Прадед. Дневник 4

“Подхваченные  вихрем”

или

“Кокандское  сидение”

(Дневник Эсветенского)

Тетрадь 4-я
    1938 г.

   55. К характеристике семьи хозяйки.
  Таля получает площадь.
15 Марта 38 г.
Я не хотел более писать. Думал, последняя глава 3-ей тетради должна стать заключительной. Но потом явились новые соображения. Мне представилось: имею ли я право прервать запись, когда наше “сидение” ещё продолжается, и конца ему не видно? Когда жизнь, как картина на экране кино, всё разворачивается и даёт новое и новое? Когда это новое настолько подчас сильно действует на нас, волнует, играет нервами? Когда, наконец, мы невольно должны реагировать, расходовать может быть последния силы? Нет, прерывать запись я не могу, и поэтому продолжаю.
С хозяевами мы всё время были в хороших отношениях.      Сан Санна часто к нам заглядывала и всегда тогда, когда у нас готовилось чаепитие и гремели посудой. Конечно, она была у нас первая гостья. Для неё на стол ставилось то, что обыкновенно приберегалось только для Шурочки, как напр., присланные Маней красная икра, или чёрная, кета, дорогие конфеты и пр. Для неё мы ничего не жалели. За ней обычно появлялась под каким-либо благовидным предлогом Витя. Предлоги эти были: “мама! Ах, ты тут? А я к тебе на минуточку!..” или: “Нат. Сергеевна! Не поможете ли мне перевести с немецкого?” Усаживалась прочно и эта. Лида, вечно голодный, забитый и загнанный ребёнок, приходил поиграть  с Шурой. Редко, уже по нашему особому приглашению, приходил и Франц Иосифович. Он вообще человек замкнутый, нелюдимый и молчаливый.
Гости “дорогие” засиживались до позднего вечера. Особенно была медлительна для отбытия Сан Санна. Она, как говорильная машинка, без умолку тараторила. Наконец, утомительно делалось её и слушать. В ушах беспрерывно в течение долгих часов раздавались её певучие речи. Чаще всего она говорила о себе, приводила массу случаев из раннейшего и позднейшего времени своей жизни.            И замечательно, она всегда рисовала себя очень хорошим человеком. Изображался тип верующего, чрезвычайно доброго, бескорыстного, честного и даже самоотверженного человека.       Для меня, как человека пожившего и видавшего на своём веку множество всяких людей, эти рассказы производили невыгодное  для их автора впечатление. Мне чувствовалась в них фальшь и желание выставить себя в хорошем свете. Припоминались слова моей покойной жены: “кто всегда звонит о себе, что он хороший, честный человек, тот самый негодяй и есть”. И сам голосок её тоненький, вкрадчивый и речь её плавная, безостановочная, как ручеёк, внушали какое-то подозрение. Я предостерегал Талю          не доверяться её словам, но, кажется, она не обращала на это своего внимания.
Очень часто после долгого чаепития, когда старик, молча посидевший за столом часок другой, уходил спать, а Витя учить уроки, Таля просила Сан Санну погадать на картах. Желание Тали вполне понятно. Оно вытекало из того стремления духа, которое охватило её всю, сделалось её idee fixs, создало из неё какого-то “психа”. Это стремление – скорее возвратиться в Москву к прежней жизни. Страдала она, бедняжка! А главное сознавала, что эти страдания даны ей без всякой вины, по какой-то роковой ошибке.    В таких настроениях человек обычно становится фаталистом.        Он начинает верить гаданиям, приметам, снам и пр. Душа его становится очень чуткой, восприимчивой, в нём пробуждается и обостряется так называемое “шестое чувство”. Это состояние духа очень опасно с религиозной точки зрения. На таком ослабленном, но натянутом, инструменте духа, дьявол может играть беспрепятственно и ведёт к унынию, отчаянию, а дальше –                к погибели. Я предостерегал об этом Талю, но она как-то пропускала мимо ушей.
Итак, начинается раскладывание карт и гадание. В комнате водворяется тишина. Шура с Лидой тихо играют в лото на моей постели, я сажусь писать этот дневник. Но я чутко прислушиваюсь   к их полушопотному разговору, а иногда оборачиваюсь тихонько и стараюсь разглядеть их лица и особенно выражение глаз. Таля вся слух и внимание. Её лицо напряжено, глаза широко открыты, они впились в гадальщицу. А Сан Санна таинственным, но твёрдым и прорицательным голосом сыпет и сыпет без перерыва, быстро перекидывая карты из стороны в сторону. Мне ясно рисовалось:       с одной стороны слабость и психическая пониженность, с другой – властность и безапелляционность. Это – сеанс гипноза. Ясно делалось мне и то, что здесь дело не обходится без участия злой силы, без помощи дьявола. И какая она оказывалась ловкая гадальщица! Сидеть бы ей на Зелёном Рынке, где всегда можно видеть таких прорицателей, и зарабатывать десятки рублей в день. Сеанс нередко затягивался до ночи. Таля засыпала под тяжким впечатлением, ночью плакала, охала, бредила и на другой день это гнетущее впечатление не покидало её. Она безусловно верила      Сан Санне. Иногда передавала мне содержание гадания и находила, что она верно угадала её прошлое, а поэтому с безусловной верой относилась ко всему, что касалось будущего. Я старался разуверить её, обратить в шутку, в пустое времяпровождение. Но трудно разубедить загипнотизированного человека! Мне припоминались случаи частого гадания в Москве Анаст. Кир-ны. Там было совсем иное. Там была шутка. И само гадание носило весёлый, легкомысленный характер, поэтому оно не угнетало так психику, как здесь. И странная для других, но мне весьма понятная, вещь!   На другой день эта чёртова прорицательница злилась на всех и       на вся, рвала и метала, ругала всех, (кроме Вити и нас), а бедную Лиду била прямо смертным боем. Жалкий ребёнок! Растёт без отца, без матери, на попечении злой бабушки, которая считает её лишней обузой. Она вечно голодна, одета, чуть не в лохмотья в зимний холод в рваненькой, лёгкой кофтушке, без калош. Она на побегушках. Бабка её поднимает с постели рано, в 7 ч., гонит то      за водой, то в очередь, то дежурить за себя в холодную каменную будку. Она не глупый ребёнок, но очень неразвита. С ней никто не занимается, с ней не разговаривают ласково. Она слышит только одни окрики и ругань. Она не умеет сказать правильно пару слов,   не может выражаться предложениями. Шура гораздо развитее её,   не смотря на то, что Лиде 12 л. и она учится в 3 кл. школы, а Шуре только 5. Она не умеет считать, совсем не разбирается в лёгких, пустяковых задачах. Шурочка оказывалась сообразительнее её и лучше считала, чем она. А писала она так, как пишут начинающие, т. е. не было ни одного правильного слова. И эта бедная, забитая и заброшенная девочка какими-то судьбами доползла до 3-го кл. школы. Меня, как педагога, прямо удивило это. Чему же учат            в школах? – думалось мне.
Для характеристики я приведу один курьёзный случай.       Как-то вечерком Лида с своей подругой татаркой девочкой, Алей, соседкой нашей по квартире, была у нас. Аля училась в том же 3-м классе, где и Лида и считалась первой ученицей, но по-моему недалеко ушла от Лиды по своим знаниям и развитию. Аля и раньше бывала нередко у нас. Приходила на ёлку и так просто поиграть        в Шурочкины игрушки, которых у Шуры много. Так вот, в этот вечерок я лежал на постели и читал. Таля сидела за столом и тоже читала, а три девочки играли. За окном шёл снег вперемежку             с дождём. Было холодно, сыро и грязно. Темень была такая, что глаз коли. А у нас в комнатке только что истопили железку, было тепло, уютно.
Начал я плести чепуховину, придавая своему голосу докторальную интонацию.
– Девочки! Слыхали вы про Папанина?
– Слыхали.
– Где он был?
– На северном полюсе.
– Правильно. А что такое северный полюс?
Молчание.
– А слыхали вы, что он вместе с своими товарищами возвращается к нам, в Москву?
– Слыхали. Нам говорили в школе, что ему устроят хорошую встречу.
– Правильно. А не говорили ли вам, что он везёт с собой нам на показ?
– Нет.
– Так слушайте. Я расскажу вам, вы удивитесь. Он везёт четырёх живых китов. Вы знаете, что такое кит?
– Большая рыба. Огромадная.
– Не совсем так, ну, да ладно! Поймал он их на большие железные крюки, привязанные к канатам. На каждый крюк он надел по поросёнку, закинул в океан, они и попались, как на удочку. Канаты привязаны к пароходу. Он их и тянет. Они упираются, а   всё-таки плывут. Ничего не поделаешь, больно! Всех четверых он доставит живьём в Ленинград, а потом троих привезёт таким же манером в Москву на потеху публике. Дальше, одного привезут        в Коканд.
– Ах, ах! Вот хорошо-то!
– Здесь на Зелёном Рынке скоро начнут копать громадную яму. Наполнят её водой, сюда-то и пустят живого кита…
– Мы обязательно пойдём смотреть!
– Нас наверно поведут смотреть всей школой бесплатно…
– Вероятно, – продолжаю я. – Вы послушайте, что он везёт ещё, вы удивитесь!
– Он везёт кусок северного полюса. Да. Этот кусок настолько тяжёл, что четверо его насилу подняли. Это что-то невиданное.  Весь мир никогда не видал. А вот мы увидим. И к нам привезут небольшой кусочек.
– Вот интересно посмотреть! Ах, поскорей бы только!
– Но это не всё. Он наловил там северного сияния…              Вы слыхали, что это такое?
– Да.
– Ну, что это такое?
– Северное сияние… есть… м-м-м… есть северное сияние!
– Так. Вот этакого-то северного сияния он наловил целый кожанный мешок. Этот мешок, крепко завязанный бичёвками, он везёт к нам, в Москву.
– Вот посмотреть бы!..
– Слышал я, что небольшой узелок привезут и в Коканд и будут показывать тёмной ночью. Электричество везде потушат, потому что, когда развяжут узелок, будет сразу светло, как днём.
– Ах, как это интересно! Только бы узнать, когда его привезут, а то проспишь и не увидишь.
– Ну, об этом заранее расклеют афиши.
– Вот интересно! Это в газетах прописано?
– Гм… да… нет… я стороной слышал.
Таковы двенадцатилетние девочки, ученицы третьего класса школы, из которых одна считается первой! Впрочем, и взрослые-то ученики не очень блещут своим развитием и учёностью. Пред нами “совсем дитя Витинька (Виктория)”, как называет её маменька.    Это “совсем дитя” действительно является таковым во всех отношениях, не смотря на то, что ему уже 18 лет и оно учится           в девятом классе школы. Она напусывает из себя учёную, интеллигентную барышню, мечтает об университете, очень занимается своей внешностью. Но это не мешает ей стрелять             в разговоре такими словечками: “тротувар”, “коредор”, “лаблатория”, “домено”, “санквинический”, путает значение слов “консул” и “консультант” и т. п. Читала она очень мало.                С классической литературой почти не знакома, зато проглотила всего Дж. Лондона и любит приключенческие романы. Учит уроки она всегда вслух, заткнув уши, и нам до 12, а иногда и до часу ночи, слышно это гудение, будто жужжание веретена. Она кумир семьи и особенно маменьки. Она пред нею, что называется “на задних лапках” и готова сдувать (и сдувает) с неё пылинки. Лида у ней        в горничных, или по Салтыкову-Щедрину в “подлых девках”. “Лида, подай чулки? Лида, вычисти ботинки? Ах, ты дрянь! Свари мне яйцо! Что? Ты, подлая, и чаю мне не приготовила?” Эти окрики слышатся постоянно. А ведь, эта “подлая дрянь” приходится ей родной племянницей, и по родству и по сиротству, а главное           по стремлению всем угодить и услужить, должна бы, казалось, заслужить другие отношения. Она любит петь и немного бренчит   на гитаре, причём, когда присутствуют посторонние, она принимает “поэтические позы”, а её “изящные” ручки выделывают                на инструменте такие грациозные движения, что впору артистке     на сцене. Поёт она… маменьке очень нравится! И когда присутствуют гости, маменька обводит всех торжествующим взглядом, как бы спрашивая: “ну, каково? Неправда ли, это верх совершенства и изящества?” На меня же это пение не производит такого впечатления, напротив, мне делается за неё как-то стыдно и неловко. Дело в том, что у ней нет слуха, она едва ли отличит “до” от “ре”. Но голос у ней есть. Это чистое, высокое сопрано. Она им постоянно вибрирует, слышится, словно шарманка с регистром, так что фальшь и диатонирование отчасти скрываются этим. Однажды, после её “концерта” кто-то спросил меня, нравится ли мне её пение? Я неосторожно ответил: “так же, как вой ветра в пустой трубе…” Должно быть этот ответ очень понравился вопрошающему, я видел, как он в течение получаса, по крайней мере, хохотал и приговаривал: “Это верно! Ах, как хорошо сказано!” Я же опасался, как бы он не передал его “артистке”, но, повидимому, он был          из порядочных. Если этакому “совсем дитяти” захочется приобрести новые ботинки, или шёлковую кофту, или что-либо другое               из костюма, то у него в запасе особые приёмы. Оно тогда объявляет бойкот матери. С ней прекращаются разговоры, за столом оно         не кушает. Жалуется только отцу, что болит бок, кружится голова и пр. Маменька на стенку лезет: что за причина? На все ласки, распросы одно молчание. Тогда сердобольная маменька тайком      от других и главное от Лиды начинает кормить её деликатесами.      К завтраку пара яиц всмятку, в обед пирожки с мясом и рисом, взятые в кафе, варёная колбаса, хорошие конфеты и пр. Всё это, конечно, съедается, причём маменька отнюдь не забывает и себя.   На остальных членов семьи ноль внимания. Наварит старик чугунок кормовой свёклы и прут её с Лидой до тошноты. Постепенно мать и дочка свежеют с лица, но разговору между ними всё ещё нет. “Дитя” хранит упорное молчание. Маменька в отчаянии, не знает, чем умилостивить любимицу. Не раз приходит к нам, (обязательно        во время обеда или чаепития), и начнёт изливаться пред Талей, что Витинька очень больна, что она ничего не кушает, похудела. Конечно Таля проявляет сочувствие, советует обратиться к доктору, вызывается даже сама сопровождать её. Этими взаимными излияниями чувств обычно дело и кончается. Дитя категорически отказывается идти к доктору и держит маменьку в тревожном          за своё здоровье состоянии. Зато с отцом совсем другие отношения. Когда они вдвоём, (маменька в будке, Лида в школе), начинается      у них игра и возня. В тесной кухоньке поднимается такой переполох, что на пол летят кастрюльки, тазы, плошки, валятся табуретки, стулья. Игра заключается в том, что дочка старается схватить отца  за седые усы, а он отбивается, причём нередко из преследуемого переходит в нападающего и тогда, не смотря на свои годы,           (ему 66 л.), хватает её в охапку, тискает, мнёт, щекочет и один раз я видел, как он загнул ей “корчажки”. Иногда борьба выходит            за пределы тесной кухни и тогда продолжается на дворе. Разумеется, она сопровождается хохотом, криками, взвизгиваниями. Про боль    в боку и головокружение в этих случаях совсем забывается.            Со стороны очень заметно, что девице хочется поиграть, повозиться. Её молодому телу желательно размяться, даже потерпеть боль, и она, – трудно сказать, – что бы сделала, – если бы на месте отца был бы молоденький паренёк с живыми глазами и чёрненькими усиками… Но ничего не попишешь: “на безрыбьи и рак – рыба!”  Тут же по секрету откроется отцу, почему она сердится на мать и не разговаривает с ней. Отец тайну передаст матери и тогда тактика меняется. Маменька делается озабоченной, серьёзной и горе тому, кто попадётся ей под руку! Но таких объектов ограниченное количество, всего только двое: старик и Лида, а в груди и в голове   у неё кипит лавина и бушует океан. Она обращается к мужу             за деньгами. – “У меня нет, я всё тебе отдаю…” – в ожидании грозы следует тихий и робкий ответ. – “Ах, ты лежебок окаянный!” –   “Ах, ты идиот! Не твоё ли дите она? Или тебе дела нет?” И пойдёт и пойдёт всё усиливаясь и расширяясь. Если в это время подвернётся Лида, или, – Боже сохрани, – в чём провинится, – пропала девчонка! Звонкие пощёчины, тасканье за волосы, топтанье ногами. “Вот тебе! Вот тебе, дармоедка!” – хрипит, задыхаясь, один голос. “Бабинька, простите! Милая простите!” – пищит другой откуда-то из-под ног. Буря долго не стихает. Раскаты грома слышатся то в кухне, то           в сарае, то в комнатах. А истинная  виновница разгуливает себе беспечно по комнатам, вибрируя фальшивым голосом какую-нибудь арию. Однажды Таля столкнулась с нею. – “что это с вашей мамой?” – невольно вырвалось у ней. Нарочито громко, чтобы слышали отец и мать, которые ругались в кухне “совсем ещё ребёнок” изволил ответить:
– Другие родители не ели бы, не пили бы, а дочку одели бы,    а эти…
После грозы наступает период усиленной деятельности маменьки. Она гоняет по займам, берёт у нас вперёд за месяц           за комнату, а главное – готовит что-либо к продаже на рынке            в базарный день. В сарае у них масса всякого хозяйственного лома и хламья. Снова берётся за старика: “почему ты не починишь это? Почему у тебя валяется то? Изволь всё это сделать, это же деньги! Слышишь? Чтоб к пятнице всё было готово!..” И вот из сарая доносится стук молотка, визг пилы, чуется запах краски. В пятницу с утра маменька мобилизует старика, Лиду и, шествуя впереди, целым караваном несут реставрированное хламьё на рынок. Базар – излюбленное её место. Она не пропустит ни одной пятницы. Она   по природе торговка, и надо удивляться, почему она торчит в будке, когда её место на рынке. Она спекулянтка, и до тонкости умеет разбираться во всех видах мелкой спекуляции. Всякая вещь расценивается ею не с точки зрения пригодности, художественности, а с той стороны сколько она стоит и сколько     на ней можно бы заработать. Она скаредна, скупа, прижимиста. Семью она морит голодом, кормит её, Бог знает, чем. Излюбленное блюдо у неё это отвар из костей. Кости покупаются в городской лавчёнке на рынке по 1 р. 50 коп. кило. Она берёт их по многу, иногда, по пуду сразу. Но так как сварить их все сразу невозможно, то она вешает их на солнышке и вялит, но от такого вяленья, иногда в течение недели, такой “дух” валит, что затыкай нос! Из таких-то “вяленых” костей варится отвар и засыпается то крупой,                то картошкой, но чаще бураками или кормовой свёклой, ибо эти продукты дешевле. Но зато в это время не войти в дом, трупный запах разносится по всем комнатам, проникает во всякую щёлочку. Это кушанье на её языке называется “мясной борщ”. Не раз её “ангел Витинька”, хлебнув глоточек такого борща, откинет ложку и скажет: – “уж лучше бы ты, мама, варила без мяса, с одним маслом, как варит С. В. Я вчера обедала у них, так объешься супа, как он хорош!”
– Конечно, – отвечает обиженная мать, – что готовит С. В.,  всё хорошо, а что мать, – всё плохо!
И едят они тухлый борщ до отвала, до боли в животе, не смея перечить хозяйке.
Вообще-то, ей никто не смеет возражать, она всех держит        в кулачке и довольно крепко держит. Её слово – закон. Она царит     в семье, и все беспрекословно должны ей подчиняться. Вместе с тем она очень высокого мнения о себе. Она – это нечто, а остальные – ничто. Однажды, избивая по обыкновению бедную внучку, Лиду, она с сердцем прошипела, но так, что было слышно даже у меня       в сарае:
– Я тебя, дрянь, вышвырну на улицу, ты срамишь нашу фамилию Бомблевских!
“Этакая знаменитая фамилия”, – подумал я, – “Это пахнет былым дворянством”…
Она и в доме ведёт порядок на дворянский манер. Очень заметно стремление “из грязи вылезть в князи”. Комнаты обставлены недурно, но мебель сборная, рыночная. Виден мещанский вкус. Причём, она помешана на чистоплюйстве.              В каждую шестидневку Лида, и очень редко она сама, моют полы и выпирают пыль. Двор тоже под её ревнивым хозяйским наблюдением. Он гол, как гумно, и по договору с нами должен подметаться тоже один раз в шестидневку. Это подметание конечно ложилось чрез раз на меня, но, – грешный человек, – я манкировал этой обязанностью! Думалось мне: из нас троих никто не грязнит и не засоряет двора, мы привыкли к московской чистоте и опрятности. Если есть сор или какой непорядок, так это дело ваших рук, вам поэтому и убирать, а не мне. На этой почве создавались конфликты, пока ещё глухие, делались замечания чрез закрытые двери, но сказанные так, чтобы ты слышал и намотал на ус. Тоже и относительно коридора. Это такое место, которое мы проходим вдоль, они только поперёк. Оно так и было бы и в уборке, если бы она не отняла его у нас, заняв обе стороны его своими вещами, лишив, таким образом, нас возможности пользоваться им. Разумеется, в грязную погоду грязнится в нём и пол, и мыть его требуется чаще, но ввиду того, что он целиком в их пользовании, и они шмыгают по нему беспрерывно, тогда как мы почти не выходим из комнаты, и наконец, нас трое, считая вместе с Шурой, которая     в холодную, сырую погоду не выпускается никуда, а их четверо взрослых, то я удерживал Талю от соблюдения очереди в его уборке. Это её сердило, и она, чтобы сделать нам урок, прибегала к такой мелочности: вымоет его по сторонам, оставив две узеньких половицы от нашей двери до входной немытыми, это, мол, должны сделать вы, а не я. В нас этот “политический” маневр возбуждал только смех, и я нарочито удерживал Талю от мытья этих двух половичек, выжидая, что последует далее. А далее обыкновенно следовал такой диалог между мной и ею:
– Вам, С. В., известно, что я управдом?
– Скажите?.. А я и не знал!.. Я думал, что вы… только квартирная хозяйка…
– Так вот, знайте: я управдом и должна следить за чистотой, это моя обязанность!
– Что же? Это хорошо! Чистота никогда не вредна…
– Так я к тому говорю, что надо мыть коридор?
– Великолепно! Придёт Сарра и вымоет, а Тале с больным сердцем нельзя…
На этом обыкновенно наш разговор о соблюдении чистоты и оканчивался.
“Управдом? Какой же она управдом?” – смеялся я в душе. “Управдом имеет печать, он ведает пропиской, он принимает заявления, жалобы, а она? Попросту – хранительница домовой книги и хозяйка квартиры и только!”… Вообще, она честолюбива и властолюбива. Её желание казаться более того, кем она на самом деле. В семье, как я уже сказал, она царит безраздельно. Только ей присуще право бранить всех направо и налево, а кого можно и бить. Она же безупречна и непогрешима. Она занимает квартиру                в кооперативном доме. Она член этой кооперации, внесла пай. Правда, пай этот передала ей дочь, уехавшая с мужем в Самару и освободившая квартиру, в которой мы заняли изолированную комнату. Можно догадываться, что её зять, главный бухгалтер горбанка, уехал с тёплого местечка вместе с семьёй благодаря тому режиму, который устроила ему милая тёща. Она, конечно, винит его, называя пьяницей, зловредным человеком. Но, ведь, пьют-то с горя и звереют-то от постоянной травли. В всё-таки этот, по её словам “пьяница”, служит на ответственном месте и его на службе так ценили, что отпустили после долгих хлопот и упрашиваний.     После их отъезда, она, получивши пай от дочери, стала полноправной хозяйкой квартиры из трёх комнат и кухни. В это-то время мы и сняли комнату. И перебрались в неё 13 Сент. 1937 г.   Мы застали ещё семью её дочери, которая занимала все эти три комнаты. Тёща занимала до этой поры одну комнату в соседней квартире, и это, наверно, не мешало ей эксплоатировать зятя и отравлять ему жизнь. Таким образом, хозяйка получила от дочери три комнаты и пай в кооперативном доме, или, другими словами, выжила близкую ей семью из насиженного или родного гнезда и заставила уехать, Бог знает, куда и, Бог знает, на какие условия существования. Значит, хороша была обстановочка жизни             для семейной дочери с мужем, если они, очертя голову, бросились бежать в далёкий край в поисках сносного житья. При нашем поселении, как уже мною было замечено выше, она взяла с нас подписку, что мы снимаем комнату временно и на постоянную площадь претензии не заявляем. Мы такую подписку дали              без возражений, потому что, действительно, не могли претендовать на площадь, как не пайщики.
Колесо жизни вертелось, а как оно вертелось, об этом тоже отмечено много выше. Отношения с хозяйкой были самые дружественные. Я упоминаю только о ней одной, ибо остальные члены её семьи “своей личности” не имели, и глядели её глазами. Всё шло тихо, гладко, нормально. Её постоянные напоминания     при частых посещениях нас о том, что она полноправная хозяйка, управдом, и что она выхлопочет весь этот дом себе в собственность, так как её сыновья легли смертью храбрых при усмирении басмачей, что государство у ней в долгу, и что она в деле управления домами играет какую-то непоследнюю роль, и что, наконец, у неё есть связи и знакомства, которые ей окажут поддержку, – все эти сообщения мало интересовали нас, а иногда своим бахвальством и превозношением внушали смех, конечно скрытый, – в душе.   “Пусть баба бредит о своём величии”, – думали мы, – “раз это ей нравится!” Мы исправно платим ей 50 р. за каждый месяц вперёд. Жмёмся и ютимся в четырёх стенах комнатки, куда она загнала нас, лишив пользования кухней и коридором, словом, мы сокращались до minimuma, чтобы сохранить добрые отношения и избегать вражды. Мы отлично учитывали наше безвыходное положение и приближение зимы, в которую необходимо иметь хоть какой-нибудь тёплый уголок. Не раз в воображении всплывал вопрос: а ну-ка она по каким-либо соображениям откажет нам и даст месячный срок  для приискания другой квартиры? Что делать тогда? Пётры Моисеевичи не валяются по мостовым, а того, – друга и благодетеля, – теперь нет! Итак, мы были в полной зависимости от хозяйки, и наша судьба была “в её руке”, поэтому мы в смирении “преклоняли главы” и, мысленно подчас ругая и проклиная её, делали “приятное и покорное лицо”…
Но… вот грянул декрет от 18 окт. 1937 года. Он гласил, что все кооперативные дома переходят в ведение городских организаций, что пайщикам будут возвращены паи, что они становятся в одинаковое, но не привилегированное, как было          до сего, положение со всеми трудящимися гражданами в смысле прав на площадь. Для нас, москвичей, это дело не новое, мы его давно пережили, и я в своё время отдал 4 комнаты, стеснив свою семью. Но для жителей Коканда и, в частности, для наших хозяев, он был тяжёлым ударом впервые. У них и у нас этот процесс брожения был в скрытой, глухой форме. По силе этого декрета я чувствовал, что мы ускользаем из “приятной и попечительной” опеки любезной хозяйки, что все права на обладание изолированной комнатой на нашей стороне, но этих взглядов не высказывал ей. Она, наверно, чуяла тоже грозу, но надеялась, как обычно надеются все высокомнящие о себе люди, что это её не коснётся, что она гарантирована и тем и другим и третьим. А то и другое и третье заключалось у ней в следующем: 1) наша подписка, 2) состав её семьи, как она называла “многочисленной”, для которой площадь   из двух комнат мала, в 3) заслуга пред государством её героев-сыновей, павших смертью храбрых и наконец, в 4) её личный авторитет, как носительницы фамилии “Бомблевских”; её “управдомство” и связи. Добрые и хорошие отношения не нарушались. Она попрежнему часто осчастливливала нас своим посещением, находя у нас радушный приём и угощение.                Не повредило взаимным отношениям, по крайней мере так казалось, и то обстоятельство, что однажды в конце декабря 37 года явилась женщина из горсовета и произвела перепись жильцов всех квартир, в том числе и нашей, оставила бланки для заполнения, так называемых анкет, предупредила конфиденциально меня, что с 1-го Янв. 38 г. мы платить за площадь будем уже городскому коммунальному хозяйству, а не хозяйке Бомблевской. Я этого ожидал, и поэтому это извещение не удивило меня. Не знаю, какое действие произвело подобное сообщение на хозяйку. Нам известны только её интриги и тайные хлопоты не выпускать нас из своих рук. И то это стало известно нам гораздо позже, примерно в половине февраля. А до этого тянулись мирные и доброжелательные отношения. Они всей семьёй бывали у нас на наших семейных праздниках, на ёлке и др. Собрать анкеты поручено настоящим управдомом ей, нашей хозяйке, со всех жильцов всего дома.             И тут-то открылась её первая хитрость, граничащая с подлостью. Она, собравши их ото всех жильцов, нарочито пропустила Талю.  Мы же в сердечной простоте думали, что “покуда улита едет, когда то она доедет”, не тревожились с подачей её. Она преспокойно получила с нас вперёд и за январь и за февраль за комнату               по 50 рублей. Она надеялась, как нам стало известным потом, оставить все три комнаты за собой, а нас скрыть, как жильцов, судьба которых касается-де только её одной, как хозяйки. Таля в это время работала в аптекоуправлении, а потом взяла и другую службу в качестве ассистента профессора химии при педагогическом институте. Мирные отношения ещё не нарушались и однажды, сидя у нас за чаем, она неожиданно проговорилась: “когда я собирала анкеты…” – “А вы разве собирали их, Сан Санна?” – прерывает её Таля. Она попалась впросак, сама себя выдала. – “Да, но это было давно, мне сказали… я думала…” – начала она путаться, заметая следы своей плутни. Я спросил её  упор: – “Почему же вы не взяли анкеты у Тали?” – “Я думала… мне казалось… что Наталья Сергеевна сама…” – “Завтра же подай анкету!” – наставительно говорю я Тале. Сан Санна видит, что дело принимает нежелательный для неё оборот, поблагодарила за чай и поспешно смылась. Это-то обстоятельство и послужило гранью в наших с ней отношениях. Предчувствуя крах своей интриги, она с нами сделалась грубой, притязательной. Делала замечания по всякому пустяку, и уже более не заходила к чаю.
