелькнуло в голове. Может быть воровство? Сейчас поголовный обыск? Торопливо слезаю с полочки. Мои все сладко спят, даже Маня, которая после меня держит вахту.
Подхожу к открытому окну. Уже светает. На востоке светлая прозрачная полоса. Смотрю на часы: 4. Сколько же я спал? Оказывается 2 часа. Но сна ни в одном глазе. Берёт любопытство.
Возвращается с фонарём проводница.
– Закройте окно!..
– Почему?
– Закройте, говорю вам!
Закрываю, иду на тормозную площадку.
Она за мною, как тень.
– Идите в вагон!..
– Послушайте… что это значит?
– Идите, идите, вам говорят! Не велено!
– Объясните же наконец, что это значит?
– Нечего тут объяснять!
Вошла в своё отделение и сердито закрыла дверь. Отделение для проводников рядом, чрез стенку, с нашим купе.
Почему такой тон? – думаю я, останавливаясь около закрытого окна против её двери.
Почему она на меня сердится?
Она все эти дни с нами была ласкова, разговорчива, услужлива. Почему такая перемена? Мысленно ищу ответа.
Как и все ответы на важные вопросы, он явился неожиданно.
Вчера, во время моей вахты, в её отделение пришёл проводник, очевидно, соседнего вагона, молодой человек                с нахальной, как мне показалось, физиономией. Все спали, один я торчал у окна. В закрытом помещении послышались: весёлый смех, непринуждённый разговор, изредка фальшивый дуэт песни. Веселье шло крещендо. Началась возня с хохотом, взвизгиванием. Гляжу: Таля проснулась, Шурочка заворочалась. Ведь, только тонкая стенка служит перегородкой от нашего купе!
Я легонько постучал в дверь:
– Нельзя ли потише? В вагоне все спят…
Из отделения голос парня:
– Это ещё что за чёрт?
– Не чёрт, а пассажир, страдающий к несчастью, бессонницей, когда все спят…
– Он каждую ночь тут торчит!.. – слышу голос проводницы: – вот, окаянный, не даст и поиграть!..
Она высказалась так откровенно, рассчитывая, вероятно, что мне не слышно. Я слышал, но решил не возражать. Мне сделалось даже неловко и стыдно, что помешал молодости несколько встряхнуться и забыться от повседневной утомительной, однообразной и скучной работы.
Так вот почему она на меня сердится? Сознаю, виноват я, и теперь наказан: она мне не отвечает.
Однако, почему же, всё-таки, нельзя открыть окна?                Из дальнего купе идёт, спотыкаясь спросонок, пожилой господин. Он торопится… Задерживать сейчас его нельзя, спрошу на обратном пути.
– Не можете ли сказать, почему сейчас запретили открывать окна в вагоне и находиться на площадке? – Возможно мягче обращаюсь к нему, когда он проходил обратно мимо меня, учитывая его сердитое лицо, обрамлённое всклокоченными волосами и бородой.
– Почему? А сейчас будет мост чрез Волгу. Сызрань.
– Вот оно что!.. невольно вырвалось у меня. Это интересно. Будить мне моих или не надо? Посмотрел на них: спят спокойно; Маня на полочке, куда забралась после меня, даже похрапывает. Пусть спят!
Поезд идёт несколько тише. По обеим сторонам дома, стройки. Очевидно, большое село, или город. Уж не Сызрань ли? Спросить некого. Проводница высунулась было из полуоткрытой двери своей каморки, и, увидавши меня, быстро юркнула к себе обратно.
Стройка деревянная, дома большие, иные двух¬- и даже трёх-этажные. Склады леса, амбары, лабазы. От нашей железнодорожной магистрали, по которой мы едем, отходят то вправо, то влево линии. Около некоторых виднеются вдали товарные платформы. Людей не видно: раннее утро.
Наконец вправо показывается стальная лента широкой реки.
Так вот она, красавица Волга!
Очевидно мы едем берегом. Вдали чернеет пароход, стелется дым. Около берега баржи, лодки. Ранние рыбаки спешат на ловлю. Поезд убавляет ход. И вдруг, берег реки уходит под поезд. Гляжу вниз, под нами вода. Моста не видно. Получается такое впечатление, будто поезд висит между небом и водой. Стук колёс стал тише, звук уходит вниз и растекается по поверхности реки. Интересно и жутко. Мелькает мысль: а вдруг мост провалится?.. Рука судорожно хватается за спинку сиденья… Замирает дух… В окно видны только небо и вода, то и другое одного цвета. Так продолжается несколько минут, которые кажутся вечностию…
Но вот стук колёс и шум поезда сильнее. Пред окном вырастают деревья, домики. С высокой насыпи видно далеко вокруг. Несколько правее светлеет излучина реки. Поезд заметно прибавляет ход. В настроении происходит реакция. Почему то захотелось спать, рот рвётся от зевоты.
Сажусь на лавочку в ногах Шуры. Закуриваю папиросу. Смотреть в окно не стоит: знакомые картины! Скоро Самара.         Не мешает соснуть пока.
Когда уже загорелся день, меня разбудил голос контролёра:
– Прошу предъявить билеты?
Билеты у Тали, и я снова закрываю глаза. В бок довольно бесцеремонный толчок.
– Гражданин! Ваш билет? Около меня проводница.
– Прошу повежливее! – Огрызаюсь я.
Очевидно, она ещё сердится на меня.
В полдень будем в Самаре, подумал я, и снова погрузился       в сон.
За чаем рассказываю про переезд через Волгу.
– Уж будил я тебя, будил, – говорю Мане, которая очень обиделась на меня, что не видала Волги, – даже за ноги тащил, ничего не помогает!
– Неправда! Неправда!
– Будил и Колю, – продолжал шутить я, – но он труп трупом! –
– Меня трудно разбудить, – смеётся он, – однажды                в Ленинграде товарищи вынесли меня сонного из общежития и положили в саду под куст, я и не чуял! Ха – ха!
Время шло в разговорах, праздном шатании по вагону.          На станциях мордва, татары, черемисы. По обычаю предлагают продукты, яйца, молоко и пр.
Решено в Самаре взять горячий обед.
Вот и Самара. Маня, захватив посуду, побежала за обедом. Коля исчез с чайником. Пошёл и я, чтобы осмотреть вокзал, благо поезд стоит 14 минут.
Эх, думаю: впереди предстоит пересечь горную местность… Места, вероятно, не только прекрасные, но и жуткие…, а посему… не мешало бы навестить буфет?.. Сказано, сделано. В буфете толкотня, суета. Стаканчик стоит столько же, сколько и в Москве… Вокзал и буфет очень хорошие. Прошёлся по платформе. Масса народу. Вовремя подошёл к вагону. Вскоре явилась и Маня               с обедом. Какой-то суп, котлеты. Наконец тронулись дальше. Теперь перегон до Оренбурга. Обедаем с аппетитом. От проводницы узнаём, в Оренбурге прицепят вагон-ресторан. Это радует нас.

