Пара реальностей

Ольга Мартова


                ПАРА РЕАЛЬНОСТЕЙ



                1. Двойники Петербурга


О, бронзовый гигант! Ты создал призрак-город,
Как призрак-дерево из семени факир…
Максимилиан Волошин.
               

Санкт-Петербург город двойственный.

Так, согласно путеводителю, в нем имеются: две Троицких площади, два Невских проспекта (Старо-Невский и, собственно, Невский), две Морских улицы и две Конюшенных, два Больших проспекта и два Малых; и Невы две – Малая и Большая.

Прохожих всех столетий (кинолента у которой, похоже, конец приклеен к началу, ибо повторяется) неизменно встречают две  Ростральные колонны. И статуи Диоскуров, брат бессмертный и брат смертный у Конногвардейского манежа.

А идеальная пара, Геркулес и Флора, альянс мужества и женственности, на ступенях Михайловского замка, рифмуются с другими Флорой и Геркулесом, у Камероновой галереи.

Львы, сфинксы, грифоны и ши-цзы тоже сидят у своих подъездов и мостов парами.

Два памятника Петру I, два памятника Пушкину. В одиночку им было бы слишком грустно коротать века. И вот, говорит лев льву… а Пушкин отвечает другому Пушкину…

В Летнем саду недалеко от дома Петра I поселилось изваянье двуликого Януса – символ двойственности мира, человека и всех его начинаний.

Старый лик обращен к Неве, естественной оправе города, фатуму наводнений, а молодой – к Михайловскому замку, мистической гробнице Павла I (природная стихия и «вторая природа», рукотворная).

В середину Аничкова моста с четырьмя статуями юношей, укрощающих коней – как бы вставлено зеркало. Неточное, впрочем (магическое) – статуи-то разные, ни одна не повторяет другую…

Отражения Петербурга в его многочисленных реках, речках, канальцах и каналах: второй, призрачный город.

Теневой Петербург: тени  дворцов, деревьев, фонарей, решеток на мокрой, снежной, голой мостовой, на траве газонов. То серые, дымчатые, то пронизанные солнцем, полупрозрачные, то фиолетовые, чернильные, черничные, то (в сумерках) сиреневые, то (в марте) голубые.

Во все сезоны года, во все часы дня тут идет игра черного и белого, их противостояние. Соотносятся меж собой, выясняя отношения, день и ночь, свет и мрак, сон и явь – в эзотерической традиции, ангелы и демоны, ад и рай.

И, может быть, произошла вся эта двойственность от зеркального герба России, Двуглавого орла.

Друг друга отражают зеркала,
Взаимно искажая отраженья…

Набережную Фонтанки от ее пересечения с Невским до Лештукова моста в городском фольклоре называют кварталом двойников.

С запада этот квартал ограничен естественным рубежом Фонтанки, а на восточной его границе, на месте нынешнего Лиговского проспекта когда-то был прорыт Лиговский канал – два зеркала, отражая друг друга, образуют тоннель, уходящий в бесконечность (по мистической традиции, «заколдованное место»).

Дикое место, глухое место, бесовское место – за городской заставой, за зеркалом Фонтанки, за зеркальным залом Дворца Белозерских, за магическим Троицким подворьем, за домом Толстого на набережной – с анфиладой дворов, в центр которой тоже как бы вставлено зеркало.

Рубеж цивилизации, край ойкумены – обжитого пространства, последний остров, Ультима Туле, Mundus alter.

Зазеркалье.


                2. Двойник императора

На карте елизаветинских времен Фонтанка симметрична ныне засыпанному Лиговскому каналу – то есть, сама река имеет призрачного двойника.

Так вот, на берегу этого канала в царствование Павла и Александра I проживал  в собственном доме некто Кондратий Селиванов, глава секты скопцов.

Из тех особого рода ревнителей веры Христовой, которые главным злом в человеке, скалою отвесной (или пропастью) на пути к Царствию Небесному, признавали пол и порождаемый им блуд.

Несмотря на естественный ужас, который испытывает мужчина перед оскоплением, старец сумел привлечь под свои обагренные кровью знамена десятки последователей. В их числе называли и обер-прокурора Синода Голицина, и поручика гвардейского полка Алексея Милорадовича. Двоюродный племянник всесильного петербургского губернатора дал совершить над собою сакральную операцию.

Эта последняя жертва не осталась неотомщенной: власти, и без того не жаловавшие скопца, наконец, арестовали его и едва не закатали в Сибирь.

Но у истории имелось и двойное дно – Селиванов, видите ли, самим собою отнюдь не являлся, а был, в действительности… царем Петром III.

Несостоятельный супруг великой Екатерины,  по легенде, тоже лишен был  мужского достоинства. Кастрировали его еще отроком, в Голштинии, не то по религиозно-философским соображениям, не то просто по хитрому промыслу врагов. 

Жену новобрачный  Петр Ш, как известно из ее дневника, в ночь свадьбы покинул на ложе. Тайный  Екатеринин муж, любимец Марса и Венеры Потемкин, с его природной пушкой легендарных размеров, видится как щедрая компенсация в царицыной женской судьбе.

«Свергнутому бабой», будто бы, удалось избежать смерти в Ропшиском дворце. Он поменялся платьем с караульным солдатом, таким же, как он скопцом (без переодевания не обходится, кажется, ни одна легенда, это ее родовой признак) – и сбежал… 

Потом странствовал, как это водится у фольклорных  персонажей, по Руси. По Африке. Бывал и на Сионе. Поселился инкогнито в Петербурге, который вообще предпочитал и называл «вторым на свете градом Сионским»…

Сам император Павел, «царственный Гамлет», тоже в смерть Петра III не  верил. Первый вопрос, который он задал старому придворному, Гудовичу, после смерти «узурпаторши» и долгожданной своей коронации был: «Жив ли батюшка?»

Передавали также (на ухо, шепотом), что Павел однажды приказал доставить к себе Селиванова, имел с ним беседу при закрытых дверях, во время коей «вопросил взволнованно: «Ты мой родитель?», на что Селиванов отвечал: «Греху я не отец, прими мое дело, оскопись, и я признаю себя отцом».

И ведь отговаривал же  Кондратий Селиванов «сына Пашу» строить Михайловский замок – надгробный памятник самому себе-тирану, в котором он будет убит!

А сын пренебрег отцовским советом, вот и поплатился. Умер в только что построенной  цитадели. От «апоплексического удара» табакеркой в висок. В аккурат, на сороковой день после новоселья. Как и было предсказано.

А в 812-м эпический Селиванов, в лучших традициях жанра, еще успел благословить «внука Сашу» Александра I на войну с антихристом-Наполеоном.

Конечно, сказки. Но что-то в этом фольклоре маячит невыдуманное.

Двойник венценосной особы.

Почти как настоящий. Но с неким изъяном.


 
                3. Двойник императрицы

Императрице Анне Иоанновне случилось (по немецкой классической  литературной традиции) лицезреть здесь незадолго до смерти своего двойника.

Это могло происходить на набережной Фонтанки в доме ее духовного отца Дубянского. Или же в стоящем по соседству доме  придворного, князя Куракина. Сын известного дипломата, вольнодумец, острослов, молодость  прошла в Париже. Таковых-то и посещают под старость лет загробные  видения.

(Дежурный офицер докладывает о странном явлении Бирону).

Бирон в сопровождении адъютантов поспешил в залу и увидел женщину, удивительно похожую на императрицу. «Что-то не так. Здесь или заговор или обман!» – и он последовал в спальню Анны, уговаривая ее выйти, чтобы на глазах караула изобличить незваную гостью. Ее величество сперва отказывалась, в испуге, потом, все же, встала, велела одеть себя и под руку с Бироном, проследовала в залу. Едва взглянув на двойницу, она вскрикнула и закрыла лицо руками. «Дерзкая самозванка!» –  воскликнул  фаворит и тотчас вызвал караул.

Солдаты прибежали, видят: две Анны Иоанновны, и отличить одну от другой совершенно невозможно. Императрица, промешкав минуту в ужасной нерешительности, опомнилась и подошла к своей копии: «Кто ты? Зачем ты пришла?»

Не говоря ни слова, привидение пятится к креслу и усаживается на него, как на трон. Затем неожиданно исчезает. Государыня, обращаясь к Бирону, произнесла торжественно-печально: «Это моя смерть», – и удалилась к себе.

Дней через несколько царица Анна Иоанновна почила в Бозе.

Упомянутый Бирон, Эрнст Иоганнн, фигура также двойственная. Его даже называли «Господин двойка».

Цифра «2» в его жизни сыграла роль фатума: второй год каждого десятилетия оказывался для него решающим. 22 года он был фаворитом императрицы. После ее смерти, согласно ее завещанию, 22 дня  пробыл  регентом Российской империи. Потом 22 года находился  в опале. Умер в  возрасте 82 года.



                4. Призрак Квартала Двойников

На набережной Фонтанки обитает местное привидение.

Некая Серая Дама. Весьма пожилая, блеклая, в бесформенном, цвета моли, балахоне и старомодной шляпке.

Жеваная какая-то, линялая, поношенная. Ветхая. Впрочем, надменная. Непроницаемая.

Внезапно появляется среди с присутствующих в собрании, с видом гордым, неприступным, входит в двери и занимает место за столом, причем каждый принимает ее за чью-то знакомую.

Видят ее, впрочем, не все, а те, кому надо.

Что надо? А, принять знак судьбы. Предупреждение.

Мене, текел, фарес.

Увидевших Серую Даму ждет в скором будущем перемена участи, лично-значимое событие, сюрприз. Причем неприятный. Поэтому призрака боятся.

Вдруг она исчезает – вот, только что тут была, и как будто в воздухе растворилась.

Не та ли это особа, что преследовала Лескова, тоже обитавшего тут по соседству, за углом?

Завидев ее силуэт в ночи, он, бывало, будил криками весь дом, сбегал из своей спальни – и мог заснуть только в детской кроватке, прижавшись к спине маленького сына…

Этот сын, Андрей, когда вырос, стал литературоведом, он-то и рассказал о роли таинственных примет в жизни папеньки.

Постоянно прописана  Серая Дама, собственно, в Аничковом дворце: по ночам маячит в  коридорах и  залах, любит сидеть на царском троне.

С ней встречались Пушкины – Надежда Осиповна, Василий Львович, Сергей Львович и Лев Сергеевич (об Александре Сергеевиче сведений таких нет).

Жила семья одно время неподалеку, в Свечном переулке.

Лев Сергеевич  вспоминал: «Однажды маман в ожидании прихода гувернантки, укладывавшей Ольгу спать, вязала в своей комнате чулок. Комната освещалась тусклым светом висячей лампы, свечи же на столике она из экономии не сочла нужным зажигать до прихода мисс Белли.

Внезапно дверь отворилась, и Надежда Осиповна, не спуская глаз с работы, произнесла: «А! Это наконец вы! Давно вас жду!»

Вошедшая приблизилась к столу, и глазам маман предстала какая-то старуха в блеклом шлафоре и чепце. Загадочное существо вперило в Надежду Осиповну безжизненный взгляд, обошло или, лучше сказать, проскользнуло два раза вокруг комнаты и исчезло, как показалось, в стене. Надежда Осиповна была испугана до полусмерти.

Спустя год или два после этого случая она увидела во сне похороны, и будто кто-то говорит: «Смотрите, хоронят «белую женщину» вашего семейства. Больше ее не увидите».

Так и вышло. Галлюцинации у Надежды Осиповны прекратились. А что это была за незнакомка – доподлинно никто так и не узнал.

В 1826-м   брат его Лев решил поступить в военную службу, не извещая о своем намерении родителей. 

Они уехали на лето в Михайловское, а он остался тогда в их пустой квартире в Свечном переулке. Собрал всю экипировку, вещи: белье, платье, несессер и кофейник со спиртовкой. Уже упаковывал лично, не доверяя слуге, дорожный баул. Надев новенький мундир, любовался собой в зеркале.

