Песня марала из цикла Сибирские рассказы

ЧЕМ ЛЕЧИТ ТАЙГА *

Наступил сентябрь, и  листва на деревьях принялась рыжеть и краснеть –   верный  признак того, что в тайге поспела ягода, созрел орех, открыта охота.
Я выходил на  крутой берег  Енисея, откуда видны далекие горы, и  замечал, что ниже гольцов еще сильнее потемнела узкая лента кедрача, а в листвяжнике, что рассыпан по крутому  склону хребта, разгорался пожар осени, и я чувствовал, как  все сильнее тоскует по тайге  мое сердце.
Я спускался с высокого  берега к воде, садился на огромный
 
валун, о  который  бились холодные  волны,  и только тут, слушая монотонную работу реки,  успокаивался. А уходил –  снова тоска  оживала в груди. Мне мерещилось, кто-то невидимый шепчет на ухо:  тайга  ждать  долго не будет.
Тайга-то тайгой…Она всегда  на месте, а  вот  люди ждать не будут, уйдут без меня. Степан-лесник, мой давнишний товарищ будет переживать: ведь мы договорились вместе маралий рёв послушать, поорешничать, а я подведу, не  прилечу к нему в Тоджу. Мне неожиданно  дали путевку в санаторий. Вот и хожу по кабинету, гляжу в окна, откуда видны гольцы Саян, а кто-то невидимый мне нашептывает: «Брось ты свою путевку в санаторий, поезжай в тайгу, тайга вылечит…»
И вот лечу на самолете в таёжный  край Тоджу – колыбель великого Енисея. Там  много голубых озер, бурных рек, дикого  зверя. Здесь  люди  кормятся охотой, рыбалкой, орехом, пушным промыслом. Воздух в Тодже чист настолько, что смотришь на далекие горы, а они как будто совсем рядом. И стоит  тебе только пристально приглядеться, как там, на звериной тропе, увидишь гордого марала, на прогалине – стадо северных  оленей, на  кедре – шуструю белку с шишкой в лапках…
В Тоора-Хеме меня оглушил гул танкетки. Возмутиться бы надо:  чего так реветь, хоть уши  затыкай. А посмотришь на тоорахемцев, по-иному это оценишь. Приподнятое у них настроение, радостные ходят.
У конторы лесхоза кучки мужиков в зеленых штормовках. Они неспешно курят, обсуждают что-то. А  женщины – туда-сюда по улицам ходят, возбужденные все:
– Мужья-то наши орешничать собираются. Орех нынче славный. То-то обнов и гостинцев накупим!
Вот в чем дело! Оттого и гудит танкетка, обкатывают  после ремонта, в  трудный  и далекий путь готовят. В тайгу промысловикам провизию, одежду на ней повезут, оттуда – орех.
Таёжную дорогу не каждый  осилит.
«Каравай домашний за один присест съешь?» – спросят у тебя, прежде чем в дорогу брать. Засомневаешься ты, и они в тебе засомневаются, слабак, подумают, разве такому таёжную дорогу  осилить, нечего нос за порог совать. Там  тебе пни на пути противотанковыми ежами покажутся, небольшие болотца – непроходимыми топями, завалы  бурелома –  неприступными засеками. Деревья в завалах друг на друге и поперек, и вдоль лежат, и в небо смотрят, и в землю упираются, будто их  злой волшебник складывал. Неопытному да слабому тут  делать нечего. Начнет  убирать одно  бревно, а сыграет второе, а  третье, покатится – зашибёт.
Вот и посылают вперед бывалых мужиков с острыми пилами и  топорами. Идут они по  просеке, то пень срежут, то нависшую или упавшую лиственницу распилят на части, то  завал  разберут. А за ними вьючные лошади  движутся. До деляны, где  кедра море. Идти далеко, не раз вспотеешь и высохнешь.
Забирается кедр туда, где   берут начало горные  реки, и рождаются сизые туманы. Он любит держать на своих макушках  ночующие облака. Кедр  добр и  щедр. Всё живое в тайге не прочь укрыться в его пушистых ветвях и полакомиться кедровыми орешками. У  кого зубы остры, клюв крепок, кто научился
 
добывать ядрышко – тот лакомится орешками, а неумеха только  облизывается.
Меня Степан-лесник научил, как с высоченного кедра шишки добывать. Не  легко это. Ну, да мне много не надо, хотя каждый из тайги стремится побольше богатства  увезти –  орехов, рыбы, дичи. А мне  рюкзачишко орехов хватит на зиму щелкать, а вот таёжной жизни я бы три короба увез. Да только не так это просто. Надо с тайгой крепче сродниться, сотни километров звериных троп пройти, у  костра все  рассказы таёжников выслушать, ложиться спать, когда ковш Большой  Медведицы ручкой вниз опрокинется, а вставать с утренней  зарей, тогда непременно бодрым и крепким станешь и с багажом приедешь!


ТАЁЖНЫЙ ЧАЙ

Не вздумай  спрашивать у настоящего  таёжника, какой он пьёт чай: Индийский или  цейлонский. Засмеет…
Я первый раз тоже попал впросак. В  рюкзаке у меня лежало несколько пачек индийского чая, самого высшего сорта. Достал одну и собрался удивить  всех редкостной заваркой.
Думаю, если  у них окажется грузинский чай, я небрежно отстраню кашевара и скажу: «Позвольте, у меня индийский, высшей пробы».
 И только я спросил, какой у  мужиков  чай, они меня огорошили:
– Таёжный у нас чай, парень. Нет нужды нам в тайгу заграничный  товар нести.
Примолк я, жду этот диковинный чай. Кашевар  берет твердый черный комок, с виду  похожий на обуглившуюся деревяшку и  бросает в ведро с кипятком, затем горсть каких-то корешков – тоже  туда. Повисело немного  ведро над огнем, снял его кашевар, поставил на  землю, телогрейкой  накрыл и стал ждать, когда корешки напреют.
Я отвернулся: смотреть не хочу на это варево, не то, что пить.
Лесник Степан, кряжистый бородач, с широкой, как платформа, спиной, говорит:
– Погоди серчать. Сначала попробуй.
Я тогда еще мало  знал Степана и всех мужиков, с которыми брусничничал, и всё удивлялся его медлительности. А выходило совсем наоборот: Степан к концу дня почти полную торбу трехведерную набил, а я едва-едва ведерко наскреб.
– За меня чур  лесной  старается,– смеясь, говорил  Степан, когда я спросил, как  это  он умудрился столько ягоды набрать.– Походишь с моё по тайге,  и ты с чуром познакомишься. Чай наш таёжный  все тот же, чур варить помогает.
Налил Степан мне кружку чая. Признаться, до этого часа я ни разу не пил такого  вкусного, ароматного напитка.
Черный комок, что бросил в  ведро дежурный повар, оказался чагой, корешки – баданом и родиолой розовой или, как её в народе называют – золотым корнем.
Через несколько дней я не только  стал  ценить  аромат таёжного чая, но и почувствовал другое  его свойство. В городе, бывало, наработаюсь крепко, устану и сплю как-то неспокойно, просыпаюсь, заснуть не могу, нервничаю.
В тайге тоже приходилось крепко уставать. Придешь к таёжной избушке, присядешь у костра, ноги гудят, как трансформатор, кости ломит. Места себе не находишь. То встанешь, то  сядешь, то ляжешь. Ну, думаешь, плохая ночь ожидается. Но пока ужин готовится, выпьешь таёжного чаю прямо на голодный  желудок и вдруг чувствуешь, будто груз с  тебя медленно  снимают, будто  ноги от свинцовых башмаков освободились. Потом, когда на отдых укладываться станешь, стоит себе приказать спать, как веки незаметно  начинают смыкаться, а коль пожелаешь слушать таёжные истории, то слушаешь и сна – ни в одном глазу. Вот какой чудодейственный чай.
– Волшебный у нас чай,– улыбаясь, говорит лесник  Степан,– он помогает все твои  желания исполнять. А если по-серьезному сказать – чай этот  нервы хорошо успокаивает, а когда нервы  крепкие, то человек своими желаниями легко  управляет.
Вот бы чудо чая припасти для дома. Только найти чагу в тайге не просто, ещё труднее – золотой корень. Кто не знает, в каких местах чага водится, тот и вовсе не найдет. Будет кружить по  березняку и с пустыми руками придет. Чагу  надо искать на тех  березах, что у болотца, или там, где мшистая влажная постель. Для березы чага – гриб-паразит, сидит на теле шишкой, пьет
 
березовый сок, разрушает ствол, а  для человека – очень полезная лекарственная штука.
– Кто  чагу пьет, тот  желудком не мается, печенью не страдает,– говорит  лесник Степан.– Рекомендую каждому.
Степан знающий человек, я ему верю.
Из чего только он в  тайге чай не варит. Кровохлебка, красавица с  ажурными листочками и пурпурными шишачками-соцветиями; бадан, что  каменную россыпь  покрыл своими широкими, бархатистыми листьями, похожими на сердечко;  вечнозеленая лакированная брусника; роза коричная  иглистая; наконец, смородина лесная – все  для чая годится.  А брось их вместе – аромат по всей тайге пойдет!
Горазды  таёжники на выдумки, чаехлебы отменные. Каждый, смотрю, то на россыпь сходит, черных прошлогодних листьев бадана и его корешков наберет, кто к ручью за кровохлебкой сбегает. А  Степан всё  чагу высматривает. Найдет черный плотный нарост, если низко, топориком стукнет, отвалится кусок с  кулак, а то и в два, он его в рюкзак, на зиму. Дальше идет. Смотришь, потяжелел   рюкзак, разбух.
– Знакомый один просил,– говорит Степан,– так я для него стараюсь. Пусть пьет наш таёжный чай, богатырский чай!

 МОХ

Тайга без мха – что море  без воды. Вода – дом  рыбам и китам, мох – дом грибам и ягодам. Вода даёт жизнь подводному лесу – водорослям, мох – деревьям.
Когда-то  очень давно  на месте  Тоджинской тайги  лежали голые камни. Но проходили дожди, пригревало солнце, и на камнях  стали появляться лишайники  и мхи. Они впитывали в себя влагу, сохраняли, накапливали. В россыпях стало влажно. Ветер занес сюда семена трав, кустарников, деревьев. Они набухли, проросли и превратились в высокие травы, колючие и ажурные  кустарники,   ветвистые деревья.
Мох рос  и отмирал, снова  рос,  и вот уже  целая постель. Наступишь – нога по колено проваливается. Перина и перина, идти трудно.
Зато как  хорошо на нем чувствует себя брусника, черника, клюква. Запустил  ягодник свои корешки в мох, пьёт  влагу, наливает соком  рубиновые ягоды. Глянешь и – ахнешь! Будто  заря небесная на землю опустилась – всё  усыпано брусникой. Лесник  Степан знает мшистые, поросшие брусникой косогоры.  Приходит осенним погожим днем и за несколько часов гребком  бочку брусники набирает. Увозит на лошади домой и зимой чаёк с царь-ягодой попивает, кисели варит, пироги  стряпает.
Однажды обратились к Степану школьники и попросили показать  брусничные места, чтобы заготовить ягоду для дома престарелых. Степан привел их на те косогоры, сказал:
– Берите, ребята,  брусничку. Её тут всем хватит.  Наберете, а отвезти в село ягоду – помогу.
В тот  год много таёжного дара на столы престарелым людям попало, да в аптеку перекочевало. Приходят  люди  покупают дары. Отвары, настойки делают из  таёжной  ягоды и   трав, пьют, лечатся.
Есть и другие  обязанности у  мха. В тайге он –  что твой холодильник в квартире.
Поехали мы  однажды со Степаном  в разгар лета проведать, как  живет-поживает тайга. Не напал ли хвойный шелкопряд на кедр и лиственницу, на сосну и  ель? Лето жаркое стояло, сухое, того  и гляди, этот  злой враг леса объявится. Тогда скорая помощь понадобится.
В жаркий день так и хочется холодненького кваску  выпить. А где  его охладишь, если в тайге  холодильники не работают.
Степан улыбается и говорит:
– Попьёшь кваску у меня, не беспокойся. Да такого, что  зубы  заломит!
Степан загадочный для меня человек. Едем – молчит, сидим у костра – молчит: будто о  тайге он ничего не знает, но стоит спросить его что-нибудь о таёжной  жизни – тут же даст интересный ответ. И снова молчит. Ещё спросишь, ещё ответит. Просто он молчун.
Налил  лесник кваса во  фляжку, прицепил за ремешок к седлу, и мы поехали.
Я молчу. В  душе усмехаюсь: «Как же  будет квасок холодный? Лето, жара»… А он едет себе верхом и едет. Я за ним в седле качаюсь, от веток сторонюсь.
Тайга  огромная, можно бесконечно ехать. Мхи кругом, деревья, тропы. И все  похожи друг на друга. Вот остановился Степан, спешился. Берет фляжку и под мох прячет её. Поглубже старается, к самым камням.
– Через часок вернемся сюда,– говорит Степан,– квасок  в самый раз будет.
Как мы найдем это место, мне  непонятно. Степан  один только  знает. Но я  не про это. Вернулись мы действительно через час,  Степан  вынимает фляжку, подает мне, говорит:
_ На-ко, отведай кваску из моего  холодильника, да смотри, горло не застуди.
Отхлебнул я глоток, другой. Будто льдинку проглотил. Вот холодильник так холодильник у Степана. Тысячу, нет миллион холодильников в тайге можно устроить. Вот бы мне в  квартиру такой, безотказный.
Зимой мох совсем другую работу  выполняет: тепло сторожит.
Без мха охотнику дом не срубить. То есть, срубить можно, только в  такой избе зимой не усидишь. Печь топишь-топишь, а   сквозняк так и гуляет. Стоит ветерку дунуть – пропало дело. Выдует все тепло, и тогда в избушке хоть  волков  морозь. Стены без мха – решето. Вот и  кладут мох на бревна.  Выстилают  мягкую подушку. На нее новое  бревно ложится плотно, ни одной щелки в стене не остается. Холодному ветру через проконопаченные стены в дом не залететь – тепло и сухо…
Однажды приехали в Тоора-Хем городские строители дома новые рубить. Хватились, а  паклю по Енисею в село не завезли. Чем конопатить? Хотели отказаться от стройки.
Тут  Степан  появился, говорит:
– Поезжайте в тайгу, покажу я вам такое место, где мох полуметровый вырос. Берите, стелите на  брус, еще лучше вашей  пакли.
И, правда,  поехали городские строители, набрали мха несколько машин, теплые дома срубили…


