Араба

    
      Тот день начинался с ранней жары. С утра над горизонтом, окруженного горными столбами города нарастало всепоглощающее пекло. Уныло, будто идя по очерченному уже много раз кругу, ты вставал на очередной короткий, замкнутый в пределах двадцати четырех часов, очередной виток своей жизни. Обыденно встречать окружающую жизнь было не впервой, видеть все те же знакомые лица, действия и случайности. Почти удобная машина, почти приятное общение с водителем, липкий пот стекающий со лба, а ведь еще только девять часов утра. Назойливая дорожная пыль, лезет из всех щелей не молодого автомобиля, дребезжащее шоссе, когда-нибудь уж точно станет шоссе, ну а сейчас всего лишь дорога к западным границам горного кишлака. Лист бумаги, черным по белому заполненный именами двадцати азиатских энтузиастов, безжалостно скомканный не правильным отношением,  устало скатывается под ноги, наверно ему там и место, но все же каждый раз оказывается все на том же предназначенном для него, особом пьедестале-подальше от глаз. В мелькающих обрюзгших картинах за окном, нехотя вспоминаешь когда-то запомненное, увиденное, сказанное уже сотню раз, раздражаешься и все же помнишь, где-то далеко, но помнишь. Колеса пробуждающе стучат по ухабам гравийной дороги, за поворотом аул, далее восьмидесятилетний чинар одиночества, пыльные рабочие хлопковых полей с повязанными носами и ртами, то поднимаются на встречу безжалостному солнцепёку, то исчезают в бескрайнем, посеревшем хлопке. Женщины, дети, стар и млад стоят у обочин переворошённых старых дорог, прячутся под тенью доживающих свои последние дни советских автобусных остановок: «двадцать лет тому», «звезды», «космос», и «космонавты» уже руины, но службу служат. Почти на месте, солнце в зените, пограничная застава под неумолимым натиском всё изжигающего восточного солнца. Один солдат -не нужные вопросы, второй и ты уже видишь угрюмый пост, вопросов нет и ты почти на месте. Один и скомканный лист заполненный черным по белому.

  Западное пойло для летних дней, шипит и греется под косыми лучами жары на самодельной, обесцветившейся от тяжкой службы деревянной тахте. Неуклюже взад вперед снуют в полинявших камуфляжных формах  пограничники, с тупыми ничего не выражающими гримасами человеческих лиц. Из окон кабинетов то и дело плюют, плюет каждый кому не лень, то тут то там, раз, два, три. Земля устала быть оплеванной, вот так родина, а уже давно оплевана детьми родными. Пускай в мундирах, пускай в нечестных. И тут повсюду кусками валяется скомканный асфальт устаревших времен. В воздухе жужжит духота, от земли исходит неугомонный гул расплавленного песка западных земель. Временами веет горячий, жгущий мокрое лицо ветер.  На горизонте виднеется фигура, кажется и человеческая плоть испаряется на этом невыносимом обеденном зное. Видение? Нет, человек. Плоть идущего растворяется в глазах, двоится, исчезает меж лучей и вновь приближается, ближе, ближе. Перерыв. Обеденный перерыв. Из окон не вылетают плевки, все заперто. В развалку прошагал весь состав, под тень жестяного контейнера, местами желтого, а где-то изъеденного ржавчиной, правильно изрезанного под убогую солдатскую столовую. Видение превратилось в четкое очертание медленно бредущего по склону человека с двухколесной арабой.

     Узбек. Западные границы, вокруг одни узбеки, в этих аулах и в тех, которые за пределами заставы. Свои и чужие, что тут, что там. Лет шестьдесят от роду, может меньше, а может и больше, кто теперь вспомнит. Пухловатый, низкорослый, с короткими руками и ногами, с засаленной и прожжённой солнцем, обесцветившейся тюбетейкой на голове. По толстому изборождённому жирными морщинами лбу обильно стекает пот. На землистом лице нет ни единого ощущения, стекая с потом, размазывается по лицу рабская усталость. То ли карие, то ли бесцветные глаза его, о чем-то молчат. Молчит и он, молча катит по ухабистому склону к пограничным воротам свою арабу. Араба его, старая кляча, далеким эхом без умолку визжит, жалуясь на тяжкую ношу. В арабе сидит скрюченный, вековой, еще один узбек, с белоснежной, жиденькой козлиной бородкой и узкими, почти сомкнутыми глазами. Костлявыми руками он обхватил арабу. На тоненькой тросточке его шеи, при малейшем движении из стороны в сторону бросает старческую, безволосую голову. Безмолвны оба, один несет, другой нисом, оба под безжалостным игом знойных лучей. Один в затишье своих мыслей, что о последних днях под июньским жаром, и в старой своей спешке куда-то держит не легкий путь,  другой в исчислении очередного июня своей ноши, молча смотрит в даль, туда где виднеется шлагбаум- красный в белую полоску, чужой шлагбаум. Перерыв. Грубый голос из солдатской столовой вернул мысли обоих в стороны западных неумолимых земель, к ухабистой тропе, пыли в глазах и липкому поту стекающему на одежду,  затем на песок оплеванных земель. Узбек стоит, араба перестала визжать, они подождут, молча будут ждать, на этом песке, под палящим зноем, с час.
    Западное пойло дошипело, обогрелось, в цвете переменилось, с полчаса к употреблению стало не пригодно. Вниз по склону в чужую страну покатилась араба, вновь даль размыла образ удаляющегося узбека. Двоится, сквозь лучи исчезает и вновь появляется, все дальше, дальше…

  Гулямов  Хусейн
  11.06.2014