И тут, в (позади себя, в дверном проеме) увидел  силуэт старушки. Которую принял за скончавшуюся семь лет назад свою гранд-манан, Марью Алексеевну Ганнибал.

Он обернулся: Бабушка, ты? Старая Дама подошла к нему, благословила крестным знамением и мгновенно исчезла.

Впоследствии в Варшаве, рассказывая об этом матери Павлищева (свояка, мужа сестры Ольги), Лев Сергеевич, который был совершенно не суеверен, прибавил: «Благословение тени добрейшей бабки нашей послужило, знать, мне на пользу. Во всех отчаянных сражениях с персиянами и поляками я среди адского огня не получил даже контузии, пули отскакивали от меня, как от заколдованного».

Сергей Львович и Василий Львович (отец и дядя поэта) видели наследственное привидение в один и тот же день и час, но постеснялись признаться  друг другу. Не к лицу зрелым мужьям иметь видения, непостижные уму. Выяснилось это спустя много лет, в случайной беседе. Оба были взволнованы.

Лишь Александру Сергеевичу Серая Дама не являлась никогда (хотя, кто знает? Может быть, он это от всех утаил).

Сейчас Серую Даму порой замечают служители в Аничковом дворце – по ночам она маячит в коридорах и залах, любит сидеть в царских креслах.

Не та ли это Самозванка, что однажды забралась на трон императрицы Анны Иоанновны?

Смерть – всегда самозванка, незаконно, без всяких на то прав, отнимающая у человека его корону, его трон, его земное царствие…


       
             5. Папа двойников или Триста девичьих головок

Художник и граф Ротари (в честь которого, по версии, получил имя Графский переулок) тоже имел здесь на Фонтанке дом.

Ученик Балестры и Тревизани, он был выписан в Петербург императрицей Елизаветою Петровной. «Дабы увековечить моих подданных в чудной живописи». Ротари (почти ротатор) – автор великого множества портретов петербуржцев, среди них более трехсот девичьих головок, милых барышень столицы. Как-то влекло его музу, все более, на женский пол…

Он, кстати, рожден был 30 сентября, в день православных Веры, Надежды, Любви.

Вы только посмотрите на них, как они хороши: все эти Тани и Наташи, Алины, Аннушки, Сонечки, Зизи!

Верочки, Наденьки, Любочки.

Головки рококо.

«Кабинет мод и граций» Екатерины Великой их хранит.

В виртуальном окружении трехсот «двойниц» Пьетро Антонио Ротари останется навеки  почетным жителем Трапеции.

Мистические женихи этих трехсот невест – это генералы 812-го года, чьи портреты, кисти другого иноземца, англичанина Джорджа Доу, выставлены в особой галерее в Зимнем Дворце.

Русские породистые львы, в ментиках и доломанах, при холеных бачках и удивительных душистых усах – воспетые юной Мариной Цветаевой.

Женихи, разлученные с невестами своими, кисти Ротари.

Они тоскуют друг о друге, усиливая инфернальную грусть Петербурга, которой  здесь все пропитано.               



                6. Двойники Пушкина

К Пушкину, быть может, именно где-то здесь, поблизости пришло ощущение (и даже ясное осознание) собственного бессмертия.

Со времен Гоголя портрет в петербургской традиции – один из символов двойничества. По народным суевериям, портреты обладают частью души своего оригинала, и при определенных обстоятельствах некоторые из них могут оживать.

Так, к примеру, ожил портрет Федора Достоевского, (мистического патриарха фэнсиона), как-то приставший, прилипший к почтенному издателю «нового времени» Суворину в день достоевских похорон.

На другом берегу Фонтанки, на Щукинском рынке (нынешний Апраксин двор) бедный художник Чартков купил на последние гроши портрет старика в азиатском костюме, на лице которого удивительным живым огнем горели глаза, «они словно смотрели прямо в душу Чарткова…»

Тысяча червонцев, найденных в раме портрета спасают художника от бедности и приносят ему коммерческий успех. Но легкость, с которой приходят к Чарткову деньги, оборачивается для него утратой таланта (из евангельской притчи). Чартков – на слух почти как Чертков («черт», с поправкой на «чары»). Вспомнилась эта история кстати, она соотносится напрямую с нашей главной темой, о Художнике и Мире.

Ортодоксальный ислам, вот, запрещает писать портреты людей – не смейте соревноваться с Аллахом. Грех.

А христиане даже портреты Бога пишут, Богоматери, святых, ангелов – иконы.

Двадцатисемилетний Пушкин, по просьбе друзей, позировал для портрета Оресту Кипренскому (тоже фигура мистическая – незаконнорожденный беззаботный полугений) в его мастерской в Шереметьевском дворце на Фонтанке.

В том самом астральном Фонтанном Доме, с зеркальным Белым залом, с «перекличкой шереметьевских домовых», с новогодним шествием привидений. С двусмысленным девизом над воротами: Deus conservat omnia – Бог сохраняет все.

Портрет Александра Сергеевича работы Кипренского вышел хорош, по мнению многих, самое достоверное из прижизненных изображений поэта. И то сказать, 1827-й  был особым для Пушкина. Цифры его: два и семь, «коварная двойка», коей легкомысленно вверял он «дедов честный капитал», и семерка, Фортуна, богиня счастья. А сумма их – девять, число муз.

Это год его власти, его вступления в Аполлонову зрелость – которую и сумел отразить своим искусством живописец (и для него тот год был удачным).

Пушкину портрет, как и нам, нравился, он поблагодарил Кипренского в стихотворном послании:

Любимец моды легкокрылой,
Хоть не британец, не француз,
Ты вновь создал, волшебник милый,
Меня, питомца чистых муз –
И я смеюся над могилой,
Ушед навек от смертных уз.

Себя, как в зеркале, я вижу,
И это зеркало мне льстит.
Оно гласит, что не унижу
Пристрастья важных Аонид.
Так, Риму, Дрездену, Парижу
Известен впредь мой будет вид.

Портрет опасен. Но он же – эликсир вечной молодости, средство Макропулуса, пропуск в вечность.

В этом «меченом» 27-м  поэт часто бывал на Загородном, в доме Дельвига. Так вот, это именно Антон Антонович заказал Кипренскому портрет друга, повесил готовую работу в своем кабинете. А после гибели барона Пушкин выкупил полюбившийся ему портрет у вдовы Дельвига.

Поэту в год расцвета дано было увидеть самого себя (своего двойника)  и утвердиться в собственном существовании.

Зеркальные отражения Александра Сергеевича, коли уж мы о них заговорили, до удивления не похожи друг на друга. Светские знакомые и случайные соглядатаи Пушкина, описывая его в дневниках своих и письмах, полностью противоречат друг другу.

Хор современников:

   -  Невозможно быть более некрасивым – это смесь наружности обезьяны и тигра <…> Он очень в нее влюблен, и рядом с ней его уродство еще более поразительно…
   -  Пушкин был очень красив: рот прелестный с тонко очерченными губами, и чудные голубые глаза…
   -  Толстые негритянские губы, арапская смуглость…
   -  Он вовсе не был смугл, как утверждают некоторые – а  вполне белокож…
   -  Я издали наблюдал это африканское лицо, на котором так и сверкает ум…
   -  Познакомился с поэтом Пушкиным. Рожа ничего не обещающая…
   -  Глаза его непременно остановят вас: в них вы увидите искры лучистого огня, которым согреты его стихи…
   -  И увидел – маленькую белоглазую штучку…
   -  С первого взгляда обнаруживается гений чудный…
   -  Побыл минут пять – превертлявый  господин…
   -  С черными очами, страшными черными бакенбардами, придающими его лицу какое-то чертовское выражение…
   -  С шелковистыми каштановыми локонами, глазами светло-голубыми…

Так светло-голубые, или гений? Черные, или превертлявый господин?

Он умудрялся быть разным и никогда не равным самому себе.
«Непостижимец». Жизнь – шехерезадин бездонный сундук, сноп сюжетов. Таланта хватило бы на целое поколение литераторов (самых разнообразных). Пушкин это сто Пушкиных. Сотня двойников «во флаконе» одной личности.

Мало кто знает, что в пушкинском Петербурге встречались двойники Александра Сергеевича.

Фантомы. Клоны. Близнецы.

Приятели неоднократно видали его в один и тот же час, одну и ту же минуту, в двух местах. Рассказывали об этом только в избранном кругу, шепотком, не без суеверного ужаса.



                7. Двойники Ленского

Любимый лицейский друг Пушкина, его «парнасский брат» поэт Антон Дельвиг предчувствовал свою раннюю смерть.

Он был не менее суеверен, чем Александр Сергеевич, боялся тринадцатого числа, тринадцати гостей за столом, трех горящих в одной комнате свечей и тому подобных казусов, намекающих на нехорошее.

Любил при случае порассуждать о загробной жизни, в частности, насчет обещаний, данных при жизни и исполненных после кончины.

Как-то раз в гостиной своего дома на Загородном Антон Антонович взял обещание со своего приятеля Левашева и, в свою очередь, сам пообещал явиться после смерти тому, кто останется после другого в живых – и дать знать о себе каким-либо способом.

 «Ухватя за ворот, или, погрозив  костяным кулаком…»

Разговор происходил за семь лет до преждевременной кончины Дельвига и, конечно, был Левашевым забыт. Но ровно через год после смерти поэта, как утверждал сам Левашев (левизна, знак чёрта – в его фамилии), «в 12 часов ночи Дельвиг молча явился в его кабинет, сел в кресло и потом, все так же, не говоря ни слова, удалился».

Барон Дельвиг почил 14 января 1831 года, в 10-летнюю годовщину смерти вымышленного Ленского, с которым его сравнивал Пушкин.

…Младой певец
Нашел безвременный конец.
Дохнула буря, цвет прекрасный
Увял на утренней заре.
Потух огонь на алтаре!…

Умер Дельвиг не столько от «гнилой лихорадки» (?), которая значилась в официальном медицинском бюллетене, сколько, по мнению близких ему людей, от горестей сердечных. Поэта прилежно травил царский сатрап Бенкендорф за либеральное направление «Литературной газеты» – устраивал разносы, угрожал опалой…

Но главной причиной явилась молоденькая жена, Софья. Дельвиг, как и Ленский, погиб от любви (на мистической дуэли с врагом – Хладным Светом).

Как Ольга Ларина, молодая вдова «недолго плакала». Софья Дельвиг вторично вышла замуж, не выдержав даже обязательного года траура – «Пред алтарем она стояла, с огнем в потупленных очах, с улыбкой легкой на устах»… Инфернальный образ.

Тема двойничества слышится в соотношении смерти Дельвига и Пушкина. Зизи Вульф – сестре Ловласа-Вульфа, Пушкин посвятил  несколько стихотворений. Одно из них, любимейшая, согласно опросам, пиэса новейших россиян:
Если жизнь тебя обманет,
Не печалься, не сердись!
В день уныния смирись:
День веселья, верь, настанет.
Сердце в будущем живет;
Настоящее уныло:
Все мгновенно, все пройдет;
Что пройдет, то будет мило.
Всех нас жизнь обманула, но она же и мила.
Тоненький силуэт Зины появляется в строфе «Онегина»:

Ряд стройных рюмок, узких, длинных,
Подобно талии твоей,
Зизи, кристалл души моей,
Предмет стихов моих невинных,
Любви приманчивый фиал,
Ты, от кого я пьян бывал

Намек на жженку, которую она варила в Тригорском для Пушкина,  Вульфа и Языкова. (А талия  17-летней барышни оказалась, на поверку, не тоньше в обхвате, чем талия 27-летнего Александра Сергеевича). 