Таля на другой день подала анкету. Я советовал ей поговорить с председателем правления коммун. домов, но она его не видала, он куда-то уходил. Оставила анкету у какой-то пиш-барышни, которая обещала ей двинуть это дело. Будучи на службе с 9 ч. утра, она, конечно, не могла заходить в правление каждый день.                В её отсутствие однажды врывается в нашу комнату Сан Санна и едва переводя дух от злости начинает говорить дерзости, оскорбления. Я раскрыл глаза от изумления, никак не соображу,       в чём дело. Она, размахивая руками, захлёбываясь, заявляет: – “Я не позволю, я не допущу, чтобы кто-то отнял у меня комнату. Я имею право на весь дом и предупреждаю, что не потерплю такого издевательства… Я вас пустила из милости, вы дали подписку, а теперь хотите отбить у меня комнату?… Этого не будет!…”             Я молчал, видя, что возражения бесполезны, они только ещё более подольют масла в огонь. Вместе с тем я чувствовал, что все права  на нашей стороне и в душе торжествовал, молча наблюдая за её беснованием. Наконец, она выкатилась из комнаты. Я даже Тале не сказал об этом её визите, зная, что она по своей несдержаности, потребует от неё объяснений, и тогда пиши губерния! Наоборот,      я советовал ей, как вести себя, если с её стороны последуют     какие-либо выступления против нас. Я рекомендовал спокойствие, сдерженность, корректность. Этот совет пришёлся кстати. Не далее, как через день она, улучив момент, когда я уходил из дому, набросилась на Талю. Посыпались резкие выпады, какие-то намёки на положение Тали и наконец категорически предъявила ультиматум: “даю вам месячный срок, приискивайте другую квартиру и очищайте комнату! Вот вам мой сказ!..” Нечего сказать, Таля, по её рассказам, держалась молодцом, она никак не реагировала на острые реплики и заявила, что всё сказанное она принимает к сведению.
Когда мне стало известным об этом, я посоветовал Тале пойти к председателю и в личной беседе выяснить вопрос о праве             на комнату, а также подать письменное заявление. Это заявление мною было составлено, примерно, в таких выражениях.
1.) Прошу сообщить мне: имею ли я право на изолированную площадь в кв. Бомблевской, которую я занимаю с 13 Сент. 1937 г. и если да,
2.) Прошу открыть счёт за пользование ею на моё имя, и, далее,
3.) Оградить меня от нападок Бомблевской, которая мне грозит, выживает и назначила мне месячный срок            для приискания другой квартиры. Я прошу дать мне возможность спокойно работать и, наконец,
4.) Сказать мне: имею ли я право на пользование местами общественного назначения, как то: коридором, кухней, двором, сараем на одинаковых правах с Бомблевской?
На этот раз Таля застала Председателя. Он принял её очень любезно и, конечно, на первую просьбу ответил утвердительно, приказав открыть её личный счёт за площадь. Что касается выселения в месячный срок, он, улыбаясь, сказал, что никто не собирается её выселять и чтобы она жила спокойно. – “Я передам ваше заявление управдому 17-го участка, он эти вопросы разрешит на месте, от себя же прибавлю, что, конечно, вы вправе пользоваться общими местами наравне с Бомблевской.”
Итак, совершилось. Комната уплыла из рук когтистой старухи. Мы порешили не говорить ей ничего об этом, впредь до визита         к нам управдома. Пусть она узнает об этом не от нас. Но случилось несколько иначе. Были первые числа марта, хозяйка потребовала      с Тали обычные 50 р. за комнату. По моему совету Таля принципиально не отказала, но просила подождать несколько дней, ссылаясь на то, что она не получила-де ещё жалованья, и денег, следовательно, не имелось. Конечно, это была неправда, но нам желательно было выиграть время, когда нам пришлют счёт              из правления. Как раз в это время входит рассыльный из правления и вручает Тале счёт за квартиру. Надо же было произойти такому совпадению! Этот же курьер вручает счёт и Бомблевской за две занимаемых ею комнаты. Бомблевкая так и села, не зная, что сказать, как реагировать на это. Таля же спокойно говорит ей:     “Вот видите, Сан Санна, с меня требуют за квартиру в коммун. правление, требуете и вы… Я уж и не знаю, кому мне платить, надо это выяснить…” Сан Санна разразилась бранью, угрозами, орала, кричала, заявила, что этого она не допустит, что она комнату не отдаст и пр. Конечно, этим криком она тешила только себя.           Мы отлично видели её бессилие повернуть дело. А я Тале посоветовал немедленно, завтра же, внести деньги в банк и так. обр. окончательно и бесповоротно закрепить площадь за собой.
На другой день я это и сделал, деньги были внесены в банк.
Далее началась месть и досаждения со стороны хозяйки. Однажды без предупреждения врывается в нашу комнату. Мы сидим за столом, обедаем. С искажённым от злобы лицом прошипела:
– Печку давайте! Печку отдайте! Муж требует!..
И хватается за неё. Я тихо говорю ей:
– После обеда её вынесу вам.
Смылась.
Эта железная, старая, местами прогоревшая, и потому постоянно дымившая, печка была её собственностью.                После нарушения ею словесного договора осенью, когда она отказалась топить по очереди круглую комнатную печь, согревающую всю квартиру и в частности только её две комнаты, она дала нам ввиде компенсации эту печь. Никуда негодная               с самоварной трубой в аршин, воткнутой в топку круглой печи, она, напустивши каждый раз дыму во всю комнату, так что приходилось открывать наружную дверь, не взирая на холод, давала тепло часа  на 2-3. Чтобы она держала тепло несколько долее, я выложил её внутри кирпичами, но это помогало мало. Пришлось отдать и эту единственную теплушку, не смотря на то, что стояла холодная, сырая погода, а Шурочка чувствовала себя после гриппа ещё неважно. В комнате держалась t + 11;. Это было мало для больного ещё ребёнка, но ничего не поделаешь с озверевшей хозяйкой. Положились на волю Божию.
Но это ещё не всё. Появились и другие, более крупные осложнения. С осени она предложила поставить в мой сарай стол и кровать. Последняя с сеткой, железная, разборная, очень хорошей работы, служила сначала Юре, а потом и мне местом для спанья. Стол она ещё ранее отобрала у меня, и он улетел на рынок, но кровать ещё держалась. Однажды хозяин заявляет, что хочет взять кровать, чтобы покрасить.
– Пожалуйста! – говорю ему, и мы вдвоём стали вытаскивать её из тесного, маленького сарая. Пришлось её разбирать, ибо целиком она не проходила. В одном углу железная полоса от сетки, входившая конусом в гнездо передней стенки, не вынималась. Возможно, за сырую зиму она несколько заржавела.
Тогда хозяин советует мне:
– Возьмите топор и ударьте из-под низу!..
Я так и сделал. Когда её вынесли из сарая, и хозяин стал её снова собирать, оказалось, что у гнезда, в котором застрял конус и который я выбивал топором, откололся маленький, в 1,5 см., краешек. Очевидно, гнездо было из чугуна. Но от этого не наносилось ровно никакого ущерба. Конус держался в гнезде прочно, и койка стояла крепко. Но хозяин всё-таки был недоволен происшедшим. Койка готовилась на продажу и изъян, хотя бы и самый маленький, понижал её цену. Я же не придал этому никакого значения, считая пустяком. Но не так взглянули на это хозяева, особенно хозяйка. Она категорически заявляет мне, что койка сломана и именно мной. Что ей нанесён мной убыток в 500 р., так как её с этим изъяном никто не покупает. Если бы не её злонамеренность, я счёл бы это просто за шутку. Но это обстоятельство было ей на руку. Ввиду установившихся неприязненных отношений, она находила возможным ущемить меня. Создавалось неприятное положение. В дальнейшем выяснилась у них необходимость припаять этот крошечный уголок. Хозяин, как механик, обратился к знакомым сварщикам. Те взялись припаять электричеством, за что просили 12 р. 50 коп. и то              по знакомству. Хозяйка настоятельно заявляет мне покрыть убыток, обвиняя меня одного в ущербе. Я вижу, дело принимает нешуточный оборот. В конце концов соглашаюсь принять на себя половину расхода по припайке, т. е. 6 р. 25 к., ссылаясь на то, что мы вынимали койку вместе с хозяином, и ударил я топором по его же совету, и даже его же топором. Дальше, у нас отобраны с грубым требованием некоторые мелкие предметы домашнего обихода, которыми они ссужали нас по соседски, и которые у них валялись без употребления, в сарае, как-то: топор, маленькая, протекающая, керосиновая лампочка без стекла, старая железная тарелка, которую мы подставляли под керосинку ввиде подноса и др. Всё это пришлось возвратить тотчас же. Хозяйка смотрит на нас зверем, следит за каждым нашим шагом. Доходит до смешных мелочей.  Она следит за мной, куда я выливаю из ведра помои.                Около соседской уборной была яма, прикрытая деревянным щитом. Щит этот поднимался, и я счёл, что это помойная яма, какие бывают в Москве на каждом дворе, и вылил туда ведро. Вдруг из-за угла сарая, откуда следила за мной хозяйка, выскакивает она и с сердцем заявляет: “Сюда выливать нельзя!” – “Куда же?” – возражаю ей, – “ведь это помойная яма?” – “На дорогу!” – “На дорогу?” – удивляюсь я, – “ведь, это не гигиенично?” – “Все выливают, и      мой муж, и после закапывает…” – “Но я нахожу это антисанитарным и потому недопустимым.” – “А я вам не разрешаю выливать сюда!” – “Что? Да я и спрашивать-то вас не буду!”         Она в бешенстве смылась, а на другой день щиток у ямы оказался забитым гвоздем.
Как сказано выше, я сделал у ворот хороший почтовый ящик, в который с улицы можно в прорезь опускать корреспонденцию.   Он запирался моим обыкновенным, стандартным, висячим замком, ключ от которого находился у меня, как у хозяина. Ящик этот предназначался для всех жильцов дома, но все жильцы, вместе взятые, не получали так часто писем, как наша семья; кроме того      в мой адрес шли две московские газеты. Сначала они пользовались моим ключом, всякий раз спрашивая его у меня, чтобы освидетельствовать ящик. Но потом я узнал от Лиды, что она обходится без ключа и отпирает его простым гвоздём. “Так мне сказала делать бабушка,” – заявила она – “Так делает и сам дедушка!” “Эге, ” – думаю я, – “Пользуясь таким способом, они будут по злобе выгребать и мою корреспонденцию и не отдавать.” Покупаю на рынке маленький, но прочный, с секретом, замочек, который, думалось, без ключа им не отпереть. И что же?              Чрез 2-3 дня мой замочек оказался испорченным, как мне показалось, в него было что-то засунуто, и он не действовал, а хозяйка сама или, в своё отсутствие, заставляла караулить Лиду        у ворот почтальоншу, у которой из рук отбиралась корреспонденция. Я до сего времени не уверен, всю ли                мою корреспонденцию они опускали в мой ящик, который пришлось взломать? Чего не делает злоба!
Ещё одна маленькая подробность.
У нас общий счётчик, но мы сжигаем электричества гораздо более, чем они. У нас есть нагревательные приборы, выписанные    из Москвы, которые мы зарегистрировали в электроконторе,           по большей части в комнате горят две лампы. Такая трата была известна им, и все счета оплачивали мы полностью за исключением 2 р., которые они платили за одну свою лампочку. Наш расход        на электричество выражался в месяц от 19 до 22 р. На углу двора была лампочка, освещавшая в тёмные, особенно ненастные, вечера двор и ворота. Разумеется, в домашнем хозяйстве часто встречаются надобности сходить то в сарай, то вылить помои и пр. А когда Таля по делам службы стала возвращаться в 10 ч. вечера, то отпереть ей ворота, встретить. Выключатель от этой лампочки был в коридоре. Чтобы и здесь насолить нам, они вывернули головку от него, и лампочкой пользоваться стало невозможно.
Конечно, всё это мелочь, всё это комариные укусы, но, как сказано в басне, и лев в конце концов пришёл в бешенство, доведённый именно этими комариными укусами.
Но вот приходит настоящий, а не такой, каким себя величала наша хозяйка, управдом из 17 отд. Молодой человек, лет 25, симпатичной наружности. Я предлагаю ему стул, папиросы.
– Здесь живёт Андреева?
– Да.
– Скажите, что у вас тут происходит?.. Я получил жалобу      от Андреевой…
– Да, она писала председателю.
– Вот, вот. Она у меня.
Я подробно рассказал ему обо всём.
Он внимательно выслушал.
– Экая неугомонная старуха! Я сейчас поговорю с ней…     Вам же скажу, что переселять, а тем более выселять, вас никто не собирается. Живите здесь спокойно. Площадь этой комнаты принадлежит Андреевой, и Бомблевская навсегда потеряла             эту комнату. Вместе с тем вы наравне с ней имеете право пользоваться общими местами. Но… мой совет. Дайте ей успокоиться и не обостряйте с ней отношений.
– С нашей стороны нет никаких выступлений против неё, и мы, поверьте, не склонны ни к интригам, ни к склокам. Обстановка, созданная ею, нам очень неприятна, но нам, людям трудящимся и культурным, она доставляет много беспокойства.
– Я об этом буду говорить с ней.
– А могу ли я сделать беседку на дворе, чтобы ребёнку было где играть в тени? Вы видите, наш двор открыт, как гумно, и негде спрятаться от солнца. У меня же есть кой-какой материал               для постройки?..
– Я не возражаю.
Он пошёл к Бомблевским. Она и старик на этот раз оказались дома. Что он им говорил, или что они говорили ему, мне неизвестно. Но только они после его визита стали как-то сторониться нас и избегать с нами встреч. Разумеется, они были ошеломлены известием об утрате комнаты и переваривали в уме происшедшее. Подлая интрига её потерпела полный крах, и теперь уже исчезла возможность завладеть всей квартирой, а нас выселить.              Более подробно об её интриге против нас Таля узнала                от секретарши правления, с которой она случайно встретилась             на улице. Та ей сказала, что Бомблевская, не взяв намеренно нашу анкету, когда она, как уполномоченная от дома, собирала их от всех жильцов, сделала подлог, подав вместо нас заявление, что мы с её семьёй составляем одно целое, что мы временно, о чём свидетельствует наша подписка, проживаем у неё в квартире, и скоро её очистим, что ей для семьи из 4 человек площадь в две комнаты мала, так как её взрослая дочка и внучка учатся, что им нужно место для подготовки уроков, и что, далее, её дочка               за неимением такового места принуждена готовить уроки в кухне и пр. и пр. Словом она била на то, чтобы за собой оставить всю квартиру в 3 комнаты, а нас постараться выжить.
Но в этом она потерпела полный крах. Таля получила площадь и… вместе с тем озлобленного врага под боком, который не унимается, и ещё неизвестно, какие формы нападений примет его злоба…