КЕДРОВКА

Кедровка невелика. Чуть меньше сороки. Хвост похож на продолговатую, закругленную лопатку. Клюв длинный и крепкий. На голове у неё  темный берет, пиджачок, словно белым конфетти усыпан, а  с рукавов-крылышек кедровка эту пестроту стряхнула, и они черные.
Кедровке за   надоедливый крик можно второе прозвище дать – трещотка  хриплая. Сороку перетрещит…Я сначала так и подумал: сорока бездельница надрывается. Оказалось, кедровка! 
Ох, и ушлая птица! Прячься от нее  не прячься – всё равно  обнаружит. И  слух, и зрение у нее  прекрасные.
Еще до первой встречи с кедровкой я  слышал, что она непримиримый враг заготовителей кедрового  ореха, потому что урожай этого ореха на  землю спускает. Как спускает, я  понятия не имел. У нее  же рук нет?..
– Зато клюв есть. Завтра увидишь, как эта глупая птица  работает, – ворчливо говорил  мне бригадир заготовителей ореха, когда мы ехали в тайгу.– Видишь, заволновалась птица, с дерева на дерево перелетает, в стаи собирается. Стоит  только по кедру колотом, огромным деревянным молотком, ударить, она, как  угорелая, примется шишки шелушить. Налетят тучей,    две недели, и нет шишки на деляне.
Что за птица такая прожорливая? Сама, видите ли, не сообразит, когда орех поспеет и  пора его шелушить, ждет, когда  человек начнет.
– Пакостная она, а не прожорливая,– поправил другой таёжник.– Она же орех в эту пору  почти не ест. В мох прячет, про запас, да так и забывает свои  кладовки. Ни себе, ни  людям. А  худющая за  это время становится, ужас! Я видел, как  от истощения замертво падает: зоб полон, а желудок –  пуст.
Тоджинские таёжники всю жизнь орехи  добывают,  потому злы на кедровку. Как тут не сердиться, если у тебя урожай, считай, из-под носа крадут.
Я видел, как  кедровка работает. Сядет на кедр, сорвет самую  большую шишку, зажмет  лапками и клювом, как бритвой, срезает всю  шелуху. Шелуха чем-то напоминает рыбью чешую. У рыбы чешуя тело прикрывает, шелуха у шишки – орешки. Кружочками, кружочками в маленьких гнездышках орешки в шишке сидят. Кедровка только  головой вертит. Длинным и крепким клювом орешек за орешком вынимает из гнезда и– в зоб.
Ещё не успеет вся шелуха упасть на  землю, как пустая шишка шлеп в мох. Кедровка шнырь следом  за ней на  землю, оглядится по сторонам – не  подглядывает ли кто,  и тогда из полного  зоба орешки один  за другим поглубже в мох прячет. Только маленькая дырочка от  клюва во мху остается, да  и та вскоре расправится, как будто никто тут и не был. Спрятала и за новой  шишкой – порх на вершину. И так весь день. Столько  кладовок понаделает, что все позабудет!
Если орешки из шишки не умещаются все в зобу, кедровка все равно бросает шишку на землю, и больше к ней  не возвращается. Такая вот расточительница. Однажды в тайге снег выпал рано.  Кедры стоят белые, величественные. Тишина таинственная. Так и кажется, сейчас кедры от холода притопывать начнут, перекличку устроят: не померз ли кто? Под снегом не видно шишку: ни  людям её не взять, ни кедровке.
Сидят на стане орешечники, чай у костра варят, собирают заготовленные шишки, что кучками на деляне насыпаны, собираются их обрабатывать. Запах  чая далеко по тайге слышен. Приятно отхлебнуть глоток из  кружки, погреться. Кедровки тут же вертятся. Шишки ворохом лежат, соблазняют, да люди  рядом – боязно, не утащишь.
Но все ближе, ближе подбираются. Люди ничего себе, спокойно сидят, чай пьют. Одна кедровка осмелела и прыг на кучу, шишку хвать и драть на кедр. Вторая, третья на кучу…
– Ах вы, нахалки, кы-ышь!
Кедровки отскочили. Прошло минут пять, они снова подступают. Ближе, ближе…
– Ты гляди-ка на них. Чаю не дадут спокойно попить!
Пришлось шишки брезентом накрыть, а то растащат.
–Э-э! Напрасно вы о кедровке так думаете,– сказал мне однажды лесник Степан.– Видите поросль кедра. Это все работа  кедровки.
– Не может быть?– удивился  я.
–Она незаменимый лесовод. Под этим выкарабкавшимся изо мха кедрёночком,– ласково говорит  лесник,– ещё  есть орешки.
Лесник раскопал мох и вынул  несколько начинающих гнить орешков.
– Штук двадцать тут их было, а  один пророс. Через несколько  десятков  лет встанет молодой кедр и родит много шишек. А  вот из одной ямки два  взошло. Пусть растут. Тайга гуще станет. Наше  лесничество в питомнике кедр выращивает из семян, а  я свою деляну разработал. Вот такую поросль накопаю, приторочу в кошеля на лошадь и везу  к себе, высаживаю на мшистом месте. Все приживаются. Ноне у меня несколько тысяч корней на посадку  взяли.
– Выходит, не такая уж кедровка вредная  птица.
– Конечно! Она хоть и забывает свои  многочисленные кладовки, но зато зверьё находит. Придет сюда кабан зимой своим  крепким пятаком пропашет снег, разыщет запасы. Будет хрюкать и есть орешки, не догадываясь, кто  ему вкусноту такую припас.  Попадет под его пятак неошелушенная шишка, и её съест кабан. Медведь тоже не прочь орехами полакомиться. Весной, после спячки, так  и шастает по кедрачам.
Вот и возьми тут,  поругай  кедровку. Полезная, выходит, птица, мудрая. Природа за нас давно подумала: кого  для чего создать. Мешать только ей своими преобразованиями не  надо.


СТОЛ   ХАРИУСА

Хариус живет в чистых и бурных  реках. Вода в них до ломоты костей  холодна. Глянешь в эту воду – все камешки видны и ничего там больше нет: ни жучков, ни червячков, ни других каких козявок. Что же ест эта вкусная рыба?
 
Пища хариуса под валунами прячется. Подними камень со дна,  увидишь на нем слизь, которой  питаются мелкие речные животные. Их тут – усыпано. Одни с головку булавки, другие с головку спички, третьи – с  пуговицу на  твоей рубашке.
Вот побежал сероватый клопик с  шестью  ножками. Это гладыш обыкновенный. Его  хариус ест охотно, но рыбак гладыша на насадку  берет  редко. Уж больно мал ростом.
Под другими камнями можно  обнаружить ручейника, мормыша или  личинку веснянки. Хариус каждого не прочь съесть… Но как же  безрукому да безлапому добыть пищу из-под камней? Вот тут-то бурное  течение рыбе – союзник.
На реках Азас  и Тоора-Хем много мормышей. Они живут  в длинных косматых водорослях. Поедая слизь, мормыши ползают по стеблям, поток сбивает иных и несет на стремнину. Хариус рыба  сильная и быстрая – он тут, как тут…
Однако весь день на потоке  держаться устанешь. Хариус не таков – он хитрый. Он любит стоять за валуном. Ими  бурная горная  речка усыпана всюду. Есть огромные – с легковую машину. Другие на середине речки верблюдами лежат, третьи – крокодилами, преграждая путь воде. Она сердится, пенится, ревет. Да ничего не поделаешь – приходится обтекать валун.
За самым валуном-великаном хариус стоит  реже, а вот немного ниже, где потоки, огибая валун, сходятся, тут, за более мелкими голышами, и  держится рыба:  добычу караулит. Мормыша вода так или иначе сюда занесет. Зрение у  хариуса отличное – заметил, метнулся серебряной молнией, проглотил мормыша и опять за валун.
Однажды на  реке Хут подошел я к яме-заводи. Смотрю – глубина приличная, на  дне каменная глыба виднеется. Короткие водоросли, мох на ней, а  под глыбой в голубой бездне хариусы клубятся. Вот один из них, огромный, с полено, проплыл возле глыбы и хвостом  этак необычно  вильнул, как бы смахивая с нее что-то, и тут  же стремительно развернулся и хвать это  что-то. Сосед хариуса-великана тоже метнулся и тоже схватил что-то черное. Пригляделся, и  сквозь толщу  воды увидел: хариусы хвостом сбивают прилепившиеся к  камню ручейники и подхватывают их. Ручейники   медленно, глазом не  заметишь, движутся по каменной глыбе, слизь собирают  своим  ртом-присоской.
Ручейники лакомое блюдо хариусов. В октябре, перед зимовкой, когда рыба скатывается с малых речек в глубокие енисейские ямы, хариус чистит желудок песком. Так вот  для этой цели личинка ручейника стенофила подходит как нельзя лучше. Домик у  стенофила своеобразный, построенный из донного материала – песчинок и крохотных камешков: похож на рожок мороженого или колпак клоуна. Возьмешь в руки  такой домик и  удивляешься: перед  тобой инкрустированная трубочка. Построил её зеленоватый, с твердой черной головкой, кажется,  беспомощный  жилец. Но примажет он свое жилище к  камню и сидит там в безопасности.

Иному эта личинка  покажется одетой в  броню. А проглотит такую штуку хариус – сразу тебе и пища, и песочек для чистки  желудка.
Спустился я чуть ниже, вывернул из воды камень – на нем домики личинок ручейника. Я оторвал один домик, на крючок его и в омут, за  глыбу, к  хариусам.  Не прошло и пяти секунд, как  поплавок в воду ушел, следует ловкая подсечка, и я  вытаскиваю огромного  хариуса.
На реке Ожу любимое блюдо хариуса – веснянка и её личинка. Рыбаки называют  реколомкой. А  связано это с тем, что

в дни появления веснянки (середина мая, начало июня), сибирские  реки разбухают, и начинает идти коренная вода. Сломаны все льды и  наледи, горные речки превращаются в неприступные бурные и мутные потоки. Вода выходит из берегов, ломает все на своем пути. Идёт обновление.
В эту пору веснянку можно найти едва ли не под каждым камнем прибрежной полосы. Она выходит из воды и собирается колониями на пихте, лиственнице, ольхе.
Я первое время не знал, как  надо ловить веснянку. Увидел – она веревочкой вытянулась по стволу. Думал, сразу всю веревочку в горсть смахну. Не тут-то было. Первая реколомка дернулась, подала сигнал соседке, соседка – соседке, и пошел телефон работать. Вмиг всех обзвонил. Кто выше помчался, кто прыг с дерева, распустил свои крылышки и преспокойно, как на парашюте, спустился на  землю, под  листок. Ищи там веснянку притаившуюся.
 Смекнул я: брать надо веснянку сверху по одной осторожно  и – в склянку. Набрал с десятка полтора, иди, лови хариуса.
Хорошо берет на веснянку хариус. Но держится она на воздухе не больше двух-трех недель. Потом, отложив яйца в воду, исчезает. На висячей части булыжников, что  нагромождены по  берегам, можно увидеть сотни скелетов  веснянки. Зацепившись усиками за  лишайник, насекомые высыхают.
Бывало, придешь на реку в одно воскресенье, веснянки тьма-тьмущая. Нарыбачишься вдоволь. На следующее воскресенье её уже тут мало. Вот и ходишь, ветки ольхи да елок  трясешь. Две-три обязательно упадут. Тут гляди в оба, проворно лови их. На третий приезд веснянки уже и вовсе нет. И рыба в реке есть, да рыбачить не на что.
– Это кому как,– говорит лесник Степан,– знающий рыбак найдет: поднимется вверх по реке километров на десять, а там личинка веснянки не вся из воды вышла. Заходи в воду, поднимай камни, – переворачивай и в ямочках, щербинках они кучками. Бери их побыстрее, пока не разбежались.
 На личинку  рыбачить   лучше. Ростом она такая же, только без  крылышек, но более живучая. Насажанная на крючок, она долго шевелит ножками и не слетает с него: грудь у личинки как бы из панциря состоит, крепкая.
 Но проходит и эта пора. Реже и реже попадаются личинки, вода отступает, входит в свое обычное русло. И приходит то время, когда и в верховьях личинка веснянки вся на  берег вышла и вымерла, отложив потомство. Для неумелого рыбака наступает совсем унылая пора. Только на мошку и можно взять хариуса, но тут  без ловкости  и сноровки – пропадешь. Стоишь и бросаешь по течению лесу с искусственной мошкой, желательно из медвежьей шерсти и переплетенную желтыми или бордовыми шелковыми нитками. Хариус активно берет, но стоит зазеваться и не подсечь, как он тут же чувствует обманку и выплевывает её.
В сентябре, когда лист полетит с деревьев, хвоя с лиственницы осыплется, и того хуже. Куда там мошку бросать! Нацепляется на неё всякой всячины, что по воде плывет. Хариус на такое брать не охотник.

Но бывалый рыбак не унывает. Он поднимается в верховья речки, где ям и перекатов больше, где родники. Там, где вода струится меж валунов, ищет нынешнюю реколомку. Она, правда, еще  маленькая, но все же на наживку годится. Выбирать надо плоские, отмытые родниковой водой камни. Найдешь одну-две, тут вокруг и охоться. Обязательно насобираешь личинок. Она есть, конечно, и в низовьях, но там глубина, не зайдешь в  бурную воду.
Только, пожалуйста, опускай камни опять на то же место, не выбрасывай их на берег. Кроме реколомки тут живут и другие насекомые. Видно, как, потревоженные, они разбегаются по камню в стороны. Если выбросишь камень на берег – высохнут личинки, рачки, клопики и всякая мелкая живность, обеднеет стол у  хариуса. А  если другой рыбак, третий так же поступит – совсем беда. Чем рыбе питаться?..


ПРЕВРАЩЕНИЕ  ВЕСНЯНКИ

 В середине весны лед на Енисее становится  ноздреватым, набухает как почки на   ветке, того и гляди, лопнет. Но ночные  холода долго  держат реку скованной. Любители подледной рыбалки высыпают в воскресные дни на затоны, сверлят в метровом льду  лунки и ловят ельца, хариуса, ленка.
Хорошо берет хариус в эту пору на червя, мормыша, личинку веснянки. Но  где  же взять этот рыбный деликатес?
Приглядел я на протоке Енисея мелководную полынью. Родники там  бьют. В лютые морозы она парует, как  котелок с чаем на огне. В солнечные дни  зайчиками искрится. И так манит к себе, так  манит.
Забрел я туда в болотных сапогах, вывернул  один камень. Есть живность, но мелкая, вывернул второй и нашел личинку веснянки. За зиму выросла крупная, как раз для хариуса.
Набрал сколько мог  – и в склянку. В крышке дырочку провертел, чтобы  личинка не задохнулась.  Зачерпнул водицы  родниковой. Личинки копошатся в баночке, друг на друга  лезут.
Дома поставил баночку в холодильник, пусть субботы дожидается. Подошло время, собрался на рыбалку, склянку поставил в карман и поехал с ночевкой.
Наутро за наживкой в карман и…батюшки! Склянка моя не моя! Такая же точь-в-точь, как моя. Вот и отверстие в крышке гвоздем  проковыряно. Стало быть, моя! И не моя – в склянке-то крылатые насекомые.
– Где это ты крылатую реколомку  раздобыл?– спрашивают удивленные рыбаки,– Знать, весна нынче будет ранняя…
Я только руками развожу. Позднее, в первых числах июня, довелось мне снова побывать на рыбалке. С  вечера насобирал я в склянку личинок: они у самого  берега держались, готовясь к выходу из
 
воды. Наутро смотрю, –  та же история – в баночке  идет превращение. Прямо на моих глазах. Личинка сбрасывает  с себя зеленоватый наряд-панцирь, из-под него сначала  нежные янтарные и слегка помятые крылышки появляются. Личинка медленно крючком сгибается, и  верхняя кожица постепенно сползает с нее. Но уж  больно медленно. Крепко на головке и на хвосте она держится, скручивает реколомку вопросом. Потом  янтарные крылышки темнеют, становятся цвета еловой коры, разглаживаются. Тело обновленной веснянки – почти  шоколадное. У многих видны малиновые пятнышки. Это самки.
Понял я: наступает тепло, у веснянки второе  рождение.
А тогда веснянки у меня в теплом кармане ночевали…

ТАНЕЦ ПОДЁНКИ

Пригласил меня  Степан на  хариуса мошковать. Увлекательная это рыбалка! Если ты  имеешь хорошую реакцию –  будешь с уловом, нет –  раздосадованный уйдёшь с реки с двумя-тремя  хариусами.
Мы сели в моторную лодку, Степан запустил  «Вихрь», и берега Енисея поплыли нам навстречу. Лодка у Степана самоделка, длинная, узкая. Сделана из плах осины, самого лёгкого  дерева. Он на ней проходит любые шиверы и пороги, не боясь зацепить подводные валуны.
 
Через полчаса ходу вверх по Енисею мы причалили к берегу, усыпанному крупным галечником и довольно солидными валунами. То там, то  здесь из воды высовывались макушки  огромных каменных  глыб. Их тут называют шипунами. Вода вокруг них бурлит, беснуется, взбивает пену. Разлегся здесь, дескать, на дороге. Пена хлопьями плавает, лопается, шипит. В таких местах хариуса много. Он  хорошо берёт мошку. Она сделана из крючка, искусно обвязанного медвежьей шерстью и  цветными шелковыми нитками, напоминает крылатое насекомое. Мошку на леске бросают на воду и ведут, не торопясь, против  течения. Мошка бежит вверх, делает крылышками широкие разводы. Какой хариус не соблазнится!? Рыба эта, что твоя молния, метнётся из-под валуна к мошке, хвать её, но, почувствовав обман, тут же выплевывает. Вот тут-то реакция и нужна. Успеешь подсечь – твоя рыба, не успеешь – уйдет восвояси.
Иной  хариус, прежде чем схватить  мошку, сбивает её хвостом, утопить старается, а потом берет.
Но не всегда удаётся выманить хариуса из-под валуна. Сытый стоит, не хочет лишний раз силу расходовать, ведь вода в реке бежит  стремительно. Вот  и  приходится рыбаку подбирать мошки по  цвету: рыжую, красную, желтую, черную.
Степан не торопится. Он ждет вечера, и когда  прохлада с гор спускается к реке, а солнце вот-вот спрячется за вершины гор, над Енисеем, откуда ни возьмись, повисает подёнка, насекомое. Её много, она  кружит над водой, опускается к самым струям, снова взмывает на своих прозрачных крылышках, висит неподвижно в  воздухе, затем парашютирует на воду и плывет, отдаваясь легкой волне. Тут хариус покидает свои валуны-укрытия и выходит на охоту.
Вот к такому времени мы и  подгадали…
То там, то здесь подёнка, цвета осенней листвы, снималась с прибрежной травы и парашютиками повисала над  рекой. С каждой минутой подёнки становилось  все больше и больше. Она чертила в  воздухе замысловатые петли, распустив трепетные крылышки, усики и длинные хвостики, качалась на невидимых качелях, то падая, то взмывая, то  повисая над  лавиной Енисея, словно давала премьеру волшебного  балета. Я замер от удивления и восхищения. А  подёнка все прибывала и прибывала, будто её кто-то вытряхивал из мешков, как муку, и  она желтовато-белёсым облаком застилала всё пространство. На воде чаще стали раздаваться всплески, один тяжелее другого.
–Ну вот, самый раз мошковать, сказал Степан,– подвязал желтую, как  капля янтаря, мошку к леске и пошел к соседнему шипуну.– Торопись, паря, пока подёнка танцует.
Он бросил на воду мошку, повел  против  течения, раздался всплеск, Степан в тот же миг подсек крупного хариуса и выбросил его  на берег.
Я последовал его примеру, возбуждаясь от  беспрерывного хлюпанья на  воде, кормящимся хариусом.   