«Приманчивый фиал» Зизи (сопровождаемый хрустальным звоном)  появляется в «Онегине» в вымышленный четверг «12 января 1821 года», за два дня до гибели Ленского.

Настоящая же Евпраксия Вульф, по мужу Вревская (некогда «полувоздушная дева», ныне же вальяжная дама, мать семейства) обедала с Пушкиным и его сестрой 26 января 1837 года, накануне дуэли с Дантесом.

Именно ей Пушкин, в удивительную минуту, сообщил о завтрашнем поединке.

Она знала! – и (за что ее упрекают пушкинисты вот уже почти два века), ничего не предприняла.

Но как Евпраксия Николаевна могла бы спасти Пушкина? В ее ли скромных силах было это?

Колокольчиковое имя Зизи, как мистический бубенец под дугой тройки, вещает скорое приближение гибели. Смерть – лихой ямщик – гонит своих бешеных, в пене, коней…

Набоков в «Комментарии к роману «Евгений Онегин», решил, что забавно было бы проверить, что же делал живой Байрон в то время, как пушкинский герой танцевал, тосковал и погибал.

И выяснилось, что 12 января 1821 года, когда Ленский на северо-западе России отправлялся на свой последний бал, Байрон в Италии, в Равенне, написал в своем дневнике: «…на Корсо встретились мне маски… они пели и плясали, «ибо завтра все умрем» (тема Карнавала)

На следующий вечер, 13 января, когда Ленский сочинял свою последнюю элегию ("Паду ли я стрелой пронзенный, иль мимо пролетит она?"...) Байрон внес в дневник такую запись: «Еще один день прошел… но что лучше, жизнь иль смерть, лишь боги знают», как сказал Сократ своим судьям…»

А 14 января, в тот самый день, когда Ленский с Онегиным дрались на дуэли, можно прочесть следующее: «Прискакали – разрядили пистолеты – славная стрельба».

Чайльд-Гарольд и Онегин встречаются. На воздушных путях.
 


                8. Лили или Астрал Зеркала

Ксеноиды (гости книги).
.
Они просятся в это повествование, пытаются проникнуть, из своего родного «пятого времени суток», «тринадцатого мартобря» – во все щели текста, чем дальше, тем настойчивее. Основная их примета, родовая черта – на страницах стихов и прозы они предстают краткими, порой мгновенными гостями, а не полноправными действующими лицами.
 
Держать оборону, не впуская их, автор уже не в силах. Один из ксеноидов (от греческого «ксения» – гостья):
             
Лили, дух женского пола, родившийся в Вавилоне, в тот самый момент, когда неизвестному мастеру впервые удалось отполировать обсидиановую пластину так тщательно, что отражение в ней стало неотличимо от оригинала.

Лили послана богами, дабы представить людям их самих, как они есть – но и возвышенный Идеал.

Из Вавилона она попадает в Египет, потом в Грецию, Рим, Иудею. Переходит из рук в руки.

Озирис, Эхнатон, Александр, Платон, Сократ, Эпикур, Калигула, Сенека, Август, Иисус, Магдалина, апостол Павел – все они владели этим зеркалом.

Каждому из них Лили загадывала загадку: кто ты есть?

Этот дух вселяется в Илью-пророка, призывающего правоверных познать, глубоко и без лицемерия, самих себя (L’Ilia).

Иисус, предлагавший ученикам взглянуть на лилию долин, ибо «царь Соломон во всей роскоши своей не одевался так, как любая из них» – в сущности, убеждал их посмотреться в зеркало

Многоликая Лили принимает образ причудницы-маркизы, смешной жеманницы. Под именем Лилетты Бланш де Грасси участвует в «Зеркальной войне».

Была такая – между Венецией и Францией, длилась четырнадцать лет.  Венеция  владела секретом производства особого стекла, а Париж, поклялся этот секрет  украсть.

Диктует трактат «Зеркало греха» королеве Маргарите Наваррской.

Позирует Леонардо, а потом Дюреру, Веласкесу, пишущим, собственно, автопортреты.

Она глядит на нас из каждого трюмо, псише и трельяжа.

Лили появляется в Петербурге, на перекрестке Фонтанки и Невского – владелица аптеки, торгующей, среди прочего,  очками, моноклями, биноклями, окулярами и пенсне.

Имеются в волшебной лавке, конечно, и зеркала всевозможные.

Зерцала гадательные, отражавшие авгуров, пифий, халдеев… Сен-Жермена и Калиостро…
 
Венские, овальные. Парижские, осьмиугольные. С золотым, розовым, зеленоватым отливом стекла. В бронзовых рамах, в серебряных, в золотистых. С аканитами, купидонами, пальметками…

Дамские туалетные коробочки, сундучки, ларчики, шкатулки, пудреницы…

Особые тонкие амальгамы, в цвет нежно персикового загара, дарящие глядящимся в них вечную юность.

Зеркальные тоннели «из ниоткуда в никуда», из мира живых в мире мертвых, по которым уносится душа покойника (оттого их и занавешивают в его доме черными шалями).

Но удивительнее всех вещиц – та, что продает их. Негоциантка трех тысячи лет отроду. Все еще, впрочем, красотка, с неестественно большими, бутылочно-зелеными (вставные, что ли?) глазами. Талия «в рюмочку», фигурка, которую словно кто-то выдул  через соломинку. «Вся как стеклянная».

Именно она продала мсье Онегину двойной лорнет, который он в театре «скосясь, наводит на ложи незнакомых дам».

А Пьеру Безухову – очки («Вы плохо видите сквозь свои очки», – так начиналось анонимное письмо, разоблачающее супружескую неверность графини Элен и приведшее к дуэли Безухова с Долоховым).

Анна Каренина приобрела в аптеке мадам Лили свою дамскую черепаховую лорнетку.

Игрушка перешла от нее к чеховской Даме с собачкой, потерявшей аксессуар (вышедший к тому времени из моды) на Ялтинской набережной.

Супруги Каренины, а также Пьер, в гостях у Болконских, жили неподалеку, во Владимирской улице.

Евгений Онегин вполне мог проезжать по набережной Фонтанки в нанятой карете, спеша в театр с детского праздника, а оттуда – на бал.

Ну и, микроскоп Базарова, для препарирования несчастных лягушек – тоже из этой лавки.

И лупа энтомолога Набокова (кто попался в сачок: "Аполлон" или "Мертвая голова"?)

Раздваивая реальность, Лили шутит с питерскими обитателями: царями и философами, дамами и проститутками, денди и босяками.

Флиртует, интригует, водит за нос.

При том, не забывая задать каждому вопрос, от ответа на который зависят вся его личная состоятельность и счастие… а, пожалуй, что и жизнь…

Кто ты, человек?



                9. Двойник Асмодея

В пушкинское время вблизи Аничкова моста снимал холостяцкие апартаменты приятель Александра Сергеевича Петр Андреевич Вяземский, европейски-образованный джентльмен, чуждый какого-либо суеверия и мракобесия.

Юные годы провел на Монмартре, воздухом свободы надышался. И вот, с ним-то, на язык злым  вольтерьянцем, произошла история:

«Однажды я ночью возвращался в свою квартиру на Невском проспекте у Аничкова и увидел яркий свет в окнах своего кабинета. Не зная, отчего он тут, вхожу в дом и спрашиваю своего слугу: «Кто в моем кабинете?» Слуга сказал мне: «Там нет никого» – и подал мне ключ от этой комнаты. Я отпер кабинет, вошел туда и увидел, что в глубине этой комнаты сидит задом какой-то человек и что-то пишет. Я подошел к нему и, из-за плеча его прочитав написанное, громко крикнул, схватился за грудь свою и упал без чувств; когда же очнулся, уж не видел писавшего, а написанное им взял, скрыл и до сей поры таю, а перед смертью прикажу положить со мной во гроб и могилу эту тайну мою. Кажется, я видел самого себя пишущего».

Кабы знать, что ж то были за слова, которые написал двойник? Если и узнаем – то там только, «где известно все». Говорят, пережив жуть той ночи, вольнодумец Петр Андреевич стал примерным сыном русской православной церкви – прилежно исповедовался, соблюдал все посты, отстаивал, крестясь и кланяясь, многочасовые обедни.

Вспомним также, что на собраниях литературного общества «Арзамас» (тоже происходивших в нашем фэнсионе), каждый из членов которого имел прозвище по названию одной из баллад Жуковского, Петр Вяземский именовался – Асмодей (дьявол).


               
                10. Двойник Светланы

Василий Жуковский, сын русского офицера и привезенной из военного похода, в качестве трофея, пленной турчанки, уже своим появлением на свет вписался в сюжет романтической поэмы.

Юноша мечтательный, нежный сердцем, склонен был к изящным искусствам, русской дворянской меланхолии и восточному фатализму.

Прибавьте к этому скромность средств, даже прямую бедность.

Гостя в доме приятеля своего по «Арзамасу» Блудова. Молодой человек не имел даже приличного платья, и в торжественных случаях надевал сюртук доброго Дмитрия Николаевича.

Но дело в том, что… три года назад, после Бородина, юный поручик народного ополчения Жуковский сочинил батальную оду «Певец во стане русских воинов», которую горячо одобрили, пусть не журнальные критики, но его товарищи по полку.

Баллады «Светлана» и «Людмила» сделали его идолом уездных барышень, изображавших поэта в своих альбомах, не иначе как увенчанным лавровым венком Петрарки и с лирой Аполлона в руках. 

На заседаниях «Арзамаса» каждый носил имя по одной из баллад Жуковского (Кассандра, Сверчок, Эолова Арфа, Чу…) Сам же меланхолический Василий Андреевич именовался Светланой.

Молчалива и грустна
Милая Светлана…

Склонная к меланхолии и очень чувствительная, очень деликатная, «жантильная», как  тогда говорили, барышня – вот Жуковский.

Он был бы очень хорош в женской бальной робе того времени (с сильно завышенной талией «ампир», с украшением в виде романтического, вьющегося по плечам и груди плюща или дикого винограда).

Светланой называл поэт и ту, которую любил – свою воспитанницу и кузину Александру Протасову, в замужестве Воейкову. Обладавшую литературным даром, вообще, очень светлую. Ей и посвящена баллада:

О, не знай тех страшных снов,
Ты, моя Светлана!

Так вот, в отношении самого себя  (т.е., «Светланы», по арзамасскому прозвищу) эти заклинания оказалась действенными. Судьба Жуковского из самых светлых: юность, согретая «приветом друга, лаской дев», литературная слава, поздний, но счастливый брак, давший окончательное примирение с жизнью.

А вот печальная Саша Воейкова знала "те страшные сны".

Эту Светлану счастье обошло стороной (заплутало по кругу, как путник в метели…)

Бросила она однажды, в святочный вечер, свой башмачок за ворота – а он указал узким носком путь совсем не в ту сторону.
               
В предчувствии смерти (скончалась в родах) написала она  письмо другу Жуковскому, в котором благодарила за лучшие минуты жизни и назначала встречу за гробом.

«Там я буду еще ближе к вам…»

Поэт в виньетке судьбы окружен двумя грациями. Он влюблен был (очень возвышенным образом) поочередно в двух своих племянниц, расцветающих сестер Протасовых, особенно, в младшую, Марию. Но мать девиц запретила им даже думать о свадьбе с Жуковским, ссылаясь на довольно близкую степень родства – православная церковь в подобных случаях запрещала  венчаться.

Мчатся тучи, вьются учи, невидимкою луна освещает снег летучий.

Мутно небо, ночь мутна.

Религиозные табу, мораль строгая, словно хоровод призраков, окружили и затенили Светланину влюбленность.

Они были робкими. И добрыми.

Оборотная сторона луны.

Мистический смысл ситуации: жениху достается «доля» и «встреча», а невесте –  «недоля» и «невстреча». Поэту – солнце с Аполлоновыми лучами; музе его – черная луна.          



