Гори!

О пытках принято говорить громко. Без страха, без нарочитого трепета. Так тебе кажется, будто спастись ещё можно — будто дьявольская песня, затянутая тринадцать сотен лет назад едва ли не самим Христом, может одномоментно взять и перестать работать. И некому больше будет прошептать короткое "гори".

Но есть такие пытки, о которых вслух предпочитают не говорить даже в глухом лесу — там, куда Ватикану не добраться никогда. Они всегда начинают с соли — с того, за что богатые и знатные едва ли не дерутся в военные годы.

Они щедро отсыпают соль в большой королевский кубок, отлитый из серебра и украшенный топорной чеканкой. Они кормят тебя этой солью — запихивают её в рот, заставляют глотать, не запивая. Говорят, что некоторые умирают, проглотив шестую ложку. Некоторые выдерживает десять перед тем, как начинают отхаркивать пересохшей глоткой слизь и кровь. А кто-то остаётся жить и после целого кубка — это невероятное ощущение, когда твоя глотка горит, твоя требуха горит, а ты уже и сам бы рад услышать короткое "гори" от них. Но ничего не происходит. Ведь они понимают: ты на самом деле колдун.

Дальше тебе дают воды. Неполный кубок, чаще всего тот же самый, не потрудившись отмыть его от соли. И ты жадно пьёшь, потому что инстинктивно как-то понимаешь: пожар может потушить только вода. Но становится только хуже — солёная вода только делает больнее. Твой рот покрыт кровоточащими язвами, ты нестерпимо хочешь пить. Кажется, будто можно выпить целое ведро; безумно хочется попасть на конюшню — почему-то вспоминается именно она, хоть там ты последний раз был года три назад.

После презрительно-обыденного "дьявольское отродье" ты облегчённо выдыхаешь и начинаешь считать часы до казни. Нет, тебе не говорят открыто о смерти — тебе сулят очищение, но всё, по большому счёту, понятно. Твои руки и ноги болезненно опухают, а ты всё продолжаешь пить — благо, в воде тебе не отказывают. И только тогда, когда ты практически не можешь пошевелиться от отёков, истина, наконец, пробивается сквозь пелену нереальной боли: тебя продолжают пытать. На этот раз они накачивают тебя водой — ещё такой желанной три дня назад.

Говорят, что на этом этапе погибают практически все. Те, кто не погибает — уже не просто колдуны и ведьмы. Они оказываются вне градаций церкви, но почему-то остаются в её компетенции. И можно сколько угодно пытаться заставить себя мочиться втрое чаще обычного, но ничего не выходит: соль прекрасно удерживает воду. Когда тебя впервые за долгое время выводят на улицу, твоё лицо больше похоже на кусок вспухшего на солнце сырого мяса. Даже глаза толком открыть не получается.

Иголки в ногти, испанские сапожки, прокрустово ложе — об этом рассказывают те, кто никогда не пробирался выше "первого уровня". Им даже позволяют вопить перед очищением, обличая церковь во всех грехах. Тех же, кто перешёл на третий, сжигают без свидетелей. Просто потому, что сам их внешний вид слишком явно говорит без всяких воплей (невозможных из-за сожжённой, часто разорванной изнутри глотки) о том, что на самом деле происходит в подвалах божьих храмов.

Они ещё могут заставить тебя есть. После длинной-длинной голодовки — кто-то выдерживает месяц, умудрившись не издохнуть от болезни раньше. Они не просто заставляют тебя есть, но следят за тем, чтобы ты съел всё. Подчас они приносят тебе около пяти килограммов свежего хлеба, только что из печи. И не нужно быть лекарем, чтобы понять: после голодовки даже несколько ломтей горячего теста могут тебя убить. Медленно, мучительно.

Но однажды они всё-таки выводят тебя во двор, а ты сохраняешь молчание — говорить ты уже не можешь совсем. От колик в животе глаза на лоб лезут, от соли под глазами вздулись гигантские мешки, губы лопнули в нескольких местах и кровоточат. И когда ты всходишь на костёр, ты молишься только о том, чтобы всё это побыстрее кончилось. И они позволят тебе уйти, но поставят одно только условие: ты должен сам сказать это так громко, чтобы услышали даже горожане по ту сторону стены.

И до тех пор, пока ты не завопишь изо всех сил: "Гори!", разрывая коросты на своих губах, они будут просто стоять и смотреть.