____________

7. Перерыв в описании путешествия.
Квартира в Коканде. Условия жизни.
11 Декабря.   Я описываю события, которые были четыре месяца тому назад. Вот уже пятый месяц, как мы в Коканде.           На время прерываю описание путешествия, к нему я вернусь, теперь же расскажу, как мы живём в Коканде в настоящее время, т. е.        11 Дек.
Как воспитанник старой школы, по примеру старых беллетристов, начну с описания погоды. У нас “погода – подлец!” – как сказал Чехов. Туман, сырость, грязь, холод… Из Москвы получаем сообщения, что там форменная зима. Морозы, катаются  на коньках, бегают на лыжах, – какая благодать! А у нас какая-то пародия на зиму. Не зима, не осень. Дней 10 тому назад, природа, как и путная, взялась было за ум, надула снегу. Ну, наконец-то! Думалось мне. Но не тут-то было! Спохватилась, окаянная, одумалась, что она не в Москве, а в Коканде, напустила туману, чтобы замазать истину. Так и тут. Получилось: ни зима, ни осень,     а Кокандская пакость! На обочинах арыка снег, на деревьях, голых, печальных, как кокандские нищие, иней. Нет здесь милой ёлочки, весёлой сосенки, которые у нас, в Москве, радуют взгляд своей зеленью. Здесь, если пусто, так пусто на все 100 процентов.     Сквозь лес, если бы был таковой, гляди насквозь: прозрачно!       Под ногами грязь, не московская, которая к ногам не липнет и        не пачкает обуви, а своя, местная, кокандская. Она крепко хватает  за ноги, быстро дёргает то в одну сторону, то в другую, чтобы свалить человека, и, в конце концов, налипает к ногам целыми пудами. И тогда – прощай, красота! Прощай эстетика! Даже самые изящные ножки молоденькой барышни, в светлых туфельках, превращаются в тяжёлые “тумбы” африканского слона. И “едет”, как на лыжах, такая барышня в изящных туфельках, именно – “едет”, а не “легонько” ступает. А туман? Ну, какой туман может сравниться с ним? Утром, как цельное молоко, к которому приклеен билетик Кокандской санитарной конторы: “разрешается к продаже. Цельное. Со сливками.” Его, молоко, а не туман, с раннего утра расхватывают на рынке разные городские учреждения, больницы, приюты и пр. вёдрами. Бедные! Они боятся, как бы оно не досталось рядовому обывателю. Больно жирно де для него! И к заполдню туман, как снятое синее молоко, за которое рядовой обыватель платит бешеную цену, (на 1 р. 2-2,5 стакана!), нанесённую утром городскими учреждениями. Вот, благодетели! Его, туман, а не молоко, немного раздует ветерком, проглянет сквозь него,             как сквозь лёгкую вуалетку московской барышни, солнышко, подразнится языком, да и спрячется опять, накрывшись, как старая узбечка, тяжёлой рваной паранджой. А холод? В Москве уж если холод, так холод! Там широкий размах, видна русская натура, про которую писатели прежних времён говорили: “уж если пить, так    до упаду, поститься, так до смерти, молиться, чтобы лоб разбить,” – словом, уж если мороз, так мороз, как на полюсе, где сидит Папанин! А здесь ни холодно, ни тепло, так, что-то такое среднее, пошленькое. Термометр показывает 2-4 мороза, а к ногам липнут пуды грязи, и ты, идя, рискуешь поскользнуться и сломать ногу. Словои, фальшивая погода сбивает всех с толку. Недаром узбеки    не знают, как им одеться. Ввиду холода надевают ватные, стёганные халаты, подпоясываются десятком разноцветных платков, а потом, вероятно, станет стыдно самих себя, (какие-де неженки!) оставляют грудь открытой от ворота до пояса, босые ноги суют в рваные калоши, которые, при случае, не жаль оставить в грязи, а на затылок едва нашлёпывают неизменную тюбитейку.
Наша комната… Ну, как бы сказать? – Тоже фальшива, как фальшива и лукава сама Кокандская природа. Начну с печи, – это, ведь, сердце зимней постройки. Хороша она, тепло в комнате, плоха, – ну, её к шуту! Она круглая, железная, выложенная внутри, как откормленная свинья жиром, кирпичём. Назначение её: согревать три комнаты. Но, вероятно, она рассчитана на лесистые массивы,      (о которых в Коканде и понятия не имеют!), или, по крайней мере, на Москву, где дров изобилие и они нипочём! Она – ж;ра! Жрёт дрова, как голодный узбек кукурузу! А дров-то и нет! На рынке они в гомеопатических дозах, кроме него достать их негде! А какие цены на них? Ах, какие цены! В Москве можно купить порядочные брюки и даже ботинки, (с ручательствои, что подмётки проносятся месяц!), сколько здесь надо заплатить за охапку дров, чтобы истопить “ж;ру”.
Я забыл сказать, что у этой “жоры”, как и у всех печей             в Коканде, нет вьюшек и крышек, чтобы закрыть трубу, дабы жар не улетал на улицу. Этого не делают печники. Уж не потому ли             в Коканде нет холодов и морозов.
Во вторых – окно. Я боюсь, как бы в одно прекрасное время вся комната, со всей обстановкой, не убежала бы на улицу чрез это окно! Так оно велико, в целую стенку.
Ведь было же в древней Греции, когда один философ, увидавши большие ворота в городской стене, сказал жителям: “Караульте ваш город, а то он уйдёт чрез эти ворота”. И здесь можно опасаться подобного же явления.
И зачем такое окно? Зимой, в короткие тусклые дни, всё равно сидим с электричеством, а летом все окна жители стараются закрывать наглухо, чтобы в комнате было темно и прохладно, и не было бы мух. Совсем не понимаю замыслов строителей. Зимой же, чрез тонкие рамы, проникает в комнату холод, и к окну не подойдёшь, так в него дует! Причём, форточек не полагается.
Далее, в 3-х, совсем непостижимое устройство внешнего входа в квартиру, со двора. Здесь прежде всего поражает одинарная тонкая дверь. Как будто она разделяет две жилых комнаты, настолько близких друг другу, (как совместные спальни молодых супругов), между которыми вообще не полагается никаких перегородок и преград. Стоит только представить себе, как борется эта хлипкая дверь с напором бури, холодного ветра, метели! Стонет, бедная, гнётся, а толку мало: холод свободно проникает в квартиру. Но это ещё не всё. Мудрые строители как будто нарочно изощрялись строить именно так, как не следует строить. Я говорю                про устройство порога и ступенек. Порог низенький, едва заметный, а за ним верхняя наружная ступенька так узка, что на ней никак не устанавливается поперёк ступня взрослого человека. Следующая ступенька пошире, очень низко от верхней, ещё ниже уже поверхность двора. Теперь представьте выходящего человека.        Он поднимает ногу по привычке, чтобы перешагнуть через порог (которого нет), ожидает, (опять по привычке), что ступит ногой      на площадку, находящуюся на одном уровне с полом комнаты     (как это бывает в культурных домах), вместо этого чиркает каблуком по узенькой верхней ступеньке и неожиданно падает       на нижнюю ступеньку, причём его фигура представляет человека, которого выставили из квартиры ударом кулака по шее и пинком колена под седалице. Нередко фуражка его летит впереди него самого, и он с распростёртыми руками, будто стремится кого-то схватить, пробегает несколько шагов по энерции, подхватывает её на лету, или с земли, круто поворачивает налево (у нас ворота налево), и неизменно произносит: “чёрт!” вероятно в благодарность строителям дома. Так происходит с каждым выходящим человеком. Не лучше обстоит дело и с входящим. Спотыкаясь на ту же узенькую ступеньку пред порогом, он заранее отдаёт глубокий, иногда до полу, поклон, прежде чем войдёт в комнату и прежде, чем его встретит и увидит хозяин. При этом не каждый, как я замечал, произносит “чёрт!”, вероятно из опасения, чтобы хозяин не принял этого эпитета на свой счёт.
Наконец, в 4-х, благоустройство самого двора. Ну, где вы найдёте такой приятный двор с таким приятным благоустроением? В нём, что называется “ни кола, ни сучка, хоть шаром покати!” Впрочем, оговариваюсь, здесь у самого входа, на самой главной дорожке, что называется “жизненной магистрали”, посажен           “ни к селу, ни к городу” большой куст “Oleum recini”. Всякий, быстро идущий, невольно останавливается пред этим неожиданным препятствием и предаётся минутному размышлению: зачем он здесь? Что это означает? Я тоже долго ломал голову над этим вопросом, стараясь проникнуть в тайный замысел хозяина этого куста, и, в конце концов, пришёл, как мне кажется, к верному и весьма остроумному решению. Этот куст заменяет дощечку, или дощечки, в казённых и деловых учреждениях, прибитых на дверях кабинетов или под окошками, за которыми обыкновенно сидят “служащие барышни”. Надписи на этих дощечках внушительны, хотя и лаконичны: “без разрешения не входить!” “будь краток!” “Вопросов, не относящихся к делу, не задавай”, и пр. Ни один         из смертных прежде, чем войти в кабинет, или сунуть нос в окошко, не сочтёт ненужным остановиться на минутку и не прочесть этих надписей. Так и этот куст. Возможно, что он призывает идущего человека, мож. быть, сейчас очень рассеянного и находящегося         в меланхолии, к осторожности, с предупреждением об опасности перехода через порог роковой двери. В этом случае остаётся только благодарить предусмотрительного хозяина.
Продолжаю про двор. На нём, как я сказал “ни кустика,         ни елочки, ни травки, ни цветка”, откуда такое “благорастворение воздуха?” А благорастворение такое, что зажимай нос.                С поверхности двора оно не может быть. Эта поверхность, как я сказал, гола, как грудь узбека. Ну, откуда же? Всматриваешься         в окружающие постройки и здесь находишь ответ на волнующий вопрос. С левой стороны на двор выходят задами шесть уборных многолюдных соседних домов, – это раз. Второе, – прямо и немного сбоку питомники для свиней, или, по-здешнему “открытые свинарники”. В этих свинарниках до десятка громадных свиней. (есть свинарник хозяйский с большим боровом). А рядом с ними две (тоже открытые) уборные нашего дома. Не дурное окружение, –     не правда ли? Вы, конечно, радуетесь, что, наконец, нашли разрешение загадки и удивляетесь хитроумной изобретательности людей, направленной к тому, чтобы сделать этот двор нарочито антигигиеничным.
Впрочем, – оговариваюсь, – есть и некоторые достоинства нашего двора, смягчающие, так сказать, суровое суждение о нём. Это – солнце, жара и пекло (летом). Как только появляетесь вы       из дома, так тотчас же вступаете в область “жгучей Сахары”.        Вам некуда деваться от вертикальных, палящих лучей и, если вы  без фуражки, то бегите скорей назад, в комнату, или мочите голову из арыка, иначе вас хватит солнечный удар. А солнце здесь нужно. Оно играет роль санитара и гигиениста. Оно, хотя и не уничтожает, но обезвреживает миазмы и, во всяком случае, прогоняет со двора людей. Учитывая это, ещё раз приходится благодарить хозяина, что он, снедаемый заботою о жильцах, не посадил ни одного деревца,  ни одного кустика. Это одно достоинство. Есть и другое. Это сарай. Он на том же дворе и предоставлен нам. Он служит нам и особенно мне, летней резиденцией, вроде беседки. У нас в Москве, устраивают в садах беседки из дикого винограда, вьющихся растений, или парусины. Сарай же наш из глины, и внутри он так закопчён, что напоминает кузницу. Хозяева говорят, что до нас         в нём жил узбек с женой. Зимой, во время холодов, он на земляном полу раскладывал костёр. Если бы у людей был обычай красить срены жилищ и потолок в чёрный цвет, то этот сарай не требовал бы ремонта. Жаль только, что окраска не прочна и переходит при малейшем прикосновении на руки, на лицо, на белую одежду, так что меня при выходе из него домашние обычно встречают возгласом: “Здравствуй! Где ты так намазался?” Жалею, что я не негр. На нём это было бы незаметно.
Как ни хорош сарай как убежище от жары, есть в нём и отрицательные стороны. Это запах копоти и одуряющий воздух свинарника и уборных, который здесь спирается и, что называется, висит. Но в этом я не виню хозяев, они тут непричём.
Да и что такое в сущности запах? Чепуха, ничто в сравнении   с той пользой, которую приносят свиньи. Ради такой пользы можно бы перенести и не это. А поьза от них действительно велика. Посудите сами. Свинина на рынке стоит 15-16 р. кило, и она нарасхват, только давай. Это выходит, что пуд ст;ит 240 р. А, ну-ка, сколько стоит свинья в 10 пудов? Ведь это куча денег, 2400 р.          А 5-7-10 таких свиней? Да это же целое состояние! За такое благо  не только можно жить в сарае и нюхать свиные запахи, а я ещё удивляюсь, как это люди не додумались совсем переселиться          во дворы и сараи с предоставлением своих комнат и жилых помещений этим полезным животным?
Вот почему, мне думается, отцы города, сидящие в горсовете, и члены санитарных коммиссий, на обязанности которых заботиться о чистоте и гигиене, смотрят на это сквозь пальцы и этим как бы поощряют жителей. Они, как заботливые отцы, жнущие о своих чадах, и желающие им только одного блага, разве не учитывают, что чрез свиней растёт и ширится благополучие граждан и создаётся весёлая жизнь? Отлично учитывают. Они, я думаю, ничего не имели бы против, если бы, скажем, устроить большой свинарник в парке, ну, хоть, там, где торгуют пивом и где расставлены столики          под тенью деревьев, невдалеке от цветочного круга. Что? Некрасиво? Неудобно, скажете вы, мешать запах роз с запахом свинарника? Эх, вы, экономисты! Да каждая свинья-то сколько ст;ит? Ведь, почти две с половиной тысячи, а вы про запахи роз, которые ничего не стоят!
И граждане отлично понимают эту заботливость отцов города об их благополучии, и разводят свиней на всех дворах, и в центре города на Советской улице и улице Карла Маркса, (я уже не говорю про переулки и окраины города), редкий хозяин, разве какой-нибудь лежебока и лентяй, не имеет на своём дворе свиней. Мне, как человеку,допускающему удовольствие заняться иногда статистикой, приходит в голову оригинальная мысль: кого больше в городе: людей, ходящих по воле, или свиней, сидящих в неволе?
Есть и ещё одно удобство двора при нашей квартире, которое тоже должно свидетельствовать об его благоустроении и заботливости хозяев о благе жильцов. Это ворота с улицы.            Они настолько широки, что одна половина их, (они двухстворчатые), наглухо забита за ненадобностью. Но и другая половина, так сказать, действующая, настолько широка, что если открыть её, то свободно проедет грузовик. Она, ввиду своей тяжести, ходит на чугунном колесе, приделанном под вращающимся углом её. Не будь этого хитроумного приспособления, она давно бы отломила все крюки и петли, на которых висит, или повалила бы каменный столб.
Это хорошо, подумаете вы, что у дома есть ворота, и можно подъехать к самому крыльцу. (Я забыл сказать, что вход в дом один, со двора.) Но попытайтесь это сделать? Вы тотчас убедитесь, что это никак не возможно. Пред воротами, всего чрез узкий, в 1,5 шага, тротуарчик из глины, в которой, кстати сказать, вы рискуете              в ненастье завязнуть ноги, проходит глубокая канава арыка, иногда наполенная водой, а чаще грязью и отбросами. Чрез арык узенькая дощечка, в пору пробежать собачке, и только. Никакого моста нет. Вот и ухитритесь проехать с улицы в ворота? А проехать иногда навёртывается необходимость. Напр. мы привезли с вокзала два воза домашних вещей: мебели, сундуков, кроватей и пр., или соседи-татары где-то раздобыли целую арбу дров, (причём я, увидавши такую драгоценность, невольно позавидовал им)! Чего бы лучше, въехать с этими возами прямо во двор, к входной двери, и здесь,       у себя дома, спокойно разгружаться? Но по дощечке не проедешь. Надо всё сваливать на улице, а потом таскать на себе в дом, причём, если по узенькой дощечке через арык нельзя проехать, то и пройти по ней с тяжёлыми вещами трудно и опасно. В чём же тут загадка?  С одной стороны – можно (ворота), с другой – нельзя (арык)? Спервоначалу я бранился, ругал строителей и хозяев за такую нелогичность, но потом, (остывши), одумался и пришёл к выводу, что это сделано не ненамеренно, а с определённой целью, клонящейся опять же ко благу жильцов и других, прочих. Какая же это цель? А вот какая. Если воры, допустим, и нагрузят арбу вашим добром, и если им и предоставляется возможность назаметно выехать со двора чрез широкие ворота, то, позвольте, дальше им запятая! Мостика нет, а чрез арык с возом не перепрыгнешь, и ваше добро всё цело! Это раз. Второе – это уже более широкая цель, общественного, так сказать, характера. На самом деле, будь мостик, и всякий воз с мебелью ли, с дровами, или с чем другим, незаметно, легонько въехал бы во двор и стал бы разгружаться. Какая же тут польза для общества, спрошу я вас? Ведь общество так и не узнает про это? Это не хорошо! При современном развитии принципа общественности, всякой критики и самокритики это прямо недопустимо! Это то и предусмотрели мудрые строители и не сделали мостика. Пожалуйте разгружаться на дороге. Летом в пыль, а в ненастье в грязь. Но эти маленькие неудобства – ничто,                в сравнении с пользой обществу. И вот понемногу начинает собираться вокруг вашего имущества общество. Один, два, пять, десять, двадцать, наконец – сто и больше человек. Останавливаются порожние и с грузом арбы, возчики соскакивают с своих высоких седел, присоединяются к толпе. И толпа всё растёт и окружает ваше имущество тесным кольцом. Допустим, вам приходится зорко следить за вещами, чтобы они не попали не по адресу, – но это же, ведь, мелочь! А польза-то какая? Разойдутся люди по домам и целый день потом, а может быть и два и три будут говорить и рассказывать о том, что они видели. Разговоры об этом событии пойдут по всему городу, начиная от центральных улиц, до самых отдалённых кишлаков. Начнутся дискуссии о том, кто вы, что вы, зачем вы,       да какой у вас шкаф, какие в нём стёкла, какая кровать, с чем сундуки, или где купили дрова, почём платили, да хороши ли дрова и пр. и пр.? Да, ведь, тут целые тысячи вопросов, догадок, предположений. А какая пища для ума, для пытливости? Поди-ка, замени это чем-нибудь другим? Вы скажете: а кино? А книги?         А газеты? Но за всё это надо платить, а тут бесплатно и, во 2-х, газет в Коканде никогда не достанешь, за ними надо стоять в очереди целыми часами, а книги, – да многие ли в Коканде привыкли читать их? Когда ни приди в городскую центральную библиотеку,           (ул. Карла Маркса 20), один, два, а то и ни одного посетителя.        Да чем же живут люди? Да разговорами, пересудами, разными сообщениями о слышанном, о виденном на улицах, в магазинах и пр. Вот вам и общественная польза! Ради неё можно пожертвовать и не этим только.
Зачем же тогда ворота? – спросите вы. Как зачем? Какой же благоустроенный дом бывает без ворот? Ворота дают тон, они вывеска для дома. Есть ворота, – хороший дом, нет ворот, – плохой. Недаром ворота всегда украшают, придают им нарядный, праздничный вид. У ворот, в прежнее время сажали каменных львов и другие фигуры. А вы спрашиваете: зачем ворота? Без них никак нельзя!
Но этим не ограничивается благопопечительная забота строителей и хозяев дома об общественном благе. Эта забота простирается и далее и касается некоторой интимной части человеческих отправлений. В Москве этот вопрос решается несколько сложно. По распоряжению милиции там у каждого дома  у ворот вывешено объявление: “уборной во дворе нет”, или “уборная во дворе направо” и т. д. На площадях же и на рынках устроены отдельные специальные здания с надписями: “для мужчин”,        “для женщин”. В Коканде этот вопрос решается гораздо проще.     Во 1-х, здесь разрешаются всяческие человеческие отправления      на любом месте: на тротуаре, мостовых, даже не бойких, центральных улицах, в парке под кустами и деревьями и пр. Общественных уборных нет. Поэтому не редкость встретить человека “сосредоточенного” около забора или “сидящего                в глубоком размышлении” под кустом парка. Но во 2-х, уже в новых постройках, мудрые строители домов и попечители                об общественном благе народа в последнее время стали применять культурные приёмы европейской постройки. Но канализации здесь нет, и поэтому вопрос этот несколько видоизменяется. Так, в нашем новом кооперативном доме, у ворот, каменный забор делает неожиданный крутой поворот, образуя прямой угол. Этот-то уголок и есть тот “интимный” уголок для “нетерпящих отлагательств”.     Не беда, что он на тротуаре, и может у некоторых проходящих вызвать недовольство, Вольно же им ходить по тротуару, когда в их распоряжении целая улица! Не беда, что на этот уголок выходит наше единственное окно, и его нельзя открывать. Ради общего блага должны стушевываться и обесцениваться все интересы частных лиц. Вероятно так рассуждали мудрые строители и с этими доводами нельзя не согласиться.
Моё описание квартиры было бы неполным, если бы я не упомянул ещё о некоторых, хотя и не столь важных, как вышеприведённые, достоинствах её.
Я хочу сказать об устройстве её потолка, освещении и ещё      о некоторых мелких деталях.
Потолок нашей комнаты можно назвать безупречным по своей отделке и чистоте. Он обит листами фанеры, залицованными          по швам филёнками, почему он имеет вид большой шахматной доски. Он окрашен, как и полагается, в белый цвет. Сначала я восхищался им, но со времени наступления холодов, когда наше жилище по пословице: “наша горница с погодой не спорится”, стал сомневаться в его достоинстве. Почему, думалось мне, у нас не держится тепло? Вместо большой “дылды-жоры”, о которой я говорил вначале, я поставил маленькую железную печь-коптилку, воткнув короткую, в аршин, трубу её в самую пасть этой жоры: задохнись, мол, окаянная! Эту коптилку мы накаляем докрасна утром и вечером. Сначала делается жарко, а чрез 1-2 часа опять холодно. Окно, в предупреждение побега чрез него всей комнаты,    я плотно закрыл и пазы заклеил бумагой. Дверь тоже всегда закрыта, и у порога щель заткнута половиком. Куда же убегает тепло?         По законам физики тёплый воздух вверху, холодный внизу.              Я вперил свои очи в потолок. Что там, за этими красивыми фанерами? А вдруг там нет ничего, кроме переводов и брусьев,         к которым прибиты они? Эта мысль наполнила мне сердце тревогой. Дальше – больше. Я стал замечать, что в углах комнаты, в одном    из которых стоит моя кровать, сильно веет сверху холодным воздухом. Эге, – подумал я, – вот, где причина, что у нас не держится тепло! Теперь я убеждён, что фанера – плохая защита      от внешнего холода, а также плохая преграда, чтобы удержать внутреннее тепло.
Но и это опять сделано не без тайного умысла со стороны строителей, умысла, свидетельствующего об их проницательности и мудрости, опять же клонящихся ко благу жильцов.
В самом деле. Как бы стал обмениваться воздух, раз                в квартире нет ни одной форточки? Что же, задохнуться прикажете? Во избежание такой катастрофы и устроен такой “дышащий” потолок, который сам, по своей природе, без всяких усилий с вашей стороны (открывание и закрывание форточки), “навевает” на вас свежий воздух. Остаётся пожалеть только, что этот простой приём “механического” освежения комнат не применяется архитекторами везде и всюду и даже в Москве, которая считается культурным и передовым городом.
Скажу несколько слов об освещении. Да не подумает читатель, что я, копаясь во всех деталях нашей квартиры, как прокурор на суде, хватаюсь за всякий маленький дефект, за всякий повод, чтобы составить обвинительный приговор. Нет и нет! До сего времени мне не удалось отыскать ни одного дефекта. Некоторые же отрицательные стороны, о которых мною вскользь упомянуто выше, при более внимательном рассмотрении совсем не оказывались таковыми, и скорее должны быть сочтены на плюс, чем на минус.
Я хочу сказать об освещении.
Как и во всех культурных местах, оно электрическое. Лучина, свечи, керосин, как пережиток далёкого прошлого, отошло в область преданий. Мы живём в новом свете, при иных формах, при иных условиях. “Тьмы нет и не должно быть,” – говорит новое время: – “всё должно быть ясно, как днём, при свете солнца”. Но солнышко, как известно, вечером заходит, а на ночь и вовсе скрывается. Заходит и наше электрическое освещение. Как вечер, так лампочки  в квартирах начинают гореть тускло, в пол-накала, а иногда и того меньше. В помощь им приходится зажигать свечу или керосиновую лампу. Зато часов в 12 ночи они начинают гореть во-всю, и тогда светом хоть залейся, хоть купайся в нём! Как это всё мудро! Иной маломыслящий человек пожалуй будет упрекать за это тех, кто заправляет освещением. “Помилуйте, – скажет он, – какое же это освещение? Нельзя совсем работать!” Вот глупец! Да, ведь, работают-то днём на советской службе, а вечер-то на что? На отдых и питание. Но питаться можно и без света, (мимо рта не пронесёшь!), а отдыхать всего удобнее в полумраке. Попытай-ка ты работать всё время, без отдыха, надолго ль тебя хватит? Чтобы сберечь твои силы, на помощь тебе и идут мудрые строители           из Горсовета. Ты и не замечаешь, как они заботятся о тебе. А если ты не слушаешься и напрягаешь зрение, то сам будешь виноват, если ослепнешь. Ночью же тебе даётся полное освещение.              Ты думаешь, что без цели? Ошибаешься. Ночь-то для чего устроена? Для сна. Ну, а если тебе не даёт спать блоха, как ты поймаешь её   без света? После таких убедительных доводов ничего не остаётся более, как поблагодарить наших попечителей и отцов города.
Я закончу обследование своей квартиры, только упомяну ещё об одном, – уже последнем, – достоинстве её. Надеюсь, что читатель уже составил о ней прекрасное мнение, и это последнее сообщение явится придатком, или “походом”, как говорят торговцы на рынке    к перегруженой чашке весов.
Я хочу здесь сказать об одной чёрточке заботливости наших хозяев о благе и благополучии жильцов. Речь будет о собаках.
У нас недавно было пять собак. Вот их имена: Уголёк, Желток, Белок, Шестик и Кутька.Не правда ли, какие звучные, не лишённые поэтического характера имена? Но дело-то не в именах, а дело в той пользе, которую они приносят. Вижу, что вы хотите спросить: зачем так много? Вы на них ездите, что ли? Что вы? Что вы? – отвечу я вам. Мы не эскимосы какие-нибудь! У нас не северный полюс. Нет  у нас ни Папаниных, ни Шершовых, ни Кренкелей. У нас и снегу-то вовсе не бывает. А держим мы их потому, что как же не держать-то их? Здесь на каждом дворе их держат по несколько штук. Без этого нельзя. Они караулят и стерегут ваше добро. По ночам лают и воют на луну, когда бывает, что доказывает, что Коканд вовсе не мёртвый город, и что в нём кипит жизнь даже и по ночам. Предполагаю, что вам хочется сделать одно возражение. Вы хотите спросить: всё это так, но, ведь, их надо содержать, кормить? Ошибаетесь. Они у нас, – выражаясь по городски, – на “хозрасчёте”, а по кишлачному, –        на “подножном корму”. Добывай сам, где хочешь. И это повсеместно. Они гуляют по всему городу. И если вы смотрите       на улицу, или на площадь, то затруднитесь сказать, кого больше видите: людей или собак? Они весьма полезны не только, как сторожа, но и в другом, не менее важном отношении, – как санитары. Не будь их, город захлебнулся бы в нечистотах и отбросах, особенно в жаркое летнее время. В других городах существуют налоги на собак, (для увеличения городского бюджета), приказывают их держать на цепи, (во избежание укусов                от бешенства). Но это близорукий взгляд. Налогом на собак             не поднять бюджета, а опасность бешенства, – покуда хранит судьба, о нём не слышно, а польза в санитерном отношении громадна. Впрочем, у нас теперь их меньше. Всего осталось три: Желток, Шестик и Кутька. Убавили их не потому, что опасность     от покражи стала меньше, или самого имущества у жильцов стало меньше, и им, пятерым, так сказать, делать нечего, а просто – раздали соседям, из любезности. У них ощущается некоторый недостаток в них: у одного было только две, а у другого три. А мы уж обойдёмся как-нибудь, ничего не поделаешь! Надо жить           по-человечески!
Надо бы упомянуть ещё о скорпионах, тарантулах и фалангах, которые чаще встречаются в сарае, реже в квартире. Но эти непрошенные гости, как и серые мыши и крысы, не подлежат учёту хозяев и не входят в круг забот попечительных отцов города.
В заключение же хотел было сказать о светилах и созвездиях над нашей квартирой, да одумался. Это будет, как говорится:         “из другой оперы”, и это уж никак не может быть отнесено             ни на плюс, ни на минус при оценке достоинств нашей квартиры.