                11. Маэстро полетов (дубль1)    


Еще амуры, черти, змеи
По сцене скачут и вопят.
Еще усталые лакеи
На шубах у подъезда спят…
А.С. Пушкин.            
               

Первый танцовщик и балетмейстер петербургской балетной труппы, Шарль-Луи Дидло, обитал здесь.

Ежедневно он  ходил пешком (приплясывая) в Мариинский театр, на спектакли и репетиции, и обратно. Частенько он сам выступал в балете, а потом возвращался домой в… лавровом венке вместо шляпы и в греческой тунике вместо пальто. Костюм Аполлона –  покровителя искусств, бога богемы. Ср. с А. М. Белозерским –  тоже Аполлон фэнсиона;  тема Двойничества).

Среднего роста, рябой, худощавый, лысоватый – в жизни дядюшка Дидло мало соответствовал классическим тогам, но на подмостках:

Я – раб, я – царь, я – червь, я – Бог…
 
На улице его нельзя было не заметить, настолько характерны были его внешность и манеры. Он приплясывал на ходу, гримасничал, жестикулировал. Голова его всегда была занята сочинением какого-нибудь па или сюжетом нового балета, и потому его беспрерывно как-то подергивало.

Ноги маэстро были необыкновенно выворотны. Идти рядом с ним было небезопасно – у него была привычка лягаться, точно  он страдал пляской святого Витта.

Пинок, отвешенный балетной ногою – это серьезно.

Кто видел его первый раз, мог принять его за помешанного.

Балеты Дидло – чудеса. Из толпы милых воздушных девиц он, как будто из цветов, составлял гирлянды, букеты, венки.

Он первый дал искусству танца третье измерение – высоту. Ввел так называемые полеты, т. е. воздушные сцены. Леветировал танцовщиков. Превратил их в полу-птиц.

I belive I can fly.

Вместо господствовавших в куртуазном веке пудреных париков, французских кафтанов, башмаков с большими пряжками для танцоров, а также фижм, корсетов и пышных воланов для балерин, Дидло изобрел трико (название происходит от фамилии парижского чулочного мастера Трико, выполнявшего его заказы). Обтягивающие, сексуальные трико вызвали шок, но и восторг.

При нем балерины оделись в легонькие пачки из тарлатана – наряд видений, сновидений, призраков.

Пока зрителю нравятся «тетеньки в пачках» (а это правда, красиво)– балет не умрет.

Балетоман Александр Сергеевич воспел творения Шарля-Луи в первой главе «Евгения Онегина»: «Еще амуры, черти, змеи на сцене скачут и вопят, еще усталые лакеи на шубах у подъезда спят…»

Правда, байронический Онегин, зевая, отворачивается от сцены. Его не трогает даже полет Истоминой, которая:

Одной ногой касаясь пола,
Другою медленно кружит,
И вдруг – прыжок, и вдруг – летит,
Летит, как пух от уст Эола!
То стан совьет, то разовьет,
И быстрой ножкой ножку бьет…

Все эти обольщения, волшебные миражи не для Онегина: «Балеты долго я терпел, но и Дидло мне надоел».

Но сам Пушкин тут же оговаривается  в примечании: «Эта черта охлажденного чувства, достойная Чайльд-Гарольда. Балеты Дидло исполнены прелести и живости необыкновенной»

Романтический Дидло был брутальным деспотом на сцене. Молодые впечатлительные  артистки разносов его боялись до обмороков. Мог, под горячую руку, и поколотить бестолкового ученика (цу).

После многих скандалов и интриг он ушел из Мариинки, рассорившись с директором императорских театров князем Гагариным. Тот не затруднился посадить великого балетмейстера под арест. Тема униженного (чиновниками, нуждой и вообще жизнью) гения, для сих мест – сквозная.

Отбыв наказание, артист заявил: «Такого человека, как Дидло, не сажают», –  и хлопнул дверью.

«Амуры, черти, змеи» – выпорхнули со сцены, вслед за ним.

Их больше нет. Есть па-де-де и па-де-труа и гран-па. Амура, может, еще найдешь с трудом, а черти, змеи, вериоки, нимфодоры, полишенели и т.п., исчезли.

И, в рифму (опять двойник!):



                12.Маэстро полетов (дубль 2)

По набережной Фонтанки ездил на службу в Мариинский театр и другой облачный геометр, Мариус Петипа (жил на Загородном).

Служба у него была – с  элементами кордебалета, цирка и сумасшедшего дома.

Уроженец Марселя, учившийся в Париже, танцевавший потом в Бордо и Испании, двадцатипятилетний артист прибыл в Петербург с несколькими бедными на вид сундуками, где аккуратно уложены были его сценические костюмы , бритва, мыло и чуть-чуть белья. А также будущее русского (а значит, и мирового) балета на века вперед.

Только представим себе, если бы актерские странствия привели балетмейстера  в другую страну. Не было бы «Лебединого озера», «Щелкунчика», «Жизели», «Корсара»… Все это  из сундука Петипа.

Мариус Иванович, как его называли в России, порхал по сцене до семидесяти лет, изумляя современников галантным изяществом жете и высотой антраша. Он же поставил в Мариинке сорок четыре многоактных балета, да переделал заново шестнадцать, это не считая тридцати пяти опер и несчетного количества всевозможных танцевальных номеров и миниатюр.

Самовластно правил он облаками (в пышных тюлевых пачках), всеми звездами и радугами  (стразы и тарлатан) в небесах балета. Рассчитывал по своей строгой линейке (мог, пробегая мимо, и охлестнуть ею!) воздушные пути эфемерид. Мэтр-геометр.

Фонтан. И фейерверк.

До последних дней  фонтан не пересыхал, фейерверк не гас, ни в одном из своих этюдов гений не повторился, находя оригинальный сценический рисунок для каждой, даже кордебалетной партии.

Два летучих француза – Дидло и Петипа вечно парят где-то над самым райком, над галеркой и хорами, над ангелами и нами, грешными – в нарисованных на куске старого холста небесах.    



 
                13. Двойник Голядкина

Или, собственно, «Двойник».

Сама топография местности на берегах Фонтанки, ее микроклимат, рельеф, погодные условия предрасполагают действительность к раздвоению – в бликах воды, в игре теней от решеток набережной, в эффектах тумана, измороси, дождя и мокрого снега. Порой в этих местах метеорология фатальна. Бессмертным пером своим изобразил рутинное светопреставление Достоевский в повести «Двойник»:

«…Господин Голядкин вне себя, выбежал на набережную Фонтанки, близ самого Измайловского моста…Ночь была ужасная, ноябрьская, мокрая, туманная, дождливая, снежливая, чреватая флюсами, насморками, лихорадками, жабами, горячками всех возможных родов  и сортов – одним словом, всеми дарами петербургского ноября. Ветер выл в опустелых улицах, вздымая выше колец черную воду Фонтанки и задорно потрагивая тощие фонари набережной, которые в свою очередь вторили его завываниям тоненьким, пронзительным скрипом, что составляло бесконечный, пискливый, дребезжащий концерт, хорошо знакомый каждому петербургскому жителю.

Шел дождь и снег разом. Прорываемые ветром струи дождевой воды прыскали чуть-чуть не горизонтально, словно из пожарной трубы, и кололи и секли лицо несчастного господина Голядкина, как тысячи булавок и шпилек… Ни души не было ни вблизи, ни вдали, да казалось, что и быть не могло в такую пору и в такую  погоду… Вдруг… вдруг он вздрогнул всем телом и невольно отскочил шага на два в сторону. С неизъяснимым беспокойством начал он озираться кругом; но никого не было, ничего не случилось особенного – а между тем…между тем ему показалось, что кто-то сейчас, сию минуту, стоял здесь, около него, рядом с ним, тоже облокотясь на перила набережной…». Так начинается раздвоение несчастного господина Голядкина.

Судьбу можно вообразить в виде такого вот простуженного, дико одинокого петербургского прохожего. Странного, бормочущего что-то под нос самому себе.

Мистический смысл ситуации: с самим собой (двойником) разговаривает писатель, а также его герой. С самим собой (двойником) разговаривает город. С самою собою общается культура. История. Искусство. С самим собою ведет диалог любой человек, и человечество в целом.      
               
               
                14. Тень Достоевского (Неть)

Кто стучится?
Ведь всех впустили.
Это гость зазеркальный? Или
То, что вдруг мелькнуло в окне....

Шутки месяца молодого,
Или вправду там кто-то снова
Между печкой и шкафом  стоит?
Значит, хрупки могильные плиты?
Значит, мягче воска гранит?
Анна Ахматова. «Поэма без героя».


Давно стихами говорит Нева,
Страницей Гоголя ложится Невский,
О Блоке вспоминают острова,
А по Разъезжей бродит Достоевский.
Самуил Маршак.

Дух Достоевского обитает здесь, а не на разрытой Сенной и переименованных Мещанских.
К. Ротиков.

Достоевщиной, как неким невидимым  инфра-красным излучением, пропитано тут все: пейзаж, архитектура. Сам воздух достоевский.

Тут всюду маячит его тень.

Всюду наталкиваешься на его знаки.

В судьбах местных обитателях прослеживаются его сюжеты, мотивы его прозы.

Надрыв. Катарсис. Преступление.

Достоевский не описал современную себе Россию. Он ее создал по своему образу и подобию. Писатель не подражал действительности. Действительность подражала ему.

На то и гений.


Здесь он жил в юности с приятелем, Григоровичем, который , прочтя первое творение Достоевского, историю Макара Девушкина и Вареньки Доброселовой – «Бедные люди», весьма сие сочинение одобрил и, в тайне от автора, отнес на суд к Некрасову.)

Зздесь на квартире публициста Милютина он посещал собрания петрашевцев.

Главный Дом писателя «за углом», на перекрестке с Ямской с Кузнечным переулком. Здесь был создан роман «Братья Карамазовы», по мнению автора и многих читателей, а также сугубых ценителей – самая значительная его книга.

Здесь Россия и мир навеки приняли в себя Достоевского – «одинокого звонаря», что дороже просто славы, российской и мировой.

Здесь он, возможно, глубже, чем какой-либо другой человек на земле, понял этот мир и его творца.

И может быть даже, здесь он, в самые последние отведенные ему месяцы – постиг, наконец, самого себя.

И, что не менее важно, здесь Федор Михайлович был просто счастлив. В семейной жизни, с женой Анной Григорьевной и детьми. Он утверждал, что счастье семейное – это девять десятых возможного на земле счастья, а на долю всего остального (в том числе и творчества, и славы) остается только одна десятая.

Здесь он и скончался, и был отпет во Владимирской церкви. Тсюда провожала его на кладбище многотысячная толпа петербуржцев.

Суворин (издатель «Нового времени») в рассказе «Тень Достоевского» утверждает, что через несколько месяцев после кончины писателя, к нему попал портрет его в гробу, написанный художником Крюковым.

Крюков: руки-крюки; но и – крюк, зацепивший мертвеца.

Вдова писателя нашла образ малопохожим и отказалась его приобрести. Тогда Суворин согласился заплатить живописцу – и, в самый сочельник, получил этот пафосный, довольно нелепый портрет, размерами в квадратных пол-аршина. 

На следующую, рождественскую ночь к автору в дом является призрак  Достоевского, произнося странные слова: «Я утопист, утопист. И доброта есть утопия, большая утопия. Ведь даже у Господа Бога  есть ад…»

Тень Достоевского вечно обречена возвращаться в наш фэнсион.

«Передо мною невысокая ширма, и на этой ширме я увидел голову Достоевского. Он стоял сзади ширмы, и из-за нее виднелась только его голова, но не та, что на портрете, а другая, несомненно, на него похожая, с редкими волосами, с его глазами, его бородой.

«Галлюцинация, галлюцинация», – повторялось в моем мозгу, точно маятник, отбивающий секунды. Но голова, несомненно, виделась мне совершено реально, и глаза светились и моргали. Не знаю, я, может быть, с ума сходил. Но то, что я видел – видел, а как это называется в науке – не все ли равно?»