____________



56. ВЕСНА.
24 Марта.
Весна. Мы впервые переживаем её в Коканде, как впервые пережили и зиму. Относительно зимы местные жители говорили нам осенью: “зимы здесь не бывает вообще.” Мы по опыту узнали, что это не совсем справедливо. Если не бывает здесь сугробов снега, как в Москве, и не лежит он 3-4 месяца, и если, наконец, не трещат 25-ти градусные морозы, то здесь нечто хуже. Если спросить москвича: какое время лучше и здоровее: осень ли, сырая, промозглая, или зима со снегом и морозами? Он не задумываясь скажет, что лучше зима. Оно и понятно. Осень переходное время от лета к зиме, и, как таковое, непостоянно и нездорово. Тоже и весна есть переходная стадия от зимнего холода к летнему теплу. Но она переносится легче, потому что солнышко с каждым днём делается жарче, и самочувствие человека улучшается. В Москве ярко выражены четыре времени года. Здесь же не то. Здесь только два периода: лето, которое продолжается 7 месяцев, и переходный от конца лета до его начала, протяжением в 5 месяцев. Этот пятимесячный переходный период очень неприятен, тяжёл и не здоров. Сильных морозов           в пережитую зиму не было. Один – два дня температура спускалась до –8;, и только. А вообще-то она колебалась от +15 до –5. Это было бы довольно сносно, но дело в том, что часто перепадали дожди       с мокрым снегом вперемежку, воздух по большей части сырой, промозглый, вдобавок дули пронизывающие северные ветры, которые в переводе на московский язык могли бы называться ураганами. Снег не лежал долее 2-3 суток, но на дворе бывала такая грязь, в которой вязли лошади и тонули люди. Выйти без калош нельзя, и в калошах опасно: их можно увязить и потерять. Изредка перепадали солнечные дни, но низкое солнце не могло согреть, а тем более просушить набухшую глиняную почву. Веря разговорам, мы не очень рачительно готовились к зиме, считая её не опасным врагом. Так мы не обратили должного внимания на изготовление печи для согревания комнаты. Мы удовольствовались прогоревшей железной печуркой с аршинной трубой, зато и помучились за зиму. T в комнате колебалась от +9 до +13;. Девять было по утрам и вылезать из тёплой постели с двойными одеялами было неприятно, а для Шурочки небезопасно. Обычная же средняя температура была 12;. Этого было недостаточно не только для ребёнка, но и для нас. Мы кутались в тёплые шерстяные или ватные одежды, а Шура всю зиму была запелёнута в тёплый платок, надетый поверх тёплых платьев и кофточек. Солнечные тёплые дни не радовали, как радуют москвичей морозные, ясные дни. На них здесь можно любоваться только из окна, ибо выйти на улицу невозможно, сейчас же поскользнёшься в липкой глине и упадёшь, или завязишь ноги и не вытащишь. Лучше уже сидеть дома, предоставив эти прогулки тем, кому идти необходимо, или любителям сильных ощущений.       Пред нашим домом, против окна нашей комнаты, нет мостовой и тротуара. Есть мягкая, изрытая ухабами, наполненными глинянной жиделью, дорога, по обоим сторонам которой протекают грязные, мутные, а летом и вонючие, арыки. До булыжной мостовой шагов 200-300. Но и булыжная мостовая, ведущая к центральным улицам, мало спасает. Она покрывается слоем жидкой, хорошо размешанной от ходьбы и езды, глины, и ноги то и дело разъезжаются в разные стороны. Смотреть на человека, идущего по этой мостовой также весело, как если бы ты смотрел на танцующего какой-то замысловатый танец с выбрасыванием в стороны рук и ног.
Но вот и весна. Казалось бы, наступил конец тяжёлым переживаниям. Мы надеялись и ждали её с нетерпением. Бывалые люди говаривали: “потерпите немного, в конце февраля без пальто гулять будете!” Но… вот и март на исходе, а весны всё нет и нет. По-прежнему зябнем в комнате, и помочь этому горю нечем. Хозяйка отобрала печь. (см. предшеств. запись) А на улицу            без тёплого пальто и без калош и не выходи. Северные ветры нагоняют тяжёлые свинцовые тучи. То моросит холодный дождь,   то лепит мокрый снег. Ветры такие, что пронизывают насквозь. Редкие солнечные дни тонут в массе ненастья. Температура колеблется от –2 до + 30;. Тридцать бывает на припёке в солнечные дни и взатишьи. А перенеси градусник в тень да на ветерок, глядь, там только +5, +7;. Деревья голы, боятся выпустить листочки. Травы и вообще здесь нет, хотя бы и летом, но теперь нет её и там, где она нечаянно пробивается летом кустиками, или плешинами. Говорят, урюк и миндаль зацветают ранее, чем появятся листочки. Может быть это и правда, но пока не видно ни цветочков, ни листочков. Безжизненно и пустынно, как было в январе.
В Москве март не такой. Там тает снег, бегут ручьи.               На припёке появляются проталины, прилетают грачи, скворцы.    Там видна жизнь, движение. С ним оживаешь духом и ты. Надеешься, что скоро природа сбросит с себя оковы и проявит свою свободу в полной красе. Здесь этих светлых ожиданий нет и не может быть. Во 1-х, оков здесь зимой никаких не было, а было одно угнетение, подавленность, а поэтому и сбрасывать нечего, а во 2-х, здесь не оживание бурное, весёлое, а какое-то робкое выползание     с оглядкой, с осторожностью. Ты здесь не оживаешь с природой, а, наоборот, боишься за неё, как бы она не высунулась раньше времени и не попала впросак. Здесь она запугана и загнана в щель зимой непогодой, а летом пеклом. Там ты восхищаешься ею, её мощью, силами, здесь скорбишь об её бессилии, безволии. Там ты воспаряешь духом, здесь трепешешь и испытываешь за неё угнетение. Словом, вместе с ней ты делаешься каким-то жалким, презренным существом. И не один ты испытываешь это. Испытывают и другие. Здесь нет перелётных птиц. Наоборот, те немногие, которые имели несчастье провести здесь зиму, улетают  от нас далее к весёлому и жизнерадостному северу. Радуется ли четвероногий жвачный и нежвачный скот? Нет. Ему и летом жевать палкообразные сухие стебли кукурузы, которые ему ожерчествели зимой, так как на траву рассчитывать не приходится, её здесь нет, а если где посмеет появиться она, сейчас же её спалит солнце.
Говорят, будет весело, когда зацветут фруктовые деревья.     Не знаю, не видал, но сомневаюсь, чтобы это было так. Я мысленно рисую такую картину. На сером, безжизненном тоне земли, домов, заборов будут разбросаны белые и розовые мазки цветущих деревьев. Получится ли гармония, красота? Сомневаюсь. Хорошая картина выигрывает от рамы, обстановки, освещения, и наоборот. Прибейте гвоздями вырезанное из рамы Репинское или Айвазовское полотно где-либо к грязной и закоптелой стенке какой-нибудь тёмной лачужки, – что получится? Получится то, что вы будете мучительно сожалеть, что бриллиант попал в медную или железную оправу, что ему здесь не место. Мало того, что здесь всё серо, безжизненно, мертво. Здесь весной вся почва покрывается белым налётом, будто посыпана мелом или мукой. Что это? А это, неугодно ли, выступает из почвы соль. Её выпирает, так сказать,                на поверхность при высыхании. А что может расти на такой, удобренной солью, почве? Разумеется, здесь нет травы, нет цветов, нет, поэтому, бабочек, мотыльков, жучков, которые так услаждают пейзаж. Зато выползают и оживают какие-то зелёные ящерицы, скорпионы, отвратительные громадные, размером с медный пятак, чёрные мокрицы и пр. нечисть. В воздухе появляется масса мух.  Оно и понятно, весь город завален отбросами. Жужжат жёлтые осы, которые не дадут вам покоя и больно кусаются. Вот вам Кокандская весна.


____________





57. Факты, заставляющие…
2 Апр.
Я и Шура стояли в очереди к кассе в коммун. банке. Надо было внести очередной взнос за квартиру. Очередь большая, и народ теснится, толкается. Я занял очередь и отошёл к сторонке, избегая толкотни грязных узбеков и особенно узбечек в рваных, засаленных паранджах. Шурочку держу за ручку. Я заметил, что наблюдал много раз и раньше, что проходящие мимо узбеки и татары, особенно молодые, внимательно осматривают её, а некоторые прямо впиваются взором: Я знал и слыхал от многих, что восточные человеки очень падки к девочкам, особенно блондинкам. Вероятно, жгучие брюнетки, каковы у них все женщины, прискучили им. Шурочка же производит своим личиком и всей стройной фигуркой очень приятное впечатление. Её голубенькие глазки, розовенькие щёчки, курчавящиеся белые волоса, прикрытые голубым беретом   на бочёк, обратят на себя внимание хоть кого.
Вот подходит молодой человек восточного типа. Он прилично одет в европейский костюм, в галстуке. О чём то заговаривает           с моей соседкой по узбекски, сам глаз не сводит с Шурочки. Я это заметил, крепко держу её около себя. Поговорил, поговорил, ушёл. Не проходит пяти минут, возвращается опять, разговор с женщиной, вдруг с улыбкой обращается к Шурочке:
– А я возьму твоего папу себе?
– Это не папа, а дедушка.
– Возьму твоего дедушку?
– Нет, я не дам! – прижимается ко мне.
– Тогда я возьму тебя. Пойдёшь ко мне?
– Ни за что!..
– Почему же? Ха – ха! У меня конфет много!
– У меня дома тоже есть.
Отходит с плотоядной улыбкой. Чрез минуту возвращается.
– Ну, что же не пойдёшь? Ха – ха!
– Нет!
– Какая ты хорошенькая, беленькая, глазки голубенькие!..
И вдруг неожиданно крепко целует её в щёку…
– Гражданин? Это уж слишком!
Но он поспешно смылся и затёрся в толпе. Рассказываю вечером об этом Тале. Она справедливо возмущена. Рекомендует мне охранять и беречь Шурочку. Это я знаю и сам.
На другой день она рассказывает своим сотрудницам              на службе об этом случае. Они возмущаются бесцеремонностью мужчин, советуют быть осторожной и сообщают ей такие случаи, которые произошли с их знакомыми.
Случай первый.
В центральном гастрономе подходит дама к кассе, ведя за руку прелестную девочку лет 5. Обычная суета, теснота, толкотня.       Она оставляет её, раскрывает сумку, платит деньги. Проходит несколько мгновений, вдруг слышит знакомый голосок. “Мамочка! Мамочка!” Не найдя около себя девочки, она бросается на голос, расталкивая толпу мужчин, (магазин большой), она видит, как какой-то узбек несёт её на руках и торопится уйти. Ребёнок плачет, кричит. Мать со всех ног бросается за ним и при помощи проходящих отнимает у него своего ребёнка.
Случай второй.
Пропал мальчик лет 7. Горе молодых родителей не поддаётся описанию. Начались розыски. Бросались туда и сюда, он как в воду канул. В поисках принимали участие родные, знакомые, соседи. Чрез несколько дней обратились в милицию. Всё безрезультатно. Проходит много времени. Один из милиционеров, русский, заинтересовался этим делом. Он работал в кишлаках. По делам службы ему случалось уезжать далеко.
В одном кишлаке около кибитки он увидел мальчика.           Его беленькое личико, правильные черты, свидетельствовали, что он не узбек. Одет он был в шёлковый халатик и жёлтые, мягкие сапожки. Он внимательно разглядывал его.
“Уж не тот ли мальчик, которого давно разыскивают?” – подумал милиционер. Он запомнил кибитку и решил сообщить родителям.
По приезде в город он рассказал им о своей находке. Вспыхнувшая надежда озарила их лица. А они считали его уже погибшим. Описание роста, личика, цвета волос совпадало                с пропавшим.
Захватив ещё двух милиционеров, они все отправились            в кишлак. Русский милиционер ехал верхом. Чтобы не вызвать подозрение, они остановились невдалеке. Милиционер без лошади пошёл вдвоём с матерью к кибитке. На счастье мальчик                в жёлтеньком халатике, подпоясанный цветным платком, играл      на дороге. Мать сразу узнала его.
Вася!.. Вася!..
Он обернулся и сделал движение броситься к матери, но вдруг из кибитки выскакивает черномазый узбек, хватает его на руки и спешно уносит домой. Со двора слышится крик и плач ребёнка. Милиционер и мать бросаются за ним. Узбек, держа одной рукой ребёнка, другой спешно седлает коня. Мать с плачем бросается         к сыну. Сбегается народ, все что-то говорят, иные угрожающе размахивают руками. Милиционер учитывает создающееся положение, бежит за оставшимися товарищами. Он вскакивает        на коня и выхватив наган несётся к кибитке. А из кибитки            чрез хлопковое поле, прыгая чрез арыки, уже утекает узбек                с ребёнком.
Он в погоню. У узбека добрый конь, а у милиционера ещё добрее. Началась бешенная скачка. Впереди горы. Милиционер знает, что узбеки в горах – у себя дома. Они знают каждый камень, каждое ущелье. Попадёт туда, не сыскать. Он кричит, чтобы тот сдавался и делает предупредительный выстрел. Узбек мчит. Милиционер догоняет его и над самой головой делает второй выстрел. Тот сознаёт, что ему не удрать, осаживает коня и… сдаётся.
С наганом в руке и Васей на седле милиционер возвращается  в кибитку, сопровождая едущего шагом впереди узбека.
Радость матери не поддаётся описанию.
Случаи похищения детей не редки. Узбеки, как и все азиатские народы, чувственны и похотливы. Если стареет жена, узбек,          как было раньше, брал себе в жёны обязательно молоденькую девочку. Богатые имели по 3-4 жены. Иной старик, (это водится и теперь, если он вдовый), берёт девочку в жёны, которая по годам годится ему во внучки. Сытость и чувственные удовольствия – это верх блаженства. Им и религия обещает чувственный рай на небе, где они будут кушать лучшие плоды и будут в общении с вечно юными гуриями.
Среди бурьяна на узбекском кладбище нашли на днях              в беспамятстве двух узбекских девочек 8 и 10 лет. Игравшие около кибиток дети видели двух молодых узбеков, торопливо убегавших   с кладбища.
И таких случаев не мало. Они являются следствием традиционных взглядов, теперь, при советской власти уже являющихся пережитками, с которыми она борется и искореняет, что женщина – раба, она создана Аллахом для услаждения мужчины.
Зимой и особенно осенью в тёмные вечера были несколько случаев раздеванья и насилия над запоздавшими девушками.          Об этом рассказывали в очередях.
Из таких же устаревших взглядов на женщину вытекает       тот обычай у узбеков и татар, по которому сговор или обручение заключается родителями над малолетними детьми. Этот обычай     не умер ещё и теперь. Он настолько внедрён традициями, что, допустим, если ко времени брака невеста умирает, то жених обязан жениться на её родной младшей сестре, будь она, хоть, уродом.
Законный возраст, установленный советскими законами       для вступления в брак девиц, нередко понижается до пределов недопустимого. Обыватели смотрят на это сквозь пальцы, считают   в обычае. Правда, девушки здесь созревают несколько ранее,        чем девушки северных широт. Здесь девочка в 12-13 лет может стать, (и бывает), матерью. В спорных случаях, когда требуется заключить брак с малолетней девицей, возраст которой намеренно стремятся запамятовать, (ЗАГС работает десяток лет), прибегают     к медицинской экспертизе. В городской поликлинике на бывш. Ханженской (Сталинской) улице имеется специальный кабинет    для осмотра девушек на предмет установления их зрелости и пригодности к брачной жизни.
Мужчины очень ревнивы особенно к молоденьким и красивым жёнам. В семье, связанной любовью, я видел трогательные примеры заботливости мужа о жене и детях. Тогда отец не отказывается       ни от каких услуг и угождений. Он предупреждает всякое желание жены, нежно относится к детям. Но если жена начнёт стареть, что    у них происходит тоже ранее северянок, отношения меняются.         В лучших случаях муж относится тогда к жене безразлично и как бы не замечает её. Но чаще он становится требовательным и даже злобным.
Я был очевидцем, как узбек, возвращаясь с базара с женой, дорогой бил её. Она, ещё не старая женщина, сначала старалась отпарировать его удары и стремилась сдать сдачи, но потом заметно уступила и, наконец, в бессильной злобе села у ворот чужого дома и залилась горькими слезами. “Наверно, хорошенькое житьё в этом семействе дома!” – невольно подумал я.
В заключение приведу один рассказ, переданный мне Талей. Она его услыхала на службе и видела виновника и, так сказать, главное действующее лицо.
– За что ты прогнал свою жену с детьми, Ахмат? – спрашивает грузчика-узбека сотрудница Тали.
– А не крычи вайдот! (Караул!)
– Да ты же её бил?
– В крови то нэ было?
– Что же из того? Ей больно, она и кричала.
– Осрамыла мэня. Крови нэт, а крычит вайдот! Я и прогнал! –
Побитая жена забрала двух малолетних детей, ушла из дому   к сестре.

