Вкусный суп

Проснулся в часу четвертом ночи. Сердце учащенно колотилось, его трепет было слышно даже сквозь дыхание. Снова снилось Шебалино. Словно и побывал дома ведь... Ярко так, живо. Удивляешься иногда, ну почему же сны бывают такими ясными. Сегодня и Нину Никитичну Катунцеву в центре деревни повстречал, и Мишку Шадрина, он из города приехал к родителям на праздники. Мишка похудел совсем, какая-то шапчонка на нем была синяя.
 
С Ниной Никитичной Катунцевой мы бок о бок трудились в церкви. Она тогда там послушание казначея несла, а я служить начал только. Батюшки не было постоянного, собирались сами и молились. И Марья Никитична Чабаевская живая еще была, и Анфиса Логуманова из Дьектиека, и Раиса Михайловна Бондарева. А какой Михайловна вкусный суп варила по воскресеньям! Бывало, отслужим и скорее в трапезную идем пробовать. «Рано, рано еще, не готов, мои хорошие», — крикнет она нам, поправляя платок и ловкими движениями открывая банку с маринованными помидорами. Мы садились за стол и ждали. Говорили друг с другом, что-то вспоминали... Чудное было то время! Утром встану к службе, мама как раз успеет пирожков настряпать с вареньем и картошкой. Поем и бегу в колокола звонить. Иду, а солнце покажется уже из-за горы с телевышкой. А как только восток зардеет, в Шебелике замычат коровы, забрякают подойниками хозяйки, и поспешат после утренней дойки прогнать своих кормилиц в Глинистый лог.

Летом в церковном сарае у нас жил Илларионыч. Бывший геодезист, чьи ноги ступали, наверное, на все горы верст за двести в округе. Он был стар, мы взяли его сторожем и истопником в церковь. Да где-где и приколотит штакетину. На зиму Илларионыч уходил жить в церковную бревенчатую сторожку-кочегарку. Там лежак у него стоял, да икона Николы-угодника висела у окна — материно ему благословение. Пуще глаз берег он эту икону. Мама его, когда почувствовала, что прожила она Богом отведенную жизнь, перекрестила его этой иконой три раза, да и отдала душу Богу у него на руках...
 
Придешь иногда к нему в сторожку зимой, часов в пять, а он в это время в сарае дрова готовит на сутки. Темно уже, поэтому на крыльце горит фонарь и освещает церковную ограду. И вот, наберет он большую охапку дров для вечернего затопа и идет, кряхтя и напевая себе под нос, в кочегарку. Сядет возле печки и начнет растоплять. Отдерет от чуть оттаявших поленьев бересту и, повернув в руке так и эдак полено, определяя, как оно ловчее ляжет, накладывает полную печку. Насовав между поленьев бересты, поджигает. Труба в церкви высокая, дверца поддувала отведена на палец, тяга хорошая, поэтому дрова схватываются быстро, с гудом. Положив на колено руки, склонив седую голову — лицо в серой щетине, бриться стал раз в неделю, от службы до службы, — Илларионыч долго сидит, глядя, как скручивается в огне береста и капает с нее смола на поленья.

Ходил я с Илларионычем за кислицей в Седлушку, да и где мы с ним только не были по республике-то: от Пыжинской тайги до верховьев Катуни... Знал он все заветные места близ Шебалино, где кусты кислицы стояли красные в августе, а ягода была крупная. Рассказывал он, как на приисках работал, как с японцами воевал, как Жукова видел в Москве. Приходил Илларионыч и к нам домой. Мама суетится, станет стол собирать, соленья-варенья вытаскивать, да суп греть, а он все сидит и твердит: "Любонька, ты шибко-то не сбирай, мне поговорить охота ведь." Мама моя без отца росла, вот ей и жалко его было, наверное. Всегда гостя за стол посадит и накормит. Не только Илларионыча. Когда я учился в одиннадцатом классе, уехал Илларионыч в Подмосковье к дочери.
 
А вера была какая в людях! Анфиса Сергеевна из Дьектиека пешком ходила на службы. Часа два идет. И зимой идет, и летом. Придет, разденется и начинает утреннее правило читать. Тут и народ подходит, собираются все к обеднице. Мария Никитична придет, перекрестится трижды до земли и поставит на канун консервы рыбные для супа. Подмигнет, щурясь, и прошепчет нам, что, своровала, мол, у своих из холодильника. Она с сыном жила и снохой в большом доме у хлебозавода. Когда пономарей у нас не было, она и кадило раздует, и свечку подержит, и прочитает молитву, если надо. А сама войну пережила. Работала днем и ночью, как и все. В последние времена болела она сильно. Мы с Томой Гуриной приходили к ней часто, читали акафисты, иногда даже и службу справляли дома. Настал вскоре и последний раз... Господи, уходят к Тебе люди хорошие, люди добрые, прими их в Царстве Своем Небесном!
 