               
Памятник Достоевскому на Большой Московской.

Сутулясь, погруженный в себя, он сидит на скамье, как когда-то сиживал в ограде Владимирской церкви, страдалец и страстотерпец, не святой, но мученик, не канонизированный, но все же, небесный заступник всех униженных и оскорбленных.

Быть может, именно его изваяние (как и его тень) оберегает город от бесов.

 
                15. Русский Янус


Самый двойственный философ Серебряного века. Не случайно он прожил почти всю свою петербургскую жизнь здесь, за углом, на Коломенской.

Автор работ о мышлении – не скрывавший своей «звериной» антипатии к делу мысли, к науке.

Первоклассный стилист (по мнению некоторых, первый в своем поколении) с пренебрежением и отвращением отзывавшийся об искусстве слова («литература – это мои штаны»).

Юдофил, с легкостью трансформирующийся в юдофоба. Убежденный защитник семьи, семейной любви – проклинавший  цепи Гименея, которые «кандалами сковали личность».

Ярый враг коммунизма – заявлявший публично, что «революционеры совершенно правы».

Один из самых строгих христианских моралистов – с особым удовольствием выступавший против нравственности, как таковой («Я даже не знаю, через ять или через е пишется нравственность»).

Любивший Россию до боли и ненавидевший до зубовного скрежета.

О нем говорили, что он пишет одновременно «обеими руками», левой и правой, публикуясь и в революционной, и в консервативной прессе. Что он – чудище с двумя и головами, двумя сердцами (и двумя «низами»). Что, наконец, два Розановых ходят по Петербургу, внешне похожие, как близнецы, но, в сущности, антиподы. Но вот, проницательный приятель, хорошо знавший Василия Васильевича, написал о нем так: «Розанов не был двуличен, он был двулик. Подсознательная мудрость его знала, что гармония мира в противоречии. Он чувствовал, как бессильны жалкие попытки человеческого рассудка примирить противоречия… Но он знал и, что противоречия и парадоксы «приближают нас к тайнам мира». Василий

Розанов – самое полное воплощение русского Януса.

Мистический смысл ситуации: Сакральный брак души философа с Лили, душой зеркала.


 
            16. Двойник Коробкина или Коробка двойников

В Серебряном веке на перекрестке набережной Фонтанки и Чернышева переулка в Вольной философской ассоциации (Вольфилле) Андрей Белый, он же Борис Николаевич Бугаев читал адептам курс лекций о символизме.

Прозаик, поэт, антропософ – гений с чертами безумия или (и) безумец с даром гениальности.

Автор самого великого романа о Петербурге, может быть, одного из четырех самых великих романов ХХ столетия (Кафка, Джойс, Пруст и Белый). «Читал лекции» – слабо сказано, это были не то богослужения, не то сеансы черной магии, безо всякого ее разоблачения: он заговаривал аудиторию многочасовыми, невнятными, но блистательными монологами: витийствовал, пританцовывал, а руки летали в воздухе.

Ирина Одоевцева называла сии действа небесным чистописанием, Георгий Иванов – словесным балетом, а Марина Цветаева – метанием поэтического бисера.

Мог уболтать собеседника, если не до смерти, то до потери сознания: два человека натурально упали в обморок, слушая его, причем, такие закаленные эрудиты, как Сергей Соловьев и Владислав Ходасевич.

И не здесь ли, в Вольфилле, несясь после лекции по залам, в поисках выхода, Белый умудрился «вбежать» в зеркало.  Как описывает это очевидец: «Натолкнувшись с размаху на себя самого, Белый отступил, дав дорогу своему отражению, и прошипел раздраженно: какой неприятный субъект!»

История, в каком-то смысле, предсказывающая печальное (хоть и блестящее) – хрупко-стеклянное будущее Белого, до конца жизни остававшегося в сложных отношениях (а то и в кровной распре) с самим собою.

В другой раз Борис Николаевич, увидав знакомого, идущего ему навстречу, протянул руку, намереваясь поздороваться – но по дороге забыл о своем намерении и остановился, в растерянности, с протянутой рукой. Словно ожидал, что мир, который есть философское отражение человека, тоже протянет ему свою руку. Но вселенная-двойник не спешила приветствовать поэта.

Страдалец настойчиво искал в окружающих кого-то, кто идеально, зеркально соответствовал бы ему, кто мог бы его адекватно понять и без оговорок принять – отсюда все его многочасовые глаголания. Искал и не находил – оттого как бы все время и проваливался куда-то в иное существование, в параллельную реальность.

Михаил Чехов свидетельствовал, что однажды Белый, как и герой его романа «Москва», профессор Коробкин, водрузил себе на голову в прихожей вместо шапки живого кота. Просто какие-то Воландовские проказы, «коровьевские штучки»! «И дальше было точь-в-точь как в романе – стоящие около душились от смеха, а он, не смеясь, как-то криво им всем подмигнувши, почти со слезами в глазах громко вскрикнул: «Забавная-с шутка-с, да-с!» – и побежал катышом прямо в дверь».

Андрей Белый – может быть, самая раздвоенная фигура Серебряного века, двойник своих героев и еще в большей степени, сам себя.

Целый короб двойников. 

В детстве его  разрывали пополам чадолюбивые (и враждующие меж собой) родители, каждый старался переманить сына на свою сторону, каждый видел в нем – свое, и мальчик, стараясь угодить обоим, рос «с двумя лицами».

Повзрослев, Борис Николаевич, как известно, сделался антропософом, штернерианцем, строителем солнечного храма Гетеанума.

Утверждал прямо, что может впадать в астральное состояние во время сна, и тогда душа его выходит из тела; что в предыдущем своем воплощении на Земле, он был ни кем иным, как Микеланджело Буанаротти; что не раз запанибрата общался с «чертенятами». Снова раздвоение: «Белый» и «Черный»; «чернокнижник» и «белый маг-антропософ» – кто-то из недоброжелателей именовал писателя Андрей Борисович Черно-Белый.

А однажды Борис Николаевич (поссорившись с Александром Блоком и его женой) целых восемь дней просидел в номере петербургской гостиницы, в черной карнавальной полумаске, не снимая ее ни на миг (продолжение темы Маскарада). Что он хотел этим выразить?

У него, маленького, была весьма здравомыслящая гувернантка, которая убеждала мальчика вести себя естественно: «Зачем ты, Боренька, ломаешься под дурачка? Ведь ты совсем другой». «Она одна меня понимала, – утверждал впоследствии он, – и, если бы ее не выгнали, я, наверное, стал бы другой. Но мама приревновала меня к ней. И остался один – в четыре года. И с тех пор уже не переставал ломаться. Даже наедине с собой. Я всегда в маске! Всегда…»

Его псевдоним (придуманный Михаилом Соловьевым, братом известного философа) не стал естественным и родным именем – а  собственную фамилию он вовсе терпеть не мог: «Бугай – это же бык! Производитель!». С другой стороны: «Кто такой Белый? Ангел – или сумасшедший выбежал на улицу, в одном белье?».

По свидетельству хорошо знавшей его Марины Цветаевой, «ни Борисом, ни Андреем он себя не ощутил, ни в одном из них себя не узнал, так и прокачался  всю жизнь между нареченным Борисом и сотворенным Андреем, отзываясь только на «я».

Может быть, «двойник Коробкина» – самое подходящее для него прозвание (некая мистическая Коробка).

Ср. Коробочку Гоголя, полную до краев всякой всячиной. И опять же – знаменитый дорожный ящик Чичикова, мистическая модель хозяина, хранящая в сложном нутре своем страшные тайны и всякие пустяки.

Вольфилька – страшное место.

А может быть, в тот день на Фонтанке, мистик-антропософ все-таки вбежал в зеркало, в астральное пространство, а вместо него из потустороннего мира выбежал уже другой человек – Двойник-с!
               


                17. Близнец герцога Альбано

Ксеноид – гость книги

Герцог Фердинанд Пьетро Джузеппе Альбано, наследник знатного европейского рода, был двойным человеком. Всю жизнь его светлость принужден был носить камзол особого фасона, с широкой прорезью, ибо ниже его пояса свешивался на бархатные панталоны герцога сросшийся с ним пупками сиамский близнец.

С этим созданием у Альбано была на двоих одна пара ног, одно мужское достоинство, одна судьба.

Недоразвившийся брат вел себя, как правило, тихо и мирно, пребывая в полусне, но порой просыпался, шевелился и изрекал нечто никому не понятное.

По отзывам современников, герцог Фердинанд обладал великодушным, открытым характером, изящной непринужденностью манер, пользовался репутацией безупречного комильфо и до старости лет мог похвастать успехами у прекрасного пола.

Светские дамы и куртизанки считали пикантными интимные свидания с герцогом, в присутствии неотделимого от него монстра.

Портрет Альбано, выполненный неизвестным живописцем, в наши дни выставлен в зале Кунсткамеры Петра Великого, на Васильевском острове.

Может быть, у каждого из нас есть «близнец в тучах». Некий высший над нами. Совершенство.

Совесть. Идеал.

Ангел-хранитель.

Небесный покровитель и вдохновитель.

Просто вечный собеседник. Второе "я".

Вариант судьбы, несбывшийся.

Это уж как кому дано понять.

Может, невидимый глазу паразит, что прилип к телу, и питается нашей жизнью, ее здоровыми соками.

Дьявол-искуситель.

Смерть.

Фердинанд Альбано – безусловный старейшина и повелитель всех питерских двойников.



                18. Двойник Жемчуговой   

Есть еще одна «быличка» о портрете – это произошло в Шереметьевском Дворце, на том же берегу Фонтанки, и как-то «рифмуется» с историей  портрета Пушкина.

Тогдашний Хозяин Фонтанного дома, граф Николай Петрович Шереметев, только что похоронил свою жену, Прасковью Ивановну Жемчугову (Бесконечная минута).

В светских пересудах имя Жемчуговой «каталось горошинкой счастья».

Графиня-крестьянка. Барышня-пейзанка. Госпожа-служанка.

Крепостная актриса (ярко одаренная, но полуобразованная, неуловимо-привлекательная, но не красавица), ставшая в одночасье столбовой дворянкой Шереметевой, владелицей многих тысяч душ.

Но, как это бывает в жизни легендарных созданий (чье предназначение на свете, кажется, только: войти в предание), едва исполнились все мечты – мечтательницы не стало. Отчего она умерла? От чахотки? От тяжелых родов? От непереносимости мысли, что ей больше не петь на сцене?

Не люди, суккубы, сосущие упыри рока – вот ее враги и обидчики.

Граф Николай в горе бродил по анфиладам и лестницам своего запутанного дворца, и плакал навзрыд, не таясь от прислуги. И вот, в одной из зал он увидал жену, с дорогим лицом ее, горестным и детски-удивленным, с полуоткрытыми губами, которые, казалось, силились произнести: «За что?» – вечный упрек слабых душ, жертв судьбы. Она шла к нему навстречу. Он вскрикнул, отшатнулся. И в следующий момент опамятовался – то был, конечно, портрет: кисти крепостного художника, Николая Аргунова (еще один бастард-полугений).

Изображенье в полный рост, заказанное незадолго до смерти оригинала: беременная Прасковья в беленьком домашнем – почти больничном – чепце, с крупным тяжелым медальоном на цепочке (эмалевый профиль мужа, «портрет в портрете»). Этот медальон, словно бы, обременял ее, сутулил.

На щеках твоих алые пятна;
Шла бы ты в полотно обратно;
Ведь сегодня такая ночь,
Когда надо платить по счету…
А дурманящую дремоту
Мне трудней, чем смерть превозмочь.