ХВОЙНЫЕ ШАПКИ

Ожу, что берет начало в Восточном Саяне впадает в Бий-Хем – река очень бурная. Каскад следует за каскадом. И по всему руслу – валуны, большие и малые.
Иной на крокодила похож: голова с пастью зубастой из воды торчит и спина горбатая вся в шишках, хвост в воде буруны поднимает. Идешь дальше. Стоп! Перед тобой динозавр, одна часть на суше, вторая – в воде. Стремительный  поток угорело хлещет над той половиной валуна, что   воды опустилось напиться, огибает его, пенится. И вдруг смирнеет, тихонько плещется под  боком, отдыхает. Тут же плавают  листья, палочки всякие, хвоинки. Хлопья пены собираются в шар. И лопаются, будто дышат.
Такие места под валунами рыбаки  называют уловами. Придумано это мудро. Хариус, ленок не любят, когда в горной  реке всякий мусор плавает. А как ему  не плыть, если  река сквозь тайгу течет? Тайга-то она живая! То шишку уронит с кедра или ели, то лист упадет с березы, то ветер сломит сухую веточку, то хвоинку насекомое подточит. И все это летит в реку. Поток подхватывает, кружит в водоворотах, о валуны бьёт, крошит на мелкие  части. Рыба боится, неохотно выходит на кормежку из-под своих укрытий. И не будь уловов, весь мусор так  бы и несло по реке.
 Но уловов на реке тысячи, и в каждом что-то задержится, закрутит, на берег выбросит, или утопит.
 Осенью, в октябре, когда хвоя лиственниц  от дуновения ветра сыплется  рыжим дождем, река тоже рыжеет. Плывут хвоинки, миллиарды их, тысячи миллионов попадают в  улова. Их там крутит, сбивает, как пену, в один общий комок. Только комки эти не лопаются, а наоборот – растут, растут… Хвоинки друг  к другу плотно-плотно прижимаются, как будто невидимая волшебница складывает. И вот уже не просто бесформенный ком, а шапка. Такая высокая, симпатичная.  Нижняя часть околышем шириной с ладонь, верхняя часть – овальная. Такую шапку у нас называют боярка. Издали, кажется, она  из  зимнего колонка сшита. Огненная.
В другом улове  вода  по иному ходит и блюдце золотое слепила-выкружила, в третьем – круглая, домашней выпечки булка хлеба, поджаристая, в четвертом – сразу несколько пряников-песочников подрумянились. Так и хочется съесть!
Сынишка мой хотел рукой подцепить. Да подумал: рассыплются, жалко. Пусть плавают. Может, ещё кто увидит, полюбуется творчеством таёжной реки.
 

СЕНОСТАВКА

Мы поднимались по таёжному распадку к россыпи, где, по словам лесника Степана, было много  смородины. Впереди шел сынишка. Неожиданно резкий свист заставил  юного туриста вздрогнуть и остановиться.
Начиналась россыпь. И там, где дыбились поросшие мхом бесформенные валуны, повсюду зияли щели и проёмы. Здесь пролегали многочисленные ходы подземного поселения северных пищух.
– Испугался?– тихо спросил я.– Это  передовой пост пищухи сообщает сородичам об опасности. Видишь – у твоих ног подземный город.
– Где же пищуха?
– Её не так-то просто  увидеть среди камней. Шкурка у зверька песчаного цвета. Точь-в-точь, как вон те рыжие мхи. Пищуха сидит или кочка торчит – не поймешь!
Сыну очень  хотелось увидеть обитателя столь неприступного жилища, родственника всем известного зайца.
У  пищухи ноги коротенькие, но стартовая скорость, пожалуй, выше, чем  у зайца. Молнией исчезает она в своей крепости. Забьется пищуха в самый узкий лаз, где её враги, скажем, хорь или колонок ни клыками, ни лапой не достанут и отсиживается. Надоест сидеть, она через запасный лаз выйдет на другой улице.
– Теперь, Юра, пищухи на нашем пути будут встречаться часто,– успокоил я сына,– увидишь,  на камне пучок высохшей  травы – там пищуха побывала, сена  стожок на зиму поставила. Для нас, конечно, не стожок –  травы одна горсть, для пищухи – стог. Потому зовут её сеноставкой.
Сын шел теперь по кромке россыпи и внимательно всматривался в расщелины. Повсюду под камнями были  уложены хорошо высушенные зеленые пучки сена. Но россыпь была пустынна, лишь изредка звучал  высокий и прерывистый свист.
 В ту пору, когда созревает  черная смородина, пищуха готовится к  зиме. Зверьки неустанно запасают сено, обучают этому искусству свой выводок. Много они поедают травы, листьев, сочных побегов  кустарников.
Зимой сеноставки большие  охотницы поспать. Поспят-поспят, проснутся утречком, побегут к сенцу, перекусят и снова на отдых. Лежат, дремлют, трудно их расшевелить, даже температура тела понижается. А что делать: кругом снега, работы нет, спи себе спокойно, сено экономь…
Сено у пищух  хорошее. В нем много питательных веществ, потому что зверек «косит» траву в пору цветения, когда в ней много  витаминов. Бегает сеноставка по  лужайке и передними резцами подрезает стебельки. Я видел однажды в бинокль, а мой товарищ через объектив фоторужья. Ловко у нее получается. Полежат травинки на солнышке немного, подсохнут, потом  пищуха прячет их в укрытие да так, чтобы солнце не жгло, а дожди не мочили, но ветерком продувало. Словом, крестьянская у сеноставки хватка.
И сено это ни марал, ни косуля, ни другой копытный зверь есть не станет – оно смочено пищухой и невкусное для других. В ином случае каждый бы в трудное время её запасами попользовался, то есть грабил бы пищуху.
Ущелье становилось  глуше. Скалы и тайга то  и дело отжимало нас к самому руслу ручья, и мы вынуждены прыгать с валуна на валун, как  медведи в цирке. Ручей, музыкально журча, огибал валуны, серебрился на солнце. Вдруг он исчез. Его погребла каменная лавина, которая давно скатилась с крутого склона. Теперь ручей струился под завалом, и оттуда, снизу, доносился его глухой говор.
 Ветер  нанес в расщелины крупицы земли, разбросал семена черной смородины, кислицы и здесь выросли целые плантации этих кустарников. Пустив корни, они доставали  живительную влагу ручья.
– Вот здесь мы  и остановимся,– сказал я,– будем брать ягоду. А ты, Юра, наблюдай за сеноставкой, авось окажешься удачливым фотоохотником.
Откуда она вынырнула, сын не заметил. Словно из-под  земли появился рыжий столбик метрах в двадцати от него. У пищухи были маленькие круглые уши, глаза – черные блестящие точки в узеньких щелках. Мордочка похожая на заячью. Передние  лапки  короче задних.
Как бы  демонстрируя свою модную шубку, пищуха с минуту грациозно стояла на задних  лапках: нет ли опасности, все ли  спокойно? Сделала движение в сторону низко нависшего над  землей куста кислицы и стремглав ринулась к ветке. Мгновение – и пищуха прижала её к земле, затем скользнула по ней, как  по висячему мостику. И в зубах у зверька –  зеленые листочки.
 После нескольких набегов, на веточке почти ничего не осталось: ни ягод, ни  листьев.
Впервые довелось нам увидеть пищуху-верхолаза и лакомку. Кто бы мог подумать! Впрочем, почему бы пищухе не запастись витаминами. Ведь зима впереди длинная.

ГЛУХАРЬ

В детстве часто бывает: сидишь  дома один и тебе становится жутко – вдруг кто-то под кроватью спрятался. А что творится в душе у человека, когда он один в тайге? Вдруг разбойник встретится или зверь?
Мне представился случай проверить: смогу  ли один по тайге ходить, не возьмёт  ли жуть?
Дал  мне Степан ружьецо, а  к нему  всего три патрона. В одном  дробь на утку, во  втором – покрупнее, на глухаря, в  третьем – картечь. До поселка с горы Арга, где мы орех кедровый добывали – сорок  километров. Путь не легок, но интересен.
 Любой горожанин,  попав впервые в тайгу с  ружьём, ставит  из себя охотника. Но не столько подстрелить дичь или  зверя он стремится, сколько себя защитить, страх побороть. Где-то ветка хрустнет, птица прокричит, а  у человека всякие видения перед  глазами. То  ему медведь чудится, то кабан со страшными клыками, а то и просто чудище лохматое. Того и гляди крикнет: «Чур, меня!»
Меня тоже видения одолевают. К тому же ружьишко одноствольное, какой заряд понадобится, если стрелять придётся, не знаю. Не стану же мелкой дробью по медведю палить, картечью – в рябчика. Вот и оставил  ружье незаряженное, а подходящий патрон под рукой держу.
            Ночью на Арге  легкий  снежок  прошел, в тайге бело, красота. Контраст неимоверный, темный изумруд кедра сверху прикрыт снежным пухом. Чудо!
Первый снег охотнику союзник: все ему известно, где и кто прошёл. Вон кедровка наследила, там  белка на  землю спускалась. А вот  глухари толпой  прохаживались. Выводок с мамашей. Где-то недалеко кормятся. Во  мне проснулся азарт охотника.
Следы петляют по тропе, тянутся  ложбинкой к ручью, который  шумит неподалеку. Зарядил я ружьё, настороженно двигаюсь. Батюшки! Вот этот след так след! С мою пятерню! Никак глухарь-великан пожаловал.
Копалуха с выводком с елки опустилась и долго шла сюда с выводком, а  глухарь на бреющем полете прилетел. Тяжел он, ему камнем сваливаться опасно, разобьётся, вот  и плавно снижался. Приземлился, пробежал по инерции несколько шагов и, не спеша, направился по тропе.
Я по следам, как по строке  книжной иду, ружьё наизготовку, думаю: вот бы к великану на выстрел подойти.
Тропа свернула влево, открылась длинная, как коридор, прогалина, и на ней –  глухарь. Сначала подумал: пень чёрный, обгорелый. Нет, пень ожил, голова из пня выросла, а на голове рубиновые дуги. Это брови у глухаря, как  фонари горят.
Поднимет глухарь голову, фонарями туду-сюда – нет ли опасности, можно ли дальше  кормиться? Опустит голову –  снова на пень похож. Бывает, забьётся глухарь в  тёмную хвою ели, сидит невидимый, слившись с деревом. Только брови и выдают птицу. Но зато в бровях вся  краса  глухариная.
Я как  увидел птицу – замер, Дышать боюсь – метрах в двадцати он от меня. Настоящий великан – с полпуда будет, а то  и больше.

 
Что же делать? Ружьё наизготовку, с подходящим  зарядом. Ударю, свалю  глухаря. Только куда мне его девать? Такого великана в три приёма не съешь. Нести в поселок – у меня своя поклажа нелегкой становится: чувствую вдвое увеличилась от   продолжительной ходьбы. Не бросать  же птицу. Мне бы  глухаренка поменьше.
Пока я размышлял, глухарь снова поднял голову и фонарями на меня. Ну, сейчас улетит. Нет, принял меня  за необычную лесину и снова принялся  что-то аппетитно клевать.
Дай-ка я его сфотографирую. Осторожно беру аппарат, он висел у меня на  груди, поднимаю к  глазам. Глухарь глухарём, а всё слышит, подозрительно вскинул голову, хотя я никаких звуков, кроме легкого шелеста одежды не издавал.
Вот великан забеспокоился, шагнул вперед, вытянул шею, сверкнул фонарями, ещё  шаг, ещё. Уйдет, думаю, а сам ни жив, ни мёртв. Нет, остановился. Прислушался, зыркнул на меня, заметил, как я пальцами объектив кручу, навожу резкость, и понял – опасность. Пошел глухарь, встрепенулся, побежал, тяжело поднялся на крыло, забухтел: «Бух-бух-бух!»
Тут  и мой щелчок аппарата, второй, третий…
Выходит, мог я его дробью срезать. Ну, срезал бы птицу, бросился бы за добычей, все следы бы затоптал и на радостях не  узнал, что так аппетитно глухарь ел?
Тут подошел я осторожно к месту, где великан кормился, смотрю: кочка мшистая снежком присыпана, а на кочке – черника. Кисточка к кисточке, крупная. Да много.  Собрал я горсть ягод цвета вечернего неба – и в рот. Сладкая!…

ПТИЧЬЯ РАДОСТЬ

Озеро с заболоченными, поросшими камышом берегами открылось передо мной неожиданно: деревья вдруг расступились, и впереди заискрилась вода. То там, то здесь среди водной  глади росли камышовые островки-плавуны, деля озеро на многочисленные, как их называют  охотники, лывы. Лывы эти соединяются между собой протоками, рукавами, и в целом, если смотреть с возвышенности, образуют замысловатую сеть.
 И всюду на зеркальной глади  озера – чёрные кочки плавают… Тут и хохлатая чернеть, попросту называемая чернушкой, и красноголовый нырок, на которого, так и  кажется, опустилась  вечерняя заря, и  красавица широконоска в нарядном  платье, и обыкновенная кряква в  скромном сером  сюртуке, и величавые турпаны.
 У меня дух захватило – вот поохочусь!..
Присел в камышах, ружьё осторожно перезарядил, к самой воде пробрался. Утки не пуганные, подпустили близко. На меня даже внимания не обращают – плавают себе. То одна вниз головой перевернётся, то вторая. Это они кормятся. Шуруют под водой клювом-лопаточкой, живность всякую процеживают. Попадёт в  водорослях мормыш или  мотыль – хорошо, подвернется улитка – ещё  лучше. Водоросль сладкая – тоже годится. Зубы у нырка или утки мелкие, водоросль на них, как на терке, перетирается.
Чуть поодаль, на середине озерка, сытая дичь сидит, на солнце греется. Хорошо! Вот одной утке вздумалось потянуться. Привстала на лапках, шею вытянула и  крыльями замахала. Даже «отъехала» немного от подружек. Но вовремя спохватилась: хвост-руль веером распустила и затормозила. Помахала-помахала крыльями, сладко зевнула и села.
 Подружки видят  такое дело – и давай себе потягиваться. У них, у  уток, оказывается, неписаный закон: что  одна делает, то и другие за ней повторяют.  Коллективная птица, табунами любит держаться.
Смотрю я на них – то тут, то там потягиваются. Не прошло и минуты, как весь табунок  – в  движении, шум такой  устроили, что оглохнуть можно.
– Кря! – вдруг спросила одна, – интересно? Мы ещё и не такое можем!
Едва успел я сообразить, что утка со мной переговаривается, как вдруг весь табунок в один голос – кря! – да как сорвется с места, как помчится!
Заметили, подумал я, сейчас на крыло поднимутся и уйдут. Но птицы не  думали взлетать. Мчатся с большой скоростью вперёд, влево, вправо. Зигзаг, ещё  зигзаг. Крыльями по воде, как лопастями водяного  колеса – хлоп, хлоп, хлоп!
 Стремительно мчится табунок, словно первенство озера оспаривают… И что интересно: утки крыльями работают, а над водой не поднимаются, шеи вытянуты, туловища приподняты и  лапки почти наружу – быстро-быстро от воды отталкиваются, один хвост в  воде вместо руля.
Ну, думаю, мастерицы, скользят по воде, как на лыжах! И ни какого  буксира не надо. Разогнался  табунок в полную силу, вот-вот взлетит. И вдруг со всего маху – нырь под воду! Охладиться.
С минуту нет уток. Глазами по озеру так  и стреляю. Вон там, впереди, вынырнут; нет, вон там, дальше, возле лилий. А они возьми да совсем по-другому: то там, то сям из воды – пых-пых, как пробки повыскакивали.  И нет табунка – одиночки утки  плавают.
На этом, конечно, никто не успокоился. Теперь уже во всех концах озера пошли, пошли в пятнашки играть: нырь– пых, нырь – пых! Уже и те, что кормились, не удержались. Ещё немного – вся озёрная ватага: нырь – пых, нырь – пых! Кому надоело нырять, тот  снова по воде побежал, заработал крыльями: хлоп-хлоп! Одна птица, вторая, десятая – опять табунок оторвался от звонкой купели, низко пошел над водой, едва поверхность брюшками не задевают. Капельки с перьев дождем в озеро скатываются. А птицы развернулись, поднялись над озером, описали круг, другой – и с шумом и свистом на огромной скорости – ш-ш-ш-ш на воду. Сели. Пошли круги к берегам, побежали. Закачались на волне пернатые…
Да, веселье на озере, суматоха! Солнце теплое вёдрами льется. В такой день как не повеселиться, как   крыло своё перед далеким и скорым перелетом не  опробовать! Тяжеловесы турпаны и те  заскользили по озеру, заиграли красавцы…
Я тут вовсе замер, боюсь пошевелиться, вспугнуть птичью  радость.  Ведь это  они на родном озере в этом году последним погожим дням радуются! И про ружье я забыл, и про охоту. Как такую красоту свинцом поливать, птичью  радость обрывать?..