____________




58. Шлифовка.
5 апр.
По дороге в глинистой пыли я находил много красивых камешков. Особенность их заключалась в том, что они гладко обточены и оригинальной формы. Один из них ввиде яйца, другие, как чечевичное зерно, третьи правильной круглой формы, иные ввиде овальной лепёшки. Я находил такие, которые поражали правильностью формы, будто они обточены и отшлифованы            на токарном станке. Шурочка играет ими. И теперь у меня хранится несколько экземпляров различной формы.
Кто так обточил их? Кто придал им правильную, оригинальную форму? Вода. Она работала над ними долгие годы, может быть тысячелетия.
Я уже писал здесь, что вся среднеазиатская равнина была когда-то, в очень отдалённые от нас времена, покрыта водой.        Это было море. Высокие горы, которые и теперь видны                в окрестностях Коканда, в то время вероятно были островами, одиноко торчащими из бурных волн океана. Эта вода, эти волны и обтачивали камни. Кроме своей оригинальности они являются свидетелями долговечной, в течение многих, может быть, тысячелетий работы над ними стихии и тысячевековой истории.   Тот маленький камешек, который я держу в руках, прожил много тысяч лет, много испытал на себе и, если бы умел мыслить и говорить, рассказал бы много интересного. Он рассказал бы, например, что однажды в очень давнее время он бурей был оторван от гранитной скалы и упал на дно морское. Он попал в семью таких же осколков гранита, которыми было усеяно всё дно. Волны морские, приливы и отливы, равномерно качали их из одной стороны в другую. Своими боками они тёрли друг друга, постепенно обтачивались, теряя шероховатости и острые угловатости. Проходили века и тысячелетия, а они всё тёрлись и тёрлись друг      о друга. Над ними проплывали громадные рыбы, змеи, допотопные ихтиозавры. В тихую и ясную погоду, когда море было спокойно, и вода прозрачна, они видели, как по горам лазали чудовища, плеоназавры, летали дактилопстры, в долинах паслись мамонты. Человека они тогда не видели. Были только одни чудовища страшные, громадные.
Прошло много веков. Море куда-то исчезло, и вот они очутились на сухом дне, согреваемые палящими лучами солнца.  Они были совсем непохожи на тех, какими были они, когда оторвались от скал. Теперь они гладко обточены, различной формы и будто отполированы опытной рукой человека. Они стали часто видеть и его. Он жил в каменных пещерах скалистых гор, был безобразен и страшен. Громадного роста, весь обросший волосами, нагой, он походил скорее на зверя, который подчас топтал их своей тяжёлой, неуклюжей лапой. Далее, они видели много людей. Несметные полчища топтали их. По ним проходили верблюды, яки, мулы, их вдавливали в землю тяжёлые колёса арб. Это проходили полчища Чингиз-хана. Они стремились тогда из Монголии на запад. Тогда они покорили много стран, которые вы теперь называете: Китаем, Индией, Индо-Китаем, Тибетом, Средней Азией, Персией, Кавказом, Крымом, Русью, Польшей, Венгрией. Это было                по вашему, людскому исчислению в 1208-1215 гг. А мы всё лежали и лежали в пыли и иле, согреваемые солнцем и омываемые бурями. Мы лежали неподвижно. Правда, многих из нас занесло песком, когда бушевали ураганы и смерчи, и когда тучи мелкого песку носились в воздухе, закрывая солнце, превращая день в тёмную ночь. Они и сейчас остаются в земле, погребённые навеки.                А однажды, помню в 1245 году, один белый учёный человек           по имени Плано Карпини, (я слышал, как называли его спутники), проходя мимо, набрал несколько штук из моих сотоварищей, положил в мешок и унёс. Куда? Не знаю. Зачем? Не знаю. Потом я видел, как завелись кругом ханства и царства. Стали люди копаться в земле, строить города и стены. Меня отбросили, как никуда не годного, и вот я пролежал на улице,(тут прошла улица), пока вы не подняли меня и не заинтересовались мной…
Такова история камня, его обтачивания, шлифовки. Угловатый осколок гранита стал гладким, интересным. Обтачиваются и шлифуются и люди…
Зачем? Чтобы быть пригодными для царства Божия. Многих обточила не вода, а пустыня. Многие обтачиваются и шлифуются   от трения и постоянного общения с другими, может быть, ещё более угловатыми и безобразными соседями.
Пустыня, одиночество содействуют самособранности, самоуглублению. Нигде человек так не способен заглянуть внутрь себя, проанализировать свою душу, свою жизнь, как оставаясь один на один с собой. Это первое. Нигде не шлифуется его характер так успешно, как при столкновениях и трениях о таких же, как он. Предтечу Крестителя, Моисея, Илию, Марию Египетскую, Сергия, Серафима и тысячи других великих людей воспитала пустыня.      Им удивляется весь мир. В первые века христианства, когда произошло столкновение двух мировозрений: христианского и языческого, производилась большая историческая шлифовка и обтачивание личности человека, и они дали незабываемые великие образцы прекрасного, высокого, чистого, на чём держится царство Божие.
Вот и мы в Коканде, т. е. я, Таля и Шура… Зачем мы здесь? Роковая случайность? Чья-то ошибка или заслуженная вина?          Не случайность, не ошибка, а равномерное действие Промысла Божия. Воля Святого Бога, направленная к нашему благу,                к приуготовлению из нас будущих граждан небесного царства. Сейчас мы не сознаём этого и только что сказанное может казаться парадоксом, но придёт время,(а оно несомненно будет!), когда мы – все трое – оглянемся, посмотрим на этот период, как на давно-давно минувшее, и с благоговением и с благодарностью припадём              к стопам Милосердого Владыки Бога. Тогда мы скажем: так было надо поступить с нами, так нам полезнее.
В том одиночестве, в котором мы находимся теперь, оставленные родными и знакомыми и близкими, не заведшие себе новых знакомств среди людей незнакомых и чуждых, происходит душевный пересмотр, самоанализ, а вместе с тем и шлифовка духа.
В том столкновении и трениях, какие приходится переживать при общении с соседями, шлифуется характер, сглаживаются угловатости, полируется поверхность души чрез её проявления вовне.
Уже одно то сознание, что не больно-то, значит, хорошие мы люди, коли угодили сюда, – есть уже благо. Сознание, что             для нашего воспитания и шлифовки нужны такие героические меры, как ссылка в далёкий край и осуждение на одинокое прозябание, делает оценку нашей личности и находит её не очень-то высокой…

____________

    59. Пасха.
24 Апр.
Сегодня первый день Пасхи.
Первая Пасха на чужбине. Нас только трое. И радостно            и горестно. Радостно от сознания, что Воскресший близок к нам.   Он своей благодатью наполняет наши сердца. Горестно, что мы одиноки, одни, среди чужих и враждебных нам людей. Свойство радости и горести таково, что оно требует поделиться с ближним, излить свою душу, открыть своё сердце. А кому излить? Кому открыть? Переживаем одни…
К встрече праздника мы готовились, как могли. Держали пост, особенно в 1-ю, 4-ю и последнюю недели. Ходили к службам, когда было возможно. Говели, причащались.
О службах я писал уже и ранее. Здесь повторю, что они вообще очень хороши. Неспешны, продуманы, проникновены и проникнуты чувством и настроением. Я посещал их, особенно        на страстной. Богомольцев бывало более, нежели в другое время.  Но вот и пасхальная ночь. К утрени я пошёл один. Шурочку нельзя было взять, и с ней дома оставалась мать. В храм я пошёл заранее,    в 9 ч. вечера. По улицам и переулкам шли богомольцы с узелками пасох, куличей в руках. Уже в последнем переулке, в котором находится молитвенный дом, было заметно, что верующие готовились к встрече воскресшего Господа.
По сторонам дороги, на берегах арыков, сидели и стояли группы нищих. Большинство их русские, но среди них и узбеки и узбечки. Много детей. Богомольцы наполняют переулок.                В небольшой дворик, примыкающий к храму, трудно проникнуть. Всюду по сторонам и на всём дворе расположились богомольцы. Они, в ожидании службы, которая должна начаться, как и везде,       в 11-30 ч. ночи, ведут тихие разговоры. Иные расположились спать. Храм освещён. В нём множество народа. Стоят, сидят, ходят, прикладываются к плащанице. Посередине старец с длинной седой бородой читает “деяния”. У икон зажжены лампады, горит масса свечей. Царит торжественное настроение.
Я прикладываюсь к плащанице, утопающей в цветах, и отправляюсь к своему излюбленному месту во дворике                под виноградник. Там есть одна изогнутая лоза толщиной в чайное блюдце. На ея изгибе при случае можно присесть. Мне это очень важно при моей больной ноге. С трудом пробираюсь, но, увы!     Моё место занято. На дворике уже тесно, но народ всё подходит и подходит. И это по крайней мере за 2 часа до начала службы. Делать нечего, останавливаюсь около этой лозы, протискиваясь между каких-то старушек, старичков, которые сидя, лёжа, стоя, буквально заняли все места. Решаюсь терпеливо ожидать. Прислушиваюсь       к тихим разговорам. Говорят про “Божье”. Люди из разных мест России и Сибири. Праздных разговоров нет. Нависает тёмная ночь. Дворик слабо освещён несколькими фонарями и потоками света     из открытых окон храма. Дует сильный ветер. Возможно, надует дождь. На дворе прохладно, но в храме душно и жарко. Утомительно ожидать два часа, но делать нечего. Уйти, значит рисковать не попасть во дворик. Устают ноги, клонит ко сну.          Во дворике тесно, а народ всё идёт и идёт. Вереницами протискиваются в толпе с узелками в руках. Наконец раздаётся пение: “Волною морскою…” Началась полунощница. Смотрю на часы: 11 часов. Это хорошо, что начинается заранее. Народ встал, закрестился. Прибавилось суеты. Чрез полчаса полунощница оканчивается. Только ещё 11, 5 часов. По московски надо ждать ещё полчаса до начала крестного хода.    Но каково же было моё удивление, когда сейчас же начался крестный ход. Он вышел из боковых дверей храма и пошёл вокруг по дворику. Виноградник был в кольце его. Крестный ход остановился около входных дверей в храм. Их закрыли. Послышалось радостное, за сердце хватающее, возглашение: “Христос воскресе!”
Утреня шла прекрасно, торжественно, чинно и скоро.          Она подходила к концу, когда на часах было 12 ночи. Мне казалось вначале, что я не смогу отстоять всей долгой службы, не хватит сил. Дома я предупредил, что, возможно, приду ранее окончания обедни. И ввиду темноты южной ночи захватил с собой фонарик и запас свечей. Фонарик вообще необходим. В узких и извилистых переулках, где помещается молитвенный дом, уличного освещения нет никакого. Идти в абсолютной тьме крайне рискованно.     Притом же обилие собак, бродящих по улицам, создаёт большую опасность… Идти одному страшно. Надо ожидать окончания службы, чтобы идти с попутчиками. Да притом и усталости моей как не бывало. Явилась бодрость и желание молиться. Очевидно,         вся обстановка действовала возбуждающим образом. Но моё место около лозы было совсем непригодно для молитвы. Рядом были столы, и богомольцы, не смотря на давку, с трудом протискивались сюда с своими узелками. Накрапывал дождь. Ветер задувал свечи.
Я решил протискаться вперёд, ближе к открытым окнам и дверям. Мне думалось, там свободнее, а главное – нет хождения.   Но это было не так. Едва я отошёл от лозы несколько шагов, как попал в людской водоворот. Меня поворачивали во все стороны.     В руках у меня шляпа, палка и фонарик. Приходилось всё это держать выше головы, чтобы не потерять в давке. О молитве и думать было нечего. Можно опасаться, что тебя задавят и так стиснут, что дышать будет нечем. В церкви пели часы. Служба шла быстро, без перерывов. Можно было надеяться, что чрез 1,5-2 часа всё окончится. Пробираюсь всеми правдами и неправдами, выражающимися ввиде укоров, укоризн, вперёд. После утрени народ стал уходить по дворам. Сделалось несколько свободнее. Избираю местечко среди мужчин. Этот элемент более спокойный и устойчивый. На голову капает редкими каплями дождь. Ветер несёт прохладу. Если бы не было его, была бы прямо баня. Выходящие    из церкви были мокры, словно из-под душа. Там, по их рассказам, нечем дышать. И это не смотря на то, что по всей боковой стене все окна открыты настежь, и двери распахнуты во всю ширину. Началась обедня. Над головой тёмное беспредельное небо. Ветер гнёт ветви у больших тополей и ветел, стоящих во дворике. Настроение делается высоким, проникновенным. Чувствуется религиозный и молитвенный подъём. Обедня идёт быстро, стройно, торжественно. Хочется молиться. Мысль уносится за пределы этого храма. И везде, во всём мире, думалось мне, в это самое время несётся торжественный гимн воскресшему Господу. И здесь,             в Коканде, несколько тысяч мужчин и женщин и детей пришли сюда, чтобы радостно встретить Воскресшего из гроба. Сюда пришли из разных концов города. Ведь, храм то один, другого нет. Многие прибыли из далёких кишлаков. Приехали на осликах и лошадях, которых оставили в прилегающих переулках и около садов.
Вперя взор свой в тёмное, беспредельное небо, уносишься мыслию к Престолу Божию. Храм, как ни будь он величествен, всегда ограничивает мысль, принижает её стенами, сводами и всем, что является творением рук человеческих. Мысль в нём укорачивается, и полёт её ослабляется. Но там светло, везде блестят иконы, они то и служат посредствующим звеном при полёте мысли. Нужно переступить чрез эту преграду, сделать логическую предпосылку, чтобы вознестись душой к Живому Богу.                Под открытым небом этой преграды нет. Мысль проникает сквозь беспредельное пространство и там в непостижимых местах ищет живого Бога. За обедней я именно испытывал это настроение и       на душе делалось радостно. Обедня шла, как мне казалось, в стороне от меня. Она давала мне только канву для молитвы, побудительный стимул для возношения души и сердца. Она мне помогала                в молитвенном экстазе…
Я не заметил, как окончилась она. Вот уже и отпуск и заключительное пение: “Христос воскресе!” Казалось мне, что сейчас хлынет поток богомольцев к дверям, к выходу, и я поторопился выйти со двора. Но каково же было моё удивление, когда я узнал, что никто, или почти никто, кроме меня, не уходит домой. Чего же ждут они? – думалось мне. И я быстро нашёл разгадку. В темноте ночи, как во дворике, так и в переулке              по обочинам арыков, стояли на земле раскрытые узелки с куличами, яйцами. Пасох, какие делают у нас в Москве, я не видел ни одной.   В каждом узелке горит воткнутая восковая свечка. Всюду, куда только ни обернёшься, видишь одни огоньки и огоньки.                Они создают очаровательную картину. Около них масса богомольцев. Все ждут освящения. Этого-то момента, очевидно, и ждал народ. Он, вероятно, считал это крупным, главным актом богослужения. Не знаю, как происходило это освящение, т. е. каким ритуалом сопровождалось оно. Я, протискиваясь среди богомольцев, удалялся от храма. Я шёл по кривому узкому переулку в абсолютной темноте. Мой маленький фонарик давал тусклое освещение             на 2-3 шага. Надо было освещать дорогу. Без этого не пройти. Поперёк неё нарыто много арыков с узкими, для одного человека, переходами, и в темноте рискуешь не попасть на них, но зато вполне можешь быть гарантирован разбиться, или сломать себе ногу или руку. Тут я к ужасу своему заметил, что попутчиков у меня нет.   Все богомольцы остались в храме и при храме, чтобы присутствовать при освящении куличей. Тут мне стало очевидным, что это освящение в сознании народа является главным моментом богослужения, пожалуй, более великим, чем сама утреня и даже литургия. И, странное дело! Освятить яйца и скоромные, сдобные куличи почитается такою необходимостью, без которой и праздник не в праздник, не смотря на то, что большинство верующих поста-то совсем и не держало, а вкушало что придётся, что подвернётся     под руку и что удастся купить на рынке или в кооперации. Постились только отдельные личности из благочестивых старушек и старичков. Вот и подмена праздника, – думалось мне, – вот его извращение и сведение к маловажному акту, – освящению еды.        А Живой Христос, Живая Пасха, – это затеряно в сознании масс, заслонено вещественным, малозначущим.
Я тихонько шагал по переулкам один. Город спал. Ни души кругом. Зелёные сады, с отцветшими уже деревьями, ещё более сгущали тьму. И только лай уличных собак то там, то здесь, нарушал тишину. Идти было одному страшно. Если не встретишься с глазу    на глаз с лихим человеком, что весьма не невозможно, то подвергнешься нападению голодных бродячих псов, которые          по ночам очень злы и нападают стаей. Я поднял несколько камней и положил на всякий случай в карман. Это уже испытанное мною средство. Так я однажды зимой, идя от всенощной, отбился от трёх собак, причём одной больно попало по боку. Но вот беда: фонарик мой погас! Очевидно догорел огарок. Зажечь же другой на сильном ветру не так-то просто. Но, к счастью, всё обошлось благополучно. Я пришёл к дому и тихонько с улицы постучал в окно. Таля спала и, проснувшись, открыла мне ворота. По традиции дома был накрыт пасхальный стол, и всё приготовлено к разговению. Я прославил Воскресшего и окропил яствие и питие Св. водой. Мы с Талей вдвоём сели разговляться. Было 3 ч. ночи. Шурочка мирно спала. Спали и наши соседи. Хозяйка пред вечером вымыла пол и прибралась в комнате, поужинала с семьёй скоромной пищей, (поста у них не было), и улеглась спать. Так она, именуя себя и даже подчёркивая в разговорах, что она и вся семья верующая и богомольная, встретила светлый праздник.
В 4 часа мы улеглись уже спать, но долго я не мог заснуть,  ибо душа была полна чувствами пережитого и сознанием торжества, а также радостью воспоминаемого события.
____________