Анна Ахматова, которая долгие годы провела под надзором Шереметьевских лип и кленов, «свидетелей всего на свете», знала эту историю. Мало того, не легла ли тенью судьба Параши Жемчуговой на судьбу Акумы?

У обеих в тот самый миг, когда, кажется, рассеялись заклятия и сбылись желания – с трудом выстроенный мир  рушится, словно карточный домик.

Пропитанный мистикой, словно ароматами настоявшихся зелий, духов и ядов Фонтанный дом. 

Шереметьевские магические зеркала, шереметьевские злые домовые, шереметьевские очумелые соловьи…

В нем жила еще Таня Гранатова, тоже крепостная актерка. Слегка сниженный, но более благополучный двойник Жемчуговой (жемчуг-слезы и винно-красный гранат). После смерти подруги, Таня стала приемной матерью ее сыну.

Там обитал во флигеле князь Павел Петрович Вяземский, сын пушкинского  друга. Прелюбопытнейшая личность, этот «русский маркиз де Сад», одаренный и не до конца раскрывшийся писатель, мастер литературных мистификаций, вольнодумец, но совсем не чуждый веры в потустороннее.

В комнатки к Прасковье (голубую и малиновую) захаживал погреться у камелька старик Джакомо Кваренги. Безобразный, схожий с бородавчатой, морщинистой жабой (фамилию свою Кваренги, требовал произносить и писать, как Гваренги, оскорбляясь лягушечьим  кваканьем первого слога).

Последние годы  его были печальны – он  похоронил жену, умершую от родов четырнадцатого своего ребенка, вынужден был отправить к родным в Италию тринадцать старших детей. Остался один в разоренном гнезде. Старик плакал о своем позднем вдовстве, и встречал сердечное сочувствие молодой графини.

История любви

У Николая Шереметева было две сестры, Варвара и Анна. В один и тот же проклятый год сначала скончалась мать Варвара Алексеевна (камер-фрейлина Елизаветы Петровны), потом старшая дочь Аннушка.

По слухам, Анну накануне свадьбы отравила бывшая содержанка ее жениха, графа Никиты Панина. Брошенная любовница прислала невесте дорогой ларец, в качестве свадебного подарка «от неизвестной». Не побереглась невеста, открыла ларчик…

Внутри его лежала  «оспинная материя» – лоскуток рубашки, умершего от оспы.  Прививок тогда не было. Анна вдохнула чумного воздуха, заразилась бациллами, вскоре скончалась.

Тело девушки, как сказано в эпитафии на надгробном камне, «вместо брачного чертога, было предано земле» (вновь «шереметьевский рок»!).

Ревность, ненависть, сами по себе, яд.

А ты думал, я тоже такая,
Что можно забыть меня,
И что брошусь, моля и рыдая
Под копыта гнедого коня.
Или стану просить у знахарок
В наговорной воде порошок,
И пришлю тебя страшный подарок –
Мой заветный душистый платок…
 
«Душистый платок» – тоже своего рода «оспинная материя». Страшный подарок. Знала ли Ахматова шереметьевское предание?

В память о матери и сестре Варвара Петровна Шереметева сделала богатое подношение в недавно возведенную Владимирскую церковь (Святыня фэнсиона). Ее дар – большой «воздух» с двумя малыми покровцами.

Церковные воздухи – это особые покрывала, используемые священником во время причастия, накидки для дискоса (блюда) и потира (чаши). Воздухами  также накрывают в гробу умерших монахинь, иноков.

Два крестообразных покровца и большой прямоугольный воздух были сшиты из малинового бархата с каймой из золотой бахромы и позумента, рельефным шитьем, жемчугом (снова знак Параши).

Некие «оспенные» флюиды, страстей и судеб попали сюда, вместе с покрывалами малинового бархата.


                19. Двойники Фонтанного дома


Так сама жизнь, подражая художнику, рифмует события, судьбы, старается написать стихотворение.

Дворец с девизом на фронтоне «Бог сохраняет все».

Особых людей, магических, он вовлекал в свое притяжение.

…Там под кровлей Фонтанного Дома,
Где предсмертная бродит истома,
С фонарем и связкой ключей,–
Я аукалась с дальним эхом,
Неуместным смущая смехом
Непробудную сонь вещей…

В этой «сони» (по свидетельству не только Ахматовой, но и многих ее соседей) возникали сомнительного свойства феномены, в полном согласии с классикой жанра.

Внутри толстых дворцовых стен слышались ночные стуки, на лестничной площадке вдруг раздавались приглушенные голоса, поверх штукатурки в заброшенных каморках проступали полустертые послания на мертвых языках.

В зеркалах Белого зала перед какими-либо значительными событиями: арестами обитателей (в их числе Николай Пунин и Лев Гумилев), выселениями, блокадой – начинали маячить  «лишние» отражения.

«Петербургская чертовня»… К постояльцам являлись гости невидимые, но умеющие как-то иначе обозначить свое присутствие:

…Звук шагов, тех, которых нету,
По сияющему паркету,
И сигары синий дымок.
И во всех зеркалах отразился
Человек, что не появился.
И проникнуть в тот зал не мог…

На стенах спален тени лип и кленов, колышимых ветром, складывались в причудливую графику, «живые картины». В них страдающий бессонницей домочадец мог усмотреть аллегорические сюжеты и истолковать их как  комментарий к происходящему, ворожбу тайных сил или предостережение.

Старое Шереметьевское гнездо. Инфернальный «сквознячок у виска».

…Теперь ты там, где знают все. Скажи мне –
Что в этом доме жило кроме нас?

«Куда вас отвезти?» Да в никуда! Имеющая пропуск на вход в Фонтанный дом с пометкой «жилец», Ахматова порой ощущала себя привидением из иной эпохи – быть может, отчасти повинным в новых трагедиях современности, в «двадцатьчетвертой» драме Шекспира.

А в доме не совсем благополучно –
Огонь зажгут, а все-таки темно.
Не оттого ль хозяйке новой скучно?
Не оттого ль хозяин пьет вино
И слышит, как за каменной стеною
Пришедший гость беседует со мною?

Под Новый год гадала, раскрывая наугад томик Тютчева – и выпали строки о том, «как мучительно мы любим, как в бурной череде страстей мы то всего вернее губим, что сердцу нашему милей»…

Среди ряженых новогоднего карнавала (и, как  хочется добавить, всей советской  маскарадной действительности) – ей мерещилась «какая-то лишняя тень, без лица и названья», затесавшаяся в пестрый хоровод: маска Смерти, скорая встреча с которой  предстояла многим «жильцам».

Ее собственная тень, «профиль горбоносый» обитала под этой кровлей, ждала хозяйку, когда она (довольно редко) разлучалась с городом:

Там тень моя осталась и тоскует…

Фонтанный дом, его genius loci оказал воздействие на стиль Ахматовой .
Магия и чертовщина «Поэмы без героя» навеяна, отчасти, шереметьевскими липами и кленами – стражами, конвоем поэта.

Но сознаюсь, что применила
Симпатические чернила.
Я зеркальным письмом пишу,
И другой мне дороги нету,-
Чудом я набрела на эту
И расстаться с ней не спешу.

    
               
                20. Рука египтянки


Вольдемар-Георг-Анна-Мария Шилейко (таково его полное имя) знавший 52 живых и исчезнувших языка, автор сенсационных востоковедческих изысканий, ухитрялся жить сразу в нескольких реальностях, одна безумнее другой. А самой фантасмагорической был красный Петроград.

Ахматова, по крайней мере, вначале, относилась ко второму своему мужу с пиететом – внимала долгим его повествованиям, к примеру, о гадательных зеркалах в Месопотамии; до четырех утра, «при всей своей ненависти к процессу письма», записывала под диктовку его переводы вавилонских текстов.

Неправдоподобный Шилейко был, к тому же, и поэтом! Не просто способным любителем, каких много на свете, но автором эротической лирики, которая выглядит достойно даже рядом с ахматовской:

В ожесточенные годины
Последним звуком высоты
Короткой песней лебединой.
Одной звездой осталась ты.
   
Над ядом гибельного кубка,
Созвучна горестной судьбе,
Осталась ты, моя голубка.
Да он, грустящий по тебе.

«Смугл, как турок, худ, как Дон-Кихот, на его птичьем длинном носу блестят стальные очки» (из аптеки Лили?)

Благородный идальго оказался сущим младенцем в быту, да еще таком трудном, как послереволюционный петроградский. Не умел разводить примус и решительно отказывался сбывать на толкучке селедку из академического пайка. Селедка ржавела, а примус ржал.

Соседи по коммуналке-дворцу утверждали, что в быту у профессора  все складывалось не как у людей, шиворот-навыворот. Белье  на веревке не сохло, а мокло. Двери, половицы, печь-буржуйка, чайник – в его присутствии стонали и завывали, какими-то странными, почти человеческими голосами.

Женитьба горбоносого волхва удивила Петербург, близкие приятели «божественного Шилея» Кузмин, Лозинский, Чуковский даже загрустили, ясна им была вся безнадежность супружества двух лириков.

Гумилев прямо скажет Ахматовой: «Я плохой муж, не спорю. Но Шилейко вообще в мужья не годится. Катастрофа, а не муж». Но Анна Андреевна следовала велению чувств, и, кажется, рассматривала этот брак как епитимью за грехи молодости:

«К нему я сама пришла… Чувствовала себя такой черной, думала, очищение будет…»

И вот: «Три года голода. Владимир Казимирович был болен. Он без всего мог обходиться, но только не без чая и курева. Еду мы варили редко – нечего было и не в чем. Мне приходилось самой и топить печи, и стоять в очередях за провизией…».

Нищету она в ту пору еще не научилась перекидывать «левой рукой через правое плечо», как королевскую мантию.

Шилейко ревновал свою прославленную жену к ее друзьям, занятиям, к литературному успеху. Рукописями стихов растапливал самовар; не пускал на порог поклонников Анны. Даже запирал ворота, чтобы жена не смела выходить из дому в его отсутствие (она, гибкая, как змея, пролезала в щель под воротами).

На Ивановской, в фэнсионе молодые супруги провели всего несколько недель (затем переехали во флигель Мраморного дворца, где Владимиру Казимировичу выделили комнату), и именно эти недели были еще безоблачными, таких они оба мало знали в жизни. 

Тогдашним  студентам «профессор Ша» представлялся личностью запредельной – каким-то звездочетом из вавилонских зиккуратов, халдеем и ведьмаком. К нему боялись идти на экзамен. Мог не то, что завалить любого, а хуже – сглазить.

Георгий Иванов вспоминал, как Вольдемар-Георг-Анна-Мария позвал его однажды съездить на Охту, к одному колдуну – который в миру оказался столяром Венниковым.

Шилейко привез к нему… мумифицированную кисть женской руки. Венников положил ее на стол, накрыл платком, стал произносить заклинания: «Явись, рука, из-под бела платка!» И вдруг на холсте появилась…  живая женская рука.

«Это была прелестная живая теплая смуглая рука. Она шевелилась, точно тянулась к чему-то, она вся просвечивала, точно сквозь нее проникало солнце… Шилейко вскрикнул и отшатнулся. Столяр не бормотал больше, вид у него был  разбитый, изможденный, глаза мертвые, на углах рта пена».

Что же это было? – спросил Иванов у Шилейко, когда они выехали с Литейного на ярко освещенный Невский. «Как, что было? Да, ведь ты не знал. Вот смотри – и он достал портфель и вытащил ящичек, вроде сигарного, со стеклянной крышкой. Под стеклом лежала сморщенная крючковатая лапка, бывшая когда-то женской рукой. Такая-то принцесса, - назвал Шилейко. - Такая-то династия. Такой-то век до Рождества Христова. Из музея. Завтра утром положу на место. Никто не узнает».

Как-то эта «рука, из-под бела платка» связана символически со слепком руки Ахматовой, который она специально заказала, чтобы послать кому-то из своих возлюбленных (у Анны Андреевны были на редкость маленькие кисти, суховатые запястья, унаследованные от матери, Инны Эразмовны).

