Повар

Как прекрасна жизнь. Каждый день новые, неповторимые события, уникальное стечение обстоятельств и всевозможные стечения обстоятельств.
Я всегда так думал и продолжаю думать до сих пор. Какое удивительное чудо - жизнь.
Сегодня я с утра пошел на работу, я очень люблю ее. Я воспитатель в дестком саду. Пусть даже в детстве я мечтал стать президентом.
Люблю работать с детьми, потому что они настоящие. Из многих людей, с кем мне довелось встречаться, дети - самые искренние. Они делают все так, как хочется им, как они сами считают правильным, а не потому что так "надо". Им еще не успели навязать стереотипы, у них еще нет чувства долга, они не думают о смерти.
Встаю я рано. Детей начинают приводить так же рано, поэтому я должен быть на месте ровно в назначенный час. У нас работает повар Александр Васильевич, уже седой усатый мужчина шестидесяти лет, раньше работал во флоте. В сончас мы с ним обычно сидим на внутреннем крыльце для персонала. Он курит папиросы, а я сижу с
подветренной стороны и слушаю его рассказы.
-Знаешь, Семен, -сказал он мне как-то раз, зажав папиросу указательным и большим пальцем правой руки и помахав ей передо мной,  - что диаметр папирос 7.62 миллиметра?
Я помотал головой.
- А вот знай. А зачем так?
- Не знаю. - пожал плечами я и принялся лихорадочно придумывать ответ, но ждать не пришлось.
-Потому что это калибр оружия. В случае войны завод, который производит папиросы, начнет производить патроны. - он покрутил папиросу между пальцев и прикурил ее, чиркнув спичкой по коробку и сложив ладони вместе, что бы ветер не погасил ее. В этот момент он показался мне старше еще лет на десять.
Мы замолчали. Александр Васильевич нахмурился, словно вспомнив что-то.
- У моего отца, - вдруг сказал он и сплюнул на асфальт позади крыльца. - не было двух пальцев на правой руке. Когда я был ребенком меня это очень удивляло. Кончики
обрубков срослись очень хорошо и я не понимал, как такое возможно, чтоб человек потерял что-то столь важное, какую-то часть своего тела. Думал, что у него не было их с рождения и боялся, что и мои исчезнут, как у него. Но когда я подрос, он рассказал мне, что во время войны работал на заводе за станком. Почти всех мужчин забрали на фронт и на заводе остались в основном дети, женщины и калеки. Он работал по пятнадцать часов в сутки и однажды просто уснул за станком. Так он и потерял пальцы.
Я сочувственно покивал головой и отвел взгляд в сторону. Но повар не закончил.
- Но я все равно продолжал об этом думать - как это. Вот был человек, был невредим. Целый был, - он не выдержал и начал говорить обрывисто, потому что слова давались ему не легко - папиросу он уже почти докурил, но появилась одышка. - и вот у него что-то пропадает. Нету и все. Отец раньше, бывало, сидит за столом, да потянется за кружкой, а пальцев-то нет. Кружка на пол, а он сидит и смотрит, то на осколки, то на руку. И говорит маме: "Прости, Маш, забыл.". И улыбается так
виновато. Мать только рот откроет, так тут же и закроет. Уберет, вытрет, а как отец на работу уйдет, так плачет украдкой.
Наступила тишина. Прошло только двадцать минут и мы наслаждались летней прохладой в тени на крыльце. Пять минут мы с поваром смотрели в разные стороны. Когда я повернулся, я заметил, что его веки немного припухли и порозовели.
- А еще отец кричал по ночам. А когда просыпался, жаловался спросонья, что пальцы болят. - немного осипшим голосом продолжил он. - а их нету. Нету и все. Ходили по докторам. Говорят, какие-то фантомные боли. Когда нету, а болит. Таблетки прописывали. Не особо-то и помогало.
Он пошевелил усами, словно на них села муха.
- А помнишь жену мою, Алену? Дочку Свету? Сына Илью? Говорил я тебе о них. Фотографии показывал. Нету их больше.
Камень, который встал у меня в горле, внезапно сорвался и покатился вниз, разбивая меня изнутри. Осколки попадали куда-то в ноги и они стали тяжелыми, будто
их и в правду набили стеклом. Кончики пальцев защипало.
- То есть... как это нет? - мой голос стал похож на голос мальчика, разбившего стекло в школе.
- Нет их. Больше.
Впервые я видел, чтобы мужчина плакал. Это были слезы души. Они тихо скатились по его лицу, выражение которого почти не менялось в течении всего разговора, оставляя блестящие следы. Почему он рассказал это мне, здесь и сейчас, спросил я себя, но ответить не смог.
- Я любил их больше всего на свете. Внуки планировались уже. Светка на третьем месяце ходила. У Илюшки жена будет рожать через месяц. Хотя бы внук будет. Это я виноват.
Он смахнул слезы с лица.
- Поругался я с ней. Обычно мы не ругались, но в этот день я немного перебрал с этим делом и... наговорил глупостей. Вот она и собралась и уехала за город. В дом наш. А рядом с домом у нас шахты. В подпольях газ скапливается. Как его... метан. Во. Она и пошла в подполье, не пойми зачем. Два раза
вдохнула и...