Я еще маленький тогда был, сам учился в школе еще. Отца у меня тоже не было, как у мамы моей, и потому церковь заменила мне его. Учился я там. Жить. Это трудно, оказывается, учиться жить. Ох, как трудно. Я все больше понимал, когда служил. Читать по церковно-славянски меня выучил Михалыч. Они с супругой Валентиной Васильевной приехали по благословению архиерея из Паспаула к нам. Такие добрые люди! Михалыч меня и литургике, и пению, и проповеди научил. Крепкий мужик, на службе все в унтах стоял, — запомнилось мне. Говорил он много всем нам, наставлял, как мог. А Валентина Васильевна школу воскресную вела и облачения шила для батюшки. Она на костылях ходила, и на клиросе стояла на коленочках, подставляя стульчик. А с Витькой и Артемом, сыновьями их, ходили мы и за грибами на гору, и за шишками кедровыми. Сейчас и Михалыч, и Валентина Васильевна в монастырях подвизаются. Там, в Расеи, он — на псковщине, она — в Серафимо-Дивеевской обители.
 
Многим я обязан и школе. Когда мы пришли в первый класс, нас встретила наша первая учительница — Лилия Николаевна Боброва, которая и повела нас кверху по ступенькам знания. Мы сидели за одной партой с Женькой Старковым, прямо перед доской, поэтому нам всегда позволялось задавать любые вопросы. И видно все хорошо с первой парты, и понятно, что объясняет учительница. Лилия Николаевна говорила всегда ровно, неторопливо. Речь ее сравнится с течением полноводной реки в месте впадения той в океан. И вот, в этой реке плыли мы, каждый на своей лодочке. Я любил читать, поэтому на уроках чтения всегда просился прочитать что-нибудь вслух. Тогда я сильно заикался, и многие смеялись, когда меня слышали. На уроках математики я редко получал пятерки. Все время забывал ставить скобочки с единицами измерения, за что Лилия Николаевна указывала мне на мою невнимательность и ставила четверки. Но за четверть и за год выходила пятерка.

В четвертом классе к нам пришла новенькая девочка. Она почему-то села рядом со мной. Я никогда не сидел рядом с девочками и немного растерялся, поскольку Даша была очень красивой. Я в нее влюбился и писал ей записки, мне нравилось смотреть на нее, но я боялся это делать, потому что Лилия Николаевна обижалась на нас, когда мы отвлекались. Мне нравилось, как ведет урок Лилия Николаевна и мне нравилась Даша, поэтому я смотрел на них по очереди.
 
Потом была большая школа. Нет, школа была самой обычной, просто мы звали так то здание, где учатся старшие школьники, с пятого класса. Там мне Гошка Джугели после урока труда бросил бомбочку в капюшон куртки. Когда она взорвалась, я сильно испугался, меня оглушило. Потом еще выяснилось, что капюшон порвался сильно и синтепон вылез наружу. Я тогда обозлился и сильно ударил Гошку веткой тополя по ноге, от чего у него там образовался синяк. Дома нас ругали. Гошка рассказывал, что его даже ставили в угол и обещались связать руки сзади проволокой, такой столбы у нас привязывают к сваям, чтобы дольше продержались, не упали. Меня мама заставила дома перебирать три килограмма пшенки, которую принесла соседка, тетя Зина, и говорила, чтобы я, пока это делаю, думал, правильно ли я поступил. Когда я перебрал около килограмма, я понял, что неправильно. Поэтому остальные два килограмма мама перебрала сама, еще долго удивляясь тому, что происходит в школе.

В большой школе, в десятом классе, мне понравилась математика. Наверное, тогда она и проникла в мою жизнь так, что эта жизнь стала тесно с ней связана.

Вечерами я обычно читал или ходил с псиной на гору. Читать я выучился рано, к третьему классу прочитал все книжки, что были в начальной школе, и повадился чуть не каждую неделю бегать за книгами в детскую библиотеку. Хорошо было лежать на теплой печке с интересной книжкой, читать, слушая, как протяжно гудит в трубе ветер, вздрагивать от мысли — как, должно быть, холодно и вьюжно сейчас на улице. Мама готовила ужин, кормила кошек, собак, куриц, затем уже ложилась спать, а я все не выпускал книгу из рук. Читал, перелистывая страницы, иногда до самого рассвета. И не думал, не гадал, что беззаботное, такое нежно-солнечное детство может когда-то закончиться.
 
...Луна смотрела в келью, кинув на крашеный пол косые крестовины рам. В ночи она грустно плыла по темному, какому-то тревожно-облачному небу. Я подошел к окну. Ее свет падал на город крайне неровно: казалось, на облаках кто-то танцует или прыгает, и тени этих героев наползали на девятиэтажку напротив, на баню отца Богдана, потом забирались на пустующее здание первой горбольницы. Где-то поодаль одиноко лаяла собака... По моей щеке пробежала слезинка. Зачем бы она? Чтобы помнил. Тех, кто далеко, но кто все равно рядом. Тех, кто был рядом, а сейчас находится у Бога, на небе. Время неумолимо, оно непрестанно движется вперед. И меняются люди, меняются места, меняются мысли. Не меняется лишь только моя душа. Она до сих пор там, где я гулял на босу ногу по росе, где вечером у речки пахнет цветами и лесом. Там, в Шебалино. Где-то рядом с церковкой нашей покосившейся, на пригорочке. Там, где мама меня родила и вскормила. На родине. В домике, который смотрит своими добрыми глазами на речку Шебелик и на гору с телевышкой, с сиренью в палисаднике и котом Гришкой на столбике ворот...

С келейной иконы на меня взглянули Матерь Божия и благословляющий мир Ее Сын — Спаситель. Я уснул.