____________

8. Урал. Оренбург. Прицепка
вагона-ресторана.
19 Дек.  Пишу урывками, между делом. Николин день, а я       с 7 ч. утра по очередям. Вчера был у всенощной, сегодня очередь Тали к обедне. Туман, холодно, мороз 4;. А снегу всё нет.
Возвращаюсь к описанию путешествия и вагонной жизни.   Мы привыкли к ней. Примелькались лица пассажиров. У Шуры нашлась подружка Валя, с которой они вдвоём у окна. Она хорошо переносит дорогу. Да и мы, кроме Тали, чувствуем себя прекрасно. Маня в отпуске. Она едет отдыхать, и ей не всё ли равно куда,         на Кавказ или в Коканд. Она по природе весёла, беззаботна, суетлива. Я чувствую себя прекрасно. Меня завлекает желание посмотреть далёкий край. Я более тридцати лет не выезжал никуда из Москвы. Одна Таля печальна. Она под впечатлением тяжёлого удара, силу которого ещё не может осознать. В одном находит утешение, что это изгнание – ошибка, которая вскоре будет исправлена, и она заживёт прежней жизнью в Москве. Коканд – это временное, – даже кратковременное её местоприбывание.             Она надеется, что там, в Коканде, её встретят с распростёртыми объятиями, дадут квартиру, сейчас же предоставят службу и позаботятся о всех удобствах. Так ей насказали и наобещали             в Москве агенты НКВД. Мы с Маней тоже верили этим обещаниям и бодро смотрели в будущее. В разговорах с Талей мы старались сообщить и ей эту бодрость и рассеять её угнетённое настроение.  Но это было не легко, слишком тяжела катастрофа.
Местность стала разнообразнее. Она волниста. Чувствуется близость Урала. Пшеничные поля сменяются перелесками, чаще реки. Жарко, солнечно. В вагоне духота. Освежаешься только         на площадке, где гуляет ветерок от движения поезда. А это огненно-железное чудовище мчит всё вперёд и вперёд, унося нас всё дальше и дальше от родной Москвы в неведомый край. Одна за одной остаются позади станции. Коля делает честь каждой из них и неизменно промарширует по платформе от края до края, приценяясь к продуктам, и приобретая что-нибудь “от еды”.
На одной станции я посетил вокзал и буфет. Это оказалось удобным. “Чудовище” с разбегу проскочило дальше, и наш предпоследний вагон оказался против вокзала.
Здания в садах. Под деревьями тень, прохлада. Незатейливые клумбы с незатейливыми цветочками. Обычная суетня. Вокзал паршивенький, но снаружи выглядит опрятно. Паршивенький и буфет. Водка, как и везде, но более горькая, чем московская.            А закуска… Вообразите себе 2-3 тарелки с бутербродами, которые своим видом говорят, что их нарезали чуть ли не в прошлом году. Ломтики сыра с загнутыми краями, как сухарики. Копчёная колбаса серая, словно заплесневелая от проступившей соли. Только яйца, как яйца, и цена “подходящая”: 30 к. штука. Рой мух.
Уходя из буфета и прожёвывая яйцо, сваренное, кстати сказать, до твёрдости резины, я припомнил московский анекдот, который с пользой мог бы здесь быть применён на деле.
– “Где служишь? – спрашивает один другого.
– На хорошем месте.
– Где?
– В буфете.
– Что делаешь?
– Облизываю языком бутерброды для свежести.”
Продолжаем путь. Коля по обычаю с запасом “от еды”.
Но, вот и Оренбург. Большая станция. Солидные постройки. Толпы народа. Суета. Гул. Шум. Над всем этим хриплые, неясные звуки громкоговорителя на “неизвестно каком” языке. Поезд двигают то взад, то вперёд. Идёт смена паровозов. Прицепили вагон-ресторан. Он в хвосте. В вагоне оживление, суета. Часть пассажиров выходит. Новые входят. Одни поедут прямёхонько на восток          по великому Сибирскому пути, другие, как мы, на юг по великим Среднеазиатским степям.
Маня, как она выразилась, – побывала везде. Где это “везде”, так и осталось невыясненным. В руках её свёртки, тоже что-то      “от еды” и “местные” конфеты и газеты. Таля, по обычаю,               не покидала своего “гнезда” и безучастно смотрела на окружающее.
Я обследовал вокзал и буфет и “содержание оных одобрил”. На платформе встретил Колю, который горячо торговался с какой-то бабой из-за лепёшки с маком.
Тронулись. Поехали. Впереди Урал, “казачья река”, горный хребет, а дальше степь, степь, степь…

____________

9. Знакомство с вагоном-рестораном.
Уральские лесные массивы.
20 Декабря.  Урал переезжали ночью, и я не видел этой реки. Она пришлась не в моей вахте. А Маня, которая в это время держала вахту, видела сон, что называется, “совсем из другой оперы”, ничего общего с Уралом не имеющий. Хоть и старалась утром уверить нас, что видела реку очень широкую и глубокую, (остаётся тайной, как она её измерила), что на ней пароходы и даже корабли, но чем более сыпала подробностей, тем неправдопобнее делались они и вызывали в нас смех.
Утро ясное, лучезарное. Обычное чаепитие из “Колиного” кипятка. (С вагон-рестор. ещё не познакомились). У Коли неизменный кипяток с мясными кубиками, в руках вчерашняя лепёшка, (с хорошую тарелку!) с маком. Местность волнистая. Отлогие бугры, покрытые лесом. Дорога извилиста. Глубокие овраги то с правой стороны, то с левой. Хочется увидеть знаменитый столб, на котором с одной стороны написано: Европа, с другой: Азия.     Мы переваливаем Урал, границу между этими странами.
Надо познакомиться с рестораном. Это необходимо. Он – “база” нашего питания, так как московские запасы все вышли. Впереди ещё около трёх суток пути. Бывалые люди из пассажиров говорят, что это самый жаркий, самый тяжёлый перегон                до Ташкента.
Таля расспрашивает “бывалых” о Коканде. Она интересуется сведениями о малярии. Одни её пугают, другие ободряют.              Но, находясь под давящим впечатлением, она верит больше первым, и этим портит себе и без этого неважное настроение.
Иду в ресторан. Длинный вагон без перегородок. Боковые стенки все в окнах с занавесками. Окна открыты, и занавески треплются сквозным ветерком. По стенам столы, столики.       Между ними узкий проход. Несколько посетителей. Пред ними бутылки с пивом. В конце вагона буфет, за перегородкой кухня.       В буфете: хлеб, булки, пиво, вино. Много бутылок боржома, ситро, квасу. Водка оренбургская, цена московская, можно стопками. Закуска – бутерброды. Можно заказать яйца. Обеды в 2 часа, мясные.
Едем лесом. По бокам дороги вековые сосны, ели. Вот они оренбургские лесные массивы, о которых говорит Гончаров и которые известны из истории Пугачёвского бунта! Какая глушь! Изредка встречаются сторожки. То-то раздолье здесь лесникам! Медведи, лоси, рыси, всякая лесная дичина, а ягод, грибов сколько! Местами ведётся правильная разработка леса. Виден шахматный порядок лесосек. Около станций лесопилки, сараи. Станции одиноки. Не видно людей, кроме “должностных” лиц. На одной станции пред вокзалом молоденькая девушка в тужурке и фуражке “начальника”. Бедняжка, как, вероятно, скучно ей здесь! Лесом едем долго. Уже давно заполдень. “Стомах” даёт о себе знать. Эх, хорошо бы пред обедом…
– Маня! Равновесие человека великая штука, а настроение, – понимаешь? – ввиду…
– Поняла! Двух рублей хватит?
– За глаза!.. только четвертак надо добавить…
– На.
– … да закусить… не мешало бы…
– Возьми остаток московской колбасы, она начинает портиться.
– Вот мы ей пропишем, чтобы не портилась!
Настроение поднимается, и сознание проясняется. Проясняется и окрестность. Лес проехали. По сторонам отлогие горы. Мчим прямёхонько на юг. Горы, но не отвесные, а пологие.  Их можно скорее назвать большими курганами. Их округлые вершины закрывают горизонт. Дорога извивается между ними. Иногда из окна нашего вагона виден весь поезд, изогнутый                в громадную подкову. Спускаясь в лощину, он развивает громадную скорость. Вагоны качаются из стороны в сторону. Делается жутко. Зато бывает жалко, когда он поднимается на возвышенность. Паровоз пыхтит, задыхается, так и думается: вот-вот задохнётся он совсем и остановится.
Мы приближаемся к Актюбинску и уже вступили в Казахскую Республику. Солнце жарит и палит. Трудно дышать. Горы серые, пустынные. Растительности мало. Кое-где по лощинам перелески   из мелкого кустарника.
Впереди нам предстоит пересечь горы Музоджарские.
¬¬____________
10. Коля потешает. Вагонная жизнь.
Разговор с бывалым человеком. Аральск.
21 Декабря.  Скоро и Аральск. Станция и город на берегу знаменитого Аральского озера¬-моря. Таких громадных озёр в Азии три: Аральское, Байкал и Балхаш. Последнее “нелюдимое”. Оно       в “Голодной степи”, среди песков. Уж не про него ли известный романс: “нелюдимо наше море, день и ночь шумит оно?..”              Но Балхаш далеко от нас, в стороне, а по берегу Аральска нам проезжать. Размеренно проходит день, нормально и ночь.
Удивительное существо человек! Как он быстро привыкает   ко всему, сживается со всеми обстоятельствами и обростает.        Мы, напр., совершенно привыкли к вагонной жизни. Мы не слышим уже стука колёс, не замечаем тряски. Масса новых впечатлений так овладела психикой, что Москва кажется далёкой, а время горестного расставанья и отъезда утратило остроту воспоминания.
Утро обычное жаркое, солнечное. За чаем весёлый разговор. Насмешил Коля. Его путь длиннее нашего. Он с нами только           до Ташкента, а дальше длинным кружным путём до Сталинабада.    В Ленинграде ему насказали много небылиц про южный климат, куда он едет. Напугали скорпионами, фалангами, тарантулами и ядовитыми змеями, и он видимо трусит.
– Неужто вы боитесь, Коля?
– Как же не бояться? Ведь их укусы смертельны.
– Вы же обуты, босиком не пойдёте:
– Это не важно. Они прыгают на человека. Мне сказали           в Ленинграде, что фаланга гонится за человеком, прыгает высоко, и от неё нет спасения.
– Ха-ха-ха! Значит вы едете на верную смерть?
– Да.
– Это что же? Геройство?
– Надо всё испытать в жизни.
– Да, ведь, жизни-то не будет после укуса?
Всем весело, все хохочут.
– Смотрите, смотрите, какой громадный орёл?
Бросаемся к окну. На телеграфном столбе, совсем близко, сидит царь птица, держит что-то в когтях. Кого он поймал в этой пустыне?
Обедаем в ресторане по очереди. Мясные щи без мяса, котлеты. Щи жирны и вкусны, котлеты сродни подмёткам. Жара невыносимая. На потолке вагона вентилятор ввиде крыльев ветряной мельницы, но, очевидно, сломался, ибо не работал.
Пишу письма няне, Наст. Кирил. и Володе. Сообщаю, что путешествуем благополучно, здоровы. Бодрее всех я и Шура. Таля печальна. Прошу Колю опустить на какой-то станции.
Станции безлюдны и пустынны. Колины карманы пусты: купить нечего. Приходится довольствоваться и ему рестораном.
У соседки пассажирки добыли железнодорожную карту и расписание движения поездов всех дорог. По карте изучаем местности, по которым едем, или будем ехать. Запоминаем странные названия станций. День проходит в бездельи и праздном шатании  по вагону.
В соседнем отделении вагона веселее, чем у нас. Там с утра   до вечера слышатся смех, песни. Там компания молодёжи. У них патефон с десятком пластинок, которые запускаются десятки раз, и весь вагон подпевает и подтягивает музыке.
В другом углу компания всё время режется в карты. И там взрывы смеха, окрики.
К вечернему чаю Коля принёс было кипяток, но пить его никто, кроме Коли, не согласился. Вода белая, мутная, будто в ней растворили извёстку. Маня, как врач, категорически запретила её     к употреблению. “Бывалые” сообщают, что такая вода, а впереди – ещё хуже, будет до самого Ташкента. Решено заменить её боржомом. В ресторане кипяток из хорошей, оренбургской, воды отпускается в “гомеопатических” дозах и то не всем. Маня стремится наладить отношения с поваром и счетоводом. Случай       к тому скоро представился. Две из ресторанных служанок заболели расстройством желудка. Маня стала лечить, благо лекарства            во множестве были взяты из Москвы. В благодарность они делают ей предпочтение во всём.
К вечеру жара спадает. Легче дышать, и вагон делается оживлённее. Коля фигурирует около барышень. Слышатся остроты, звонкий смех.
С вечера моя вахта по обычаю. Пассажиры укладываются спать. На какой-то станции входит плотный, пожилой гражданин. Он занимает любимое Шурино место под окном. Завязываю разговор. Он железнодорожник, едет всего несколько остановок, старожил здешней местности.
– Чем живут здесь люди? Чем промышляют?
– В городах служат, в кишлаках сеют пшеницу, рис. На озере и Дарье занимаются рыболовством, разводят овец…
– Почему же не видно пшеничных полей? Вот уже сутки мы едем по какой-то сухой, безжизненной пустыне?..
– Да вы опоздали. Всё уже сжато и увезено с полей. То, что вы называете сейчас мёртвой пустыней, весной и в начале лета бывает покрыто буйной растительностью. Здесь урожаи прекрасные.
– А рыболовство сильно развито?
– Для местного потребления. Есть несколько рыбных заводов в Аральске.
– Видно ли море с железной дороги?
– Днём хорошо видно. Мы проезжаем недалеко от воды.         А теперь ночь, да ещё темная, думаю, вам не удастся полюбоваться красивой картиной.
– Велико ли озеро?
– В длину 600 вёрст. По нему бегают пароходы, ходят парусники.
– Какая рыба ловится?
– Всякая. Есть и мелкая, есть и крупная. Попадаются сомы    до 5 и более пудов. Хороший лов при впадении Сыр-Дарьи. Здесь крупный сазан, щука, маринка и другие.
Он поглядел в окно.
– Сейчас будет Аральск. Смотрите направо, может быть увидите и озеро, а уж на берегу пристань обязательно увидите: она хорошо освещена. А я выбегу на платформу, надо повидать одного товарища.
Поезд остановился пред большой станцией. Уже второй час ночи, поэтому людей мало. Всматриваюсь в темноту: блестят множество огней, но воды не видно.
В вагоне тишина, слышится храп.
Коля на полочке поднял руку, трясёт ею и делает какие-то знаки.
Подхожу.
– Чёрт возьми, – шепчет он, – отлежал, отнемела, словно        не моя!
Бедняжка! Он всё время спит на голой полочке, только        под головою дорожный мешок. Повернулся и снова заснул.
Поехали. Входит знакомый.
– Видели море?
– Нет. Только огни, как звёздочки.
– Не мудрено, ночь темна.
Начались разговоры. Говорим тихо, вполголоса, боясь нарушить тишину.
– Вы едете в самую пору, к фруктам.
– А жара? А малярия? Моя дочь смертельно боится и того и другого.
– Пусть не боится. Жара продержится ещё с месяц, да и она уже не такая, как раньше. А малярии в Коканде не более, чем            в других городах. Коканд, конечно, не из лучших городов. Ташкент, Самарканд, Бухара, Алма-Ата несомненно лучше него, более жизненных удобств и жизнь, пожалуй, дешевле в них, но, всё-таки, не плохо и в Коканде. Я живал во всех этих городах, исколесил десятки тысяч вёрст по здешнему краю. Я машинист, и где только  не бывал с поездами.
– А население каково?
– Преимущественно узбеки. Сейчас мы едем Казахстаном,       а пред Ташкентом вы попадёте в Узбекскую республику. Много там и русских. Есть татары, евреи. Господствующий язык – узбекский. Узбеки – народ хороший, честный, прямой. Что касается фруктов,  то в Коканде много всяких: дынь, арбузов, винограда, урюка, помидоров, персиков и пр. – всё это очень дёшево.
Разговор наш тянулся долго.
– Ну, желаю счастливого пути! Мне сейчас выходить, – закончил он, протягивая мне руку.
Поезд остановился около тёмной станции. На платформе    два-три человека. Тусклая лампочка над входом в вокзал не может побороть темноты, и мне так и не удаётся прочитать название станции. Поезд чёрной лентой стоит, как мёртвый, будто в нём никого нет, и только отдалённые вздохи паровоза да мелькающие огоньки проводников около вагонов говорят, что он остановился    на минуту, и сейчас рванётся и помчится опять всё далее и далее    на юг.
На востоке засветлела полоска. Потянул свежий ветерок. Смотрю на часы: половина четвёртого. Чрез час разбужу Маню.