ПЕСНЯ МАРАЛА

Все лето  маралы копят  силы к  осенним свадьбам, чтобы в таёжной глуши пропеть свою лучшую песню, выиграть свой лучший бой.
Да и какая свадьба без песен, без состязаний!
А  свадьбы у маралов длятся долго, больше месяца, и, конечно, если ты находишься в тайге и хочешь послушать песни маралов, то непременно их услышишь.
Вот  и я надеялся услышать, когда пришёл к озеру и расположился на первую таёжную ночёвку в одиночестве.
Озеро лежало спокойное, потемневшее в лучах заходящего солнца, и, казалось, тоже собиралось слушать песни маралов. Уж кто-кто, а оно, раскинувшись на  добрые десять километров, наслушалось песен. Легонько шелестя волной, озеро шептало мне свои бесконечные рассказы, и я с интересом их слушал, вглядывался в невидимых русалок и водяных. Сумерки сгущались, и  я почувствовал, как  бы расположенность его ко мне и увидел в нём собеседника. Некоторая скованность и робость перед грядущей ночью исчезли. Я бодро принялся заготавливать сушняк  для костра.
Костер я  разложил по-таёжному, как учил лесник Степан: ветки, жерди вдоль друг друга, комлями к огню. Так дрова будут гореть долго. Огонь съест комли и дальше к  середине продвинется, съест середину, к вершинам подберется. Медленно горит такой костер, но жарко. Тебе с ним веселее: он и согреет, и зверя отпугнёт.
Я сварил чай, поужинал и стал готовить теплую лежанку – ночь ожидается холодная. Набросал мелких дров в костер, подождал, пока они  разгорелись, а  затем перенес на то место, что облюбовал. Когда дрова сгорели, я  сгреб угли, пощупал –  земля прогрелась. Наломал лапника – ветвей пихты, устелил ими  свою «кровать», а поверх спальник разостлал. Тепло на  такой  лежанке, как на русской  печи. Костер от меня в двух шагах, багровый след от него по озеру протянулся, чай у огня преет. Наливаю кружку, пью, жду не дождусь песни таёжного солиста.
Тишина вокруг невообразимая. Слышно, как  с тополя последний  лист  опадает и тоже шепчет что-то прощальное, грустное. В тёмном небе звёзды яркие и крупные, кажется, выскочит марал на вершину горы и рогами их заденет. Только где же он, марал? Неужели так и не услышу?..
Только я так подумал, как тишину вдруг разбудили звуки радио. С той стороны озера они прилетели.
Я вскочил от неожиданности. Что за чертовщина, откуда там радио взялось? Видать, какой-то чудак с транзистором. Скучно ему одному, без костра, вот и поймал музыку. Но эта музыка какая-то необычная, чистая, высокая. Звуки переливаются, то слегка протяжные, то дробятся, понижаются, то вновь взвиваются высоко и летят, летят… Но музыка вдруг так же  внезапно, как и возникла, оборвалась.
 Стою ошеломленный, слова произнести не могу, будто на меня  ведро ледяной воды опрокинули. Мать честная! Так ведь это песня марала!
И едва смолкли звуки песни, едва воцарилась нарушенная тишина, и ещё не улеглось моё волнение, как  где-то далеко, справа от меня, в  вышине – ответная песня.
Завороженный звуками я снова замер и почувствовал в новой песне такую могучую силу, такое  желание сразиться с соперником, что мороз по коже пробежал. И неописуемое волнение охватило меня.
Песня звучала продолжительнее первой. Я насчитал пять колен. Переход от одного к другому я определил по хриплым, дребезжащим звукам и понял: принадлежат они  опытному, яростному бойцу. Эти  звуки несли в себе гнев, раздражение, ответ на брошенный из темноты вызов на смертельную схватку. В такие минуты маралу не страшны ни медведь, ни человек.
Глянул на часы – десять вечера. Ну, думаю, началось. Я знал, что противники начнут сходиться для  решительного боя. И не важно, что  зверей разделяет озеро, обогнут его и где-нибудь на полпути, на рассвете, встретятся, сшибутся в схватке, загремят рогами.  Побежденный уйдет, а победитель найдет  оставленных самок, погонит в свой гарем.
Да, быть бою! Вызов послан, вызов принят.
Довольный услышанной песней, я  пододвинул к центру костра обугливающиеся дрова, подбросил  две  толстые и длинные валежины, зарядил ружьё патроном  с картечью, залез в спальник и стал  ждать повторения песни.
Она прозвучала ровно через  час, но уже  ближе ко мне.  Ответ не заставил себя долго ждать. И снова я замер,  превратившись в слух. Да, звери сходятся, спешат навстречу, не разбирая дороги, не опасаясь никого.
 

 В третий раз музыка раздалась  ближе и громче. Сильные звуки, казалось, разбудили горы и задремавшие  леса. Песня  лилась долго, перекатывалась  с горы на гору. В голосах соперников слышалась ярость и неодолимое желание сразить  противника.
Я подумал, что   путь таёжных бойцов  ляжет где-то неподалеку от меня и есть возможность вблизи разглядеть зверей, а может  быть, и схватку. Затем удачным выстрелом добыть  зверя.
Но чем ближе сходились быки, чем  явственнее слышались их голоса, тем  глубже сомнение:  а честно ли так поступать?  Зверь в  эти минуты действительно безумен, его покидает осторожность, и  убить его в порыве страсти, в порыве повиновения вечным инстинктам – по меньшей  мере,  безнравственно. И когда я пришел  к такому  выводу, звери  прокричали совсем  близко от меня. Я взглянул на часы – шел утренний час.
Где же сойдутся быки, думал я, не помешает ли им мой костёр? И как бы в подтверждение слева от меня, на взгорье, услышал глухой топот, затем треск сучьев, как будто кто-то ломится сквозь  чащобу, но через несколько секунд всё смолкло. Зато справа, на холмике, куда уходила тропа и пропадала в густых  зарослях молодого листвяжника, раздался словно стиснутый и чем-то  приглушенный рёв. Такие  звуки  издает  труба, когда какой-нибудь озорник возьмет и накроет её шапкой.
Я подумал, что сочные звуки глушит ярость и жажда боя, и что в ответ раздастся такой же низкий рёв.
Но слева царило  безмолвие.
Призывный голос с холмика повторился, но был  безответным.
– Эх, ушел бык,– с досадой пробормотал я,– не принял боя! Лишил меня удовольствия посмотреть поединок.
Что ему помешало? Костер, дуновение ветра принесли сильные запахи дыма и человека? Или отблеск  огня? Возможно.  Но, так или  иначе, битва не состоялась.
Как только  рассвело, на левом  от меня взгорье, я обнаружил свежие следы марала. На правом холмике, на  довольно широкой тропе, четко отпечатался след резиновых сапог. Так вот кто  принял вызов, кричал, подражая маралу, спокойно шел по тропе навстречу. Не мой бы костер – быть  быку сраженному пулей охотника. Это он кричал при помощи амырги, специальной  трубы для зова марала, направляя её в последних случаях действительно в шапку, чтобы придать звукам приглушенность и отдаление, тем самым, подводя марала под выстрел.
«Выследить и добыть марала  не в брачную ночь –  настоящее охотничье искусство,–  думал я,– в брачную  ночь – вероломство и самое нехорошее  дело. Это словно удар  трусливого человека в спину».
Я устыдился своей ночной мысли о легкой добыче, окончательно разрядил ружье, спрятал патрон подальше в карман и зашагал вперед.

МАРАЛЁНОК
1.
В один из жарких летних вечеров, когда у маралов наливаются кровью панты, к  Косте заглянул  егерь Шувалов.
Неторопливый, кряжистый, почерневший лицом от  солнца и ветра он подал Косте крепкую и жилистую руку.
– Как, паря, поживаешь?– спросил он и присел на лавку под  черемухой.– Гляжу, всё по дому управляешься. Отец-то где, на сплаве?
– Там,– ответил Костя, с интересом поглядывая на егеря.
– Ну, а я  к тебе за помощью, а  заодно и выполнить  обещание. Помнишь наш уговор: сдашь  экзамены за восьмилетку, так со  мной в объезд. Готов ли в путь?
Готов ли Костя? Ещё бы!  Кто же из мальчишек откажется от похода по тайге с Семёном Ильичём?
Но егерь  всякого встречного не возьмет. Ему нужен человек с таёжной душой. Костя как раз тот и есть. Нынче по лицензии он добыл несколько колонков.
Десять верст на лыжах отмахать для него – семечки. Окончатся уроки – он в тайгу, проверить поставленные капканы.
Колонки оказались крупные, мех прекрасный. Костя сам  шкурки выделал и вместе  с матерью сшил  себе богатую огненную  шапку.  Даже отец  ахнул. Повертел на кулаке шапку, как  бы глядя со стороны, и сказал:
– Хороша шапка! Носи, Костя, свою первую добычу на голове, чтобы все видели  и знали: вот  идет  охотник –  сын  охотника.
Недурно сказано. Другой бы загордился, Костя – нет. Носит свою шапку, да и только, выпуская из-под неё пшеничный чуб с вихром. Вихор до того упрям, что голова Кости всегда кажется непричесанной. Хоть обстригай под машинку! Глаза у Кости простоквашные, с белыми ресницами, но зато зоркие и наблюдательные. Да и  рука твердая: тозовка  подчиняется, как верная собака – пуля ложится точно в цель.
Ростом Костя не обижен, плечистый. В  штормовке и брюках защитного  цвета он выглядит  бывалым человеком. В  такой одежде зайдет в чащобу и растворится в ней:  то ли человек, то ли куст стоит – не разберешь.
– Сегодня ко мне один человек наведался, – стал рассказывать егерь, говорит, у  Длинного  озера будто маралёнок раненый. Раны он само собой не  видел,  но зверь к людям жмется. Мужики там сенокос налаживают, железом гремят, а телёнок все одно к ним. Рабочим некогда маралёнка ловить, а пристрелить–  жалко. Никто грех на душу брать  не хочет. Надо найти малого, вылечить. Он, думаю, от  браконьеров пострадал.– Семён Ильич умолк, как бы беря передышку от длинной речи, поглаживая окладистую,  но  коротко стриженную  бороду, искоса взглянул на помрачневшего после последних слов Костю, и спокойно добавил: –Если готов, выезд завтра в четыре  утра.
Егерь ушел.
Бросить в рюкзак буханку хлеба, несколько луковиц, шматок сала, ложку, кружку, скрутить  и упаковать спальник, сшитый из собачины – ничего не стоило, и через несколько минут, Костя был готов  к походу.
До Длинного озера далеко. По дороге, что вьётся между сопок – три десятка километров. Но верхами по тропам путь спрямляется на треть. Путники выбрали его: егерю надо попутно посмотреть, как здоровье  тайги, не едят ли её вредители. Косте тоже интерес: маршрут для него неизвестный.
– Хочу поглядеть, как, паря, по приметам ходишь,– сказал  егерь.– Стало быть,  ты –  головной. Примечай, пройдем  две небольших гати и лывы с утками.  После горельника – возьмешь вправо. Дальше ищи утёс, а на нем – кедр со сломанной  вершиной. Идешь на него. Третья примета – колодина* в несколько обхватов у развилки троп. Левая – к Длинному  озеру. Конечная точка – охотничья избушка на берегу. Там привал, завтрак. Понятно?
– Запомнил.
– Моя помощь в крайнем случае. Средняя скорость пять километров  в час. Вопросы есть?
– Нет.
–Тогда трогай.
Егерь пропустил  Костю вперед. Легонько покачиваясь в седлах, они въехали в заповедную тайгу, где редко появляется человек, где много звериных троп, переплетающихся друг с другом. Тропы то огибают препятствия, вставшие на пути, то на косогорах пересекают каменистые ребра, оставляя на сланцах едва заметные   отпечатки копыт, то утопают во мхах, мягких и пружинистых,  то  растворяются в болотцах, что киснут в ложбинах. Болотца эти
---------
* колодина – бревно поросшее мхом.

освежаются слабыми, но живучими родниками. Они, как  донорская
кровь обновляет организм, не  дают болотцу закиснуть, превратиться в трясину. Здесь поднимается осока и камыш, кивающие  метелками; тростник и  рогоз, выбрасывая цилиндрические  султаны семенников; кружевные заросли череды вдоль нестройных рядов и кучек сосняка; пряно-медовые запахи,  разбежавшегося по кочкам белоголовника, что любим чайханщиками. Сквозь  густую растительность нет-нет да откроется зеркало плавен. Здесь, куда копытному зверю не пройти, а  пушистому хищнику не проползти, не замочив свою дорогую шубу, гнездятся верткие чирки, легкая на подъем хохлатая чернеть,

важная кряква, шустрые и вездесущие бекасы с длинными, как шило, клювами. И корму много, и  спокойно. Благодать!

Костя примечал всё. Миновав два болотца, утёс с кедром, всматривался в  развилки троп, которые иногда пересекались, боясь проглядеть третью примету.
После крутого косогора потянулись увалы, густо поросшие лесом, и полностью поглотили путников, перед которыми из-за высоченных лиственниц больше не открывались дали. Костя знал, что в таких лесах легко заблудиться из-за однообразия и ограниченного обзора. Стоит пропустить примету, как потеряешь след и начнешь колесить. Но вот и развилка с колодиной, которая поросла мхом и пергаментным брусничником. Он усыпан крохотными белоглазыми ягодами на  продолговатых  кисточках. Костя облегченно вздохнул: он на  правильном пути.  Путники обогнули колодину и взяли влево, к озеру, и через несколько  минут со взгорка перед ними открылось  зеркало озера. Оно лежало тихое, синеё, напоминая формой гигантское яйцо. Со всех сторон к нему подступала  тайга. И лишь в восточной части, где крутолобые сопки расступились, виднелась узкая безлесная полоса. Там катит светлая и студеная речушка. Весело вскипая пеной на валунах, сбежав с гор, она теряется в плавнях.
Костя часто рыбачил на горных речках, где  раскатистый бег воды глушит все звуки, и белая накипь бурунов летит  навстречу, будто сам Нептун приветствует тебя,  вспарывая волны трезубцем.
В покое вода как-то Костей не воспринималась. Потому величавое голубое пространство, искристый солнечный свет, бросающий на гладь воды длинные утренние  тени деревьев, и сонная бездыханная тишина поразили Костю. Он видел тайгу цветущей, когда на неё обрушивались рубиновые и янтарные взрывы. Они то широко  разливались где-нибудь в ложбине, то рваными лентами бежали между вечным изумрудом кедра и ельника. Краски эти становились ярче, когда вечер, как бы в солидарность с тайгой начинает румянить и подкрашивать барашки облаков. Это многоцветье всегда захватывало его, восхищало. Но подобного ощущения от величия зелени и соприкосновения с ней синей нежности –  у него не было. И  Костя, широко раскрыв глаза, долго смотрит по сторонам.
– Ух, ты, красотища! – наконец громко непроизвольно вырывается из его груди.
– Ухтыкрасотища!– передразнили  ближние горы.
– Х-сотища!– отозвались  дальние.
– Тища,– отлетела дразнилка к самым далеким гольцам, что виднелись за зубчатым лесом, и там умолкла.
– Я тебе подразнюсь, дразнилка,– крикнул Костя и погрозил кулаком.
Эхо-дразнилка ничуть не испугалось Костиного кулака  и снова перескочило с горы на гору и потерялось где-то в глухой тайге.
Егерь добродушно усмехнулся шутке, и сам в который уж раз залюбовался нетронутой красотой озера, вызывающей к себе почтение.
 



Тропа теперь потянулась вдоль берега,  Костя мог видеть, как широко, готовясь раскрыть бутоны цветков, разрослись на мелководье лилии, как красиво и густо лежат они на поверхности. И юному всаднику хочется повернуть коня и проехать по зеленым кругам, словно по вымощенной дороге из изумрудной плитки.
Когда Костя попадает в тайгу, для него  весь тот мир, что остается за её пределами, перестает существовать. Он живет только тайгой – теми заботами, что возникают на привалах и ночевках. Набрать валежника среди раскидистых лиственниц, развести костер,  непременно, от одной спички, не составляет для него труда. Тут  не может быть никакой конкуренции. Особенно, если костровым тебя назначает егерь, а вокруг лиственничный лес. На каждом дереве множество сухих веточек, подошел, наломал пучок, чиркнул спичкой, подвел пламя под тонкие смолистые и хрупкие прутики – и огонь в несколько секунд охватывает пучок, прижигает пальцы. Костя осторожно, чтобы не рассыпать снопик, кладет его на землю. Сверху – крючковатые тонкие веточки, затем – потолще и все вдоль друг друга, по-таёжному. Такой костер горит жарко и долго.
Пристроив деревянный таган и подвесив на него котелок с водой, Костя собрался пойти посмотреть, где бы порыбачить, как услышал веселый голос  егеря:
– А ну, таёжник, приготовь добычу на завтрак!– сказал Шувалов и передал Косте килограммовую щуку.
– Как это вы её поймали?
– Тозовкой. Здесь её тьма, любит греться в щучьей траве у берега. Вот  и достал точным выстрелом.
Сковороды в тайге, понятно, нет. Костер, пламя, угли. Можно уху, но с ней дольше возиться. На хариусовой рыбалке по горным речкам Костя запросто выходит из положения. Выберет, бывало, рыбину на полкило или поменьше, на березовый шампур насадит и сбоку костра, там, где не очень жжет, пристроит, воткнув шампур поглубже в землю. Через несколько минут хариус выгибается дугой, подрумянивается. Заметил, жир стал капать, а глаза побелели –  готов шашлык, снимай, повар, блюдо с огня! Нежное мясо хариуса быстро доходит до кондиции. Сорвет Костя пару широких листьев, какие под рукой, лучше, если лопух или мать-и-мачеха, завернёт. Пусть остывает. Затем пирует. Сочный и вкусный хариус во рту тает.
А вот как со щукой быть – задумался: крупная, тяжелая... Но не беда –  на рогатине зажарит. Рогатину понадежнее, пошире выбрал. Один конец рога просунул в жабры, второй конец расщепил посередине ствола, защемил туловище рыбы у анального плавника. Рогатину воткнул в землю и наклонил. Щука повисла над жаром всем туловищем. Поджарится, только поворачивай!
– Молодчина!– похвалил егерь,– управился, как бывалый таёжник. Ну, а теперь чаёк по-таёжному!
У Кости настроение – хоть пляши. Жаль, Люси нет. Его  подружки,  одноклассницы курносой. Удивилась бы его смекалке. Тоже бы, наверное, похвалила. А может быть, и промолчала. Она с характером. Сама любому юному таёжнику сто очков  форы даст. Конечно, Костю ей не обойти. Но  не в этом дело,  жаль, что нет рядом!
Чуть выше, на склоне, Костя приметил каменистую россыпь и на ней  – бадан. Сбегал туда, набрал старого черного листа, сорвал смородины, несколько стебельков  кровохлебки и опустил в котелок, снял его с огня, прикрыл своей кепкой.
Щука, уложенная на листья бадана, немного остыла. Костя снял запекшуюся шкурку с верхней стороны, посолил и разрезал на куски. Принялись есть. Ох, и вкусная оказалась!..