Его руки дрожали, он вытащил еще одну папиросу. Долго пытался закурить, а я постеснялся ему помочь. Да и отказался бы он. Не такой он человек, все-таки, военный.
-Когда ее два дня не было дома, я послал Илюшку проверить, что случилось. Телефон она не взяла. А Света с ним увязалась, говорит, чтоб уж точно ее домой вернуть. Пришли - подполье открыто и запах... запах такой...
Он потряс руками словно пытался взять воздух за грудки, причем так сильно, что с кончика его папиросы упал почти весь пепел. Его лицо покраснело, но слез больше не было. Видимо, его лимит был исчерпан.
- Первым Илюшка бросился вниз. Всегда вперед лез, всегда первый везде. Так там же упал, рядом. А Светка совсем испугалась, сначала стала его сверху кричать, а потом тоже спуститься решила...
Я не знал, что мне делать, просто слушал его историю, стараясь держаться как можно тише. На душе стало очень сыро, как будто внутри меня пошел дождь.
- Ты уж прости, что я тебе все это
рассказываю. Но кто-то должен знать. - он снова протер глаза, отбросил папиросу и тут же закурил новую.
- Вы не виноваты, Александр Васильевич,  - сочувственно сказал я. Все, что смог выжать из себя. Потом мне было ужасно стыдно, что я не смог поддержать его как надо.
- Уже время, - разко бросил он, взглянув на часы. - скоро детей будить, а мне готовить надо.
Прервав все вопросы, он бросил недокуренную папиросу, затянувшись в последний раз, и зашел внутрь.
Этот день прошел как обычно, как и следующие несколько недель. Повар не подавал вида, что что-то сказал мне, я не подавал вида, что что-то слышал. Со временем я перестал об этом думать, погрузившись в обыденную рутину, благо детей приводили регулярно, а работа мне нравилась.
Еще через пару дней Александр Васильевич не пришел на работу. Для него это было очень странно - здоровье у него было лучше моего, хоть он и курил, да и возраст был уже не тот, морская выправка обязывала его
приходить за пять минут до открытия охранником двери, за которые он успевал выкурить пару папирос.
А еще через день директор объявил нам, что он умер.
Для меня это было большим потрясением - весь детский сад был в восторге от этого коренастого усатого дяденьки. Детишки трогали его усы и называли его дядя Сяня, мужчины уважали его, женщины восхищались. Он всегда мог помочь советом, всегда помнил про все дни рождения,  даже детишек, а в его карманах всегда была горсть конфет, при чем такая, чтобы хватило всем.
Подробностей не сказали, сказали лишь, что похороны состоятся через три дня.
В печальной задумчивости, я прошел на кухню. Детей еще не было.
Я прошел между плитами, потрогал рукояти ножей, и увидел на полке с кружками конверт, заткнутый между двумя из них.
Трясущимися руками я открыл его - он не был заклеен.
В нем была записка, которую я приведу в точности и без сокращений.
" Если вы читаете это, значит меня уже нет в живых. Мое завещание находится в секретере у меня дома, в верхнем левом ящике.
Скорее всего, это ты, Семен. Не знаю, будет ли тебе интересно узнать причины этого поступка, но я напишу их здесь. Иначе я не смогу.
Помнишь, я рассказал тебе про фантомные боли? Про отца? Про жену и детей? По ночам я просыпаюсь и зову жену. Или хочу позвонить сыну или дочке, чтобы спросить, как у них дела. Когда звонит телефон, я надеюсь, что это кто-то из них, хочет сказать мне, что приглашает меня в гости на выходные или приедет ко мне. Но каждый раз понимаю, что этого уже не будет и виноват в этом я. Я не ищу оправданий. Но это моя фантомная боль. Она никогда не пройдет и будет мучать меня всю жизнь. Недавно Валя, жена Ильи, родила ребенка. Мальчика. Пуповина обвилась вокруг его шеи и он умер. Теперь у меня не осталось никого. Простите меня за все."
Его похоронили в три часа дня, в воскресенье. На похоронах я видел
заплаканную и очень бедную от горя девушку. Валю.
Теперь, в моменты, когда мне одиноко, я прихожу на его могилу. С собой неизменно приношу пачку папирос. Я не курю, для него. Могу долго разговаривать с ним, и иногда мне чудится, что я слышу одобряющее похмыкивание, чувствую отеческое похлопывание по плечу и чую запах крепкого табака.
Я много думал об этом. Фантомная боль. "Ненастоящая" боль. Тогда болит то, что отняли. Пальцы, дети, любовь. Когда болит то, что в сущности болеть не может. И никто этого не видит, потому что этого "нет". Когда кто-то уходит, забирая кусочек тебя с собой. Как старая рана, шрам от которой никак не скрыть. Кто бы на его месте выдержал? Никто. Я все время виню себя за  то, что не смог помочь ему, что не обратил на это внимания. И это моя боль. Настоящая. Я не могу ответить ничего вразумительного, когда дети спрашивают меня про него. Где дядя Сяня? Его нет. И мне становится страшно.