____________

11. Пустыня. Сыр-Дарья. Коля не доволен.
Проверка билетов.
22 Декабря.  Скоро Ташкент, а там… близок и конец нашего путешествия! Что-то ждёт нас? Хочется верить тому, что наобещали нам в Москве. А вдруг?.. Этот вопрос неприятен и его оставляю    без ответа. Да и как на него ответишь? “Тьмы истин нам дороже   нас возвышающий обман”. (Пушкин).
У Мани вполне наладились отношения с “рестораном”.   Кроме служащих она оказала какую-то врачебную услугу самому повару. Ей подают кушанья в вагон. Повар даже кипятит ей какао  из хорошей воды. Хорошую воду получаем и мы к общей зависти соседей. Местную воду отказался наконец пить и Коля. Кроме того, что она непривлекательна на вид, (беловато-мутная), она имеет горько-солёный вкус.
Жара нестерпимая. Куда ни взглянь, до самого горизонта гладкая, серая равнина, сожжённая солнцем. Селения очень редки. Издали иногда видны низенькие домики из глины с плоскими,        из глины же, крышами. Можно ли здесь жить в таком пекле? – задаёшь вопрос. Лесов и в помине нет. Нет даже и кустиков. Впервые встречаются стада верблюдов. Чем они питаются здесь?  По рассказам “бывалых” они едят какие-то колючие кустики, едва приметные на земле. Они такие же серые, как и сама почва.
Мелькают станции с мудрёными названиями, вроде:       “Кзыл-Орда”, “Тарту-чай”, “Чумыш” и т. п. Они безлюдны. Редкие из них окружены постройками, если можно назвать так мазанки      из глины, которые, как мне сказали, называются “кибитками”.     Как-то несвойственно видеть иногда у вокзалов деревья и даже чахлые цветники. Сейчас же зарождается вопрос: как ещё они уцелели и не сожжены солнцем?
Справа виднеется серая, со стальным отливом, лента          Сыр-Дарьи, которая то приближается к полотну дороги,                то удаляется от него, то вовсе исчезает, чтобы потом опять появиться на горизонте. Напрягая зрение, можно увидеть, что берега её местами заросли высоким седым тростником, местами низкорослыми кустиками. Встречаются и селения, – по местному: кишлаки, – из десятка кибиток, серых, плоских, низеньких, точно придавленных к земле. Получается впечатление, что все живущее  на поверхности земли стремится укрыться от жгучих лучей солнца именно в этой земле, когда нет другой защиты.
Сыр-Дарья и её сестра Аму-Дарья являются величайшими артериями Средней Азии, собирая воды из вечных ледников Памира и южных горных хребтов и унося их в Аральское море. Они            со своими притоками, искусственными каналами, – арыками, – служат единственной оросительной сетью Средней Азии. Не будь их вся она была бы превращена в бесплодную пустыню. Не даром,    про них сложены песни у восточных народов, существуют легенды. Вода в них пресная, немного солоноватая, мутно-серая, но это        не мешает водиться в ней множеству рыб. Преимущественно ловится сазан и сом. Здесь они достигают громадных размеров. Рассказывают, что не редкость поймать на удочку сазана до пуда весу, или на бичёвку с крюком пятипудового сома. По берегам рек,  в зарослях и тростниках, водится множество птиц: фазанов, гусей, уток, куликов разных пород, а также кабанов и множество разного зверья до тигра включительно. Об этом писал когда-то Карамзин.
Благодаря ресторану и “близкому” знакомству с поваром, которого Маня называет уже просто Колей, (везёт нам на Колей!), мы существуем прекрасно. Нормально питаемся, истребляем боржом (по приказу врача), в неимоверном количестве. Близость ресторана отражается и на моей бодрости и весёлом “туристическом” настроении.
Не доволен только Коля(№ 1-й). Он хмурится. В ресторане нет тех продуктов, которые ему желательны, а главное – теперь уже нет повода бегать на каждой остановке к торговкам и добывать себе  что-либо “от еды”. Станции безлюдны и безжизненны. Теперь он выбегает из вагона и просто садится на полотно, подставляя всего себя под поток жгучих лучей. Раздаётся гудок, поезд трогается, а он всё сидит и сидит, как будто это его не касается. Из вагона крики: Коля! Коля! Уедем! Останешься? Ему и горя мало! И когда поезд разовьёт уже порядочную быстроту, он быстро срывается, бежит вдогонку по платформе и ловко вскакивает в вагон. Все ахают, а для него это стало каким-то спортом.
Даже наша молоденькая проводница, с вьющимися локонами вокруг лица, всерьёз заявляет ему: “Я вас наконец оштрафую, гражданин!” По этому поводу между ними происходит такой диалог:
– На много?
– На три рубля.
– У меня таких денег нет.
– Тогда на рубль.
– Не ст;ит. Лучше на поцелуй!
Все хохочут. Смущённая проводница с улыбкой уходит           в свою каморку.
Она на меня всё ещё сердится, не разговаривает. Может быть мои ночные вахты причиной тому, мешают ей, но с моими она хороша, услужлива.
Подъезжаем к какой-то станции, спрашиваю её:
– Какая станция?
– Не знаю.
– Как не знаете? Вы проводница?
– Какая подойдёт, на той и остановимся.
– Какая вы злопамятная!
Она многозначительно взглядывает на меня.
Направо и налево строения, ввиде сараев. Над ними вышки. Эге! Это нефтяные промыслы? – догадываюсь я, – значит, керосин   в нашей (Ср. Азию я называю уже “нашей”), стране будет ни по чём.
 В этом я жестого ошибся, как узнает читатель из дальнейшего повествования.
На какой-то станции Коля опрометью бросается в сторону,      к стене крайнего строения. Там нарастает толпа. Слышны крики. Что это? Никто не знает. Из толпы начинают появляться люди          с тяжёлыми мешками на спинах. Спешат к поезду. Один входит        в наш вагон и тяжёлый мешок силится запрятать в дальний угол верхней полочки. Является и Коля.
– Что там такое?
– Я думал что там что-либо…
– От еды?
– Да. А там продают рис и свежую рыбу.
– Крупную?
– Всякую. 2 руб. кило.
Пред вечером опять проверка билетов.
– Ваш билет? – Грубо обращается ко мне проводница.
– Вам же хорошо известно, гражданка проводница, что мы вчетвером едем до Коканда, и у нас уже контролировали билеты, – говорю я, – не скрою, среди нас четверых есть один безбилетный пассажир, вон он у окна, это моя внучка Шурочка.
Шурка, услыхав своё имя, быстро оборачивается, делает испуганные глаза.
Все смеются.
– Может быть вы, строгая контролёрша, подвергнете её штрафу на Колиных условиях?
Она не понимает шутки, проходит далее. У Коли отбирают билет. Прощай, Коля! Последнюю ночку ты с нами. Завтра Ташкент, и мы разъедемся в разные стороны.

____________

12. Контроль. Проводы Коли. Ташкент.
Санитарный осмотр вагона. Последний
перегон. Коля №2. Сборы. Коканд. Высадка.
23 Декабря.  Утром пред Ташкентом контроль.
– Что это? Опять билеты?
– Нет, контроль багажа.
– Вот, какие строгости! Что мы, переезжаем границу что ли?
– Уже переехали. Вы в Узбекской республике, гражданин. Скоро будет столица.
Впрочем, осмотр оказался поверхностным. Нас он не касался. Наши чемоданы, как были уложены, так и лежат с самой Москвы. Искали вчерашних покупателей риса и свежей рыбы. Выудили пассажира с тяжёлым мешком. Куда-то повели. В вагоне проносится слово: “спекулянт!”
После чая Коля начинает укладываться.
– Коля! На верную смерть от фаланги?
– Как есть.
– Вы бы запаслись у врача-гомеопата какими-нибудь крупинками, если вас…
– Не стоит! Всё равно погибать!
Со смехом идут проводы. Знакомые девицы толпятся               в проходе, чтобы проводить Колю до вокзала.
Едем городом, точнее окраиной города. Дома большие в садах. На улицах кипит жизнь. После пустыни как-то странно видеть такой оазис. Вокзал большой, хорошей архитектуры, но из вагона видно только верх здания. Чрез узкую платформу стоит встречный поезд, он и загораживает вид. Обычная суета, беготня. Из нашего вагона вышло много пассажиров. Новые занимают места. Недалеко от нас садится семейство узбеков в национальных костюмах: старуха и молодая с ребёнком. Впервые вижу паранджу. Старуха садится       на пол по-турецки, (хотя лавочка пуста), достаёт что-то из бутылки на руку и кладёт в рот. Вопросительно смотрю на соседку.
– Это бет;ль, табак. Они жуют его.
Между ними разговор по узбекски. Говор гортанный. Поезд стоит 20 минут. Маня отправилась в рекогносцировку. Я вышел из вагона и прогуливаюсь по узкой платформе меж двух поездов. Хотелось бы осмотреть вокзал, (буфетом я уже не интересуюсь,        у нас свой), но перелезание чрез встречный поезд не представляет удобств. Шура кричит в окошко. Вхожу в вагон. В вагоне какая-то комиссия из двух женщин и мужчины. У последнего в петлице значок красного креста. Говорят, – санитарная. Курчавая проводница с ними.
– Вагон не подметен. Пыль не стёрта. Пол грязный, – говорит одна из санитарок.
– Я каждую ночь и каждое утро… – оправдывается проводница.
– Оно и видно. Надо составить протокол, – голос мужчины.
– Спросите пассажиров, я…
Дальнейшего я не слыхал. Комиссия вышла из вагона.
– Вот черти!.. – Входит взволнованная проводница, – Протокол!.. За что? Я каждую ночь…
– Вы каждую ночь усердно трудились, – перебиваю я, – это я видел постоянно. Вы бы указали на меня, как на свидетеля, я бы подтвердил, как вы были заняты полом, ручками, ножками…
– Вот-вот! Не знала я!.. – радостно хватается за моё предложение, не понимая его иронии.
С этих пор у нас устанавливаются мирные отношения.
Возвращается Маня, ликующая, со свёртками, газетами. Она   в восторге от вокзала, от города, который видела с крыльца вокзала.
– Вдали трамваи, как в Москве, только поменьше! Кругом сады, цветы, – прелесть!
Но эта прелесть, увы! остаётся позади.
Поезд даёт протяжный гудок. Трогаемся. В вагоне свободнее. Колино место не занято. Молодая узбечка, смуглая, с чёрными глазами, очень миловидная, проворно поправляет чёрные, как вороново крыло, длинные косы. Ребёнок на коленах у бабушки, которая усердно жуёт бетель. Он неистово орёт. Оказывается, узбекские дети орут также, как и русские, только бабушка успокаивает его по своему: “геу-гау-кыш!”
Последний перегон. Какие-нибудь четыреста вёрст отделяют нас от Коканда. Спрашиваем “бывалых”, когда приедем в Коканд? Никто определённо сказать не может. Не знает и проводница.        Без Коли стало скучнее. Маня стремится заменить Колю №1-й Колей №2-й. Она часто бегает в буфет то за тем, то за другим.
По сторонам селения в садах. Между ними поля, как мне показалось, с картофелем, только кустики немного выше.
– Однако, много сажают здесь картофеля? – обращаюсь           к гражданину, стоящему рядом на площадке.
– Где вы видите картофель? Это же хлопок!
Впервые вижу это растение. Оно возвышается на длинных, правильных грядах.
– Периодически борозды между ними, – говорит гражданин, – затопляются водой из арыка. Этой же водой орошаются здесь все сады, огороды, кусты и деревья. Без неё всё погибло бы от жары.
Неожиданно справа на горизонте появляется серая лента   Сыр-Дарьи. Всё ближе и ближе подходит она к дороге, опушённая по берегам высоким, седым тростником. Вдруг мы пересекаем её и она остаётся позади. Она шириной метров 200, в низких берегах и, судя по тому, что в ней нет прибрежных водорослей, кажется глубокой.
Опять пошли открытые равнины. Только слева на горизонте тянется, вероятно по берегу реки, длинный ряд домиков-кибиток.    В середине их виднеется высокое с широким куполом здание (бывшей?) мечети.
– Это большой кишлак, – кто-то говорит в вагоне, (название я не расслышал). Он тянется более, чем на 10 вёрст. Жители – отличные рыболовы.
С каждым оборотом колеса путь наш сокращается всё более и более.
Обедаем в ресторане по очереди. Я в первой очереди. Меню: мясные щи, котлеты. Подхожу, по обычаю, к буфету, “стомаха ради бденного”, и тут знакомлюсь с Колей №2-й.
– Моя дочь, Мария Сергеевна…
– Как же, как же, знаком я!.. И вас знаю из её рассказов… Прекрасная девушка! Добрая, ласковая, весёлая!..
– Она вас называет Коля, – как ваше полное имя?
– Меня на линии все зовут Колей, и для вас я тоже Коля! – Весело улыбаясь, говорит он.
Вглядываюсь в него. Лицо приятное, доброе, глаза светятся лаской, на подбородке и щеках лёгкий пушок, рост высокий, худой, покашливает…
– Простите нескромный вопрос: сколько вам лет?
– Пожалуйста, пожалуйста!.. Отбыв службу в Красной армии, я тотчас женился, у меня теперь растёт трёхлетний сынишка Коля, значит…
– Значит и ваш сынок тоже для всех “просто Коля”?
– Для всех, как и отец!.. Хотя отцу уже 31-й год. Пятый год   на линии и всё около плиты – жара, жажда… Вот, выпил холодной воды, привязался кашель… Спасибо Марии Сергеевне, теперь немного лучше!.. Обедать изволите?
Я впервые за все эти дни кушал такую большую порцию прекрасных щей и сочную котлету с картофельным пюре.
– Маня! Твой Коля №2-й произвёл на меня хорошее впечатление, – говорю я, уступая ей место.
– Он очень симпатичный, простой парень. Вот только кашель его мне не нравится…
Вечером пили последний чай…
Прощай, вагонная жизнь! Откровенно говоря, не хотелось расставаться с ней. Уж очень мы привыкли к ней за неделю.             А главное – впереди пугала неизвестность.
Стали собираться. Надо уложить всё так, как было внесено      в Москве в вагон. Я твёрдо помню: было девять мест, считая портфели и дорожные сумки дочерей. Основная работа, разумеется, возложена на меня: надо крепко затянуть всё ремнями. Солнце село, небо закрывается тучами, становится темно. Все мы озабочены,    нет шуток, смеха. Готовимся переступить на новый этап нашей горестной эпопеи. Вторая страница её уже прочитана, скоро откроется третья. Что в ней? Как нас встретит Коканд? Как мы устроимся? Где? Десятки вопросов возникают в голове, и ни на один из них нет ответа. Даже Шурочка, эта милая щебетунья, которая целыми днями радостно прыгала по вагону, или часами простаивала у открытого окошка, смеясь и любуясь мелькающими видами, теперь присмирела и неподвижно, сложив ручки, сидит, одетая         в своё “баханое” (бархатное) пальто, ожидая, что должно скоро произойти что-то серьёзное, важное…
Входит Коля.
– Вы уже собрались? Что так скоро? В Коканд мы приезжаем  в час ночи.
Тревожимся, что поздно. Куда денешься в глухую полночь?
Коля успокаивает. В городе и особенно у вокзала всегда извозчики. Помещение найти не трудно. Есть городские гостиницы, их две. Всегда есть свободные номера. Город хороший, культурный. Две главные улицы: Советская и Карла Маркса, пересекающиеся под прямым углом, составляют центр. Много магазинов, киосков. Есть прекрасный парк, театр, кино.
– Да вы забудете и про Москву! – восклицает он, – а если вас командировали, (обращается к Тале), сюда на службу, как спеца,   так вы устроитесь прекрасно. Здесь спецы нужны, их мало.          Есть несколько заводов, дадут квартиру. А пока… Я дам адрес хороших моих знакомых, у которых я не раз бывал, они вас примут на первое время. Мы были глубоко благодарны ему.
Добрый человек готов был на всякие услуги. Он, конечно,   не знал о причине нашего путешествия в Коканд. Мы намеренно скрывали её.
В разговорах незаметно проходит время. В воздухе сгущается тьма. В вагоне тускло. Все сидим среди груды чемоданов, узлов. Меня заботит мысль: как я один съумею выгрузить такую уйму багажа и перенести к вокзалу, зная, что наш хвостовой вагон далеко не доходит до вокзала, и что поезд стоит только 10 м. Я выработал такой план: поспешно выгрузить багаж, оставить при нём Маню и, взявши первую порцию, вместе с Талей и Шурой идти к вокзалу. Оставить там их караульщицами, а самому делать между двумя пунктами багажные рейсы, пока не перенесу всего.
Шурочку клонит спать. Ей дали бутерброд. Уже полночь, скоро Коканд. Какая-то тёмная станция, нас теперь она                не интересует. Мысли направлены к одному пункту. На душе            у каждого из нас таится надежда, что здесь, как наобещали нам         в Москве, предоставят все удобства, встретят, что называется,           с распростёртыми объятиями.
По сторонам поезда среди густого мрака заблистали вдруг редкие тусклые огоньки.
– Вот и Коканд! – говорит Коля и почему-то на душе сразу стало тяжелее, будто чья-то невидимая рука навалила пудовую гирю. И тяжело и жутко! Хватаемся то за одно, то за другое. Много пассажиров, как и мы, готовятся тоже к выходу. В проходе тесно.
– Папа, смотри за багажом! А я и без того пересчитал все места сотни раз. Сообщаю свой план выгрузки и переноски Мане и Тале. Они одобряют.
Поезд останавливается…
– Вот и приехали!.. Я вам помогу!.. – говорит Коля,                и подхватывает два самых тяжёлых чемодана.
– Спасибо вам!.. Спасибо!..
– Давайте и я помогу вам? – появляется кудрявая проводница и тоже берёт два чемодана полегче.
Я тоже беру узлы в обе руки, и мы длинной вереницей, предводительствуемые Талей и Шурой, выходим из вагона и направляемся к вокзалу. Мой план рухнул. Путь не близок, особливо с тяжёлыми вещами. Платформа освещена плохо. Моросит мелкий дождик. Что это, хороший признак или дурной? – думается мне.
Медленно подходим к вокзалу, на котором вывеска на двух языках: “Коканд” и “Cacand”. В углу на платформе складываем багаж в кучу. Благодарим неожиданных помощников. Проводница быстро уходит, пожелав нам всего хорошего, а Коля изъявляет намерение поискать у вокзала извозчика.
– Вы же опоздаете? Уйдёт поезд, ведь только десять минут? – уговариваем мы.
– Я быстро! – и исчезает в темноту двора.
Таля пошла в вокзал в камеру агента НКВД, чтобы предъявить свой “проходной” документ и узнать о помещении. Проходит несколько томительных минут… Маня, подождав немного, уходит разыскивать Талю.
Прибегает Коля.
– Извозчиков ни одного!.. Подождите, – может быть подъедут!.. Всего, всего хорошего! Видите, мой поезд уже трогается. Я всегда с ним, с №24, если нужно будет каких продуктов, приходите на платформу к его приходу, я привезу… – и он вскакивает в вагон на ходу.
Поезд ушёл… Народ разошёлся с платформы. Пустынно, тихо, мрачно… Мы с Шурой – вдвоём сидим на куче багажа.                Она, бедняжка, прижалась ко мне. Сверху кропит дождик… Припомнился мне Робинзон после кораблекрушения                на необитаемом острове… Защемило сердце, и к горлу подступили слёзы… Посмотрел на часы: половина второго… Это было уже второе августа.