2.
После завтрака сразу же двинулись в путь. Лошадей вели на поводу, ехать не хотелось. Головным теперь шел егерь.
Тропа, широкая и довольно торная, скоро  раздвоилась. Нижняя – пошла на стан к сенокосчикам, верхняя – в глухомань.
 
Сначала тянулся светлый смешанный лес, по листве которого снизу доверху так и сыпали желтые зайчики, затем стала преобладать лиственница с кедром, и сразу же посуровело, потемнело вокруг. На мшистых кочках –  россыпи брусничника. Здесь она ещё не отцвела. Беленькие её  глазки смотрели отовсюду, будто неаккуратный маляр обильно брызнул на зеленое полотно известью. Местами густел цветущий болотный багульник с тяжелым и  стойким запахом. Но Косте почему-то нравился этот дурной  запах, от которого у многих болит голова. Да и трудно было, однако, назвать то, что могло не нравиться ему в лесу. Разве что наступление ночи, с её обязательным сном... Но и тут, если все хорошенько взвесить, получается ладно. Ведь именно с наступлением темноты рассказываются поучительные охотничьи байки, взятые из  глубин  таежного университета. Только успевай мотать на ус. И вот ради таких рассказов, Костя  готов хоть  всё лето ночевать у костра.
Неожиданно лошадь егеря остановилась, и Костя едва не налетел на неё.
"Засмотрелся по сторонам, беспричинно увлекся мыслями,– упрекнул он себя,– когда надо было внимательно изучать  тропу и окружающий лес".
– Иди-ка сюда, паря,– позвал егерь.– Видишь, тут тропа разбита – мягкий сланец наружу вышел, потому след четко отпечатался.
Костя быстро прощупал тропу взглядом и заметил несколько отпечатков небольших копыт ромбиком.
– Свежие?
– Не позднее, как вчера вечером. По нему идем первые. Но заметь, правого заднего копытца не видно, а?
– Маралёнок!?
Семён Ильич возбужденно огляделся вокруг, стоя на одном колене, ещё раз для убедительности осмотрел след и сказал, как выдохнул:
– Он, паря!
Костя взволнованно глядел на егеря, веря в удачу.
– Такие выходы сланца – таёжные страницы. На них можно читать, как по книге: кто, где, куда пошел? Раненый маралёнок жмется к людям. Сенокосчики вон там, внизу, по косогору отсюда не больше километра. Заметил, как тропа на понижение пошла? Но маралёнка все же пугает звон металла: на стане-то идет ремонт косилок и граблей. Вот он днем и поднимается сюда. Наступает вечер, смолкает всё – он тянется к стану. Там, внизу, его надо искать. Утро ещё.
Егерь прислушался к звукам тайги. Тихо, глухо.
– Сдается, где-то здесь погибла его мать,–  после некоторого раздумья снова заговорил он.– А что? Глухомань вокруг. Сейчас левая тропа от развилки уйдет вверх, правая – к  водопою. Тут тебе и глины солонцовые встречаются, и ягеля дополна, и всего на свете. Настоящий маральник. Люди? Они бывают только в июне-июле.  Беспокойства не причиняют.  А вот чьи-то охотнички побаловали. Так что гляди в оба. Всё примечай!
–Ага,– только и мог ответить Костя. Правда, он мог бы и  фамилию  человека назвать, ведь за  этим  человеком тянутся  многие охотничьи  грехи.
Путники осторожно тронулись, готовые в любую секунду замереть, затаиться. Через несколько минут, егерь снова остановился.
–Костя, поди сюда,– тихо позвал он, и когда тот подошел, егерь указал на обгоревшую спичку.– Видишь? Должен быть скоро  и окурок, если человек шел вперед. А он  вперед шел, вперед. Спичка-то лежит справа. Свежая: обуглившаяся головка почти целая, ни дождь её не успел оббить, ни ветер. Так что смотри, паря, за правой стороной, а я – за левой. Если человек этот не нашенский, в тайге неаккуратный, окурок кинет на левую сторону тропы. Возьмет его щепотью и швырнет по ходу руки. А  если более или менее аккуратный, то о сапог окурок притушит и тут же оставит. Тогда ищи его справа.
– Хорошо,– загорелся волнением Костя.
Когда следопыты вновь тронулись, глаза Кости зашарили вдоль обочины тропы, где оплетенные хмелем, как с не расчесанными кудрями топорщились  шиповник и  багульник, торчали жидкие пучки пырея, раскрывались лужайки брусничника, сплошь усыпанные старыми ветками  лиственниц.
Костя был уверен, что окурок найдет именно он, потому что знал, кто курильщик. И когда увидел его в шаге от тропы сердце радостно  колотнулось. Окурок, как  предполагал Шувалов, был притушен о сапог.
– Семён Ильич, окурок!– сорвавшимся голосом воскликнул Костя, осторожно держа пальцами окурок папиросы  за смятый и короткий кончик с табаком.
– Держи его осторожно, не захватывай пальцами. Сейчас мы окурочек  в пакетик целлофановый упакуем...
Егерь вынул из кармана новый пакет,  растопырил его, а Костя опустил в него находку. С торжественной миной Шувалов завернул окурок и упрятал в коробку из-под леденцов.
– Улика против браконьера?– догадался Костя.
– Она,– прищурив глаза, задумчиво ответил  егерь.– Глядишь,  сыщем любителей маралятины из заповедного края!

3.
Маралёнок лежал среди молодой  и густой  поросли кедра. Ему жгло правую ляжку, и он вздрагивал от тупых ударов загноившейся раны, порываясь встать. Но сил оставалось мало, а любое движение причиняло жуткую боль.
Над тайгой вставало солнце. Оно все круче и круче опускало свои лучи в чащобу, пробивало крону деревьев, сушило утреннюю росу, поднимало на крылья мух, оводов, москитов. И те начинали кружить меж деревьев, искать себе поживу.
 И как ни густа  молодая поросль кедра, как ни сумеречно в ней, но и сюда заглянул день, и сюда вместе с лучами солнца, почуяв порчу на ране  маралёнка, залетела сначала  одна, потом другая зеленые противные мухи, впились своими хоботками в больное тело.
Телёнок вздрогнул, дернулся, но остался лежать. Мухи, было, отскочили, но вот загудели роем, и множество их закружилось над животным. Они садились и грызли тело несчастного, ползали, щекотали. Маралёнок испуганно вскочил, шарахнулся прочь от своей лёжки. Но бежать долго не мог, часто останавливался, шатаясь на тонких ножках, и, казалось, плакал от боли. Ко всему маралёнка донимала жажда. Мухи  на короткое время теряли его, но быстро настигали беглеца и снова принимались разъедать рану. Маралёнок опять, спасаясь бегством, бежал неизвестно куда, лишь бы бежать. Инстинкт не отпускал далеко от места обитания его матери, всюду  ещё оставались её запахи, и он кружил по склону, пока не вышел на широкую тропу. Ветки теперь не хлестали его, не задевали рану, но как только он останавливался, мух прибавлялось. Откуда-то прилетели слепни и оводы, и вся эта мерзость кусала и жалила бедняжку и гнала дальше...
Маралёнок бежал по коридору тропы до тех пор, пока окончательно не обессилел, не упал, тяжело дыша. Глаза его закрылись. Он приготовился умирать.

 
Костя шел за Шуваловым след в след и едва дышал от напряжения. Семён Ильич вдруг остановился и замер. Готовый что-то произнести, но, увидев предостерегающий жест егеря, Костя застыл с открытым ртом. Лошадь и мощная фигура егеря ограничивали обзор, и Костя ничего не видел впереди. Он осторожно подался корпусом влево, и его взгляд упал на маралёнка, лежащего в нескольких шагах от Шувалова.
Телёнок, казалось, окаменел, но, приглядевшись, Костя увидел, как подрагивают у маралёнка уши. Живой! В ту же секунду телёнок открыл глаза и увидел людей, колыхнулся в порыве встать, но так и остался лежать.  То ли не хватило сил, то ли подсказал голос  леса – больному зверю люди не опасны.
Костя немало слышал рассказов бывалых охотников:  как медведь с капканом на лапе пришел к человеку, и тот, дрожа от страха и, прощаясь с жизнью, разжал его, а медведь, почувствовав облегчение, рявкнув на прощание, удрал прочь; как однажды марал с оборванной петлей на шее пришел к стану косарей и те, дивясь смелости быка, пощадили его, сняли петлю.
Костя и верил, и не верил в эти истории. А теперь вот сам свидетель необычной встречи.

 
Семён ждал, пока телёнок  окончательно успокоится. Броситься вперед и схватить его не решался – маралёнок мог вскочить. И кто знает, удастся ли тогда поймать его, не измучив окончательно преследованием.
Вот егерь медленно подошел к телёнку. Тот покорно лежал и только встрепенулся от руки, коснувшейся его шеи.
Семён ласково почесал ему подбородок, успокаивая. И несмышлёныш лежал, полностью отдавшись на милость человека. Егерь, беспрерывно отгоняя мух от раны, негромко сказал:
– Рюкзак.
Костя все понял и так же, не суетясь, как все делал Семён, отвязал рюкзак и,  предварительно раскрыв его, подал Семёну Ильичу. Егерь вынул сумку из маральей шкуры, развязал бечевку, достал пузырек с молоком и соской.
Костя присел с другой стороны, отогнал мух и во все глаза смотрел, как  егерь прыснул из соски на губы маралёнка струйку молока. Телёнок облизал  их, а Семён стал ещё и ещё прыскать струйками молоко, потом, изловчившись, всунул соску в рот малышу. Тот дернулся, но егерь сумел просунуть соску глубже, и из неё на язык потекло молоко. Телёнок окончательно успокоился. Через несколько минут пузырек опустел.
– А теперь, паря, надо обработать рану,– сказал егерь,– давай сюда спирт и флакон с соком подорожника и крепко держи маралёнка. Для страховки его повяжем. Пусть лежит.
Семён вынул из кармана капроновый шнур, осторожно связал им тонкие, по-детски хрупкие  ноги, конец бечевки прижал коленом к земле.
Костя заметил страх в глазах телёнка, когда егерь дотронулся обеими руками до ножек. Но потом этот страх пропал, маралёнок, казалось, понял, что ему желают добра, не брыкался и не пытался вскочить.  Костя осторожно прижал к земле задние ножки, а егерь проспиртованным тампоном из марли стал обрабатывать ранку. Она была рваная, не огнестрельная. Нанес её маралёнок, скорее всего, сучком лиственницы. Случаев таких в тайге сколько угодно. Кстати, обломок сучка все ещё торчит здесь. Егерь достал из сумки пинцет, протер инструмент новым тампоном, крепко зацепил занозу и резко выдернул. Зверь колыхнулся от боли, глухо выдохнул воздух.
Косте жалко маралёнка, и он тихонько нашептывал:
–Потерпи, потерпи, малыш, сейчас тебе станет  легче. Кто же твою маму убил, кто этот безжалостный человек? Семён Ильич, можно я его буду  называть Малыш?
– А  почему нельзя, он же зверь, ему кличка тоже положена. Как в цирке у всех зверей клички.
– Вот именно, и  звучит ласково: Малыш!
– Ему без разницы как звучит, главное привыкнет к своей кличке и станет ручной.
Семён тем временем удалил гной из раны, промыл её марганцевым раствором, отчего больной зверь порывался вскочить и жалостливо поворачивал к людям головку. В глазах у него стояли слёзы.
– Ну вот, рана чиста, теперь зальем её соком подорожника, наложим несколько листиков, чтобы пластырь не присох, забинтуем,– говорил егерь с добродушным восторгом.– Через неделю маралёнок побежит, поскачет. Только ты, паря, держи его, пока сок не разойдется, а перестанет щипать рану, вот тогда мы его отпустим. Мы ему все больно да больно делали, пусть теперь в наших руках почувствует, что боль проходит. Тогда у него к нам  доверие появится. Он тоже божья душа.
– Как же ему без матери жить? Отощал он... Может, его к нам в школу?
– На первый кордон отвезем. Там у меня сено припасено, соль. Вода рядом – ключ через двор протекает. Пусть там растет. А ближе к осени, когда окрепнет –  выпустим.
– Вот здорово! Я буду за ним доглядывать.
– На кордон дорога есть. Можно на велосипедах.
– Вот здорово! Ко мне на каникулы скоро друг Андрей приедет. У него отец в геологоразведочной партии работает. Мать боится, чтобы он за лето без отца не разбаловался и на  каникулы сюда, к бабушке, отправляет,–  торопливо проговорил Костя.– Он тоже тайгу любит. В прошлом году за мной по пятам ходил. Я на хариусов с ночевкой, и он тоже, я за смородиной, и он со мной. Мировой друг!
– Коль есть мировой друг, веселее маралёнку будет. Я думал, ты Люсю к себе в напарники возьмешь.
– А можно?
– Если она согласится. Двое, трое  – не один. Безопаснее.
Маралёнок окончательно успокоился и дремал.
Семён задумался. Его заинтересовал окурок.
–То, что мы  идем по следу браконьера, нет сомнения. Возможно, их было несколько. Надо найти место, где свежевали маралуху. Там обязательно отыщем новые вещественные доказательства преступления: охота в акватории Длинного озера запрещена. Но не оставлять же здесь маралёнка. Кто знает, сколько времени уйдет. Не забоишься, если с маралёнком  тебе побыть? А я налегке к солонцу двину, как?
–Что вы, Семён Ильич, я ведь не первый раз  в тайге.
–Не первый, согласен, но  время-то, паря, июнь. Гон у медведя начался, а он в эту пору свирепый, кто  знает, где  сейчас это зверьё бродит, откуда  вывалить может. Ещё в тайге голоса всякие слышатся, особенно при легком ветерке, вот как сейчас.
В прошлом году Костя не раз подсмеивался над  Андреем. Он  его  одногодок. Стоят, бывало, с удочками на Громотухе, а она в пене с валуна на валун перескакивает. Самые хариусовые места! Грохот, будто сотни самосвалов с прицепами по булыжной мостовой  катят, голос соседа в двух  шагах не услышишь.
И вот смотришь на эти пенные валы, бросаешь мушку в омут, ведешь её против  течения по самой поверхности, будто это поденка садится на воду и скользит по ней, рискуя быть сбитой водоворотом, ты  весь в напряженном ожидании  поклёвки, как вдруг лай собаки рядом, затем голос матери, и зовет она тебя.
Первый раз Андрей до того перепугался, что подбежал к Косте, бледный, кричит на ухо:
– Костя, мама моя тут откуда-то взялась. На помощь зовет. А  не видно её, наверно, в реку упала.
Костя сначала от этих слов вздрогнул, выпучил на Андрея  глаза и понять ничего не может. А когда дошло – расхохотался. Не  столько над Андреем, сколько над собой.
–Это, паря, – сказал он, подражая егерю, – не мама твоя, это Громотуха кричит голосом твоей матери. Долго в одно место не смотри, перекидывай взгляд с валуна на валун, на берег, на тайгу, не то одурь возьмет. В голове, будто, жидкость какая-то забулькает, запенится, зашумит. И лай собаки почудится, и ведьмин смех, а то и медведь рядом рявкнет, и  ещё всякая всячина. Так что привыкай, Андрюха.
Андрей привык быстро. Костя помог. Он знает много способов избавления от  этих голосов.
– Ты, Андрюша, как услышишь голос, так  про себя повторяй:  "Чур-чур, спаси меня!" А хочешь, так в голос говори. Леший сразу смолкает, это его проделки, он чура боится".
Андрей сначала не поверил Костиной выдумке, а  потом ему понравилось. Как чуть, так чура на выручку зовет.
 Семён вернулся по полудню, задумчивый.
– Вот нашел у солонца пыж газетный. Там, где стреляли маралуху. Газета наша, местная. И ещё окурок там, где свежевали. Окурок сигареты  "Золотое руно", зажигалка,– сказал он сурово.– Не богато. Но можно доказать, кто тут безобразничал. Охота у солонца  – приём известный. Залег в скрадке и жди зверя. Но не маралуху же с телёнком! – Егерь негодовал, на скулах заиграли упругие желваки, в голосе слушались хриплые  нотки, словно человек задыхался от нехватки воздуха.– Маралуху, видать, уложили двумя-тремя выстрелами сразу же, а телёнок шел сзади, шарахнулся в сторону, да и налетел на суковатую свежую валежину. Листвяжные сучки, что штык: острые и крепкие. Вот и пропорол холку, мог и брюхо...