60. Квартирная склока не прекращается.
27 апреля.
Да, не прекращается эта надоедливая, нервирующая склока! Наоборот, она усиливается. И мне кажется, что если не прекратить её, дойдёт до размеров, грозящих большими неприятностями, вплоть до выселения. О начале разрыва добрых отношений с нашими бывшими хозяевами я уже говорил раньше. Причиной этого разрыва явился декрет от 18 окт. 1937 г., в силу которого все кооперативные дома переходят в ведение городского коммунального хозяйства, и все пайщики теряют свои права на квартиры, утрачивая свои преимущества и сравниваясь со всеми квартирантами. Мы были простыми квартирантами, снявшими на время свободную комнату   у пайщиков, уплачивая помесячно (вперёд) по 50 р. нашей хозяйке. Мы всецело находились в её руках, в её власти. Во всякое время, кроме зимних месяцев, она могла отказать нам в помещении, и мы должны перебираться на другую квартиру, которую, кстати сказать, найти в Коканде также мудрено, как найти на улице кошелёк             с золотом. Жизнь текла тихо, мирно. Ничто, казалось, не нарушало добрых отношений. Декрет своевременно был обнародован               в газетах. Я прочитал его, и тогда же мне подумалось, что наступит время искания прав, трений и разных недоразумений. Не знаю, прочитали ли его наши хозяева. Они про него долгое время ничего не говорили. Так тянулось 3-4 месяца. Про декрет успели все забыть. Мне, а особенно нашим хозяевам, думалось, что нас он не коснётся. Но случилось не так. Он коснулся и нас и больно хлестнул наших хозяев, а нам принёс радость и удовлетворение, хотя                с неприятностями.
Таля получила площадь в хорошем благоуствоенном европейском доме. Она приравнена в правах с нашими хозяевами, которые теперь стали для неё “бывшими”. С этого-то момента и начался раздор, и заплелась та квартирная склока, которая не прекращается и до сего времени.
Хозяйка считает нас виновными в том, что она потеряла комнату, и на нас обрушился весь её гнев. Против нас направлена была целая сеть интриг, клеветы, подкопов, жалоб и доносов.  Всякая вина стала виноватой, и всякая мелочь втыкалась в строку. Нас хозяйка поливала грязью при всякой встрече с знакомыми кумушками, которых у неё по роду её службы, – сиделицы                в водоразборной будке, – было множество. Во многих случаях, чтобы вызвать на столкновение, она поступала нечестно, ложно, клеветнически. Все эти её поступки и интриги против нас раздражали, нервировали, лишали покоя. Особенно действовало это на Талю. Как человек нервный, вспыльчивый, неуравновешенный и не умеющий владеть собой, она подчас реагировала необдуманно,    с сердцов, допуская некрасивые и некультурные выпады.
Больших трудов стоило мне успокаивать её, отойти от греха, не доводить ссоры до пределов возможной потасовки. Нас только трое, или точнее двое, ибо Шура, как младенец, не в счёт, а их целая семья из 4 человек, да притом масса посетителей и знакомых, а         у внучки её, Лиды, множество подружек. Всех они старались восстановить против нас. Даже Шурочке небезопасно было гулять и играть на дворе, её травили девчонки. Создавалось положение,     что мы боялись оставлять вёдра с водой в коридорчике, опасаясь какой-либо гадости с их стороны, вплоть до отравы… Чего не делает злоба! Словом, хозяйка поставила целью изжить нас с этой квартиры. Она определённо заявляла об этом своим приятельницам, которые ей не только сочувствовали в её беде, а старались помочь советами. Это было сказано громко, при открытых дверях, чтобы слышали мы и её решение “приняли к сведению”. Постоянная слежка за нашими действиями, злобная критика, категорические запрещения не ставить сюда, не ходить сюда, не класть сюда и пр.    с напоминанием, что вам-де предоставлена только комната в 4 стены и сарай, а более ничего, что мы хозяева и будем прописывать вам законы, а вы-де должны ходить по нашей указке, – всё это накаляло атмосферу и предсказывало наступление грозы.
Таля, однажды, на дворе стирала бельё. Я не советовал ей делать это, указывая, что хозяйка дома и возится со стряпнёй, а потому возможно столкновение. Но Таля не послушалась моего совета. Она упряма. И получилось то, чего я опасался. Произошло столкновение. Послышались повышенные голоса, окрики.                Я выбежал в коридор и увидел Талю, раскрасневшуюся от гнева и обиды, забрызганную тёмными пятнами. По её рассказам хозяйка брызнула на неё веником, намоченным в грязной воде. Таля кричала на неё, ругала “старой ведьмой”, лезла на двор, где стояла и ругалась хозяйка. Я стремился успокоить Талю и удержать её в комнате, боясь, что у них дойдёт до потасовки. Вскоре появился хозяин, который, как полагается, принял сторону жены. Талю я буквально схватил в охапку и тащил в комнату. Крики, брань, “Старая ведьма, сумасшедшая” и пр. собрали соседей. Получалась крайне некрасивая картина. Дома Таля обрушилась на меня, обвиняя меня в том, что я не вступился за неё. Пришлось выслушать много колких словечек, пожеланий, оскорблений. Кончилось тем, что Таля села писать жалобу председателю правления на оскорбление хозяйки и одновременно требовала отвести ей пол-двора, как равноправной      с хозяйкой квартирантке, в также часть кухни и коридора, или поменять квартиру.
Я не читал этого заявления, но советовал Тале обождать подачей, учитывая, что сгоряча она могла наговорить лишнего и не сказать того, что надо. Но Таля, по обычаю, не послушалась и поутру следующего дня, идя на службу, подала бумагу председателю правления. Он обещал разобрать и принять меры.
Стали ждать. И вот, 27 Апр. днём приходит комиссия, состоящая из управдома и члена правления. Таля была на службе.   Я сразу догадался, кто пришёл, и с какою целию пришёл.                По несчастью, (или по счастью?), хозяйка была дома, и комиссия проследовала вперёд в её комнаты. Там она пробыла около получаса, и что они там говорили, мне неизвестно. Слышно было только, что без перерыва трещала хозяйка и конечно, как можно было догадаться потом, говорила про нас и на нас. Наконец, постучали к нам в дверь. Я открыл. Предложил стулья. Отказались. Начался расспрос про неприятности с хозяйкой и сейчас же попросили указать помещение во дворе, которое занимаем мы. Осмотрели печь. Нашли её неудобной. Член комиссии предложил хозяйке не препятствовать нам готовить на кухне. Далее, были даны распоряжения относительно помойки, стирки белья, его просушки, подметания двора. Нам разрешили построить беседку, где бы в тени могла играть Шура, разрешили пользоваться частью коридора.        Но в общем у меня осталось впечатление, что комиссия не на нашей стороне. Она предупредила, что в случае непрекращения вражды и нарушения её распоряжений она будет накладывать штраф, а            в дальнейшем грозит и выселением. Хозяйка не преминула облить клеветой, что мы неспокойные жильцы, что у нас по ночам драки, что мы мешаем им спать и пр.
После их ухода, я сказал хозяйке: “как вам не стыдно лгать, что у нас по ночам ссоры и драки, что мы мешаем вам спать?” – “Конечно мешаете и конечно у вас крики и ссоры.” – “А почему же не сказали вы, что взламываете чужие замки, выгребаете чужую корреспонденцию, что говорите, когда вас спрашивают: здесь живёт Андреева? Никакой Андреевой здесь нет, что говорите, что двор ваш и вы единственные хозяева в нём, разрешаете выливать помои только на дорогу, травите ребёнка и запрещаете ему играть во дворе песочком и, словом, не даёте ему нигде места? Почему вы умолчали об этом? Знаете ли что? – в заключение сказал я, я человек старый и много видел всяких людей на своём веку, но такого типа, как вы,      я ещё не встречал. Не смотря на свой старый возраст, вы погрязли  во лжи, способны на самую низкую, гнусную клевету. Вы хотели интригами и клеветой сохранить за собой нашу площадь.                Вы обманывали и вводили в заблуждение жилищное правление, когда нарочно не брали с нас анкеты и утверждали, что мы ваши родственники и составляем с вами одну семью. Вы грозили нам выселением, на что потеряли уже всякое право после декрета,        вы назначили нам месячный срок для приискания другой квартиры, и когда это не удалось, стали грозить, что всё равно нас “сживёте” и заставите уйти. Нет той подлости, той гадости, на которую способны стали вы. Мы были уверены и очень опасались, что вы из-за угла нанесёте нам и особенно Шурочке какое-либо вредительство,  вплоть до отравления. На это вы способны. Вы ужасны. В вас не видно человека, в вас сидит зверь, лютый, злобный. Но знайте:       вы человек не молодой и скоро ли, долго ли придётся являться туда, откуда не бывает возврата, и вам трудно и тяжело будет умирать… Попомните это моё слово. Оно к вам последнее.”
И что же? Эти ли мои слова, или другое что, не знаю, заставили её после некоторого молчания заявить мне: “Вас, С. В.,     я не виню ни в чём. Вы человек справедливый, уживчивый. Вас я уважаю и ценю. На вас я не жаловалась никому и знаю, вы дурного мне ничего не сделаете… Но, ваша дочь… она доставляет мне много горя и страданий… Она нас ругает, унижает, оскорбляет…           Она всегда старается подчеркнуть своё превосходство пред нами… нам она выражает одно презрение…” и пр.
Я не стал слушать далее и под предлогом посмотреть,           где Шурочка, оставил её…
И… как бы то ни было, склока ещё не окончилась, она продолжается, и доставляет нам пока много неприятностей…