____________


13. Извозчик. Гостиница.
    Ночлег в гостинице.
26 Декабря.   Минут чрез 10 приходит Таля.
– А где Маня?
– Пошла искать тебя.
– Ах, Боже мой! Зачем это? Шура, пойдём со мной искать Марису!..
Сижу один, подперев голову руками.
Приходит Маня.
– Где Таля и Шура?
– Пошли искать тебя.
– Ну, вот!.. И к чему это?.. Ведь я…
Но в это время показывается Таля с Шурой.
– Извозчиков нет, – срывается Маня, – придётся вещи оставлять в камере хранения!..
– Агент НКВД звонил в центр, сказали до завтра. Звонил         в гостиницу, там оставлен для нас номер… Вторая гостиница, говорит, отсюда не далеко.
– Придётся идти пешком… Вещи сдать… Идём!.. Айда!.. Папа, потащили!..
Потащили в двор, в камеру хранения. Уже был положен последний чемодан на прилавок, как послышался дребезжащий звук экипажа. Маня опрометью бежит в темноту.
– Извозчик!.. Извозчик!.. Несите сюда вещи!..
Наняли извозчика за 15 р. до второй гостиницы.
Подхожу с двумя чемоданами. Дрянная пролётка, худая лошадёнка, извозчик, одетый в рванину. Кто он? Русский или узбек? И куда он повезёт нас в два часа ночи? Эх!..
Однако кладём вещи и кучеру и себе в ноги, за спину и сбоку.
– Клад;ы, клад;ы! И сама садысь… Хватыт!.. Каррош!
Либо узбек, либо татарин, думаю я, стараясь в темноте разглядеть его физиономию. Нагрузили доверху экипаж, кое-как прилепились сами. Талю с Шурой усадили на сиденье. Поехали,       у меня в руках свёрток со шляпками, (нельзя мять!) Второпях привязываю его к ручке чемодана, чтобы за что-либо держаться самому.
Тьма, хоть глаз коли. Кое-где мелькают слабые огоньки. Едем по какой-то улице, по бокам деревья. На улице ни души. Временами слышится лай собак то отдалённый, то близкий. Туда ли мы едем? Не везёт ли он нас в какой-либо притон, где оберут нас до нитки и, – в лучшем случае, – выбросят на улицу? Тревожно на душе. Думаю,  и мои спутницы чувствовали то же самое. Молчим, как бы замерли  в ожиданьи, что-то будет?
– Да ты знаешь ли гостиницу?
– Не знай, не поехал бы!.. Но!.. Усь!..
Кажется мне, что экипаж наш всё время валится на правый бок. При свете лампочки иногда видно, что там глубокая канава        с водой.
– Держи серединой!.. Чего жмёшься к боку?
– Нэльзя. Машин разобьёт.
– Какая машина? Никаких рельс не видно?..
– Такая. Мабиль!..
Пересекаем улицу, останавливаемся у слабо освещённого подъезда.
– Второй гостыниц!..
Маня срывается с экипажа, исчезает в подъезде. Чрез минуту возвращается.
– Потащим вещи!.. Номер оставлен!
Перетаскиваем чемоданы, складываем в коридоре на полу. Расплачиваемся с извозчиком.
– А где же узелок со шляпами? Тю-тю! Оторвался… обронили!..
– Ах, как жаль! Хорошие шляпки!.. Ах, ах!..
– Извозчик! Голубчик! Поедешь обратно, не найдёшь ли        по дороге? Мы тебе заплатим?
– А, штось? Шляп? Тюбитей? На дорог? Узелок в бумаг?..
– Плохая примета!.. – Уныло вздыхает Таля.
– Чего ты? Потеряли шляпы, головы-то ещё не потеряли?
Идём по коридору к столу, за которым сидит молодая гражданка. Предъявляем документы.
– Вам надо обратиться в участковый комиссариат, – говорит она, рассмотрев проходное свидетельство Тали, – без разрешения его я не могу прописать вас.
– Но, вам же звонили из НКВД с вокзала? – немеет Таля.
– Да, но у нас такие порядки!..
– Что делать? Куда идти в какой-то комиссариат в третьем часу ночи?
– Да вы не волнуйтесь, гражданка. Комиссариат рядом,       чрез два дома. Там ночное дежурство.
Делать нечего. Иду я с Маней. Находим комиссариат, предъявляем документ, просим прописать, Сидят двое молодых узбеков в тюбитейках, в белых рубахах без воротов и открытых      до пояса, зовут третьего со двора. Что-то говорят по узбекски. Звонят по телефону, должно быть в центр. Тревожное ожидание!    А, ну, как откажут? Выяснили, наконец. Пишут на документе: “прописать на сутки разрешается”
Возвращаемся в гостиницу. Занимаем номер. Вносим вещи. Номер поместительный, в два окна, недурно обмеблированный. Одна койка. Просим другую. Дополнительная плата, а всего в сутки 18 р.
Нельзя ли самовар?
Нет. Уже поздно. Прислуга ушла. Да и вообще здесь ничего  не подаётся.
С нами были консервы, хлеб, колбаса. Наскоро закусили, устраиваемся на ночлег. Я на полу, среди груды багажа. Завтра должна вырешиться наша судьба.
Стук в дверь… Это ещё что?..
– Спрашивает вас, – голос за дверью.
Открываю дверь.
– На, поднял на дорог… Ха-ха! Не потерялись!..
Суёт свёрток со шляпками.
– Спасибо! Молодец!..
Даём три рубля на чай.
Укладываемся и засыпаем, как убитые.

____________

14. Первый день в городе.
Тревожные часы. Пётр Моисеевич.
Квартира. Устройство на новом месте.
27 Декабря.   Встали не рано, часов в 9. Солнце, жарко.           О вчерашних тучах и помину нет. Предстоит большой день. Как-то надо устраиваться с помещением, ведь, здесь мы прописаны только на одни сутки. Во всех заметны какая-то торопливость, нервозность. Подали самовар, (что является личным заработком подметальщицы), стоит 1 р. Наскоро напились чаю…
– Папа, мы уходим. Ты остаёшься с Шурой.
Убирать в комнате? Да стоит ли? Чрез несколько часов выметаться отсюда. Надо осмотреться, где мы? Здание длинное, разделённое на две половины узким коридором. Направо и налево двери в номера. Одни выходят на улицу, другие во двор. Двор – огороженный пустырь, в котором несколько пирамидальных тополей и каких-то кустов. Выходим на улицу, и тут впервые знакомимся с местностью. Улица производит хорошее впечатление. Длинная, прямая, довольно чистая, вымощена булыжником и обсажена деревьями, среди которых преобладают пирамидальные тополя, белая акация. По бокам тротуаров из кирпичей тянутся канавы, по местному – арыки, с сероватой текущей водой. Проходящая публика в большинстве узбеки во всём белом и неизменной тюбитейкой на бритой голове. Проходят несколько старых женщин с опущенными паранджами. Молодые узбечки         с открытыми лицами, очень миловидны. На улице движение:           то продребезжит извозчичья пролётка, то прогудит автомобиль, чаще всего велосипедисты и арбы. Арба – это двухколёсный              с громадными колёсами экипаж, запряжённый лошадью или ослом, но кучер обязательно верхом на высоком седле. На тротуарах и мостовой масса собак всевозможных типов, окрасок, размеров. Как я заметил, они довольно миролюбивы. У домов куры, утки, иногда свиньи. Улица, попавшая первой под обстрел моих наблюдений, носит название “Карла Маркса”. Она принадлежит к центральным улицам города. К полдню жара превращается в пекло. На солнце невозможно быть. Некоторое спасение можно находить только         в тени.
Часа в два приходят Таля и Маня. Обе печальные. Добиться чего-либо определённого, в смысле устроения помещения,               не удалось. Таких, как Таля, в Коканд приехало много, и те лица, или учреждения, в ведение которых передана их судьба, оказались перегруженными. Повидимому, то опасение, которое у нас раньше мелькало в голове только минутной тенью, теперь получило реальную действительность… Становится жутко… Тале, вместо обычного паспорта, дали временное свидетельство с обязательством двукратной в месяц явки в НКВД для отметки. Указали им помещение в каком-то бараке, где в повалку сбито уже много семей, и где нет элементарных удобств для проживания. Обещали сообщить несколько адресов отдельных квартир, но не в центре города, а где-то далеко, в так называемом “старом городе”. За ними приглашали придти завтра, или чрез день. Что было делать?             В гостинице мы можем находиться только до 12 ч. ночи, а потом куда? Рухнули надежды на “распростёртые объятия”, хотя,              по рассказам дочерей, к ним везде относились с предупредительною вежливостью и любезностию. Надо было как-то получить возможность пребывать в номере долее, впредь до приискания помещения. Таля позвонила по телефону в центральн. НКВД, и просила дать отсрочку. Разрешили ещё на одни сутки… Вот, когда пришлось туго!.. Вот, когда надо было измерять время не днями и часами, а минутами и секундами, что называется – “каждая минута на счету”…
Наскоро пообедали чем-то “от сухоядения”. Тотчас Таля и Маня побежали опять “по делам”, захватив на этот раз с собой и Шуру. Я без дела шатался по коридору, или сидел в тени у подъезда, наблюдая уличную жизнь.
Часа чрез два они возвращаются на извозчике.
– Папа! Мы были в первой городской гостинице, мылись     под душем…
– Это хорошо, а насчёт помещения – “точка замерзания”?
– После обеда было поздно, всё закрыто. Что будет завтра…
– Мы встретили, – говорит Таля, – одну гражданку. Она           в таком же положении, как и я, но она уже устроилась. Она говорит, что квартиры в городе есть, их надо поискать, а со службой несколько труднее, хотя спецам…
– Папа! – перебивает её Маня, – мы случайно познакомились  с одним молодым человеком…
– С Колей?
– С Петром… с Петром… как его?.. Моисеевичем.
– Обещающее имя!.. Наверно, брюнет?..
– Не смейся, папа! Он назвался студентом художественно-ваятельного института, здесь в командировке по установке памятников вождей. У него обширное знакомство, обещался поискать нам квартиру…
– Верно, папа, он очень любезно с нами обошёлся, сочувствует нашему положению и обещался помочь нам, – поддерживает Таля.
– Это хорошо… Спасибо ему… Только будьте осторожны и разборчивы… Вы его не знаете и легко можете ошибиться… Помните: вы в чужом городе, где всякого народу…
– Ты, может быть, увидишь сегодня его сам. Он сказал, что если найдёт помещение, то придёт сюда тотчас же…
– Ну, это наверняка можно сказать, что не придёт!..                И напрасно дали ему свой адрес… Откуда он?
– Из Москвы… Как он был ласков с Шурой, разговаривал        с ней, шутил… Нам он уступил свою очередь под душ…
– Я понимаю, что утопающий хватается и за соломинку, но…
В это время постучали в дверь.
– Войдите…
Входит тот, о ком шёл разговор.
– Я сразу напал на квартиру и поэтому поспешил сообщить вам…
Мы познакомились. Он – молодой человек, лет 30-33, невысокого роста, худой, брюнет с курчавыми короткими волосами, очевидно еврей, одет прилично. Приглашаем к столу. Отказывается, куда-то торопится. Оставляет адрес своей знакомой, где сдаётся комната. Обещает зайти завтра в это же время. Вежливо прощается и уходит.
– Да… Спасибо ему!.. А.. всё-таки он не нравится мне что-то!.. Услужлив очень… И что за причина такой любезности?                Не понимаю…
Вечер проходит не весело. Решено, чтобы завтра идти опять     в центр и хлопотать, добиваться квартиры.
Таля совершенно разочарована. Печально сидит, поникнув головой. Мы с Маней бодримся, чтобы поддержать её, а у самих     на душе “кошки скребут”.
Заснули поздно, хоть и легли рано. Последняя…– подумалось только: последняя ночь в номерах!.. А там… Что день грядущий нам готовит?..
Утро. Надо где-то купить хлеба и что-то купить к завтраку. Заказал самовар, мои ещё спят. Указали, где рынок. Говорят            не далеко. Действительно, скоро в переулке натолкнулся на толпу, человек в 200. Что это? Рынок! На земле разложены “товары”,  около них, по-турецки, сидят продавцы. Масса зелени, овощей, фруктов. Говор непонятный, гортанный. Узбеки, узбечки              всех возрастов, типов. Пыльно, грязно. Узбечки преимущественно торгуют молоком свежим и кислым, творогом, яйцами. Молоко        у них в глинянных сосудах, формой усечённого конуса вершиной вниз. Пожилые в паранджах, молодые без них. Торг весь на земле. Купил яиц десяток за 5 р. 50 к., кило абрикосов за 2 р. Хлеба взял     в кооперации, находящейся недалеко от рынка.
Мои уже встали, когда я пришёл. После чая Маня и Таля ушли “по делам”. За Шурой гляди да гляди, бегает по коридору, выбегает во двор, на улицу. Её интересует новая обстановка, новые условия жизни. Она здорова, жизнерадостна. Счастливый ребёнок! Она живёт своей жизнью, не разделяет наших тревог и волнений. Взявши её за ручку, пошли по улице. Дошли до кооперации. Здесь             для “поднятия” настроения взял “маленькую”, местного изготовления.
К обеду принесли “нечто от еды”, взятое из столовой. Какая-то солянка, от которой жжёт во рту, и что-то мясное, чему трудно подобрать название.
– Я уже была по тому адресу, который оставил Пётр Моисеевич, – говорит Маня. Маленькая комнатка, маленький дворик… Сдаёт хозяйка на два месяца с платой 50 р. В центре нам дали и другой адрес. Надо посмотреть.
– Я не пойду, очень устала, и с сердцем что-то плохо…
– Отдохни, я дам лекарства, а мы сходим и с папой…
После обеда пошли. Постучали в дверь у дома по второму адресу. В щель высунулась плешивая голова какой-то беззубой старухи, которая, узнавши, что у нас ребёнок, замахала руками и зашамкала: не пущу! С детьми не пущу! И сейчас же закрыла дверь.
Пошли смотреть ту комнату, которую уже видела Маня. Маленький чистенький дворик, формой большого ящика. На нём две ветлы, дающие густыми кронами тень и прохладу. На дворик выходит широкое окно из комнаты. На крыльце встречает хозяйка, молодая, полная женщина с приятным свежим лицом.
– Ещё раз здравствуйте, Таня! Пришли с папой осмотреть помещение…
– Пройдите…
Небольшая комната с одним окном, мещанская обстановка,     с претензией на комфорт. На меня она производит хорошее впечатление. Да, ведь и то сказать: другого-то выхода и нет!..
– Вы русская?
– Да.
– Одинокая?
– Со мной сын, мальчик. Мужа нет…
– Где же будете помещаться вы?
– Вот, в первой маленькой комнате.
Она указала на маленькую переднюю с небольшим окошком под потолком, чрез которую мы прошли.
– Вы сдаёте на два месяца?
Она улыбается и говорит:
– Пока на два, а там видно будет…
Ещё раз осматриваю помещение. У стены кровать, довольно широкая. Большой стол у окна, несколько стульев, этажерка.        Два шкафа в стене: один для одежды, другой с полками для посуды, большой сундук, на окне занавески…
– Вы, кажется, моей дочери назначила цену в 50 рубл.              в месяц?
– Да.
– А обстановка? Как вы с ней поступите?
– Она останется, где стоит, и вы можете ей пользоваться.
Последнее предложение окончательно подкупает меня. Дело   в том, что с нами в Коканд пришёл багажом один сундук с одеждой и бельём, который теперь находился на станции. Остальные вещи: мебель, хозяйственная посуда и пр. были в дороге. В ручном багаже было только самое необходимое.
– Мы оставляем комнату за собой! Маня, дай задаток! Сегодня вечером переезжаем… – Решаю я.
Как гора свалилась с плеч! Стало легко. Весёлые возвращаемся в гостиницу.
– Можешь поздравить, Таля! На два месяца обеспечены квартирой! Сегодня на новоселье перебираться!
Итак, прощай, гостиница! Кризис разрешился. Дана отсрочка на два месяца, а там, – видно будет!.. Ура!
Вечером опять упаковка чемоданов. Это уже в третий раз.
Приходит П. М., когда уже у нас было всё упаковано.
– Ну, как с квартирой?
– Сняли. Мы вам очень, очень благодарны!
– Не стоит благодарить… Я очень рад… Я помогу вам перенести вещи, только надо ещё повременить, когда стемнеет, чтобы не мозолить никому глаз…
Стемнело. Вереницей отправляемся с чемоданами и узлами     в руках. От гостиницы это не далеко. На новом месте распаковываемся, устраиваемся. В квартире полумрак, нет электричества. Зажигаем одну свечу, другую. Комнатка своей уютностью нравится нам всем. Шурочка, как клубочек, катается     то здесь, то там. Она уже познакомилась с сыном хозяйки, Женей, и о чём-то с ним разговаривает. Вот уже они бегают под деревьями…
С успокоенными чувствами ложимся мы на новом месте.        Я на полу, подостлав вместо мартаца (он в багаже), “нечто               от покрышек” и подложив под голову какой-то узелок, вместо подушки (они тоже в багаже), вздохнул спокойно. Гроза миновала… Дана длительная передышка. Прочитана и третья страница эпопеи… Открывается четвёртая… Что-то в ней написано?
Следовало бы пригласить П. М. на чай в благодарность за его услугу?..
Папа, это можно сделать и завтра. Он обещал зайти.
Ну, ол райт! – как говорят англичане.