4.
Сторожка егеря Семёна Шувалова стоит на берегу Енисея.  Единственное окно, величиной с Костину шапку, смотрит на занозистую шиверу, на которой постоянно  держится хариус.
Костя знал, почему таёжники рубят окно с шапку – дабы в него не влез ни медведь, ни росомаха. В таких избушках всегда полумрак.
У Семёна и двери срублены первоклассно. Ни щеколды, ни засова с задвижкой на двери нет, а закрывается надежно. Даже Костя открыть не смог, пока не обнаружил в косяке хитрость. Оказывается, два березовых крюка изнутри дверь держат запертой. Крюки в  продолбленные отверстия просунуты и на стальной оси влево и вправо поворачиваются. С улицы концы заподлицо с косяком сделаны. Чтобы крюки,  их два – вверху и внизу, отпустили дверь, надо пятку ножом вправо отжать, и дверь откроется.
Костя вошел в сторожку, под оконцем низкий столик увидел. Под потолком – керосиновая лампа. Вдоль глухой стены нары на пятерых срублены. Направо от двери –  печь из сланника и кирпича. Она стоит обособленно, ни к чему не прикасаясь. Иначе нельзя. Загореться может сухое дерево. На печке мох и два камушка: один кремневый, второй гранитный, и пластинка металлическая. Кресало, понял Костя, камешки для  тертого таёжника, пластинка для новичка. И то, пожалуй, не сможет сразу искру высечь.
Костя взял в руки камешки, между  большим и  указательным пальцем зажал щепотку мха, пару раз чиркнул   о кремень, искра выскочила, угодила в мох. Костя принялся раздувать. Глянул на егеря, тот добродушно и одобрительно смотрел на юношу. Костя  тлеющий мох кинул в печь, камушки  – на место.
Двор  жердями обнесен. Кормушка к стене избушки прислонена. Навес от дождя тут же. В самом углу  скала торчит, из-под неё родник бьет. Пересекая дворик,  поросший  молодым  кедровником, ключ, легонько звеня прозрачными струями, скатывается к реке. Вот туда, под навес,  и пустили маралёнка.
– Я здесь, паря, кое-какие наблюдения за ранеными зверями провожу. В прошлом году больная глухарка с яйцами сидела. Крыло у неё было перебито.
– Ну и как,  вывела?
– Куда ж ей деться, вывела! Я ей все условия создал: и корм, и питье. И глухомань: нарубил лапнику и  площадь навеса густо заставил им. Получился как бы подрост сосняка. Туда капалуху посадил. Ей от материнского инстинкта не уйти! Выводок хоть и не полный, но получился. Видать, больная мать не ту температуру тела держала.

 
Егерь принес из избушки пенициллиновую мазь, смазал рану телёнку, которая за время пути к сторожке целиком очистилась от гноя, снова обложил ранку свежими листьями подорожника, забинтовал.
– Все нормально, паря, рана быстро затянется!
–Малыш выздоровеет,  начнет расти не по дням, а по часам,– сказал Костя.

Уставшее солнце кланялось дальним сопкам. Тени от могучих сосен, стоящих вокруг сторожки слились в одно темное полотно, приближались сумерки. Семён и Костя напоили маралёнка оставшимся молоком, затем взяли прислоненные к избушке длинные сосновые удилища с леской и крючками, быстро пошли к шивере, чтобы наловить на уху хариусов.
– Ну, кто кого обловит? – задорно спросил егерь.
– Да вы тут не первый раз, приноровились.
– А ты рядом со мной  становись.
– Идет.
Личинку веснянки, её тут называют реколомка, нашли сразу, только отвернули первые камни. Вода в реке ещё не посветлела до той степени, чтобы рыбачить на мушку, а вот реколомка сейчас самая активная наживка. Егерь по-своему объясняет название личинки: мол, зовут её так потому, что когда пошла она, так и коренная вода пошла, а коль коренная – то ломает она всё на своем пути. Вот отсюда и название – ломающая реки, реколомка.
Костя согласен с таким объяснением. Он  любит рыбачить на реколомку. Умело насадив  на крючок, под панцирь, торопливо, вслед за егерем,  бросил снасть в воду, пристально вглядываясь почти в невидимые поплавки в опустившихся сумерках.  Семён первый выдернул крупного хариуса, второго. Костя приуныл: времени не оставалось. Но вот клюнуло и у него  и, почувствовав, что рыба взяла, он подсек её, повел в бурлящем потоке.
– Семён Ильич, что-то крупное, наверное, ленок!– закричал он, силясь вывести добычу из стремнины.
– Тащи его, тащи! – возбужденно ответил тот.
Удилище изогнулось, но Костя, рыбак  опытен и,  выведя рыбину из бурлящего потока в улово, ловко выкинул крупного ленка на берег.
– Ленок, Семён Ильич! Небось, кило на полтора!
– Да, паря, сматываю удочки. Обловил ты меня.  Думаю, два с лишним кило рыбы нам с тобой на уху хватит.
 
И рыбаки, довольные, принялись тут же потрошить добычу.
– Знатная шивера,– похвалил Костя.
– Кормилица. Тут, паря, такие сутунки ходят, что едва на берег вытащишь, особенно  в это время. Вот будешь наведываться к маралёнку, нарыбачишься!
К сторожке Семён и Костя вернулись  затемно, осторожно заглянули в загон, где чутко дремал маралёнок, зачерпнули в котелок родниковой воды и отошли к тагану,  принялись варить уху, сообщать друг другу невысказанные новости.


О ЧЁМ РАССКАЗАЛА СОСНА

Соснячок, что примостился вдоль берега  Енисея, таил загадку. Вокруг лиственничный, березовый, тополевый лес, а тут на клочке песчаного наносника родился и вырос небольшой сосновый бор. Как и  когда?
Разгадка пришла с гибелью матери   этого бора – могучей разлапистой  сосны. Стояла она на западной стороне лесочка. Крона её была столь широка, что, казалось, она  нарочно  раскинула руки, заслоняя собой молодые деревья от весенних и осенних шквальных ветров. Однажды ранней весной буйный ветер застал  меня в соснячке. Шальные порывы сбивали с ног, когда  попытался выйти из бора. Сосна глухо  шумела, стонала  и кренилась. Она ещё не отошла от зимнего сна, но как  мать – первая приняла на себя ураган. И за её спиной было тише, спокойнее. Молодые сосенки лишь покачивались.
Вдруг рядом словно кто-то выстрелил из пушки. Резкий оглушительный звук отлетел к горам.
«Треснула старая сосна»,– подумалось с грустью.
И я не  ошибся. В полутора метрах от земли по гиганту пробежала  трещина. Часы исполина сочтены. Но ветер ослабевал, и дерево стояло. К вечеру пошел густой мокрый снег. Он падал и падал, белые хлопья покрыли землю плотным и  глубоким слоем. На каждом  дереве висели тяжелые белые  панцири и  шлемы. Назавтра я отправился проведать  старую знакомую,  и   издали увидел частолесье сосняка, которое раньше лишь угадывалось. Сосны не было.
Она лежала усыпанная снегом, сбитым при падении с соседей. Пень, торчащий острым шпилем, оказался с дуплом.
Потом  я принес пилу, срезал пень и, сосчитав годовые кольца, определил – сосне триста лет.
Триста лет назад эта коса была пустынна. Каждое  половодье волны реки приносили сюда песок. Коса разрасталась, уходила в реку. Падала вода, солнце раскаляло песок и на нем ничто не могло прижиться.
Однажды у косы на  высокой лиственнице, долго ссорясь, вертелись два клеста. Они прилетели из-за перевала, где росли сосны. Клесты долбили там сосновые шишки, кормились  их семенами. К лапке  клеста приклеилось одно зернышко, а когда птицы ссорились на лиственнице, сорвалось, полетело и упало на  краю косы, где проклевывалась скудная трава. Утром на  водопой пришли маралы. Копыто  одного  зверя глубоко вдавило зернышко в песок, и оно  осталось лежать во  влажной и прохладной темноте.
Встало солнышко, нагрело песок, зернышко набухло, проросло, и вскоре изумрудный побег пробился к свету. В нем было столько  жажды жизни, что ни знойное солнышко, ни  горячие ветры не высушили одинокий стебелек. Слабыми корешками в глубине  косы изумрудный побег ухватился  за жизнь, креп и рос. 
Шли годы. Сосенке тут  жилось хорошо. Она, как  и её  родичи, любила песчаные почвы, через  которые легко пить глубинную влагу. Прошло много десятилетий, и сосенка  дала первые плоды – шишки, а в них семена. Клесты, кедровки, воробьи часто  шелушили шишки. Ветер подхватывал легкие, с крылышками, семена и разносил  по окрестностям. Одни высыхали под  палящими лучами солнца, другие, попадая в тень разросшейся сосны, оказывались втоптанными во влажный песок копытами  все тех же зверей, прорастали и всходили. Песчаная грива заселялась.
На свете много тайн природы. Эту мне рассказала старая сосна после своей гибели. Надо только научиться читать тайны флоры и фауны, и тогда они станут твоим самым  интересным собеседником.

СПАСЁННЫЕ ПТИЦЫ

Вчера я ходил в садик за внучкой. Увидев меня, Настя бросилась навстречу и сказала:
- Деда, мой папа герой!
Сказано это было с такой возвышенной гордостью и силой, что я невольно подумал, что ж такое случилось, о чем я не знаю!? Не успел  спросить, в чем же он проявил геройство, как она продолжила.
- Папа спас воробья! Бедняжка запутался в нитках бельевой веревки и  повис на ножке. Шкурку содрал до крови. Ты же знаешь, какой мороз на улице, ему очень больно.
Мороз в эти дни трещал тридцатиградусный. Воробей мог быстро превратиться в ледышку.
-Папа не растерялся,- рассказывала дальше внучка, одеваясь в теплые пуховики,- распутал воробышка, и мы понесли его домой. На кухне папа смазал ранку мазью. Воробышек сначала тревожно чирикал, трепыхался. Его посадили в варежку, он согрелся и умолк. Я покормила его хлебными крошками. Из другой комнаты пришел кот и стал облизываться и мурлыкать. Он думал, для него приготовили воробышка. Я его охраняла. На другой день воробья выпустили на улицу, и он улетел.
Этот бесхитростный рассказ внучки напомнил мне другой случай с птицей, когда папа  Насти был чуть больше её.  В один весенний день в нашем дворе с гаражами и сараями оказался крупный пернатый хищник. Он сидел нахохлившийся, сердитый и, видимо, ненавидел всех вокруг. Он, вольная птица, вдруг попал в жуткое место, где живет человек и его  друзья  – собаки. Но что поделаешь,  ранен. Надо бы отсидеться где-нибудь в скалах, что громоздились в полукилометре вдоль берега Енисея, но сил улететь не хватило,  и вот он тут.
Птица не подпускала к себе человека и на расстояние в пять метров. Как ни больно, всё же поднималась на крыло, отлетала. Гордая, обессилившая от преследования, окруженная мальчишками, она пыталась ударить крючковатым  клювом каждого, кто  протягивал к ней руки. И утихла лишь, когда её накрыли мешком.
– Успокойся, успокойся, ястребок,– ласково говорили мальчишки, не зная, кто перед ними,– мы  тебе плохого не сделаем. Мы тебя вылечим.
Но это был не ястреб, а канюк. Размах крыльев у него шире, чем у каждого из мальчишек  руки. Они   поместили  птицу в дощатый сарай, принесли кусок мяса. Но канюк даже не посмотрел на него, хотя  был голоден. Зоб, украшенный мелкими рыжими перьями со светлыми оконцами, пустой. Не притронулся канюк к пище и на следующий  день.

 
Он не мог мириться с пленом. Мальчишки забеспокоились: погибнет от голода.
– Не  погибнет,– успокоил я.– Канюки, а этот центрально-азиатский, выносливы. На зиму в далекие теплые края  не  откочевывают. Питаются канюки мышами, сусликами, ящерицами, змеями, насекомыми.
Но то летом. А зимой?
Зимой он летает мало. Забьется где-нибудь в скалах на солнцепеке и сидит, дремлет, экономит энергию. Правда, и зимой находит  пищу. Известно, мыши-полевки в спячку не впадают, канюк на них охотится в малоснежных монгольских степях.
Гнездиться канюк любит на скалах. Натаскает в неприметное место веток, сложит гнездо и выращивает там по два-три канюшонка за лето. Больше не прокормит: хотя и много в степи сусликов и мышей, да поймать их не просто.
Канюк – птица в общем-то коллективная. Он может легко терпеть соседа. На  обрывистых берегах  Енисея, где скалы поднимаются утесами, можно наблюдать гнезда близко расположенные друг возле друга. Осенью птицы, обычно вечером, хороводятся над островами, поросшими тополем, табунятся и медленно кочуют в малоснежные монгольские степи. Они бесшумно парят над  окрестностью, садятся на вершины деревьев и отдыхают. Среди них много еще не совсем окрепших молодых канюков, которые учатся бесшумно управлять своим
телом в полете. Этот гигантский птичий хоровод  мирно кружит до наступления сумерек вблизи  утеса, где сливаются  две  могучие реки Бий-Хем и Каа-Хем в один великий Енисей.
Весной можно тоже наблюдать хороводы у  гнездовий, так сказать, свадебную игру. Случаются схватки. Вот и этот, видимо, пострадал в такой игре, повредил правое крыло, потерял перья,  распорол ногу. Скорее всего,  ударился о скалу. Мальчишки набросили на голову птице шапку, чтобы не дрался, смазали  пенициллиновой  мазью раны, и они стали  затягиваться. Съел канюк на третий день на радость ребятам и мясо.
Залетел как-то в сарай к канюку  голубь. Перепугался, ударился в суматохе о стенку, упал неподалеку  от канюка. Не тронул хищник поверженную птицу – сам в беде. Пришли мальчишки, удивились и  выпустили голубя.
Канюк быстро поправился, повеселел. Как  ни зол был на мальчишек, а понял – добра желают. Привыкать стал. Но мясо в их присутствии не ел.
Наконец, окреп канюк. Взмахнет крыльями – пыль клубится. Вынесли его мальчишки в степь, подбросили, и полетел он в родное место к своему гнездованию.
Мальчишкам жаль было с ним  расставаться, но понимают они: вольной птице  жить только на свободе.



БЕЛОКРЫЛАЯ РАЗБОЙНИЦА

На озере Хадын чайками восхищаются. На прибрежных песчаных холмах скудная растительность, солончаковые берега, серая гладь воды с запахом сероводорода и вдруг – чайки! Белокрылые, они  оживляют грустную картину  этого  спокойного минерализованного  озера, где в выходные дни много отдыхающих. Чайки то стремительно пикируют на воду, то взмывают ввысь. Люди любуются птицами, многие  вспоминают отдых у моря с чайками на волнах.
Но что  это! Летающая неподалеку от нас чайка вдруг стремительно спикировала, как  мне  показалось, на утку.
– Кыш, негодница! Послышались возгласы.
Утка, хлопая крыльями, смело бросилась навстречу чайке. Та, оскорбленная, жалобно пискнула, нехотя взмыла и лениво полетела по  кругу.
Некоторое время на поверхности воды никого не было кроме утки. Но вот я заметил, как  то тут, то там вокруг  утки стали появляться  чёрненькие  точки. Да ведь это утята!
Не успели они собраться вокруг матери, как чайка снова повисла в воздухе над выводком и камнем упала, казалось, на чёрную головку. Но в то же мгновение на водной глади, вокруг утки, легкие всплески, словно от брошенной горсти дроби. И снова на воде утка и чайка. Белая птица подверглась немедленной атаке, поднялась на крыло и пошла в  бреющем полете, едва  не касаясь воды. На  этот раз она ушла далеко от утки, и утята успели собраться вокруг матери. Их было девять.
Чайка высоко и стороной обошла выводок и, развернувшись, теперь точно шла на него.  Но как только  она приблизилась на опасное расстояние, утка оторвалась от выводка и ринулась навстречу разбойнице, сбила её с  курса. Утята снова нырнули.
Разочарованная чайка села неподалеку, плаксиво крикнула.
– Вот ведь какая нахалка! – услышал я негодующие голоса.
– Вот тебе и красота, вот и любуйся такой  живоглоткой!
– Как же полюбуешься! Разбойница!
Чайка и впрямь казалась теперь неприятной. И то, что она хотела есть, не оправдывало её  поведение в глазах людей:  чайка совершала противный поступок –  нападала на малюток. Пожалуй, никто не остался равнодушен к этому вероломству. Я подумал, что  такую  же неприязнь  вызовет уважаемый всеми человек, соверши он подлость.
Между тем  борьба на воде продолжалась. Утка грудью встречала врага, утята, как по команде, где  бы они ни находились, ныряли, а чайка всё тяжелее и тяжелее поднималась с воды. Выводок то собирался в кучу, то рассыпался, но неизменно двигался за уткой, которая стремилась к  берегу. Вот уже хорошо видны утята, и чайка все реже отваживалась пролетать над  берегом, где отдыхающие криком и жестами пугали разбойницу. Наконец, выводок приблизился к берегу настолько, что до него  можно  было добросить камень. И чайка, жалобно пискнув, улетела  добывать пищу в другое место.
Утка победно захлопала  крыльями, а утята то и дело окунали головки в воду и свечками поднимали хвостики. Утка зорко сидела на страже и не уплывала далеко от берега, где были  люди.