____________

61. Мой день.
29 Апр.
Буду писать про себя. Заранее предугадываю, что у читателя может зародиться мысль: “ну, про себя-то он плохого не скажет!”    И также заранее предупреждаю этого скептика, что его подозрения будут неосновательны. Я буду говорить только правду. “Искренность и правдивость” – два девиза, поставленные мною        в заголовке этого дневника, исключают всякую возможность неправды, а тем паче самовосхваления, которого вообще чужд автор.
Итак, начинаю.
Мой день начинается рано, часов в 5-6. Ночи сплю я вообще не крепко, часто просыпаюсь. Иногда покурю, иногда зажгу лампочку в головах, почитаю. Сознаю, что это не дело. Надо бы       в эти моменты молиться, как говорит Давид: “в полунощи восстах исповедатися о судьбах правды…” Но, сознаюсь, для молитвы        то сейчас и явятся немощи.
Зимой до света часа 3, а летом уже светает, и солнышко пробивается в окошко косыми лучами. Мои сожительницы ещё крепко спят и видят утренние сны. Начинаю одеваться. Делаю это очень тихо, чтобы не разбудить. Таля спит вообще очень чутко.     Но то ли старческая неловкость, то ли глухота, – не знаю, – но моё одевание заставляет её иногда поворачиваться на другой бок и вообще проявлять признаки потревоженного сна.
В 6-30 я уже на ногах, и постель убрана. Начинаю тихонько двигаться и хлопотать по хозяйству. Прежде всего, надо приготовить чайник. Какое удобство с электричеством! Нальёшь чайник, воткнёшь вилку в штепсель, и чрез 20-25 минут кипяток готов! Заваришь чай, скутаешь, надо сварить пару яиц на завтрак матери и дочери. Потом добавляешь чайник холодной водой,         (он мал), сам начинаешь умываться и молиться Богу. В это время обычно пробуждаются и встают хозяева, которые на правах “хозяев” вообще не стесняются: хлопают дверями, топают, как лошади, громко разговаривают. Сквозь тонкую дверь, отделяющую нашу комнату от коридора, всё слышно и я этого момента боюсь более, чем своих хождений по комнате. Таля спросонок начинает поворачиваться с боку на бок. Это уже плохо! Хорошо молиться утром, когда никто не тревожит. Город ещё спит. Голова свежа, и мысль, не отуманенная дневной суетой, возносится на небо. Только и тут матушка лень, а то десяток увёрток и причин прервать молитву! Знаю, что это от лукавого, но нередко слушаю его, как друга.
Ровно в 7-30 бужу Талю. Ей всего 1 час на сборы, а к 8-30 надо быть уже на службе. Место службы далеко от квартиры, версты 2,    а может быть и более, и она тратит на проход полчаса. Сам я в то время, когда она одевается, бегу, (именно бегу!), на рынок или        за молоком в городскую лавку, или за свежей булкой и за хлебом, или что ещё купить к чаю. Таля старается вставать тихо, чтобы не разбудить Шуру, но это не всегда удаётся. Очень часто, особенно теперь, летом, когда светит солнце, она просыпается и уже более не укладывается. Впрочем, для её сна времени достаточно. Мы все регулярно укладываемся в 11 ч. вечера. Отступлений от нормы не бывает, так как посетителей и гостей по вечерам не бывает, и всё время мы одни. Таля, наскоро выпив чашку чая, и схватив        какой-нибудь кусочек “от еды”, убегает на службу.
Мы остаёмся с Шурой вдвоём. Я одену её, умою, прослушаю молитвы, пою чаем и кормлю завтраком. Зимой в эти утренние часы она обычно спит ещё. Оно так и должно быть: в комнате полумрак, тускло светит одна лампочка, а когда у нас было выключено электричество, как например в течение целого февраля, так освещение поддерживалось одной керосиновой лампочкой коптилкой. А известно, тьма способствует сну. Кроме того, зимняя температура воздуха в комнате. С отоплением дело у нас обстояло плохо, и утром температура обычно держалась около 9;. Этого мало даже для взрослого, а не только для ребёнка. Естественно желание укутаться с головой в тёплое одеяло и продолжать глядеть сны. Холод вообще содействует сну. Зимой, проводив Талю на службу,   я пил чай один, давая Шурочке возможность выспаться вволю,       до отказа. И только часов в 10, или около того, я, подогрев вторично чайник, поил её чаем. Зимой, в ненастную, сырую и холодную погоду, Шурочка естественно высиживала дома. После завтрака и чая она обычно усиживалась за “работу”. Работа эта заключалась     в рисовании, письме, что она любила, чтении, играх. Очень часто час-другой я занимался с ней её детским трудом. Руководил ею, обучал, играючи, грамоте и счёту. И надо сказать правду, мои труды не пропали даром. Летом, или даже теперь, в апреле, картина наших занятий несколько изменяется. Шурочка рвётся гулять. Тут уже никакие книжки, тетрадки не удержат дома. Там солнце, тепло, ребята, кутята и вся масса тех удовольствий, какие даёт природа, хотя на нашем дворе и очень скудная. Я начинаю прибираться. Надо вымыть посуду. Стереть пыль, вымести пол, словом, – навести порядок в комнате. Чрез каждые 10-15 минут выбегаю узнать, где Шурочка, чем занимается и с кем играет. Это необходимо делать. Подружек её возраста на дворе нет. Девочки, составляющие “ребячий элемент” двора, чуть ли не вдвое старше неё. У них другие запросы, другие игры. Они уже знакомы с шалостями, не всегда корректны и безупречны. Поэтому Шурочку приходится всё время держать под контролем, оберегая её невинную детскую душу.       Так бывало в то время, когда у нас с хозяевами были добрые отношения. Когда же они испортились, и злоба их изливалась         на всех нас, тогда приходилось иметь надзор за Шурой строже. Девчонки, к которым естественно льнула Шура, были заражены,      а вернее научены, относиться и к нам с тою же злобой и враждебностью. Они травили Шурочку, высмеивали, дразнили и часто доводили до слёз. Самому мне необходимо уже думать            о подготовке обеда. Для того надо сходить на рынок за продуктами. Хорошо, что он у нас в нескольких шагах. Обычно запираю квартиру на замок, благо во дворе остаются девочки, (они отправляются в школу во вторую смену, после обеда). Беру с собой Шурочку и отправляюсь за покупками. Это приходится делать, когда предстоит мне готовить полный обед. Если же он сготовлен вчера, (я готовлю обычно на два дня), то или остаюсь дома и занимаюсь хозяйственными делами, вроде починки одежды себе и Шурочке, наложения заплат, зашивания прорехов и прикрепления пуговиц, или занимаюсь писанием писем и этого дневника. Но и это не всегда. В хозяйстве и домоводстве много и других дел. Надо сходить в банк, чтобы внести деньги за комнату, надо идти                в правление Жил-отдела для выяснения нашего квартирного вопроса, который со времени издания декрета об упразднении кооперативных жилищных товариществ, получил остроту, надо уладить дело с элекростанцией, куда вызывают по доносам и проискам нашей злобной хозяйки, надо, наконец, просто пойти       на центральную Советскую улицу в большие магазины и гастроном, чтобы купить продукты, которых не достанешь на рынке.
Придя домой – часов около 12, начинаю готовить обед. Шурочка остаётся во дворе под постоянным моим контролем      чрез 10-15 минут. В 12 часов даю ей что-либо перекусить: или кусочек сыру с хлебом, или колбасы, или просто ломоть белого хлеба с сахаром или вареньем.
Готовлю обед. За десяток лет одинокой жизни я привык           к этому делу и научился кулинарному искусству. Врочем, ассортимент блюд довольно не сложен, но всё-таки разнообразен. Вот эти блюда: щи, супы: картофельный, гороховый, лапша, борщ, далее: каши: гречневая, рисовая, манная, макароны или картофель жареный, тушеный. На первое – винегрет, тёртая редька, селёдка (когда есть), на последнее: кисели: клюквенный, малиновый, черносмородиновый, вишнёвый, компот. Иногда пудинг или яичница с ветчиной. Горячие с мясом или заправленные маслом и яйцом. Все, кто был знаком с моими произведениями кулинарии, оставался довольным. Готовить было легко на электрической плитке. Ни копоти, ни запаха. Приходилось жалеть только, что она одна и готовить кушанья по очереди, на что тратилось много времени, не всегда удобно.
Гораздо хуже обстояло дело, когда не было электричества.  Тут выручал примус и вонючка-керосинка. Запах, копоть, гарь.         А гланое недостаток керосина и невозможность его доставать.     Ещё хуже приходилось готовить просто на кирпичиках, как дикари. Это уже совсем плохо. Сам превращаешься в трубочиста.                За кастрюли прямо взяться нельзя от копоти, а главное постоянные приседания, так как костёр раскладывается прямо на земле.           Эти приседания при моей болезни ног и поясницы были мучительны.
Кроме суеты по приготовлению обеда и надзора за Шурочкой, надо стараться не пропустить водовоза. Воду нам привозят в бочке, раз в сутки. Вода прекрасная, артезианская, здоровая. Берём её       по талонам, которые покупаются в водном отделе Горсовета           по 10 коп. за ведро. Воду надо караулить от 1 до 4 ч. дня. Обычно возчик останавливается с бочкой среди улицы и кричит: “во-о-а-а!” или  “во-о-у-у бери”, причём первое слово произносит громко, второе говорит про себя. Если пропустишь возчика, останешься    без воды, или изволь прогуляться тогда в водоразборную будку и получить уже по другим талонам. А эта будка не близко, не менее полверсты. Ходить туда за водой мне не под силу, поэтому ревниво прислушиваешься к крику: “во-о-а-а!” Но сквозь двойные рамы зимой, а главное по своей старческой глухоте, я не всегда слышу этот крик. Поручаю следить за ним Шурочке, и она аккуратно исполняет свою обязанность. Но в последнее время, плутовка, стала обманывать меня ради шутки. – “Деди, вода!” Бросаешься                за вёдрами, за талонами, а она, проказница, хохочет во всю Ивановскую.
Надо приготовить, нарубить и наколоть дров, покуда на дворе светло. Зимой мы топили железку однажды в сутки, на ночь. Дрова дороги, и каждое полено на учёте. Поэтому и t; держали не высокую +12; +13;. Это максимум, а средняя +10;. Как обед, так и воду и дрова – всё это и десятки других хозяйственных дел надо приготовить во-время, т. е. до прихода Тали со службы.                Она, усталая, должна придти к готовому всему.
Сознаю свои старческие силы, свою старческую немощь. Сознаю, что мною жизнь уже прожита, и впереди одно – могила.     А готовлюсь ли я к смерти? Нет, или почти нет. А что она не            за горами, это мне показала прошедшая зима. Было два-три случая, когда во время приступов сердечных и ослабления сил, я думал, что наступил конец. Я ропщу на жребий, выпавший на мою долю. Ропщу нередко на Талю, считая её виновницей нашего несчастья.    А на самом-то деле это не так. Не она виновница, а я своими грехами. Она послана для определённых целей сюда, которые я, дерзновенно проникая в намерения Промысла Божия, уясняю себе так: она послана, чтобы усилить мои страдания, показать мне, что она страдает за меня, приносит собой жертву во искупление МОИХ грехов, – это первое. Второе, – она послана сюда для выработки характера, для его шлифовки, а надо прямо сказать, сказать правду, он у ней плохой, неуравновешенный, злобный, вспыльчивый, неудержный, самонадеянный и самолюбивый. Это всё отрицательные качества. Есть в ней природная доброта, но она мало развита. Религиозный дух тоже слаб. Так вот, для выработки положительных качеств, воспитания духа кротости, смирения, послушания воле Божией, она здесь. Здесь и Шурочка, она            для усиления рвения к пересмотру нашего душевного склада что моего, что и Талиного. Она – невинный ребёнок, обречённый страдать вместе с нами, должна заставить своим присутствием  среди нас, своей чистотой и невинностью, глубже пересмотреть свои души и сердца, стараться исправиться в нравственных недостатках, которых что у деда, что у матери, много, особенно у первого. Она и сама должна незаметно воспитываться среди нас в добре, которое мы по своему положению среди чужих и трению с ближними, должны усиленно развивать в себе. А я-то, кроме того, должен оставить те пагубные, греховные привычки и страсти, рабом которых был всю жизнь. А главное – молиться и просить Бога           о пощаде. Ведь, в нашей ссылке не люди виноваты, ни Катьки,       ни Трофимовны, ни прокуроры, а мы сами. Мы её заслужили, и Бог послал её нам, как меру воспитательную. Знакомство Тали                с Евг. Сем. только предлог. Это формальное оправдание того,       что давно решено в планах Промысла Божия. Итак… надо молиться. А делаем ли это? Нет, или почти нет. Мы не сознаём своей вины. Мы горды. Мы считаем, что произошла ошибка. А никакой ошибки здесь нет. Просто план воспитания, назначенный Богом. Ведь и Давид слетел с царского престола, скитался по пустыням и прятался в пещерах за грех прелюбодеяния и убийства, но он просил у Бога прощения, каялся, плакал, молился, и Бог простил его. А мы? А я? Нет, хорошие спасительные примеры не действуют, чтобы им подражали…
Но вот подходит время обеда. На часах уже половина третьего. Вода взята, дрова принесены. А Шурочка уже проголодалась. Собираю на стол. Весь обед у меня готов, и кушанья (горячие) скутаны под одеялами и подушками, чтобы не остыли.
Обедаем вдвоём. Причём Шурочке обязательно надо рассказывать “истории”, без них она есть не станет. Свящ. История  в общих чертах ей уже была рассказана и повторена. Жизнь Иисуса Христа она знает, знает про Б. Матерь и про многих святых. Тогда я принялся рассказывать измышляемую мной повесть о людях, поселившихся на необитаемом острове. Про Роберта и сестру его Берту. Эта повесть, или “история”, как её называла Шурочка, тянулась у нас месяца 3-4, и Шурочка была ею очень заинтересована.
Обед окончен. Шурочке надо бай-бай. Это она делает после каждого обеда часа на 1,5-2. После обеда ввиде десерта она съедает кисть винограда. Виноград вообще полезен для её желудка. Очевидно, он восполняет недостаток желудочных соков. В течение осени и зимы она скушала несколько пудов винограда. Вообще же его у нас выходило от 1 до 2 кило в день. Цена осенью была 80 к., зимой до 3-х рублей. В январе его уже трудно было найти на рынке. Тогда Шурочка перешла на истребление гранатов. Этот плод ввиде крупного яблока, формой часто напоминает большую московскую луковицу. И цветом-то он такой же, как луковица, тёмно-коричневый. Внутри имеет массу разделений, наполенных сочными пузырьками ввиде крупной рыбьей икры и красным, как кровь, соком. Вкус кисловато-сладкий, с ароматом. Мне лично не нравится он, но Шура его очень любила. Да притом он ей и полезен             для желудка. Пожалуй, от него пользы более, чем от винограда. Кожа от него, сдираемая, как с апельсина, служит в засушенном виде прекрасным средством от поноса детей. Гранаты на рынке      от 2 р. осенью, зимой до 7 р. Лучше гранаты Наманганские, а          не Кокандские. Те вкуснее, слаще, ароматнее. Шуре полагалось обычно порция в один плод после обеда. В постельке же она получала что-либо “постельное” сладкое: кусочек шоколада, конфету, леденец. Охотно ела узбекский сахар. Этот сахар особенный. Это чистый кристалл леденца. Он добывается благодаря химическому соединению и строению кристалла на ниточку или соломинку. Узбеки его очень любят, но употребляют, как сласть, а чай пьют совсем без сахара. Цена его такова же, как и на русский сахар.
Прибираю со стола. Второй раз подметаю в комнате. Навожу порядок. Всё это делается в ожидании хозяйки, которая придёт в 5 ч. строгая, сердитая, голодная и усталая. Горячие кушанья у меня скутаны под подушками, которые играют в данном случае роль доморощенных термосов.
Наконец всё в порядке, и я делаюсь свободным до прихода Тали. Оговариваюсь, эта свобода не всегда выпадает на мою долю. Нередко случается, что надо неотложно что-то поделать, а именно: зачинить бурки, у которых пальцы торчат наружу или положить заплату на брюки, или, если тепло, сходить в сарай поработать топором и рубанком. Так мною сделаны были: хороший столик, который и теперь стоит в комнате, почтовый ящик к воротам, который впоследствии (весной) сделался источником крупных неприятных столкновений с хозяйкой. Она по злобе взламывала неоднократно замок у него, или посылала делать это свою внучку, Лиду, которая, кстати сказать, по части отпирания чужих замков и взламыванья их, большая мастерица, и обе выкрадывали нашу корреспонденцию. Последняя по части присвоения чужой собственности руки не осрамит, а по части лжи, пожалуй, превзойдёт и свою бабушку. Или надо сделать полочку в шкафу, починить табуретку, сделать сиденье для уборной и т. д. Далее, мною предпринято было устройство кирпичной печки в сарае, её я клал недели 2-3. О ней я уже писал ранее. Но пока готовить на ней до сего времени ещё не приходилось.
Если же не предстоит таких неотложных дел по хозяйству,    то попросту ложусь отдохнуть на часок. Сознаюсь, делаю это         по немощи своей. А надо бы не так.
Припоминается рассказ из патерика.
Один брат-пустынник просил у Бога научить его, как ему трудиться и что делать, чтобы спастись? Ему Бог велел идти в одну пустыньку к подвижнику и там со стороны посмотреть, что он делает и получить для себя урок. Он пошёл, нашёл отшельника, стал за выступом скалы и целый день наблюдал, что делает тот. А тот делал вот что. Трудится, трудится, да и встанет на молитву                с воздетыми к небу руками. Помолится и опять за труд. Потом опять на молитву и так целый день. Брат молча ушёл и вынес для себя спасительный урок.
Так бы нужно делать и мне. Да что поделаешь с ленью и немощами? А они, как на грех, тут то и поднимутся и потребуют внимания к себе. Так, в угоду им, и ляжешь на своё логово, пока спит Шурочка, и пока нет хозяйки.
Но вот приходит и она. У меня к приёму её, кажись, всё готово. Всё в порядке. Входит суровая, усталая, молчаливая. Вообще то молчание её отличительная черта, да и я по своему возрасту и воспитанию не из болтливых. Мы бываем скоры                на словоизвержение только в определённые минуты, во время ссоры. Тут у нас слова сыплются горошком… Причин для реплик как будто нет. Не тут-то было! А из-под кровати лезет рогатый и хвостатый, толкнёт её, а потом и меня в бок раз-другой.
– Папа! Почему тряпка не на месте? Зачем здесь ведро              с водой, я сказала, чтобы держать его в коридоре? Как ты завозил клеёнку на столе, ну, посмотри, на что она похожа? Кто это наследил так на полу? А кто пролил воду? И пр.
И десятки других вопросов, относящихся к различным сторонам хозяйственной жизни, посыплются, как из рога изобилия. Иногда сдержишься в ответах, или ответишь мягко, в шутку. Иногда, (что бывает чаще, не надо забывать про рогатого!), ответишь с сердцов и пойдёт: она тебе слово, ты ей два. Она четыре, ты – восемь и так в соответствующей прогрессии. А хвостатый и рогатый катается от смеха и радости там, под кроватью, где стоит ночной горшок и доволен нашей дискуссией…
Обед проходит в молчании. Впрочем, оговариваюсь.           Ещё ранее обеда Таля предпринимает подвиг подметания пола,    (это уже по моему счёту сегодня в третий или четвёртый раз), который на её взгляд не достаточно чист. Для этого вымывается веник водой, а попутно обменивается “благожелательными” репликами с хозяйкой и окончательно расстраивает свои нервы, стирает пыль, где надо и где не надо, вымывает руки и садится обедать. Молчание, если нет дискуссии по вышеприведённым хозяйственным вопросам. Случалось, что мы целыми днями и неделями не разговаривали друг с другом. И пожалуй это                к лучшему. Спасительней как-то выходило. А то наш разговор всегда доставлял радость рогатому и хвостатому. Я не виню в этом Талю. Она слабый сосуд, женщина неуравновешенная. Но я укоряю себя, человека старого, за невоздержанность и проявление твёрдости и настойчивасти там, где не нужно. В этом я искренно раскаиваюсь. Я досаждал ей, когда надо бы просто помолчать. Не умел или         не хотел снести обиды, как старик, как отец.
За обедом: “зачем варишь такую густую лапшу?” или: “опять каша у тебя подгорела?” Иногда: “Как Шура?” И случалось, что разговор весь исчерпывался этим.
Надо сказать, Таля ела очень мало и кое-что. Аппетита у ней не было вовсе. Я ни разу не видал, чтобы она ела с жадностию,     как едят голодные. А, ведь, она с утра ничего в рот не брала, да и утром-то отщипнула от чего-нибудь кусочек и побежала с тем        на службу. Я предчувствовал, что это плохо, и стремился подействовать на неё словом убеждения. Но это легко только          на словах. Таля очень не охотно поддаётся уговору                по самонадеянности, а отчасти по упрямству и по стремлению (очень дикому и некультурному!) поступить именно наперекор.
Просыпается Шура. Таля, если в хорошем расположении духа, (что бывает редко), бросалась к ней, ласкала, целовала, всячески баловала. Если же в нервах, (что бывало чаще), относилась требовательно, сдержанно. Тут всякая вина в строку. И самая маленькая ошибка или детская шалость разрасталась в большую вину и оканчивалась наказанием Шуры, (без достаточных оснований), и слезами. Она не педагог, и у ней нет выдержки.      Она живёт под постоянной возбудимостью нервной системы, которая у ней, надо сказать, очень плоха. Она не умеет сдерживать себя и задерживающие нервные центры её очень вялы. Иногда я задумывался над вопросом: неужели она со всеми и всегда такова, как со мной? Как она ведёт себя на службе среди сослуживцев? Ведь, если так, как со мной, то она не должна пользоваться там расположением и любовью. Однако это не так. Факты говорят          о противоположном. Её на службе ценят и любят. Это приходится узнавать от её знакомых. С нею ищут дружбы и общения. Приходится констатировать, что она такова только дома с своими. Это распущенность и своеволие. А всему причиной её гордость и самонадеянность, не допускающие ничьего, – даже отцовского, – вмешательства в её жизнь. Как легко из друга и близкого человека стать далёким, чуждым и даже враждебным!
Когда Таля была занята ещё на вечерних работах, то ей          на обед и на отдых едва оставалось 1-1,5 часа. Она одно время работала ассистенткой у профессора N на педагогических курсах. Немного отдохнёт, а впрочем, не делает даже и этого, а начинает мыть посуду после обеда. Я постоянно уговаривал её, чтобы она     не делала этого. Это мог бы сделать и я, досужный, праздный человек. Но мои уговоры не приводили ни к чему. Вероятно, она не доверяла моему уменью. Вскоре она исчезала на вечернюю службу. Мы с Шурой опять одни. Если сырая погода, сидим дома, занимаемся. У Шуры множество игр и занятий. Среди них есть любимые ею. Это “побегушки”, “щелчки” (сделаны лично мной), “шашки” (куплены матерью), несколько “лото” (присланы Марусей) и др. В шашки она научилась играть и её трудно обыграть. Она любит писать. А особенно любит слушать занимательные истории. Я же, или занимаюсь с ней, или пишу этот дневник. Если же хорошая, сухая погода, Шура на дворе до темноты. Иногда мы с ней часов в 9 веч. идём встречать мать. Если темно, когда нет луны,       (а искусственно Коканд не освещается, или освещается очень слабо), мы берём с собой фонарь.
В 10 часов все дома. Таля обычно лежит в растяжку, жалуясь на усталость, на боль сердца, кашляет, (кашель её никогда               не оставляет), охает, тяжело вздыхает. Шура чем-либо играет, я или пишу, или читаю. У нас всегда подавленное настроение в семье.      Не бывает смеха, шуток, веселья. Даже досуги редко проводятся       в разговорах. Молчание и гнетущее настроение являются господствующими, доминирующими. Посетителей у нас не бывает, потому что нет знакомых. Когда были хорошие отношения                с хозяевами, то они часто, особенно старуха, заходили к нам, провести время, покалякать. Когда же эти отношения испортились, то, естественно, перестали бывать и они. Около 11 ч. Шура ужинает, а в 11 ч. после молитвы все укладываемся спать. Для меня это рано, но для ребёнка и особенно для Тали это необходимо. Таля очень устаёт и изнемогает за дневной работой. Я же ещё долго читаю, лёжа в постели. Книги для чтения у меня есть. С осени я состою подписчиком в центр. городской библиотеке, и в моих руках перебывали десятки книг. В 12 ч. я тушу лампочку.
Так проходит мой день. Таковы они всё время. Некоторое отступление от нормы, (я называю это уже “нормой”), бывает           в выходные дни, когда Таля дома. Тогда я бываю более свободным. Эту свободу я стремлюсь использовать на посещение храма.             В другое время, даже и в праздники, бывает невозможно ходить молиться.
Это, казалось бы, накладывало на меня обязанность находить время для молитвы дома,среди занятий. Но каюсь, очень редко делал это. Сейчас же найдутся десятки, якобы неотложных дел, или просто появится лень и какое-то неможение.
И всё-таки, обращаясь на прожитое время своим вниманием, приходится сознаться, что рука Промысла Божия разумно меня направила сюда и поставила в такие условия. Здесь предоставлены мне все средства к самособранности и самоанализу. Здесь нет никаких развлечений, а есть одиночество, своего рода жизнь             в пустыне, а пустыня-то и является, и всегда являлась, лучшим средством для пересмотра своего “я”, для самоуглубления и перевоспитания. Раньше я не понимал этого и роптал, теперь же познал эту премудрость Промысла и смирился. Мне теперь             до убеждённости ясно, что это самое лучшее, что можно было сделать со мной, грешным, как загнать в чужой край, оторвав          от друзей, от привычной, не всегда спасительной, обстановки, и замкнуть в одиночестве. Даже свою службу семье: домоводство, воспитание ребёнка, кухарничество и пр. я считаю, что поручено    не без цели. Это для смирения, а то я очень высоко занёсся.
Однажды, в минуты размышления, я дерзновенно вопросил: “Господи! Зачем я здесь?” и также дерзновенно раскрыл евангелие. Мой взор упал на слова: “принять жребий сего служения и апостольства…” (Деян. 1, 25.) Это было ярким ответом, который я запомню навсегда…