____________

15. Второй перерыв в последовательном
описании событий. День рождения Шуры.
      Ёлка. Известие о болезни Мани.
29 Декабря.   Сегодня день рождения Шурочки, следовательно, – семейный праздник, поэтому я прерываю на время описание событий нашей эпопеи и займусь сообщением о том, как мы готовились и проводили этот “знаменательный” для нас день.
Да, знаменательный, потому что Шурочка – крупное явление  в нашей жизни. Она центр, вокруг которого вращаемся не только я и Таля, – её мать, – но и Маня и Юра. Маня в каждом письме посвящает ей целые страницы восторженных излияний и горестных сожалений, что лишена возможности “задушить” её в своих объятиях, а Юра присылает ей подарки, гостинцы. Про нас и говорить нечего. Мать любит её глубоко, страстно, но как не педагог и человек “с надрывом”, не всегда ровною и полезною любовью.     Я в воспитании её вижу цель моей старческой жизни, привязался      к ней всей душой и не представляю себе, как бы я жил без неё?    Она на моих руках вот уже три года. Я с ней неразлучен и зимой и летом, особенно летом, когда вдвоём живали на дачах. Всё развитие её, а развита она не по годам, – дело моих рук. Это я говорю открыто, потому что это действительно так и есть. Я её научил молиться, рассказываю ей истории из ветх. и нов. заветов, из эпохи мученичества, стремлюсь заложить в её детском сознании основы веры, любви, добра, правды, милосердия, развиваю рассказами и сказками её ум, мышление, владение языком, оборотами речи, научил читать, писать. Ей я посвятил свои детские произведения, которые, надеюсь, она съумеет своевременно издать и напечатать. Ей я посвящаю этот дневник. Ради неё, наконец, я поехал в этот далёкий, чужой край…
Итак, ей сегодня 5 лет. И здесь, на чужбине, как в былое время в Москве, мы решили не отступать от обычая, и ознаменовать этот день торжеством.
Но какое торжество, чтобы было ребёнку весело, забавно? Конечно, надо нарядить елку. Это своевременно и в гражданском отношении: чрез два дня новый год, день обычных детских, да и не детских только, увеселений.
К ёлке мы стали готовиться заранее, недели за 2. Приобретали для её украшения, что можно найти в Коканде интересного,               а главное – что нам по средствам. Стали серебрить орехи, клеить картонажи, делать различные фигурки из ваты, яичной скорлупы, картона и пр. Я сделал “деда Мороза”, звезду и др. безделушки. Маня и Юра прислали нам из Москвы листы картонажей, игрушек от прошлогодней ёлки. Все долгие вечера мы просиживали              за столом и занимались “изготовлением”. Шура принимала в этой работе деятельное участие. Она самостоятельно склеивала цепочку из разноцветной бумаги. Восторгам её не было конца.                С нетерпением ожидала она “этого дня” и по пальчикам сотни раз высчитывала, сколько до него осталось.
За неделю Тале с трудом и не без “посредника”, у которого руки были смазаны чем-то “липким”, удалось достать ёлку.           Это событие огромной важности, так как в Коканде и окрестностях ёлок нет, такого дерева не знают туземцы. Ёлки все привезены          с севера и из России в ограниченном количестве, а претендентов    на них множество. Ёлка большая, ветвистая. Она до поры                до времени хранилась в сарае, где я её “обделал” и “посадил” в стул.
28-го принёс в комнату. Началось обряжение. У Шурочки хлопот полон рот. В этом принимали участие и мать, и я. Ёлка вышла на славу!
Завтра, т. е. в день рождения, соберутся гости, её подружки. Были заготовлены сласти, орехи, печенье. Вечером должны быть взрослые, – семейство наших хозяев.
Шура с утра принимает праздничный, торжественный вид.   На её белокурой головке красуется большой бант. Среди дня приходят гости: две девочки и мальчик с нашего двора. Начались игры, веселье. Из Москвы прислали ей хорошее картинное лото. Дети увлеклись игрой. После началось беганье, пляски. Шурочка, что называется, плавала в удовольствиях. Так проходит день. Вечером ждём взрослых, но ввиду того, что у хозяев, ради дочери – девицы, устраивается вечеринка с её подругами и молодёжью, никто не пришёл к нам.
Другой день – повторение первого. Сразу приходят четыре девочки со двора, где мы жили раньше, и с которыми Шура была хорошо знакома. Они татарки, но из хорошей рабочей семьи, скромны и воспитаны. Почти до вечера пробыли маленькие гости, играли, веселились, ели орехи, сласти.
Вечером пришли хозяева. Чаепитие, угощение. Незаметно проходило время.
Решено: ёлку не разряжать до праздника Рождества.             Это служит развлечением и удовольствием для Шурочки, а, ведь, для неё-то и делается она. Пусть будет весело на её детской душенке, и пусть она подольше не знает о той суровой действительности, которая угнетает нас и особенно её мать. Впрочем, торжество наше было омрачено сообщением из Москвы, что Маня, милая, сердечная, добрая Маня, больна ангиной, да ещё стрептококовой! Бедняжка! У неё она была уже однажды и, благодаря проклятым стрептококам, получилось осложнение          на печени, чем она мучилась не один год. Теперь может быть ухудшение…

____________


1938-й год.