КЛЮКВА

В сентябре, когда устанавливаются по-летнему теплые дни, а на лесных полянах, в кустарнике повисают серебристые струны паутин, а сам лес разукрашен, как пасхальный стол, люди идут и едут к Енисейскому болоту.
 С юга на север оно  тянется на десятки километров. Правое крыло упирается в  клин богатых  сенокосов, левое – утопает в глухой  тайге. Сенокосный клин отжимает болото от реки, он усыпан старицами, озерушками, где полно карася, щуки, окуня и  ельца. С кромки болота виден высокий взгорбленный правый  енисейский  берег. Он служит хорошим ориентиром для тех, кто впервые попадает в глухомань. Но стоит углубиться на полкилометра в болотное редколесье, как  ориентир исчезает, и куда ни кинь взгляд –  всюду мягкая постель из мха, усыпанная трехлистником, клюквой, хвощем да стоят низкорослые березки и мелкий, но лохматый, словно нечесаный старик, ельник. Кое-где открываются небольшие лысины-опушки, и трудно определить, в какую сторону идти. На лысинах тоже карликовая березка. Туда люди не ходят, там топко, да и  делать нечего: мох вязкий, с дурным запахом хлюпает вода, клюква там не  водится.
Она любит  более сухое место, там, где вековые мхи выткали упругую постель, из которой щетинятся её кружевные заросли. Конечно, заросли – это сказано крепко: стебелек у клюквы тоненький, как шелковая зеленая ниточка, и на ней ступеньками  крохотные  листочки. Клюква растет так густо, что напоминает щетку, на вершок поднимаясь над мхом. Идешь по  такой постели – как  по пружинам, качаешься. Лес перед  тобой тоже качается. То влево, то вправо наклонится, будто кланяется тебе, приветствует ягодника. И  вдруг щедро рассыпает перед  тобой рубиновые  брызги. И не знаешь ты,  лес это рассыпал или волшебник. Лежит  клюква в беспорядке, вперед не пускает, кланяться заставляет.
А ты рад тому, собирать  торопишься.
Ягода  крупная, как вишня. Ягодку со стеблем соединяет едва видимая ниточка плодоножки. Питается ягодка соком мшистым. Берешь ее и не чувствуешь, как  рвется нить плодоножки. Тебе от  этого кажется, что весит ягода в десятки  раз тяжелее стебля, а вот  корень у клюквы, что  твой лес – лохматый.
 Глубоко забирается корень во мхи, во все  стороны распускается и пьет живительную влагу. Не страшна такому  засуха. Все равно напьется, выкормит ягоду:  мох надежно укрывает  влагу от палящего  солнца. Приходи человек, бери…
Боится клюква летних  заморозков, особенно в пору  цветения. А вот когда вызреет, то морозы ей нипочем. Приходи хоть в октябре, во время приморозков, обогатишься. Она еще  румянее, еще вкуснее, как  леденец сладко-кислый с  горчинкой у тебя во рту катается.
И приходят  люди, и берут клюкву ведрами. Она островками, полянками родит. Натыкаешься, бывало, на урожайный уголок, смотришь, будто кто  платок красный бросил. Поднял – дальше  шагай.
Степан Ильич говорит:  «Сколько раз пытался я в ягодную пору болото пересечь, так  и не пересек, клюква не пускает, так и  кручусь на расстоянии звука  музыки ботала.
У Степана есть лошадь, он на ней по  клюкву ездит. Оставит  гнедую у кромки болота, и пошел смело вперед. Идет, а сзади его конь боталом шебуршит.
Степану  нравится музыка ботала. Звук  чистый, раскатистый, переливчатый. Ботало на шее у кобылы, махнет она головой – покатится металлический цилиндрик внутри луженого металлического  ящичка, забрякал звонко  о стенки. Ни с  чем не спутаешь этот заливистый редкостный звук, далеко его слышно, шагай, ягодник, не заблудишься. Правда, такие ботала редкость теперь. Может, и делали бы их,  да кто же будет приводить в  движение ботало? Люди теперь все на мотоциклах да на машинах по клюкву ездят,  а они, машины, мертвые, головой не закивают, как Степанова  лошадь. Вот и не  делают ботал, дивятся на Степаново, а оно старинное, от деда ему  досталось, больше ста лет инструменту…
Всю осень до снегов ходят  люди на  болото по  клюкву, несут  ведрами. Всем  хватает – и местным, и городским. Птице  лесной тоже  раздолье. Глухарь здесь кормится, куропатка, рябчик. Сядет глухарь на кочку, долб-долб клювом, набьет зоб ягодой, поднимется на крыло, улетит на ель. Там  сядет, спит. Охотнику  добыча богатая.  Принесет, бывало, домой  глухаря – на неделю семье хватает  глухариного мяса.
 
А если посвист  рябчика услышишь – иди на  звук, рябчик на  ягодной полянке кормится, тебе об этом сообщает. Ему  крылатому, все  здесь  знакомо.
Клюква в киселях  хороша. До того он вкусен – язык проглотишь, а  цвет у киселя загляденье, будто заря в стакане. А  пироги с начинкой из  клюквы? А с морозу с  сахаром пересыпанная, да с чаем?! Эх, ма!.. Мама наберет её мисочку из кадушки, что  на веранде стоит, брызнет сахаром погуще –  ягода на зубах хрустеть, восторг вызывать!
 Никто не считал болотного богатства, всем  хватало его. Однажды обеднели клюквенные окоёмы. Вроде год, как год – хороший, без заморозков, теплый, дождливый, а  клюквы нет. То там ягодка  виднеется, то там… Ничего не поймут  люди. Только слышат: гул стоит какой-то на болоте, долетает со стороны  Енисея, где сенокосный  клин. Никогда не долетал  сюда гул уборочных машин, что  на лугах работали.
Пошли узнать, что к чему. И  встречают  Степана Ильича. Сидит он на валежнике, голову опустил, тяжело дышит.
– Куда, путь  держите, люди добрые?– спросил, не поднимая головы.– Клюкву-клюквушку шукаете?


 
–Её, Степанушка, её. Да вот что-то нет ягоды-ягодиночки. Обеднеет нынче стол наш. Без  ягоды не быть киселям  да пирогам. Скажи, что случилось?
Махнул Степан в сторону гуда, ещё  больше потупился.
– Осушают болото наше. Кормильцу вены перехватили. Понаехали с города, понагнали техники видимо-невидимо, прорыли канавы, спустили все  болотные  воды в  Енисей-батюшку. Будут брать торф, да  торговать. Клюква – она что им, на клюкве бизнес не сделаешь.
– Что ты, Степан, говоришь? На что им  торф, когда перегноя у каждой фермы – горы! Пойдем, объясним пришлым  людям, остановим, спасем болото!
– Был я там, объяснял,– сказал Степан. – Напрасно. Смеются, говорят, отстал ты тут, человек  лесной, от  жизни. Разве не  знаешь, кто мы?
– Кто?–  спрашиваю.
– Новые  русские, покорители  лесной и болотной  глухомани! Осушим болото, возьмем торф, продадим японцам или китайцам. Хоромы себе построим с  саунами, с бассейнами, тебя пригласим покупаться.
 Степан умолк, развел беспомощно руками. До слуха ягодников донеслась протяжная и звонкая дробь дятла, но она потонула в лязге тяжелых стальных машин, в рокоте мощных моторов, которые наступали на болото.

ГУСИ

На карповые пруды, что плескались на краю таежного массива, привезли маленьких, желтеньких и пискучих гусят. Их высадили  на лужайку в тень березок и напоили теплой водой. Их было много, как одуванчиков на лугу. Они то разбредались по поляне, пощипывая травку, то стекались к поилкам и садились  желтыми островками на зеленом разливе  лужайки.
К вечеру, когда солнце сбросило  жар, гусят перевели под навес, на  мягкую сухую подстилку из опилок. Под  лампами с отражателями гусята собирались в кучки и спали. Время от времени  кучки распадались, и  гусята  бежали к кормушкам и поилкам, принимаясь  за  еду и питье.

 
На следующий день на пруды привезли  взрослых гусей на откорм. С  машины они ринулись на озера, радостно загоготав. До этого часа они  не видели столько воды, жили в сухом загоне вдали от реки. А  теперь перед  ними открылась широкая синева, и гуси заскользили-заскользили, захлопали крыльями и тут же принялись купаться, нырять, кланяться  воде, цепляя ее  клювами, орошая свои величественные головы  на длинных шеях  и крутые  белоснежные груди.
Через день-два взрослые  гуси освоились. Ночуя в загоне, на рассвете они покидали его, подолгу  плавали. Некоторые из них чутко прислушивались к доносящемуся от навеса писку гусят. И вот  одна из гусынь вышла на берег и, осторожно ступая на землю своими  короткими ножками, высоко  подняв голову, зорко следя за  движением  людей, настороженно двинулась в сторону  гусятника. Мы молча наблюдали за гусыней. Вот она с опаской вошла в гусятник, заговорила с гусятами на своем  языке, отчего  вокруг нее тут же собрался говорливый хоровод. Гусыня удовлетворенно что-то прокричала и встала в центре гусятника, зорко окидывая оком пространство. Гусыня  страшно зашипела, когда я вошел в помещение, пошла  в наступление, низко  пригнув  шею. Но, убедившись, что человек не проявляет агрессии против гусят, успокоилась.
Потом к первой гусыне присоединилась вторая. Третьим стал гусак. Так и жили они вместе, пока не сравнялись в росте.
Гусят было много, и  гусыни за всеми  уследить не могли. Иные уходили далеко от  гусятника, паслись на нетронутой траве. Держались обычно кучками. Наблюдать  за ними  забавно. Если один зазевается,  отстанет, щипля траву, и потом, вскинув головку, обнаружит, что остался один,  поднимает невероятный писк, шарахается из стороны в сторону. Но,  увидев своих товарищей, опрометью, растопырив неокрепшие крылышки, бросается вдогонку, развивая приличную скорость. Поравнявшись со стайкой, он тут  же  перестает  тревожно пищать и, как ни в  чем ни бывало, принимается щипать траву.
Если гусята   уходили  сильно далеко,  стоило крикнуть громко  по-вороньи «Кар-р, кар-р», как  гусята вскидывают головки, прислушиваются. Сложив  рупором руки, снова посылаешь вороний  пеленг, гусята, подстегнутые  этим страшным  для их  криком, устремляются к  гусятнику. Они вытягиваются вереницей, впереди самый  крупный гусенок– вожак. Новый  звучный пеленг и окончательно подстегнутые криком, малыши на всех парусах летят к человеку под его защиту. Они останавливаются вблизи  гусятника или скатываются  на воду пруда и чувствуют себя в  безопасности.
– Вот  так-то лучше –  говорю я, улыбаясь, продолжая заниматься своими делами.
 Один  гусенок как-то подплыл близко к  взрослым, и те набросились на него. Мы подумали, заклюют гусаки малыша. Но   вдруг стая всколыхнулась, загоготала, и гусенок  оказался в кольце. Но почему его больше никто не трогал?  Гусиное кольцо, гомоня, плыло к берегу, и когда до него осталось  с метр, разомкнулось, и малыш выскочил на берег целый  и невредимый.
Мы  удивились  поведению птиц. То  щиплют,  то защищают. Неужели и у  птиц есть  злые и добрые? Есть, конечно, агрессивные и смирные гуси, а  также с сильным материнским  инстинктом. Из всей стаи взрослых нашлись только  трое, что стали выгуливать малышей. В данном  случае дело  оказалось гораздо сложнее и глубже в познании природных инстинктов  птицы. Я стал  замечать, что  среди малышей есть драчуны, это молодые  гусаки. Если они раздерутся или отстанут от стаи, то наказывает  их  гусак. Он шипит на провинившихся, щиплет их, отчего гусаки пискливо  стараются забиться в гущу. Но никогда  гусак не ущипнет гусыньку, а наказанием занимается гусыня. Она тоже бывает строга, особенно, если гусынька  далеко отстанет от стаи. Гусыня сердится и норовит ущипнуть малышку, гусак же просто позовет отставшую, подождет ее и вместе придет к стае, оставаясь сзади, подгоняя зазевавшихся. Так вот тот случай на воде, когда к  взрослым гусям попал гусачок  и его стали наказывать гусаки,  а так как их было много, и они могли крепко его побить, то  за  гусачка  заступились  гусыни.
Через полтора месяца  гусята значительно подросли, хорошо оперились. У них появились вожаки, которые водили  за собой стайки в десяток гусят. Одна из таких стаек повадилась ходить к кормокухне, где  готовили карпам корм. Стайка  эта выделялась ростом и бойкостью. У  гусят налаживался  хороший голос.
«Гуд-гуду-гуду?!,– спрашивали гусята, подходя к кормокухне, где  замешивали концентраты, сдабривая его рыбьим  жиром, витаминами, посыпая дробленым  мелом.
– Да ничего, дела, нормально,– отвечал  я. – А вы что пришли?
Гусята  останавливались, широко расставив  свои  кривые ноги, повторяли  свое «гуд-гуду-гуду!» мол, подкормиться пришли. И в нерешительности подходили  ближе, не прогонят ли их, тянули шеи к  корыту, хватали  клювами вкусный  корм.
– Ишь ты, растащите  рыбный корм, оставите карпов без обеда.  Пошли  прочь, или собирайте с пола, что упало,– а сам нарочно роняю с лопаты комочек тестообразного корма.
Гусята слушались, шуровали клювами по земле, собирая оброненные крошки.
 Однажды в конце лета на пруды нагрянула грозовая туча. Лохматая,  бурая, как свирепый нечесаный кобель, она  стремительно налетела, закрыла собой всё  небо. Сделалось сумрачно и жутко. Резкие порывы ветра налетали  шквалом, поднимая тучи  пыли. Оглушительно трескучие росчерки близких молний рассекали небо, казалось, прямо над головой. Березовая рощица, что стояла на берегу  пруда, застонала от вихрей и  шквальных порывов  ветра. Лопающиеся, оглушительные раскаты грома не смолкали, били в уши, прижимали  в страхе к  земле.
Взрослые гуси тревожно загоготали, отовсюду неслись их  трубные звуки, молодые,  слабыми голосами, вторили им. Часть гусей находилась на плаву, заторопилась на берег, вторая часть, что паслась в  березняке, вопреки ожиданиям, тоже выбежала оттуда и  сгрудилась с первой стаей, захороводилась, сбиваясь плотнее и плотнее  в одну общую стаю, развернулась навстречу  ветру и налетевшей туче.
Почему  же  гуси выбрались из воды на сушу, и  тем более из лесочка, где порывы  ветра, сдерживали березы, хотя и  кренились? Не успели мы  опомниться, загнать  гусей под навес, как из тучи хлынул, как из ведра крупный дождь. Потянуло  холодом, посыпался крупный  град. И тут мы  вновь изумились поведению  гусей.
Над стаей, беспрерывно гогочущей, раздался сильный гортанный особой тональности  звук, и тут же  все гуси взметнули головы, вытянув шеи к небу. А  град стал сыпаться гуще, и над  стаей возникла его пляска: градины, падая, стали натыкаться на выставленные высоко и густо  гусиные  клювы, дробиться, отскакивать, теряя скорость и силу удара от падения с огромной высоты, скользить по гусиным шеям, тонуть в слегка растопыренных крыльях, не причиняя вреда птице. Гуси стояли клином, плотно прижимаясь друг  к другу и лишь передним, самым сильным, доставалось от падающих  градин, которые ударялись им в грудь. Раздавался новый гортанный крик вожака, и красные клювы слегка наклонялись, встречая лавину  льдинок, изменившую угол падения.
Зрелище это  было неповторимо красиво и величаво!
Кто же научил гусей так  великолепно защищаться. Ведь никому из них не приходилось попадать под  град?
И  я  отвечу на это великолепие: гармония природы! Великий Разум Вселенной, создавая нас  с вами, и все живое, предусмотрел каждую мелочь, дал ответ на все  случаи и явления природы, указал, как вести себя. Силам разрушения он противопоставил силы созидания,  как  тьме – свет, злу– добро, ненависти – любовь. Гуси – частица великой природы, оказалось, знают такие  уроки Великого  Разума, о которых мы  и не подозреваем. Но когда люди  безжалостно врываются в мир естества на грубых машинах дитяти природы, кто бы они  ни были, не  знают уроков  защиты и гибнут под железными  колесами разрушителей. Но когда в природе все  естественно, как  случилось во время грозы у нас  на глазах, гуси знали, что из леса надо уходить. Буря, раскачивая деревья пугала птиц, она могла обломить ветви, вершину, а то и сам  ствол и тогда стае не сдобровать от  удара тяжелого хлыста. Из воды гуси ушли  потому, что  там они лишены твердой  опоры, были бы раскиданы волнами и монолитной зубчатой стены, о которую разбилась лавина града, не получилось. Здесь же стая стояла, преодолевая натиск  бури и града.
Туча проносилась, ветер слабел, но гуси  некоторое время стояли, тревожно гогоча с вытянутыми шеями и поднятыми клювами, которые на  белизне оперения яркой малиной  бросались в  глаза. Вот в беспрерывном  тревожном гоготании послышались торжественные, высокие  ноты, что соответствовало человеческим возгласам, выражающим удовлетворение после выполнения трудного  дела. Через минуту веселый гомон покрыл все звуки. Гусиная стая раздалась, разом  взмахнула крыльями, стряхивая с себя зацепившиеся в  пухе градины и  опустила  головы, захороводилась,  с низко вытянутыми шеями,  кланяясь  друг другу, благодаря за стойкость, затем ударилась в бег белой  победной лавиной!