____________

   62. Орошение Коканда.

6 Мая.
Кокандская плоскость, как и плоскость соседних областей, представляет из себя дно бывшего когда-то, но теперь исчезнувшего моря. Она в общем гладка и низменна, представляя из себя         серо-глинистую почву, перемешенную с илом и пропитанную солью. Плоскогорья и высокие цепи гор, виднеющиеся по всему горизонту, были, вероятно, в то далёкое время берегами безвестного моря или его островами. Вода исчезла, и со дна эти горы кажутся ещё более высокими. Вершины их покрыты снегом и образуют ледники. В ясную погоду эти горы хорошо видны из Коканда и     для глаз представляют иногда очаровательную картину.                В зависимости от освещения они принимают различные окраски и тона. То кажутся они тёмными с белыми шапками, то фиолетовыми, то синими, то даже оранжевыми. В пасмурную погоду их не видно, и их серые силуэты сливаются с таковым же небом.
Две громадных реки: Аму и Сыр-Дарьи, это поистине жизненные артерии Средне-Азиатских областей, берут своё начало  с этих гор. Не будь этих гор с вечными ледниками, не было бы орошения, и вся огромная площадь Средней Азии была бы превращена в безжизненную пустыню. Итак, как это ни странно, бесплодные, скалистые горы дают жизнь всему краю. Это звучит парадоксом.
Южное солнце немилосердно палит и сжигает всё на земле. Но вода – враг солнца и из их взаимной борьбы вырабатываются условия, благодетельные для произрастания. Они дают возможность выращивать здесь не только ценные плоды, как-то: дыни, виноград, персики, арбузы и десятки других, но разводить хлопок, тутовые деревья, рис, две жатвы пшеницы.
Как же орошается эта плоскость? Здесь я буду говорить       про Кокандскую, но, вероятно, и другие соседские области, орошаются также.
Вдали, вёрст за 150 от Коканда на юго-востоке находится цепь ледниковых гор. От вечных снегов и от постоянного таяния их бегут с них бурные ручьи, низвергаясь в пропасти, образуя водопады, превращая расселины в горные озёра с чистой прозрачной и холодной водой. Рассказывают, что там есть очаровательные          по красоте и нетронутой дикости места. Из гор, ближе к подножию, бьют многочисленные ключи с целебной водой. Там теперь устроены дома отдыха, санатории, дачи. Несколько из таких озёр окружены дамбами и имеют плотины. В них накапливается масса воды. Эта-то вода и расходуется разумною волей человека               на орошение. Одно из таких озёр и служит источником жизни Коканда и его окрестностей. Вода здесь спускается по руслу, бежит по чистому, песчаному дну, бурлит по камням, перекатывая их         с места на место, обтачивая мелкие песчаники и гальку. Дорогой она несколько нагревается солнцем и кишит рыбой всевозможных пород. Берега покрыты сочной травой и рощами миндальных и урюковых деревьев. Вдоль берегов киргизы раскидывают свои мазанки, занимаются хлебопашеством, скотоводством и плодоводством. Нередко в Коканд приходят караваны высоких, неуклюжих верблюдов, нагруженных товарами местного производства.
Эта главная водная артерия на своём пути разветвляется        на протоки в разные стороны, прорытые рукой человека, и которые по местному называются арыками. Эти арыки в низменных местах иногда запруживаются искусственными плотинами, служащими   для накопления, а главным образом для подъёма уровня воды.   Один из таких арыков (сай) доходит до Коканда и рассекает         весь город. Но вода в нём уже не такова, как в начале его. Она мутна, имеет серый цвет и не годна для питья. Даже выше Коканда, где нет другой воды, люди от неё заболевают “зобом”. В Коканде её не пьют. Здесь есть прекрасная артезианская вода, а арычная употребляется только для орошения. Ещё не входя в город, она, благодаря системе запруд и распределителей, растекается                по десяткам мелких арыков, которые питают рисовые и хлопковые поля кишлаков и колхозов. В самом городе она дробится на ещё более мелкие арыки и орошает город по всем направлениям. Вообще, система орошения города и прилегающих к нему местностей, довольно сложная система. Ею управляют сотни людей. Множество рабочих всегда заняты исправлением старых и прорытием новых арыков и сооружением вспомогательных сооружений.
По всем улицам Коканда, а также по многим переулкам прорыты вдоль тротуаров арыки. По ним бежит вода по разным направлениям. Не могу сказать, что появилось раньше: арыки ли, для прорытия которых выбирались более или менее плоские или низкие места, улицы ли с кривыми и извилистыми переулками, а потом уже по ним арыки. Но так или иначе, прямых улиц в Коканде нет, если не считать двух главных и центральных: Советскую и Карла Маркса. Все они извилисты и кривы, а иногда оканчиваются тупиком или упираются в изрытый, безжизненный пустырь,              в котором она и теряется.
Как же орошается земля жителей, их сады и огороды?   Прежде чем говорить о садах и огородах, надо сказать о той подготовительной работе, которая должна предшествовать всякому насаждению. Здесь надо сказать о промывке почвы. Как бывшее дно морское, вся почва пропитана солёными отложениями.                Если выкопать колодец, то на известной глубине, (1-2 метра), можно встретить воду. На вид она светлая, чистая, но на вкус – солёная. Это свидетельствует, что почва пропитана солью. Другое явление: летом в жаркую пору вся поверхность земли покрывается белым налётом, будто её посыпали мукой. Это выжимается из почвы соль при высыхании. На такой почве расти ничего не может.                На усиленные дожди и зимние снеговые покровы рассчитывать нельзя, их здесь не бывает. То количество осадков, какое выпадает здесь в течение года, совершенно недостаточно, чтобы промыть поверхность почвы. Поэтому надо делать промывку искусственно. Предварительно весь участок, предназначенный для сада или огорода, разрыхляется. Его вспахивают плугом, но чаще эта работа производится вручную. Тяжёлыми, широкими мотыгами,                по местному – кетменями, разрыхляется поверхность. Со всех сторон площадь ограждается валиками и заливается водой из арыка. Получается озеро, которое постепенно будет просыхать. Вода, просачиваясь в глубокие слои, будет уносить с собой растворённые частицы соли. По мере высыхания, поверхность снова разрыхляют, уже на большую глубину, и снова заливают водой. Так производится 2-3 раза. Теперь почва промыта от соли, и она готова для разведения сада или огорода. Её разбивают на мелкие участки, квадраты, треугольники, и каждую из этих геометрических фигур ограждают невысокими валиками, между которыми возвышаются дорожки.    На этих-то участках и производят посевы и посадки.
Без поливки все посевы, все посадки фруктовых деревьев будут сожжены солнцем. Летом жара доходит до 70; С, и жаркая погода наступает с мая месяца. Она держится до октября, несколько снижаясь весной и осенью.
Спасти посадки может только систематическая поливка, которая должна производиться не менее одного раза в неделю. Дождей здесь от мая до сентября – октября не бывает, и небо чистое и ясное, как опрокинутая голубая чаша, над головой всегда.
Как же провести воду из арыка к себе в сад или огород?
Арыки, как сказано выше, проведены вдоль улиц иногда          с обеих сторон, чаще с одной. Прокапывают тогда узкие, но глубокие поперечные канавы в сады и огороды. Поэтому в городе все тротуары испорчены и представляют из себя перерытые там и здесь, словом всюду, дорожки, идя по которым, надо то и дело перепрыгивать чрез эти канавки или попадать на узенькие,            для одного человека, мосточки. Тёмным вечером или ночью ходить без фонаря по ним совершенно невозможно. Можно легко попасть   в канавку и сломать себе ногу или руку. Это неблагоустройство видно даже и на главных улицах, где тротуары вымощены кирпичом. Правда, там чрез канавки понаделаны мостки, но иногда уже ширины самого тротуара. И если не попал на такой мостик, то можешь жестоко поплатиться. Чтобы по этим канавкам вода            из арыка потекла в сад, делают небольшие запруды арыка несколько ниже этой канавки и этим поднимают уровень воды в арыке.          По миновании надобности эти запруды потом снимаются. По этим канавкам вода бежит в сад и заливает его все участки.
В одном хозяйстве я видел маленькое водочерпальное колесо, устроенное домашним способом и приводимое в действие маленьким электрическим моторчиком. Это колесо черпало воду    из глубокой канавки, и она по желобам растекалась потом по всему саду.

____________


Конец
4-й тетради.

Эсветенский
7 мая 1938 г.

Дневник обрывается. Бабушку арестовали по доносу и посадили в тюрьму…