16. Дворики. Чай-Хана. Кирпичики.
Рынок. Вода. П. М-ич.
2 Января.
Продолжаю описание нашей жизни на квартире у Тани.
Я по обычаю встал рано, часов в 7, когда мои ещё крепко спали. Солнце сильно припекает с безоблачного неба. Надо осмотреть “окрестности”. Наш маленький дворик отгорожен глинянной стенкой от большого внутреннего двора, на который выходят двери и окна соседних кибиток. В трёх из них живут узбеки и татары, в четвёртой – русские. На этом дворе около нашей стенки громадная груша, вершина которой далеко разрослась над плоскими крышами кибиток. На ней масса крупных, но ещё не зрелых, плодов. На дворе татарские и узбекские ребятишки. Они внимательно смотрят на меня.
– Как тебя зовут? Подхожу к девочке лет 10 в длинных ситцевых штанах и в одной рубашенке.
– Мабуба.
– Учишься в школе?
– Да.
Загорелое личико, очень смышлёные чёрные глазки, длинные волосы, заплетённые в множество тоненьких косичек.
– А это кто? Указываю на мальчика лет 4, в одной короткой рубашенке.
– Это мой брат, Мухтар.
На земле, против окна неубранные постели, очевидно здесь спят под открытым небом. У стены стоит широкая деревянная кровать без перины. Молодая женщина появляется из кибитки,         в руках её чашка с кислым молоком и бальшая краюха серого, пшеничного хлеба. Она что-то говорит детям на непонятном мне языке.
Дети влезают на кровать, садятся по-турецки вокруг чашки и начинают кушать. К ним скоро присоединяется и мать, которая принесла “к столу” несколько розовых абрикосов. В этом заключается утренний завтрак.
С нашего маленького двора есть другая дверь, которая выходит на улицу. Улица эта называется “ул. Сталина”.                Она довольно бойкая. По ней снуёт и едет народ. Много ребятишек полуголых или совсем голых, много собак.
Наша хозяйка Таня также расположилась под ветлой завтракать с сыном. И здесь кислое молоко с хлебом и абрикосы.
– А чай вы не пьёте?
– Нет. Здесь настоящего чая нет. Есть узбекский зелёный.      Он горький, и мы его не пьём.
Вот так фунт! Подумал я, а мы и не захватили из Москвы         в запас. Из открытого окна слышу разговор дочерей и весёлый голосок Шурочки.
– Деда! Деда! Я сейчас приду к тебе!..
Выбегает весёлая, розовая в лучах южного солнца.
Однако надо подумать и о чае. Буфета здесь нет, где достать кипятку? Где взять и посуды? С нами только две металлич. кружки  и жестяной чайник. В поезде мы обходились благодаря буфету,        в гостинице давали чайник, стаканы, хотя и без блюдцев. А здесь как быть? Ведь, наша посуда в сундуке, который, хотя и прибыл вместе с нами, но лежал ещё на станции в багажном сарае.
– А вы вскипятите воду на кирпичиках, – советует Таня.
– Как на кирпичиках? Где?
– Где угодно, на всём дворе.
– Но для этого нужны дрова?
– Разумеется. На рынке сколько угодно. Или сходите                в чай-хану за кипятком.
– Это что за чай-хана такая?
– По русски “чайная”, только на узбекский манер. Вон Женя вам покажет.
Взял чайник, пошли. Недалеко от нашего домика, на той же Сталинской улице, под тенью двух больших пирамидальных тополей, длинные и широкие настилы из досок на пол-метра            от земли. Некоторые из них покрыты коврами. На них, поджав     под себя ноги, сидят узбеки в белых рубахах с обнажёнными           до пояса шеей и грудью, в белых коротких штанах, босые, (чувяки, или просто резиновые калоши, под нарами), с неизменными тюбитейками, расшитыми яркими узорами, на затылках. Пред ними, между ног, обыкновенные наши трактирные, овальной формы, белые чайники, в руках небольшие мисочки, вместо чашек. Сахара я не видал ни у кого из них, (их было человек 10), но пред некоторыми куски хлеба, абрикосы. Чрез узкий проход здание из глины. Вхожу  в него, оно всё покрыто такими же нарами и здесь больше ковров, разноцветных, узорных в восточном вкусе. Здесь тоже несколько человек – пожилых, с седыми редкими бородами. Некоторые из них в белых чалмах, сидят тоже по восточному и пьют из мисок чай. Сбоку кипит большой самовар. Тут же прилавок с пустыми чайниками и мисочками. За прилавком хозяин.
– Дайте кипятку? – протягиваю свой чайник.
Он что-то говорит мне по узбекски. Не понимаю. Женя переводит, оказывается, он хорошо говорит и по узбекски, не смотря на то, что он с матерью русские.
– Он спрашивает вас: с чаем, или одного кипятку?
Я было обрадовался, преполагая, что у него есть настоящий хороший чай, но ошибся. У него был только зелёный, узбекский, горький. Взял кипятку, даю 30 коп., (так посоветовал Женя), но хозяин замотал головой, что-то быстро заговорил и тянется              за чайником, вероятно, чтобы вылить из него кипяток.
– Он просит 50 к.
– Эх, дурья голова, – пробурчал я, – так бы и сказал прямо,      а то хватается за чайник! Подумаешь, какая ценность: кипяток!      Но я ошибался. Вода здесь вообще ценность, как я узнал после.       За ведро надо платить 10 коп., да за ней пройти надо с четверть километра, а главное – угли: топливо здесь дороже хлеба, и его доставать очень трудно.
– А где же у них сахар? Что-то я не видал ни у кого? Спрашиваю дорогой Женю.
– Они пьют без сахара. Они его не употребляют. У них свой, узбекский сахар, (после я его видал в некоторых кооперациях: он прозрачный, ввиде кристалла).
– Если какой узбек купит его, – смеётся Женя, – то сейчас же и слопает.
Приходим домой, там уже “сервирован” чай. Оказывается, добрая хозяйка выручила своей посудой, кроме чайника, (его не оказалось). Пришлось заваривать в молочнике. Стол накрыт            на дворике в тени дерева, уют да и только! Маня уже сбегала            в кооперацию, купила булок и что-то “от еды”, вроде “деревянной” колбасы, и мы принялись впервые, после долгого промежутка         за чаепитие по “европейски”. Душа была спокойна, что нам не надо рваться, куда-то торопиться, бежать. Я советовал вообще отдохнуть несколько дней. Недельная вагонная жизнь и в особенности последние двое суток сплошного терзанья и рванья, сильно утомили нервы, отняли силы. Со мной согласна и Маня. Только Таля хотела поскорее “выяснить” своё положение и устроиться на службу. Бедняжка! Она в своих желаниях была права. Ведь, у ней из под ног была выдернута почва, и она, что называется, висела в воздухе.      Ей хотелось поскорее стать на ноги.
Но всё-таки чаепитие прошло “под весёлым флагом”, да и сама обстановка его, – под открытым небом, под тенью дерева, – напоминало отчасти прежнюю весёлую дачную жизнь…
Надо было подумать и об обеде. Это тем более необходимо, что мы двое суток в гостинице пробавлялись кое-чем. Выяснилось, что сготовить его можем сами на кирпичиках, но для этого требуется: дрова, продукты, кастрюли. Первое можно достать         на рынке, благо он недалеко от квартиры, а как быть с кастрюлями? Они у нас в багаже, который идёт малой скоростью, и когда-то он прибудет? При обсуждении этого вопроса досталось Володе, (вероятно ему сильно икалось!) Дело в том, что в Москве сдавал багаж он, и ему было поручено, чтобы корзину, в которой обреталась “вся хозяйственная, кухонная жизнь”, была бы сдана вместе с сундуком в багаж, но он этого не сделал, и наша “жизненная корзина” где-то ехала, (а может быть и не ехала!) вместе с мебелью. Опять выручила хозяйка. Она предложила свои кастрюли и свою столовую посуду. Дело оказалось в шляпе. Мы с Маней побежали, (даже я помолодел!) на рынок за всякой всячиной, как выразилась она, а Тале предоставили разобраться в квартире и, так сказать, навести порядок. Шурочка уже познакомилась с девочками большого двора, и её звонкий голосок издали слышался и на нашем дворике.
Повидимому жизнь начинает входить в нормальную колею, думалось мне дорогой. Недостатки то того, то другого? Ну, что ж? Надо изловчаться! Робинзон изловчался же на необитаемом острове? А это очень интересно: готовить на кирпичиках, как цыгане? Это вам не газовая плита! Суп-то будет немножко               “с дымком”, что из того? Зато на последнее десерт из фруктов,          о которых москвичи и не мечтают!..
С такими бодрыми мыслями приходим на рынок. Он полон и продавцами и покупателями. Толкотня, суетня. Говор гортанный, птичий. Изредка услышишь русскую речь. Масса овощей.             Всё дорого. Картофель 2 р. кило, столько же и морковь. Морковь здесь особая, желтая, толстая, но короткая. Первое время не хотели её покупать, но красной не оказалось. Масса луку. Здесь он не такой, как в Москве. Он белый, яйцевидной формы, крупный, до размера гусиного яйца, но не горький, а сладкий. Я видал, как узбеки едят его с хлебом, как яблоки. Мяса на рынке не было никакого.
Купили овощей, чёрного винограду, абрикосов. По дороге зашли в кооперацию, взяли масла топленого, банку мясных консервов, хлеба. Маня, вероятно догадалась о моём желании, взяла “маленькую, беленькую” с узбекской этикеткой.
Я воротился на рынок, чтобы купить дров. Вязанка                в небольшую охапку стоит 5 р.
И вот, пристроивши кирпичики в углу нашего дворика, я, осеняемый тенью ветвистой ветлы, принялся за обязанности “кока”. Сидя пред очагом на корточках и помешивая ложечкой в кастрюле, я, окутанный облаками дыма, вероятно не походил на какого-нибудь молдаванского цыгана или зулуса с острова Таити только цветом волос и кожи. Как никак, а обед вышел на славу, и мы                с удовольствием съели два горячих блюда, а на третье виноград и абрикосы!
Как можно заметить, кризис изживался постепенно, только      с водой вышла маленькая заминка. Дело в том, что в Коканде воды собственно много. Она течёт по всем улицам и даже переулкам по арыкам. Говорят, что где-то за Кокандом на склоне гор имеется громадное озеро, наполняемое водой от таяния горных ледников. Там устроена плотина, и вода по каналу, – главному арыку, – направляется в город, где растекается по сотням арыков по всему городу. Она же орошает и окрестности города, сады, хлопчатники, огороды. Другие утверждают, что эта вода из Сыр-Дарьи, которая протекает недалеко от Коканда. Какое из этих двух сообщений достоверно, сказать не могу, но факт тот, что вода здесь очень ценится, ибо, не будь её, всё было бы сожжено солнцем, и сама жизнь замерла бы окончательно. Но эту “арычную” воду пить нельзя: она мутная, белесоватая, вероятно от грунта из белой глины и солоновата на вкус. Кто её употребляет для питья, у того образуется болезнь “зоб”. После я видел, да и теперь вижу постоянно, множество людей узбеков, особенно пожилых, у которых под нижней челюстью на шее красуются громадные зобы. Говорят, что эта болезнь доставляет и тяжёлые страдания.
В Коканде для питья есть другая вода, артезианская.            Она настолько хороша, приятна на вкус и даже, как уверяют врачи, полезна в сыром виде, что Коканд славится этой водой                пред другими городами Средней Азии. Мы её потом употребляли без всякого опасения для здоровья в сыром виде в неимоверном количестве и никаких дефектов желудка от неё не замечали.         Она проведена по трубам в земле. Для раздачи её по городу расположены кирпичные будки, где обыкновенно сидят так называемые “водяные бабы”, на обязанности которых отвернуть кран у трубы и наполнить, (не пролив капельки!), ваше ведро. Ведро стоит 10 коп., но бабе вы платите талон, а сей последний покупается целой серией в отделе водоснабжения в Горсовете. Итак, чтобы получить ведро питьевой воды нужно предварительно пройти длинную процедуру с добыванием талонов. Нам это удалось легко, так как “водяная баба” оказалась наша соседка по двору, и мы получали воду без “заминки”. Только ходить за ней в будку было   не близко, и это занятие, входя в обязанность кока, доставляло, особенно при жаре в 50 градусов, мне нелёгких трудов. Впрочем, изредка эти труды брала на себя и Маня.
Вечером пред чаем пришёл П. М. В руках у него коробка         с хорошими шоколадными конфетами и большой кулёк                с виноградом.
– Это на новоселье!
Чай прошёл весело. П. М. много рассказывал о Коканде,          о театрах, о своих знакомых, которых у него множество, о местных нравах и обычаях.
Что за человек? – думалось мне, – и почему он так льнёт          к нашей семье?
Я внимательно приглядывался к нему и слушал его сообщения, стараясь разгадать его. Вероятно на моём лице отпечатывалось то, что волновало меня, и он с улыбкой и как бы      с лёгким укором заметил по моему адресу:
– Ваш папа недоверчиво смотрит на меня, но я думаю, когда он узнает меня покороче, переменит свой взгляд!..
– Вы правы, Пётр Моисеевич, но вы должны согласиться       со мной, что мы, случайные гости в далёком чужом городе, где нам всё так ново и неизвестно, должны относиться ко всему с большой осторожностью!.. Мы вам очень благодарны за ваше такое внимание и услуги, но…
– Не благодарите! Не стоит! А лучше отпустите-ка ваших дочек сегодня на вечерок погулять в парк? Пусть отдохнут, проветрятся… Сходим в театр или в кино…
– И правда, папа! Пойдём, Таля? Мы, папулечка, скоро вернёмся, немного проветримся, а ты погляди здесь за Шурой.
Откровенно говоря, мне не хотелось отпускать их, но им это предложение так понравилось, что они выскочили из-за стола и побежали в комнату одеваться.
Делать нечего. Скрепя сердце, пришлось согласиться.
– Только не запаздывайте! Слышите? – напутствовал я их, выпуская в боковую дверь на улицу.
– Пётр Моисеевич! Проводите их обратно домой? Им одним   в незнакомом городе…
– Непременно! Непременно! До свидания!..
Тревожно было на душе весь вечер. Боялся за дочерей.        Кто знает? Не попали бы в какую ловушку? П. М. несомненно ловкий человек, бывалый, “тёртый калач”, но, ведь, такие-то и обделывают нас простачков, да ещё свалившихся, чуть не с луны,     в незнакомый город…
– Вы знакомы с П. М., Таня? – обращаюсь к только что вернувшейся откуда-то хозяйке.
– Немного.
– Кто он?
– Еврей. Я часто вижу его в парке.
– А вы там часто бываете?
– Ха-ха! Да я там служу кассиршей!
– Ну и что же вы знаете о нём?
– Он знаком с директором парка и театра, Багировым, знаком со многими артистами. Среди них он свой человек. Нередко вижу его в компании с военными, с какими-то шикарными дамами,            с агентами НКВД.
– Вот оно что!.. Ну, а чем он занимается?
– Не могу вам сказать… Только, видимо, он зарабатывает большие деньги. Занимает, как говорят, в гостинице шикарный номер… Изредка куда-то пропадает, уезжает что ли куда?..
– Так, так… Значит, он уговорил вас сдать нам комнату?
– Да. Он сказал: приехали из Москвы две молодые дамы-красавицы с отцом и ребёнком. Должно быть богатые, им негде остановиться… Уступите им комнату на время?
Уже стемнело, а моих всё нет, как нет. Тревога за них увеличивается. Я сотню раз раскаялся, что отпустил их. Однако надо покормить Шурёнка и уложить спать. Счастливая! Она вдоволь набегалась по двору, наигралась с ребятишками, и подружилась        с нашей собакой “Муськой”.
Разогреваю на кирпичиках остаток супа от обеда. Варю            в кипящем супу яйцо. Кормлю Шуру, укладываю спать.
Слабый свет от свечи, полумрак, тишина, неясные шорохи усиливают тревогу. Уже одиннадцатый в исходе, а мои не возвращаются. Хозяйка с сыном спят в маленькой комнатке. Шурёнок сладко заснул в постельке, один я не нахожу себе места   от волнения. Проходит ещё час в мучительных ожиданиях… Даю себе зарок впредь никогда не допускать подобных прогулок            по ночам… Слышу: стучат в калитку с улицы… За дверью весёлый разговор, смех…
– Мои! Слава Богу!..
– Получите Ваших дочек в полной сохранности!..
– Спасибо! Зайдите?..
– Папа, как хорошо в парке! Обязательно сходи?.. Недурной театр…
– Я у вас выкурю папироску и… айда восвояси!.. неугодно ли покурить?
Угощает хорошими папиросами.
Сидим в полумраке дворика. Над нами звёздное голубое небо, видимое сквозь густую крону ветел. Ночь душная, жаркая. Город заснул, с улицы слышится только лай собак…
– Ну, до свидания!.. Покойной ночи!..
– Заходите, заходите к нам, П. М.!.. – приглашают дочери.
– Обязательно! Непременно!.. Всего хорошего!..
– Девочки! Уж не шпион ли он какой? – говорю я, закрыв       за ним дверку.
– Не знаем, но только он очень милый, любезный человек!.. Он угощал нас мороженым…