ЛАСТОЧКИ

 Говорят, ласточка – загадочная  птичка. Человек  ей  не  страшен,  иной  сам  её  боится: старики утверждают –  разоришь ласточкино  гнездо – жди  пожара. Принесет  ласточка в  клюве тлеющую паклю или  пучок  тлеющего  мха,  засунет  под  застреху и  спалит постройку.
 Я в  детстве  не  раз  слышал эту  притчу,  верил,  и  не  то, чтобы  боялся ласточек,  а  просто уважал  их за сметливость,  за то,  что они  за  себя постоять могут. Любил за  их  красоту и  стремительность в  полете. Хвостик у  нее особый, длинная вилочка – вместо  руля в  полёте; на  груди пёстро-алый платочек  накинут и как бы темным  ремешком  подпоясан, а  животик  светлый;  на  спинке черный  фрак с синим  отливом. Потом я забыл о  притче – ласточки  как-то  на  глаза  не  попадались, я  в  городе  жил.
Но  вот  появилась  у  меня  маленькая  ферма.  Гараж построил для  трактора высокий, посередине поставил  столб  для  поддержки кровли,  а  на  нем,  почти под  самым потолком каким-то  образом прибитая  рейка  оказалась.  Никому  она не  мешает,  пусть  торчит.  Рукой  не  достанешь,  высоко.
 Следующей весной в  гараже  появились  ласточки! Захороводились  вокруг  столба,  трактор  в  это  время  на  улице  стоял,  не  мешал  ласточкам  местечко под  гнездышко  облюбовывать. Впрочем, и в  гараже бы  стоял,  так  не  смутил бы   птичек:  уж  больно им  гараж  понравился:  высокий,  сухой,  с  крепким  столбом и  рейкой под   потолком.
Гляжу,  ласточки на  рейке  сидят,  попискивают тоненькими голосами,  совещаются.
Я  прошелся  нарочно  по  гаражу,  ласточки скосили  на  меня  взгляд,  но  ничего,  сидят. Пробежал  мой  пес,   на  него вообще  никакого  внимания. А  вот  на  кота   – отреагировали:  свалились с  полочки и  на  бреющем  полете над  Василием – шмыг-шмыг – убежал  усатый, поджав  уши. Мне  показалось,  что одна  ласточка,  самец, ущипнул кота  за  ухо.
Наступил  вечер,  пришлось  загонять трактор в  гараж,  ласточки  вылетели,  уселись на  проводах против  ворот,  которые  я  запер,  жду,  что  же  будет?
Подумал,  с  сожалением, – улетят  ласточки,  не  могу  же я  на ночь ворота незапертые оставить,  извините.
Утром  приезжаю, глядь,  а  ласточки  тут как  тут! Свалились  из поднебесья   цветными  молниями,  пронеслись  вдоль  ворот и  уселись на  провода.  Я  бросился отпирать ворота,  обрадовался,  занялся  своим  делом,  а  сам поглядываю, как поведут  себя  ласточки?
Они  облетели  гараж,  трактор  им  не помеха, пискнули  пару  раз,  о  чем-то  договариваясь,  и  давай  летать: фьють – в  гараж, фьють –  из  гаража.  И  так  весь  день.  Присмотрелся я, вижу –  на  рейке-полочке дорожка из серых мокрых  комочков. Гнездо  строят, догадался  я.
Всю  неделю  трудились пернатые,  нося в  клювах крохотные порции вязкого сырого  грунта, попросту  грязи. Стенка  поднималась полукругом к  самому  потолку, щель  оказалась  настолько  мала,  что едва  внутрь проскользнуть могла  только  сама  ласточка, да  мышь. Кот  Василий туда  лапу свою  не  засунет,  а  мышей ласточки  не боялись – кот  по  гаражу прохаживается, какая  мышка  рискнет на  столб  взобраться?
Закончив стройку,   ласточки  уселись на  провода, подождали,  когда стенка  подсохнет. Дождались,  и  давай снова трудиться:  пух и  травку в  гнездо понесли,  выстилая постельку  для будущих яиц  и  птенцов.  Мягкая,  теплая должна быть постелька,  чтобы  яички  не  застудить,  а у  малюток-птенчиков бока  не  болели.
Вскоре  стал  я  замечать, как  из гнезда торчит  носик ласточки.  Это  самка села  выпаривать ею снесенные яички, а  самец терпеливо сидит   на  проводах.  Изредка он улетал  сам кормиться комарами да  мошками,  да  свою подружку   попотчевать.  Наловит, в  клюве  на  завтрак  принесет и  на  обед тоже.
Через несколько  дней в  гнезде  раздался слабый  писк новорожденных. И  ласточки – мама  и  папа стали  выкармливать птенцов.
Меня  всегда смущало, что я  вынужден на  всю  ночь запирать  гараж,  думал, как же  ласточки доберутся до  своего гнезда? Но  это их  не  тревожило,  видно,  ласточки привыкли  приспосабливаться к  человеку,  коль  избирают  для  гнезд постройки,  где  или живет  сам  человек,  или часто  посещает это  помещение. Я  утвердился  в  этой  мысли  ещё  и  потому, что  метрах в  тридцати от  гаража у  меня  есть помещение, приспособленное   под  сеновал с  постоянно  открытыми  дверями. Но я  там  почти  не  бываю,  и  ласточки туда  не  заглядывают,  хотя  крыша  там тоже   высокая,  надежная,  под  шифером. Выходит, рядом  с  человеком ласточкам спокойнее,  он защитит  красавиц.
 Птенцы у  ласточек растут быстро и  ведут  себя гораздо тише,  чем  воробьи,  хотя они,  можно сказать,   родственники,  из  одного   отряда. Я  наблюдал, как  четыре  птенца выпорхнули из  гнезда без  всякого писка  и  шума и  уселись на  проводах. Появились мамаша с  папашей,  тревожно  пища, они  облетели несколько  раз  своих  деток,  убедились в  их  безопасности. Те  сидели неуверенно,  покачиваясь на  слабеньких  ножках,  крылышками  балансируя,  как  канатоходец  руками.  Но  ничего, усидели.  Родители скормили им  то,  что  принесли в  клювах. Делали  они  это  забавно:  быстро-быстро  работая  крыльями,  они повисали в воздухе столбиком и отдавали  птенцам  насекомых. После  этого папаша стремительно  умчался за  новой порцией корма,  а  мамаша осталась сторожить малышей на  тот  случай,  если кто-то из них  сорвется,  то  немедленно  прийти  на  помощь. Но  никто  не упал, все оказались  крепкими.
А назавтра  они  улетели.
Случилось  так,  что осенью мне  пришлось немного  передвинуть столб. Я  старался не  потревожить гнездо ласточек,  но ничего  не  вышло. Гнездо  раскололось, и  часть  его  упала на  пол. Я  подобрал его и  по  окончании  работ осторожно водрузил упавшую часть на место,  прилепил, как  мог. Вроде  получилось. Однако переживал,  вдруг обнаружат ласточки  поломку,  принесут горящую  паклю и  подожгут  деревянную  кровлю  гаража. Что  же  делать?
Весной  жду  ласточек,  тревожусь. Если  бы  понимали  они  русский  язык,  то  объяснил бы,  что нечаянно гнездо  повредил. Извинился  бы. Но  как птице это  объяснишь? Вскоре пожаловали, долгожданные. К  гнезду  устремились,  тревожно  запищали,  заметались  по  гаражу,  обнаружили трещину  в  стенке. Полетали-полетали,  уселись на  провода,  совещаются.  Я  виновато  развожу  руками. День-два  проходит,  ласточки  посиживают на  проводах, бездельничают.  Видно  наблюдают за  гнездом. Потом  смотрю, отломанную часть гнезда принялись разбирать. Отковырнут клювом  кроху – унесут на  улицу,  и   так несколько  дней  трудились.
Думаю,  помочь надо птичкам,  раздробить крепко ссохшуюся стенку гнезда.
– Не  надо,– говорит  сын,–  они  сами  справятся.
Точно. Ласточки  очистили полочку  от неустойчивой стенки и  стали приращивать новую,  как  прежде. Только  замечаю я, не  две  ласточки  трудятся, три. Откуда  третья, кто  такая,  то ли из  семьи,  то ли осиротевшая  прибилась,  потеряв  во  время  перелета пару?
Выстроили ласточки  гнездо,  крепче прежнего получилось,  постель устроили,  а  вот  гнездиться не  стали, улетели, боялись,  что  гнездо снова  сломает  неизвестная  сила. Решили  в  другом  месте  гнездиться.  Только осенью  прилетели всем выводком.
– Смотри,–  говорю  сыну,–  ласточки дом  свой решили проведать. Невредим ли стоит?
Поплясали  в  воздухе  на радостях, похороводились, да  и  умчались на  юг  зимовать.
На  следующую весну  явились. Смотрят,  дом  их целёхонек. Можно  гнездиться. Подновили ласточки постельку и в  это  лето два  выводка выпарили,  потому  что стройкой  не  занимались,  дорогое  летнее время для продолжения  рода использовали так,  как им  природа-мать приписала.

КОТ-РЫБОЛОВ
 

Моего  кота зовут  Василий. Он  очень важный, наверное,  потому, что   чистоплотный. Сидит на подоконнике, жмурится от  яркого солнечного света, мурлычет,  умывается.
На нашей ферме  есть карповые пруды. В одно жаркое лето,  столько карпов в них развелось – только  забросишь крючок с наживкой,  тут же поклевка!
Однажды приехал я на пруды  под вечер. Любуюсь, как карп на  закате солнца играет. И вдруг, вижу: возле самой воды в траве сидит мой  Василий, лапу поднял, мол, стой, не мешай мне охотиться. Я замер, и кот тоже. Смотрю: карпы к самому берегу подошли, где вода  особенно теплая. Не самые крупные, молодняк. Собирают дафнию, циклопов – кормятся.
Тут Василий с быстротой молнии раз – по воде   лапой, и в когтях у него карп затрепыхался. Остальная рыба, конечно, разбежалась с перепугу. А эту Василий  шлёпнул о берег,  и сидит, как ни в чем не бывало. Смотрю я, а в  траве у ног Василия ещё насколько карпят серебрятся.
– Ах ты, жадюга, зачем тебе столько? Объешься!– говорю я.
Василий схватил в  зубы самого крупного карпа, шмыг в кусты, и был таков.
Надо же, кот не только любит есть рыбу, но и ловить её умеет. Где научился?
Давным-давно, когда   коты и кошки ещё не познакомились с человеком,  прятались  на деревьях. На  землю спускались, чтобы отловить на обед мышь.  Отохотятся и снова шмыг – на дерево.
Коты легки, проворны,  забираются на самую вершину дерева, куда не могут пробраться ни пантера, ни рысь. Но мудрость котов  заключалась в том, что выбирали они  убежище  на берегах  рек, озёр.
Сидит кот на ветке, а под ним река течет. В ней рыба косяками ходит. И  крупная, и мелочь  мошкару упавшую собирает. Проголодавшийся кот осторожно пробирается по висячей над водой ветке к рыбному хороводу.  Вот он замер,  слился с листвой, вроде нароста серого, ждет, когда стайка рыбок рядом проплывет. Глаза у котов зоркие, хорошо в  воде видят  юркую  рыбу. Стремительное  движение когтистой  лапой, и  засеребрилась, затрепыхалась  добыча у ловца. Есть на  обед!
Бесшумной тенью отползет кот на более прочную ветку, отобедает, котятам  малым несет. Как только  подрастут они, мама начинает обучать малышей  рыбной ловле. А то, что с детства, с юности полюбится, так на всю  жизнь  остаётся  любимым.


ВАЛУНЫ – КОЛДУНЫ

Вместе со своими друзьями, мы колесили в самой западной  оконечности Тувы. Это по существу были уже Алтайские горы, высота которых достигала двух тысяч метров и более. Скалистые, с величавыми утесами, крутые, поросшие то кедром, то сосной, то лиственницей  притягивали к себе взгляд, как притягивает его невинная юная красавица своей грациозной походкой.
            
В поисках низкорослого, молодого лиственничного леса, который обычно очень хорошо плодоносит,  мы осмотрели не один распадок, пересекли десятки ручьев и ложбин, поднялись высоко в горы, в поисках урожая лиственницы, чтобы обрушить семена на широкий полог, собрать их не один десяток килограммов и хорошо на этом заработать. По нашему предположению, за невысоким перевалом должен быть участок, где мы надеялись обнаружить именно то, что искали. Выйдя на верхнюю отметку каменистой гряды, мы остановились, пораженные открывшейся панорамой.
Под ногами лежала живописнейшая долина. Горы здесь расступились, образуя  широкий распадок, не менее километра в диаметре и всюду по периметру  почти отвесные склоны. Долина уходила  на юг и, оглядывая ее берега, поросшие лиственницей и кедром, я подумал:  случись там на южной оконечности  каменная гряда, запирающая наглухо долину, тут бы плескалось великолепной красоты озеро не менее, а может быть, более красивое, чем кавказское – Рица.
К сожалению, такого чуда природа не сотворила, но зато она свершила другое, неожиданное и поразительное. Все дно плато, а оно казалось с высоты нашего места нахождения плоским и каменистым с редкой невысокой травой. Но эта плоскость была заселена изумительными по красоте  вечнозелеными кругами едва ли не правильной формы. Эти круги состояли из могучих кедров и лиственниц. Они стояли величаво, недвижимо, как каре, встав в глухую защиту от нападающего противника. И таких каре было много, десятка три, может быть вдвое больше, я тогда не сосчитал, о чем  теперь жалею.
Меня и моих спутников поразили формы этих зеленых кругов почти одинаковой величины, но стоящих друг от друга на различном расстоянии, подчеркивая не искусственность ансамбля, а  творение природы. Я подумал, что здесь  каждую весну и осень появляется чудесный волшебник и обрабатывает эти круги волшебным инструментом так, что границы их строго очерчены, а между ними нет ни молодой поросли, ни буйных трав, какие поднимаются на опушках здешних лесов.
В чем же загадка горного художника, создавшего этот волшебный парк, которому позавидовали бы в Старом Свете чопорные лорды со своими аллеями лип, подстриженными газонами и цветочными клумбами,  красочно украшающими место прогулок вельмож?
Разгадка не заставила себя ждать, когда мы, сгораемые любопытством,  спустились в урочище и  подошли к первому изумруду. Вглядываясь сквозь просветы деревьев, кроны которых  низко стелились над землей, мы увидели в центре рощицы огромный, с двухэтажный дом валун, весь  подернутый зеленью лишайников и мха. Он лежал молча и хмуро. Прошли ко второму зеленому островку, к третьему оазису и увидели в центре точно такие же заколдованные исполины, вокруг которых, как верные стражи толпились кедры и лиственницы, оберегая вечный сон своего господина-кормильца. Да-да, я не оговорился, именно кормильца.
 Много тысячелетий назад,  однажды горы содрогнулись от мощных подземных толчков. От скал  откалывались огромные куски,  громыхая, поднимая тучи пыли, глыбы понеслись с вершин   по крутым склонам в долину. Достигнув ее, валуны-колдуны  в беспорядке останавливались на каменистом плато. С годами к подножью исполинов ветром наносило песчинки, пылинки земли,  мелкие веточки всевозможных растений. Сюда прилетали птицы, садились табором на   вершины валунов погреться на солнце, иные гнездились, испражнялись, и помет их  падал к подножью.  Все это накапливалось веками, перегнивало и порастало  лишайниками и мхом. 
Днем исполины нагревались на солнце, а  садилось светило, валуны  окунались в ночную прохладу, словно выскакивали из парилки, становились влажными, покрывались каплями. Бисер капель тяжелел и скатывался со  щек валунов, падал в   собравшийся сор. Влажный он медленно прел,  превращаясь в плодородный слой, называемый гумусом. Влаги, которую из камня выжимали солнце и ночная прохлада, хватало, чтобы поить вокруг поднимающиеся травы. Вместе с ними вокруг исполинов стали выклевываться первые кедрушки и лиственницы. Зёрна  принес сюда ветер, бросил в благодатную почву, что с каждым годом нарастала и улучшалась. Так и гнездились вокруг гигантских валунов деревья. Случалось, что упавшее семя кедра прорастало ранней весной чуть в стороне от зеленого круга, но каменистое плато не имело плодородной постели, и побег засыхал от зноя и ветра.
Великолепный горный ансамбль с валунами-колдунами оставался неизменным. И во благо! Ибо является неповторимым подарком натуралисту, фотографу или живописцу, которые, к сожалению, вряд ли когда-нибудь попадут к  бесценному творению матушки-природы.
 


Фото В.Кудрявцева, рис. А.Бахлуева

Часть рассказов под дополнительным заголовком "Тайны тайги" на конкурсе Национальная премия "Золотое перо Руси" получили Золотой диплом с присвоением звания "Лауреат".