Вспоминается также история о черном кольце, которое Ахматова подарила, в знак их тайного союза, Борису Анрепу. А он кольцо потерял в Лондоне, расторгнув тем самым мистическую связь «сквозь года и страны»…

Кольцу этому, с черной эмалью и бриллиантиком из бабушкиного ожерелья, А.А. приписывала таинственную силу; подарив, вскоре попросила вернуть его, но Анреп воспротивился: «Ваше кольцо будет в дружеских руках».

Когда А.А. рассказала эту историю Гумилеву, тот, ревнуя, принялся ерничать: «Я тебе отрежу руку, а ты отвези ее Анрепу, скажи: если вы кольцо не хотите отдавать, то вот вам рука к этому кольцу…» (тема Помпейского перстня). Встретившись с Ахматовой, на склоне лет посетившей Англию, Анреп «не смел на нее глаз поднять», чувствуя вину за кольцо…

«Я дала ему свою руку» – нет, но слепок руки.

Окольцевала жениха – да, но не на совместную жизнь на этом свете, а там,  в лучшем мире, за гробом...

Может быть, Шилейко на Охте (даже неосознанно) ворожил о «своей голубке»? Просил у египтян –  ее кольца, ее верности?

«Стеклянный ящичек вроде сигарного». Мини-саркофаг вечной любви.




                21. Два перстня

Пушкин встречался в фэнсионе Трапеция со своей возлюбленной Анной Керн, которая квартиру снимала на Загородном проспекте, в том же доме, что супруги Дельвиг.

Однажды дама, отправляясь со светским визитом, пригласила Александра Сергеевича сопровождать ее в лодке по Фонтанке – петербургское такси того времени.

Как свидетельствует Анна Петровна в своих записках, заговорили они, качаясь на волнах, о скончавшемся недавно поэте Дмитрии Веневитинове.
Всеобщему любимцу, юноше с гениальными задатками суждено было умереть в возрасте неполных 23 лет, от странной болезни (из тех, которыми нередко страдают натуры художественные – недуг, скорее, мистического свойства).

Был арестован по «делу 14 декабря». За то, собственно, что провожал в Сибирь Катерину Лаваль, жену Трубецкого. Посмел проводы устроить. Провел три дня  в крепости, в сыром каземате, был отпущен, но повлияло на состояние ослабленных легких.

Дожил до весны. 2 марта, возвращаясь легко одетым с бала, простудился. А через две недели его не стало. Пневмония. Нечем дышать. На похоронах были Пушкин и Мицкевич.
Дмитрий завещал надеть ему на палец в час кончины перстень из Геркуланума – подарок Зинаиды Волконской (в девичестве княжной Белосельской-Белозерской, выросшей во Дворце на Фонтанке, Камены нашего фэнсиона).
Когда он впал в забытье, перстень надели на его палец. Но вдруг Веневитинов очнулся, спросил: «Разве меня венчают?» И умер.
Волконская была идолом Веневитинова. Ничего достоверно не известно, но, возможно, погиб он от любви. Последняя просьба умирающего была  исполнена, древнеримское  кольцо из засыпанной вулканическим пеплом Помпеи, отправилось с поэтом в могилу:

Ты был отрыт в могиле пыльной,
Любви глашатай вековой,
И снова пыли ты могильной
Завещан будешь, перстень мой.

Уже в советские времена, после «научной эксгумации», кольцо с полуистлевшего пальца было снято и  помещено в Литературный музей, что нельзя не признать кощунством. Волю покойников никому не позволено нарушать.

Стихотворение «Перстень» - полная, неоспоримая фатэма (предсказание собственной судьбы, смерти и посмертия). Что скажите, скептики? Вам нечем крыть. Магия существует.

Когда же я в час смерти буду
Прощаться с тем, что здесь люблю,
Тебя в прощанье не забуду:
Тогда я друга умолю,
Чтоб он с руки моей холодной
Тебя, мой перстень, не снимал,
Чтоб нас и гроб не разлучал.
И просьба будет не бесплодна:
Он подтвердит обет мне свой
Словами клятвы роковой.
Века промчатся, и быть может,
Что кто-нибудь мой прах встревожит
И в нём тебя отроет вновь;
И снова робкая любовь
Тебе прошепчет суеверно
Слова мучительных страстей,
И вновь ты другом будешь ей,
Как был и мне, мой перстень верный.

Пушкин, сожалея о приятеле, не мог, верно, не вспомнить о своем кольце-талисмане, подаренном ему «в Одессе пыльной» княгиней Елизаветой Воронцовой: золотой перстень с сердоликовой восьмиугольной печаткой и надписью на древнееврейском языке.

Стихотворение «Талисман» было написано в том же году, когда он катался с Керн по Фонтанке. Как и посвящение Зинаиде Волконской:

…При бальном лепете молвы
Ты любишь игры Аполлона.
Царица муз и красоты,
Рукою нежной держишь ты
Волшебный скипетр вдохновений,
И над задумчивым челом,
Двойным увенчанным венком,
И вьется, и пылает гений…

Две дамы, два поэта, два перстня. На одном – изречение по латыни, на другом – иудейское (два истока европейской культуры: Рим и Иерусалим)…

Двойной (!) венок, над которым вьется и пылает гений.

Две преждевременных смерти.

…Но когда коварны очи
Очаруют вдруг тебя,
Иль уста во мраке  ночи
Поцелуют, не любя, -
Милый друг! от преступленья,
От сердечных новых ран,
От измены, от забвенья
Сохранит мой талисман!

Ах, перстень, перстень, что ж так лениво, неусердно хранил ты поэта! Не уберег! Иль ревновать стал к обручальному кольцу?

Забыла еще сказать, что в день лодочной прогулки по Фонтанке Александр Сергеевич надел колечко с тремя бриллиантами (тайный брак) на пальчик Анны Петровны. А она подарила ему накануне кольцо своей матери – в благодарность за стихи.

Целая цепочка колец, написать бы ее историю (сколько их еще было, желаний, любовей и дружб – и ничто, ничто не удержало его в жизни!)

Где они теперь, эти сувениры пушкинской эпохи? Может, кто-то носит и сейчас три старинных, вечных бриллиантика на своей руке, совсем не зная, кому они некогда принадлежали?

Есть только два кольца. Соединяющие невидимой цепью двух возлюбленных, вовеки. Через годы и страны.

Перстней у Александра Сергеевича было три: серебряный с бирюзой, золотой с квадратным изумрудом и сердоликовый, о котором  речь. Все три, по его словам, подарили ему дамы. Все три можно видеть на руках поэта, на его портрете работы… нет, не Кипренского, а Тропинина.

Серебряный с бирюзой (бирюза, по древним поверьям – камень, хранящий здоровье) Александр Сергеевич надевал на свои дуэли, их было в жизни его, как подсчитали, 23 (два и три!), и во всех, кроме последней, он остался невредим.

И вот, за несколько часов до поединка с Дантесом, Пушкин снял бирюзовый перстень с указательного пальца и подарил своему секунданту Данзасу! Понимал, что идет на смерть, или даже – желал смерти?

Судьба гения нередко – вид отсроченного самоубийства. Кстати говоря, Данзас после гибели поэта уехал воевать на Кавказ, и с подарком друга на пальце ни в одной стычке с неприятелем не был даже легко ранен. Однажды он потерял талисман  – и, не желая искушать судьбу, немедленно подал в отставку.

Второе кольцо, с квадратным изумрудом, по преданию, вылечило Пушкина от «аневризма конечностей», который так мучил его, что одно время поэт вынужден был ходить, опираясь на трость. Врачи советовали ему решиться на операцию, предупреждая при том, что она может оказаться неудачной. Надев на палец изумруд, Александр Сергеевич забыл о боли в ногах. Этот перстень хранится в музее-квартире Пушкина на Мойке, 12.

А вот третье кольцо, сердоликовое, дар Воронцовой, поэт считал своим источником вдохновения (сердолик, как написано в магических книгах, дает силу творческим порывам). Красноватый яркий сердолик служил поэту печатью, которой он помечал свою корреспонденцию (сохранилось немало пушкинских писем с таким оттиском на сургуче).

Именно это кольцо было на его руке в день дуэли. После гибели Пушкина перстень перешел к Жуковскому, затем к Тургеневу, менял владельцев, через много лет оказался в музее в Царском селе.

И оттуда однажды бесследно исчез. О дальнейшей его судьбе никто ничего не может сообщить.

Но еще до исчезновения  историки перевели с древне-еврейского таинственную надпись на камне: «Синдха, сын Иосифа, да будет благословенна его память». По караимскому обычаю, такие кольца надевали мертвым, на тризне. Стало быть, поэт в день дуэли выбрал из трех своих талисманов – погребальный перстень.

Суеверия особенно занимали Пушкина в тот год (1827). По воспоминаниям Керн, однажды он в салоне Дельвига «собрал всех в кружок» и рассказал приключения влюбленного черта, извозчика № 666 (число дьявола) на Васильевском острове.

Это была демоническая сказка «Уединенный домик на Васильевском», записанная со слов поэта молодым москвичом Титовым. Повесть была напечатана в «Северных цветах» Дельвига за подписью Тит Космократов. Космо-крат, «повелитель Вселенной» – забавный (скорее, косматый, нежели космический) двойник Александра Сергеевича.



                22. Два чудных  мгновения

Вечным подтверждением любви Пушкина к Керн стал мадригал «Я помню чудное мгновенье». Эти стихи воздействовали на жизнь Михаила Глинки.

У Анны Петровны, их общей с поэтом знакомой, оказавшейся в двусмысленном, по тем временам, положении разведенной жены, была маленькая дочка Катя. Так вот, через несколько лет после расставания Пушкина и Керн, Михаил Иванович создаст одну из лучших своих пьес на стихи «Я помню чудное мгновенье», и посвятит ее дочери Анны Петровны, воспитаннице Смольного института.

Как и у Пушкина с матерью Екатерины Ермолаевны, роман их отмечен был  некой двойственностью.

«Гений чистой красоты»…«Мимолетное виденье»… «Вавилонская блудница»…

Екатерина забеременела, и Глинка начал бракоразводный процесс со своей женой.

Она, представьте, «удрала такую штуку» – тайно (незаконно) обвенчалась с корнетом Николаем Васильчиковым, племянником крупного сановника.  Но развод в Российской империи был делом если не вовсе невозможным, то долгим. К тому времени, когда он был, наконец, получен (через 7 лет)  композитор раздумал жениться на Екатерине Керн. Ранее он профинансировал её «освобождение» от нежелательного ребёнка.

Под старость лет Глинка писал, что в жизни его Катенька «была лучший и самый благоуханный цветок».

Цветок засохший, безуханный,
Забытый в книге, вижу я.
И вот уже мечтою странной
Душа наполнилась моя…

Но чудное мгновение потому и названо так, что мгновенно оно.

Больше композитор уж не грезил о семейной идиллии, живя (под присмотром младшей своей  сестры) только музыкой и исповедуясь убежденным холостяком, колпаком, бирюком.

               

Пой в восторге, русский хор,
Вышла новая новинка,
Веселись Россия! Глинка
Уж не Глинка, а фарфор! – писал Александр Сергеевич после премьеры «Руслана и Людмилы».

Обожженный искусством, юноша-музыкант превратился из первозданной глины в артефакт (фарфоровую, к примеру, вазочку, статуэточку, обманчиво хрупкую), который переживет века.


Для второй знаменитой оперы «Иван Сусанин» сюжет из русской истории  подарил Глинке его приятель Василий Андреевич Жуковский. Поэт даже взялся написать либретто, правда, так и не собрался.

Это произошло уже тогда, когда ни тот, ни другой уже не жили близ Фонтанки – но ведь познакомились они именно здесь.