¬¬____________

17. Расcпросы про церковь. Паранджа.
Население. Знакомство с городом.
    Поиски церкви.
4 Янв. 1938 г.
Проснулся рано, когда в доме была ещё полная тишина, и только с сундука, на котором спала Маня, доносился лёгкий храп.   В комнате полумрак, т. к. окно завешено тёмной занавеской. Стал соображать какой сегодня день и какое число по старому? В дороге и с переездами с места на место потерялся всякий счёт дням. Оказалось, что сегодня 5 авг. или 23 июля, день – четверг. Вот так штука! Ведь, вчера были Манины именины? Как же мы пропустили? Не хорошо! Надо сегодня, хотя на другой день, справить их.             А главное – никто из нас уже давно не был в церкви. Да и есть ли здесь она? Где? Какая? Все эти вопросы сильно заинтересовали меня. Надо обо всём этом поразузнать, пораспросить, а главное, – составить численник. С этими мыслями я тихонько встал и вышел. Утро солнечное, яркое. Город проснулся, на улице народ, гремят арбы. Взглянул на часы: 7. В Москве сейчас самый сон, там только  4 утра.
Выходит хозяйка.
Умываемся в разных углах дворика и, за отсутствием умывальника, поливаем: кто из кружечки, кто из ковшика.
– Скажите, вы, ведь, кажется, русская?
– Русская.
– Вероятно родились не в Коканде?
– Я родом из Азии, около Алтая.
– Где был Макарий?
– Я его видала девушкой.
– Вы верующая?
– Да.
– Есть ли в городе церковь?
– До прошлого года была большая церковь, собор,                на Советской ул., недалеко от парка. Её теперь там нет. Остался      на этом месте небольшой сквер, а церковь перенесли на окраину. Она и теперь существует.
– Не можете ли указать поточнее, как туда пройти и разыскать её?
– Я не была уже около года, а и была то всего раз, и теперь совершенно забыла тот переулок, он ещё такой маленький, что не сумею растолковать вам.
– Жаль.
– Вы прогуляйтесь на Советскую, кстати посмотрите город, его центр, и там кого-либо из проходящих женщин, конечно русских, – их всегда отличите от узбечек, – особенно старушек,      из простых, остановите и распросите…
– Да, но это не так-то легко!..
– Припоминаю, что она где-то в сторонке около Зелёного Рынка.
– А это что за рынок?
– Это большой рынок в центре города. Он больше нашего Ханженского.
– Наш называется Ханженским?
– Да. Раньше и улица наша называлась Ханженской,                а не Сталина.
– Благодарю вас, постараюсь разведать.
Решил до обеда не говорить Мане, что она была вчера именинница. Пошёл за хлебом. Продажа  из какого-то чулана       под открытым небом. Две большие очереди. Слева женщины, справа мужчины. В женской очереди ссоры, толкотня, крики. Несколько узбечек в паранджах. Тут только подробно разглядел это странное одеяние. На длинную белую рубаху, из под которой видны цветные штаны, надет с головы, со лба. Длинный до пят, халат. Длинные узкие рукава, очевидно для красы, болтаются сзади, и концы их пришиты к краю подола. С головы же спускается наперёд широкое и длиною в метр полотнище, сотканное, очевидно, из чёрного конского волоса. Лица женщины не видно за ним, но она видит всё, как сквозь вуаль. Оно толстое, как картон, и при случае откидывается назад чрез голову. Его носят обычно пожилые и старые узбечки, которым дороги родные традиции. Революция раскрепостила женщину и отвергла паранджу, поэтому молодые узбечки ходят с открытыми лицами и головами. Замечу кстати, что приглядываясь ко многим из них, я нашёл, что они вообще очень красивы. У большинства из них правильный овал лица, прямой нос, крутые брови, чёрные добрые глаза, красиво очерченый алый рот. Если прибавить к этому смуглый цвет лица и проступающий румянец, свидетельствующий о здоровьи вообще, да ещё толстые, чёрные, спускающиеся ниже поясницы две косы, или заложеные    на голове ввиде венка, то вы получите тип красавицы из туземок. Узбечки не подстригают волос, как русские женщины… Узбекские женщины развиваются рано. В 12-15 лет они уже вполне сформировавшиеся девушки, и только невысокий рост, (ниже среднего), отличают их от европейских девушек 18-20 летнего возраста. Высоких женщин я не видел вообще.
Меня интересовал вопрос о парандже вообще. Как и всякое бытовое явление, оно. Несомненно, было чем-то вызвано к жизни. Так чем же? Надо полагать, что в старину при дикости нравов и животных инстинктах населения они оберегали нравственность и служили охраной семейных устоев. Их тогда носили все женщины и старые и молодые и даже девушки. Последние особо ревниво оберегали себя от взоров недостойных. Некоторым образом паранджи служили и гигиеническим целям, как предохранители     от пыли. Тонкая местная пыль, как пудра, с примесью отбросов, превратившихся от жары в прах, (здесь отбросы выбрасываются прямо под окно, на улицу), несомненно носит в себе зародыши всевозможных заболеваний. Революция смягчила эти нравы и создала строгие законы против нарушителей нравственности,            а также изменила бытовые условия в смысле большей гигиеничности, тем самым сделала эту паранджу не только ненужной, но и вредной.
Ещё одна особенность в костюме узбечек. В большинстве узбечки, особенно пожилые, носят на ногах мягкие сапоги чёрные или красные, и обязательно в зимних резиновых калошах.             Это повидимому уже совсем не гигиенично при жаре в 50 градусов. Не служит ли это показателем зажиточности и франтовства?          Но этому противоречит изодранность до лохмотьев грязных            до неприличия верхних халатов, надетых со лба, какие встречаются у большинства их. Поэтому этот вопрос остался для меня неразрешимым.
Что касается мужской половины населения, то надо сказать, что узбеки – народ здоровый, красивый, высокий. Они бреют тщательно лицо и коротко стригут волосы, и только старики отпускают бороды. Неизменно у каждого на затылке имеется ярко расшитая тюбитейка, а старики иногда опоясывают ещё голову свёрнутым в жгут платком, что придаёт им библейский вид. На теле белая рубаха без ворота и застёжек, отчего грудь открыта до пояса, и белые, корткие штаны. Рубаха подпоясана цветным платком, сложенным на угол, и угол этот приходится на пояснице.              Чем зажиточнее узбек, тем больше платков он опоясывает на себя.  В этих платках он хранит деньги, оправдывая тем библейское выражение: “имей сребро при поясе твоём…” Летом большинство  из них ходит босыми или в чувяках и калошах на босу ногу. Зимой они надевают ватные стёганые халаты, обязательно имея грудь открытой, и на ногах какие-либо рваные ботинки без чулок. Халаты разных цветов, но я заметил, что яркость рисунка и добротность материала служит признаком зажиточности. Большинство из них курят табак, а многие и жуют. Некоторые из молодых узбеков имеют за ухом розу, или другой какой-либо цветок, это служит признаком жениховства и желанием посвататься.
В очередях вообще шумно. В женских заметен национализм. Узбечки спорят с русскими, еврейки с теми и другими. Иногда дело доходит до потасовок.
Хлеб из чулана продаётся чёрный, но не такой, как в Москве, хотя и здесь он мягок и вкусен. В кооперации можно купить и другие сорта хлеба, до белых булок и хал включительно,                по московским ценам.
Я купил, после долгого ожидания, хлеба, побежал на рынок   за яйцами и фруктами и возвратился домой, когда мои уже встали и приготовили чай.
Хотя и наделила нас наша добрая хозяйка чайной и столовой посудой, но нехватки то в том, то в другом чувствовались постоянно. Мы, напр., завариваем чай в молочнике. Поэтому Маня решила после чая отправиться на вокзал и привезти сундук.         Там, среди одежды, была упакована и посуда.
Я остался исполнять обязанности “кока” и готовить                на кирпичиках борщ и картофель с тушёным мясом.
Часа чрез 2, когда у меня был готов обед, и повар умывал лицо и руки, чёрные, как у негра, прибыл сундук.
Надо удивляться, как сильны, узбеки! Невзрачный на вид мужичонка взвалил на спину громадный кованый сундук, набитый до отказа добром и один внёс в комнату. А в нём 6 пудов! Правда,  за это он и содрал здорово, по узбекски, 25 р.! А от станции             до квартиры едва ли будет 2 километра.
Началась разборка. И, о, ужас! Фарфорового чайника              не оказалось: забыли захватить!
После обеда я отправился в “вояж” для осмотра города,       мои занялись разборкой вещей дома.
Я пошёл по Сталинской улице, надеясь переулками потом выйти в центр, к парку. Тут только впервые я стал знакомиться         с городом. Он имеет своеобразный вид. Прежде всего, стройки все из глины, даже заборы, окружающие дворы и сады, построены        из того же материала. Дома выходят на улицу задними стенками,  без окон. Рядом с домом обычно имеется в заборе дверь или ворота, чрез которые проникают во внутренний двор. На этот-то двор и выходит передний фасад дома с окнами, террасой и крыльцом.       На дворе деревья: тополи, ветлы или, большею частью, фруктовые: груши, айва, урюк, гранаты. Редкий двор без виноградника. Виноградники имеют особое, очень оригинальное устроение.       Мы, москвичи, не имеем и понятия о том, что из себя представляет виноградная лоза. Я сначала судил о ней по тому дикому винограду, который у нас, на дачах, подобно плющу, заплетает террасы и беседки. Однако, никакого сходства нет! Прежде всего, виноградная лоза здесь толстое дерево, 2-3 вершка в диаметре, корявое, изогнутое по всем направлениям. Оно очень прочное и крепкое,    как кость. На высоте 3-5 метров от земли оно даёт крону,                и многочисленные ветви расползаются по всем направлениям вширь, а не вверх. Представьте же себе несколько штук таких деревьев, какова же должна быть у них крона! Для поддержки её    на столбах устраивается прочный настил из пересекающихся             в клетку прочных слег. На этих-то клетках и стелется крона. Под нею, как под крышей, голубая тень и прохлада. Над вашей головой висят красивые сочные кисти винограда, наливаясь янтарным соком. Они то зелёные, то чёрные, то круглые, то продолговатые (дамские пальчики), то мелкие (изюм), то крупные, в зависимости от породы лозы. Пород винограда очень много, более сотни. На некоторых дворах десятки таких лоз, и затенённый потолок занимает громадную площадь. Однажды, впоследствии, в одной кибитке я видел лозу, которая росла в доме, под полом. Она поднималась сквозь потолок и на дворе уже расширялась по настилу. Виноградник очень прибыльное предприятие. Некоторые узбекские семьи снимают десятки и даже сотни пудов ягод, которые             при средней расценке в 2 р. кило составляют хорошую статью дохода. Следующим распространённым плодовым растением является урюк. Это очень плодовитое дерево, и ягодами его бойко торгуют на рынках круглый год. Нет двора, нет сада, где бы не было урюка. На некоторых, правда, немногих дворах я видел цветники. Здесь преобладают розы разных колеров и другие немногие,           но крупные цветы, название которых я не знаю. На дворах               по уголкам хозяйственные постройки, сараи, конечно, все они из глины. В сторонке, – также обязательно, – свинарник с пятком, а то и больше свиней. Где-нибудь недалеко от дома, в тени дерева, “очаг” для варки пищи. Впоследствии я узнал, что весь Коканд стряпает “на кирпичиках”. И это в течение 8 месяцев в году!
Домики одноэтажные, окна в одну раму, крыши плоские,       из глины, вот незатейливые обиталища узбеков. В домах убогая обстановка: деревянная самодельная кровать для зимы, несколько скамеек и низенький стол. Вся жизнь семьи протекает в летние тёплые месяцы под открытым небом, во дворах. Здесь они едят, сидя по-турецки на земле, здесь на земле же и спят. Вообще узбеки – это набалованные дети природы.
Иду по переулку изогнутому, кривому. По сторонам то стенки заборов, за которыми зеленеют кроны деревьев, то задние стены домов. Ноги мягко ступают в “пудру” серой глины. Полуголые ребятишки, грязные, загорелые играют тут же на дороге. Множество собак, которые при встрече мирно уступают дорогу.
Небольшая площадь, образуемая пересечением двух переулков. Справа арык, журчит мутная вода. На углу над арыком настил, покрытый ковром, рядом другой – “чайхана”. Сидят узбеки и хлебают из мисочек, которые называются “пиалами”, зелёный чай без сахара. Тут же рядом брадобрей бреет голову тупой очевидно бритвой сидящему на земле пожилому узбеку, который при каждом движении руки “мастера” морщится и строит уморительные рожи. Мастер часто взмахивает руками, обильно плюёт на темя пациента, вместо мыла, и что-то с выкриками громко восклицает,                чем вызывает смех у сидящих. Даровое представление!
Но вот и улица, широкая, мощёная. Дома европейские              с окнами. С боков тротуары из кирпича. По бокам арыки с водой. Тротуары обсажены деревьями, много магазинов, напоминающих московские. На тротуарах народ, большинство узбеки, узбечки. Изредка слышна русская речь. На мостовой слабое движение:         то проедет извозчичья пролётка, то неуклюжая арба с неизменным кучером верхом, то изредка прошумит грузовик, но зато много велосипедистов. Здесь ездят все: и старые и малые, и мужчины и женщины и даже дети. Оно и понятно: здесь нет никакого транспорта. Нет трамваев, автобусов, жителям предоставляется “сообщаться” как кому заблагорассудится. Большинство, разумеется, пешедралы.
– Какая это улица? – останавливаю человека “внушающего доверие”
Он окидывает меня взглядом, в котором читаю укор, и медленно, с расстановкой говорит:
– Это улица Советская. Она главная улица города. Это – центр города… Она…
– Благодарю вас!..
Стараюсь расшифровать его ответ, принимая во внимание и тон, которым он был произнесён. Получилось следующее: “ну, и дурак ты, братец! Как не стыдно не знать Советской улицы? Да ты спроси любого мальчишку из дальнего кишлака, и тот знает её, а ты? А ещё дожил до седых волос! Стыдно, брат, стыдно!”
Получив такой урок, я стал более осторожным в выборе лиц,   к которым намеревался обращаться с распросами.
Останавливаю старушку в простом платье с палочкой.
– Скажите, бабушка, где здесь русская церковь?
– И… и… не знаю, касатик! Водила меня внучка два раза,        а куда не припомню!
Иду дальше. Глазею по сторонам. Кого бы спросить? Много молодёжи. Русские “барышни” все “стриженые”, узбекские               с косами, в этом их преимущество пред первыми. Их не спросишь! Останавливаю благообразного седого старичка с добрыми глазами.
– Не можете ли сказать, где русская церковь?
– О, да! Он биль, де садика, вон садика за решот… Он биль там… теперь нету… ушель… а куда?… мой не знай… Звините!…
Вот это здорово! Что называется – напоролся! Очевидно, еврей. Впрочем, очень деликатный еврей. Подхожу “к садика”. Затейливые павильоны и палатки с мороженым, фруктовыми и минеральными водами, с папиросами и сластями. Жарко. Не смотря на вечер, солнце палит немилосердно. Выпиваю лимонной воды. Стакан 20 к. Освежает хорошо: со льда! За решеткой действительно “садика”. Какой-то памятник виднеется в кустах, может быть надгробный. В средине площадка с травой. Вероятно, здесь стоял ещё недавно собор, о котором говорила Таня. Справа, чрез улицу, виднеется группа громадных деревьев, пред ними вход причудливой архитектуры.
– Что это за сад, вон, там виднеется вдали?
Останавливаю случайного прохожего.
– Городской парк.
Проходит далее.
Надо торопиться и домой. Уже вечер. На первый раз довольно.
Прихожу и застаю “застольщину” на лоне природы.            Чай, закуски, фрукты. Виднеются бутылки.
– Папа! А мы тебя дожидаемся. Иди справлять именины!..
Догадалась-таки плутовка! А я-то ей так ничего и не сказал.
– Здравствуйте! С дорогой именинницей! Протягивает руку улыбающийся и весёлый Пётр Моисеевич.

¬¬____________

18. Церковь. Богослужение.
Разговор с священником.
6 Января.
– Маня! Сегодня суббота. Надо бы пойти ко всенощной? Мы и так пропустили несколько праздников…
– Да, да, папа! Мой день ангела и то… Сегодня обязательно пойдём! Ты узнал, где церковь? Ну, мы разыщем!.
После чая девочки уходят в город “по делам”, к обеду обещают вернуться. Мне предстоит: убрать посуду, приготовить обед, глядеть за Шурой.
Впрочем, за ней и глядеть-то особенно нечего. Она с наших дворов не уходит. Подружилась с Женей, девочками, с Муськой.    Её светлая головка мелькает то там, то там, а звонкий голосок раздаётся во всех уголках. Они устроили на суку груши качели и забавляются со смехом. Девочки, её подружки, постарше её, но относятся к ней не только как к ровней, но я некоторым почтением. Впрочем, в развитии она им не уступает.
Я держу её “на учёте”, но и она, плутовка, тоже следит           за мной. Достаточно мне загреметь ведром, чтобы идти за водой, как уже слышится неизменно её голосок: деда! И я с тобой, погоди!..
День проходит обычно, Солнце допекает. На припёке 50°,        а мне у кирпичиков и того пуще! Пришли девочки. Ничего не добились. Таля грустит, печальная. Мы с Маней её стараемся разговорить и ободрить. Впереди, мол, времени много, успеешь      на свои руки найти муки! Но это плохое утешение: нарыв будет болеть, пока не выдернута заноза. А как её выдернуть?.. “Подхвачены бурей” и она продолжает свирепствовать… А куда и когда она выбросит её?..
Мы то с Маней спокойны. Я покорился неизбежной участи. Меня интересует новизна впечатлений и сама обстановка жизни. Маня в отпуске, она отдыхает, так не всё ли ей равно, где быть:       на Кавказе ли, или в Коканде?
После обеда отдых. Маня в плетёном кресле на солнце загорает. Оно целым снопом жгучих лучей упирается ей                в физиономию. Терпит бедняжка! Пред вечером заходит П. М. Он на минутку. Куда-то торопится в отъезд на день-два. Он бывает каждый день. Что его притягивает к нам? Я всё-таки не могу ещё его разгадать.
Отправляемся на розыски церкви. Маня с центром уже знакома, как гид ведёт меня уверенно.
Свернув с Советской на Октябрьскую улицу, мы пошли вдоль кибиток, построенных по ту и другую сторону пыльной дороги. Между ними сады, виноградники и обычная картина заборов и мутных арыков.
– Не знаете ли, где здесь русская церковь? – останавливаем встречную старушку.
– Идите всё прямо, прямо, встретится улица поперёк, там спр;сите!
Улица длинная, узкая. Она уж называется “трудовая”. По ней не разъехаться двум арбам. Кроны некоторых деревьев, обременённые плодами, повисают над ней и придают ей поэтический вид.
Но вот и поперечная улица. Она носит название “Ворошилова”. Она широкая, очень пыльная, по бокам какие-то рвы, маленькие запруды. Куда идти? Опять выручает старушка.           Она указывает нам переулок, подробно, но очень бестолково и непонятно, разъясняет, как найти церковь.
Идём наугад. Если до сего времени мы шли улицами, то теперь идём какими-то переулками и просто проходами, по которым не проехать. Впрочем, на одном из них читаем “Кудуклукский 2-й переулок”. Значит, есть и первый, а может быть и 3-й. И что значит странное название: “Кудуклук”? Спросить всё равно не у кого. Редкие встречники – узбеки.
– Однако, по такой трущобе не безопасно, я думаю, ходить    по вечерам?
– Да, папа, не надо нам запаздывать!
После нескольких поворотов направо, налево, находим здание, ничем по внешнему виду не отличающееся от соседних, со двора которого через забор послышалось пение.
– Слава Богу, нашли!
Глиняный забор. Ворота, в них калитка. Около неё группа нищих, преимущественно женщин. Входим во двор и сразу остановились от изумления. Открытый двор, обсаженный большими тополями по забору, это-то и есть церковь. Он наполовину занят богомольцами. Над головами купол – голубое небо, озарённое солнцем. В задней части двора виноградник, с высокого настила которого свисают зелёные кисти винограда. Прямо пред богомольцами низкое белое здание обыкновенного дома с двумя входами и открытыми настеж четырьмя окнами. Оттуда несётся стройное пение и слышатся возгласы дьякона и священника. Справа, под углом небольшая пристройка с окошками и крыльцом.
Пол земляной, но тщательно подметённый. Отдельные богомольцы стоят на коленях. Заметно усердие, внимание, молитвенная сосредоточенность.
Поражает безыскусственность, простота, патриархальность. Маленькое здание храма и не пытается дать хотя малое подобие того величественного храма, которым является весь мир Божий.           Его приниженность, убожество ещё ярче, ещё разительней подчёркивает всё величие мироздания. Ты сразу почувствовал себя пылинкой в нём, но одновременно почувствовал и какою-то самосознающей единицей! Да, это был действительно величественный храм! Его грандиозность приводит в трепет верующую душу! И какими маленькими, мизерными показались мне величественные, пышные московские храмы в сравнении с этим.     Я замер от благоговения и восторга, и не мог шагнуть в сторону,      а остановился, как вкопанный.
– “Хвалите имя Господне! Хвалите рабы Господа!..”
Невольно, сами собой, сгибаются колени… Как не хвалить Того, чьё величие проявляется в такой простоте! Впрочем, величие и простота – это синонимы. И только люди всегда страшились смешать их!..
Служба захватила меня всего. Я видел, и Маня стояла очарованная. Вот и славословие “Великое”. Тихое умильное пение. Прекрасные голоса. Простой напев. Нет вычурности нотных “московских” рулад…
Окончилось богослужение. Тихо, сосредоточенные богомольцы расходятся по двору, храня в душе тайну, узнать и оценить какую пришлось только здесь…
Входим в храм. Низкое, удлинённое, со столбами, вместо колонн, здание, обставленное иконами. Впереди небольшой иконостас. Всё так бедно, убого, приспособленно. Не такие ли храмы были у древних христиан? Не в таких ли храмах, лишённых злата и сребра, “без звуков пышных и литавр”, молились и “таяли” душой те, которые потом обагрили за это кровью землю, чтобы этой ценой купить землю в небесных чертогах Иисуса?..
Неровный пол, кривой потолок, неровные стены, само убожество и приспособленность подчёркивают бессилие человека принести в жертву Богу злато и ценности мира, оставляя тем необходимость принести Ему “душу, чище злата, сердце сокрушенно и смиренно”…
Два пожилых священника, оба благообразного вида, диакон, служители, небольшой хорик из девушек и мужчин, пожилая,           с добрым лицом, старушка, старостиха за ящиком, – все эти лица так гармонируют с общей обстановкой и простотой…
Вхожу в Алтарь.
– Скажите, батюшка, ваш храм и вы сами какой ориентации?
– А вы заметили какую-нибудь разницу в богослужении?
– Никакой.
– У нас всё по старому, как было прежде, а поминаем мы митроп. Виталия и митр. Иоанна.
– Значит вы обновленцы?
– Если вы судите по этим только двум именам, то – да.            Я говорю с вами открыто и прямо, а сам-то и не знаю, кто вы?
Я назвал себя и сказал, откуда приехал.
– Видите ли, брат, – задумавшись, сказал он, – эти перегородки создали люди, и получилось человеческое разделение. А правда-то одна, и этой правде я служил и служу, как могу…
Предо мной пожилой священник. Чёрные с проседью волосы, добрые, хорошие глаза, во всём видна скромность.
– Вам понравилась наша служба?
– Очень. Мне нравится искренность и простота. Нет вычурности…
– Мы молимся от души, как умеем…
Я поблагодарил его и вышел.
Дорогой мы с Маней делились впечатлениями. Оказалось, что и она в восторге от всего виденного и слышанного.
К обедне мы хотели пойти вместе. Конечно, желательно было бы пойти всей семьёй, но на кого оставить квартиру? Хозяйка служит и следовательно её не бывает дома.
Талю застали в обычном грустном настроении и только одна Шурочка играла и прыгала, готовясь скоро отправиться в кроватку.

____________

Конец 1-й тетради.

Эсветенский
1938 года
Января 9 дня.
Воскресенье.
Коканд.