Оперы-двойники. Премьеры обеих опер  Глинки состоялись в один день – (день их рождения) 27 ноября.


               

                23. Камергер призраков

Константин Случевский – мореплаватель и придворный, реалист и визионер, классик и декадент – тоже жил в этом квартале.

Существо многоликое, «семиглавое», был он накоротке с петербургской пресловутой потусторонностью.

Не чужд, в особенности, одному из основных пра-мифов этого города – о том, что мертвые здесь более могущественны, более интенсивны и  интересны, наконец, даже более живы, чем живые.

Не знаю, есть ли у какого-либо другого русского поэта в стихах столько обаятельных покойников, столько восставших из гроба, и ничуть не потерявших свежести прахов, как у Константина Константиновича.

Тут и невеста:

В пышном гробе меня разукрасили
А уж я ли красой не цвела?
Восковыми свечами обставили, –
Я и так бесконечно светла!»

И кокотка-актриса:

В костюме светлом Коломбины
Лежала мертвая она…

И поморы-корабелы, и герои великих исторических битв, и петербургские чиновники… Целый хоровод мертвецов, произносящих изящные монологи.

Посетив кладбище и приникнув к надгробию, поэт слышит интимный шепот полуистлевшего обитателя могилы:

«…Очи впавшие засыпаны песком,
Череп голый мой источен червяком,
Надоела мне безмолвная родня.
Ты не ляжешь ли, голубчик, за меня?»

Шествие свежезарытых покойников (с элементами цирка, бурлеска и жертвоприношения) наблюдает лирический герой у погоста в ночь родительской субботы:

…Кто-то лысый – полосатый
В красных брюках, в пестрых перьях,
Важно шел петушьим шагом
Тонконогий и пузатый.

Кто-то длинный, очень длинный,
В черном фраке, в черной шляпе,
Шел, размашисто шагая,
Многозвездный, многочинный.

Кто-то, радостями съеден,
В туго стянутом корсете,
Раздушен и разрумянен,
Проносился, вял и бледен…

Наконец, он сам себя изобразил в программном стихотворении, как притворившегося мертвым, зоркого, хитрого наблюдателя на собственных похоронах:

Я видел свое погребенье,
Высокие свечи горели,
Кадил непроспавшийся дьякон,
И хриплые певчие пели.

Жена в интересном безумьи
Мой сморщенный лоб целовала
И, крепом красиво прикрывшись,
Кузену о чем-то шептала…

Одна из ипостасей поэта, Камергер теней, придворный царства призраков, князь оживших мертвецов. Особый чин. 

Только он смог сохранить в столь деликатном и тонком поручении судьбы все достоинство и присутствие духа, весь такт природного аристократа и служителя муз.


                24. Двойник Незнакомки               

«Билетные» барышни Невского и набережной Фонтанки, в десятые годы уже позапрошлого века, все наряжались в туго схватывающие стан упругие шелка и шляпки с траурными перьями.

Мурлыкали манерно:

- Господин хороший, не желаете познако-у-миться с Незнако-у-мкой?… 

- Мы пара Незнакоумок, можете получить электрический сон наяву. Жалеть не станете, миленький…

Подхватили литературную моду. Надо ведь и им, всеми презираемым, украсить себя чем-то.

Путаны вообще романтичны. Они читали стихи. Они, бывало, травились из-за любви.

 И медленно, пройдя меж пьяными, всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами, она садится у окна… 

И странной близостью закованный, смотрю за темную вуаль,
И вижу берег очарованный, и очарованную даль…

И перья страуса, склоненные, в моем качаются мозгу,
 И очи синие, бездонные цветут на дальнем берегу…

Одни из самых магических строк во всей русской словесности. Воистину: «Глухие тайны мне поручены, мне чье-то солнце вручено…» Девочки с желтыми билетами (самые простые, уличные) хотели войти в это стихотворение, остаться, поселиться  в нем.
 
Лирическая героиня этих непостижимых строк тоже была из таких. Хотя, по описанию, не билетной (беспаспортной), а «бланковой» – отчасти, привилегированной.

«Стояла» она, чаще всего, у Аничкова моста.

Язык «Незнакоумок»:

«… Пришли, я попросила чаю, он позвонил, а слуга не идет, тогда он сам пошел в коридор, а я, знаете, устала, озябла и уснула, сидя на диване. Потом вдруг проснулась и вижу, он сидит напротив, держит голову в руках, облокотясь на стол, и смотрит на меня так строго – ужасные глаза. Но мне от стыда  даже не страшно было, я только подумала: «Ах, Боже мой, должно быть, музыкант». «Ах, извините, я сейчас разденусь». А он улыбнулся вежливо и отвечает: «Не надо, не беспокойтесь». Пересел на диван ко мне, посадил на колени, и говорит, гладя волосы «Ну, подремлите еще». И представьте же себе, я опять уснула – скандал. Понимаю, что нехорошо, но не могу. Он так нежно покачивает меня и так уютно с ним, открою глаза, улыбнусь, и он улыбается.

Кажется, я даже и совсем не спала, когда он встряхнул меня осторожно и сказал: «Ну, прощайте, мне надо идти». Кладет на стол 25 рублей. Конечно, очень сконфузилась, извиняюсь – необыкновенно  как-то все вышло. А он засмеялся тихонько, пожал мне руку и даже поцеловал. 

А когда я уходила, слуга говорит: «Знаешь, кто с тобой был? Блок, поэт – смотри!» И показал мне портрет в журнале».

У бедняжки этой есть право считать себя блоковской Незнакомкой.



                25. Домики-близнецы

Петербургский квартал, сто тринадцать домов – это стихотворение, подобно всем хорошим стихам, «ни о чем».

Т. е., о смысле искусства, о странностях любви, о судьбе художника в мире и конечной цели мироздания.

Четырнадцать улиц его – строки  классического сонета.

А Рифмами этого текста назову шесть одинаковых, как близнецы, особнячков XYIII века. Два на Загородном, друг напротив друга, третий, по той же оси, на Пяти Углах. Два по Кузнечному переулку и третий на пересекающей Кузнечный улице  Коломенской.

«Старовские» домики счастья.

Зодчий Иван Егорович Старов спроектировал и (совместно с коллегами) Александро-Невскую лавру, и Аничков дворец, и Таврический. Но особую славу среди петербуржцев ему составили именно эти малые архитектурные формы. Они, как сказали бы сейчас, стали его брэндом.

Ампирные домики Старова гениально соединяли в себе преимущества деревни и города. Житель столицы чувствовал себя тут, как бы в уютной деревенской усадьбе, с ее размеренным дедовским ритмом, вольготной патриархальной жизнью. А заскучал – на тебе, Невский проспект за углом.

На петербургской улице их сразу выделишь: высокая у них, косая (чтобы стекал дождь, растаявший снег) крыша.

Другие приметы:

Два этажа (теплый верх – для детей; холодный и просторный низ – для родителей). Закругленные, слегка утопленные углы, придающие особый уют строению. Удлиненные фасады. Оконные переплеты в шесть стекол.
Толстые, не пропускающие городского шума стены. Красивые карнизы, угловые балконы, а на них особого рисунка решетки, с латунными шарами.

А внутри:  крутые лесенки с поскрипывающими ступенями, высокие дверные проемы (видениям и призракам под рост), круглые печи, обложенные молочно-голубыми изразцами, вощеные паркеты, мерцание свеч в медных шандалах…

Мебеля старинные, несколько поколений пережившие, с историями.

«Павловский» буфет, «вольтеровские» кресла, «дорогой многоуважаемый шкаф»…

Двойные рамы высоких окон, а за ними – вековые деревья старого сада.

Сам воздух петербургский – нервный, наэлектризованный, гальванический – в таких покоях становится другим.

Ощущение основательности, неторопливости, жилого тепла, родового гнезда – в нынешних пластмассовых интерьерах, безвозвратно, кажется, утраченное.

Здесь жили великие писатели, здесь они селили своих любимых героев.

Загородный 1. Дому этому дал свое имя Дельвиг, поселившийся в нем после свадьбы, с молодой женой Софьей. Антон Антонович у себя в кабинете редактировал «Северные цветы», «Литературную газету».  В гостиной принимал Пушкина, Глинку, Баратынского, Мицкевича. В этом же доме, по соседству с четой Дельвигов (почти член семьи) несколько месяцев снимала квартиру Анна Керн.

За один из немногих сохранившихся «оазисов патриархальности» в новейшие времена немало поборолось Петербургское общество охраны памятников. Дом предназначался под снос, но его отстояли – помогло, не в последнюю очередь, имя Дельвига. «Друг Пушкина» – могущественный титул!
 
Дом  на углу Николаевской и Кузнечного переулка. Арина Родионовна, любимая няня Александра Сергеевича, провела здесь последние месяцы жизни, в семье сестры Пушкина Ольги Сергеевны и ее мужа Павлищева. Здесь же скончалась и была отпета во Владимирской церкви. У Павлищевых бывали родители Пушкина, его друзья, возможно, и сам он заходил в гости к сестре и старушке-няне.

Позднее дом принадлежал Александру Ивановичу Блоку, прадеду поэта:

Сыны отражены в отцах:
Коротенький обрывок рода –
Два-три звена, – и уж ясны
Заветы темной старины:
Созрела новая порода, –
Угль превращается в алмаз…

Одна из тонких биографических связей Блока и Пушкина – дедушка Александра Александровича и няня Александра Сергеевича жили в одном доме.

Мало того, как сейчас доказали, Блок, по отцу, был в свойстве с Пушкиным – племянник прадеда поэта, Александра Ивановича Блока, Иван – женился на Надежде Венмарн, правнучке Абрама Ганнибала.

Генеалоги обнаружили и другие связи Пушкина с Блоком: младенца принимала при родах прабабка Блока, Александра Николаевна Карелина. Она дружила с Анной Керн,  с Плетневым, с Бестужевым, Кюхельбеккером, Якушкиным. Она же являлась ближайшей подругой Софьи Дельвиг, а стало быть, почти наверняка посещала дом на Загородном, 1 – копию дома в Кузнечном переулке.

У Пяти Углов. Достоевский поселил здесь Настасью Филипповну. Знаменитая  сцена со сжиганием в камине денег на глазах у Гани Иволгина (а также князя Мышкина, Парфена Рогожина и других страстотерпцев) происходила, по замыслу автора, в этих стенах.

Кстати, Федор Михайлович знал отца Блока, Александра Львовича, большого оригинала – с «демонической душой», странной биографией и проблесками гениальности. Достоевский встречался с ним в салоне у известной эмансипе Философовой (матери Дмитрия Философова, тоже связанного с фэнсионом).

Восхищался «русским Байроном», намеревался даже сделать его героем одного из своих романов (немного Версилов, чуть-чуть Ставрогин)…

А один из прототипов князя Мышкина в "Идиоте" - пушкинский племянник, сын его сестры Ольги, Лев Павлищев. Чудак, добряк, "друг всему полку", бессребренник...

Для нас Пушкин, Достоевский и Блок существуют, как отдельные планеты – три домика (как три томика) Старова напоминают, что миры эти взаимосвязаны.

Имеются близнецы этих зданий и в других частях города. Два старовских стареньких особнячка слева и справа у Александро-Невской лавры, завершают Невский проспект («большую першпективную дорогу» земной жизни).

Явилась за ними Серая Дама.В лавре похоронены Антон Дельвиг, Ольга Пушкина-Павлищева, Василий Жуковский, Федор Достоевский, Михаил Глинка, Мариус Петипа и многие другие обитатели и гости нашего фантастического квартала.

Хочется верить, на том свете, в облаках, в "эмпириях", существует его двойник.

Здесь нашел последний приют и сам архитектор Иван Старов. Не странно ли, что решетки чугунной ограды на его могиле в точности повторяют узор балконных решеток его домиков счастья.