Дух Чатыр-Дага

   Мотылёв, доцент одного из московских университетов, будучи в отпуске решил побывать в Крыму.  Прежде всего, ему хотелось увидеть крымские горы и южное море.  Вообще, горы ему приходилось видеть много раз, и когда он ехал ещё призывником на Дальний Восток, и когда служил в авиационной части на Камчатке.
 Ещё в Симферополе перед посадкой в троллейбус Мотылёв долго колебался: брать ли билет до Алушты, чтобы оказаться сразу на морском пляже или повременить с морскими купаниями и полазить сначала по горам.  Он вёл себя, как тот известный буриданов осел, который никак не мог выбрать одну из двух вязанок с сеном и умер от голода.

   За двумя зайцами погонишься – ни одного не поймаешь.  Доцент знал за собой такой недостаток: если уж увлечётся каким-нибудь делом, то втянется в него надолго даже без особой надобности.  Итак – сначала горы! Морские пляжи с их многолюдьем, как ему говорили, в общем, везде одинаковы, но вот горный Крым уникален.  О восторженном суждении об его красоте он недавно прочитал в английском журнале.

  Но, походив в июльский полдень с увесистым рюкзаком по симферопольским торговым павильончикам и магазинам, закупая хлеб и почти дармовые  крупные огурцы (ими он намеревался сэкономить запасы питьевой воды в горном походе), он почувствовал, как его клетчатая  ковбойка с короткими рукавами прилипла к спине от пота.  Естественно, в этой ситуации его потянуло поближе к прохладным морским купаниям, и он взял билет до Алуштинской автостанции.

   В стареньком троллейбусе, сидя у полуоткрытого окна с рюкзаком на коленях, Мотылёв поворачивал свою коротко остриженную голову, то вправо, то влево, с любопытством обозревал сначала округлые, поросшие кустарником холмы, окружённые, орешником, посадками абрикоса и плантациями табака, а потом не мог оторвать взгляда от появившихся на горизонте синеватых зубчатых склонов живописных гор, ярко белевших известняковыми утёсами на солнце. Особенно выделялась среди них трапециевидная громада царя крымских гор  Чатыр-Дага.

   Готовясь к поездке, доцент,  как это водится у людей науки, прежде всего проштудировал литературу, в данном случае  известные путеводители по Крыму, и он запомнил профиль этой пирамидальной горы по одной цветной фотографии.

  Трудяга-троллейбус, тяжело гудя электромоторами, поднимался по шоссе между двумя подножиями гор, покрытых до половины лесом.  Мотылёв почувствовал, как стало в салоне прохладнее.

  – Подъезжаем к Ангарскому перевалу! – торжественно  объявил по рации доселе молчавший водитель.

  "Странно, есть нечто сибирское в названии перевала!" – подумал доцент.

   Скоро с правой стороны шоссе закрывая половину горизонта встала испещренная рытвинами и бороздами серая стена Чатыр-Дага, а слева и впереди на некотором отдалении виднелись сказочные, похожие на развалины гигантского средневекового замка, известняковые зубцы горы Демерджи.   Мотылёву вспомнились  слова поэта Сумарокова, сказанные почти два столетия назад "...быть в Крыму и не сделать посещёния Чатыр-Дага, есть дело предосудительного равнодушия!"

   Неловко задевая пассажиров рюкзаком – море подождет! – доцент протиснулся к выходу из троллейбуса и скоро стоял один на обочине шоссе.  Он прошел сотню-другую метров вдоль асфальта, постоял у  фонтана-памятника, надпись на котором повествовала о том, что именно на этом Ангарском перевале в русско-турецкой войне тяжело ранили в висок и правый глаз Кутузова, тогда ещё молодого штабного офицера,

   Каменистая дорожка вела, поднимаясь вверх, к домам  местной турбазы и дальше, к маленькому зелёному домику, с вывеской у крыльца,  вероятно, это была какая-то контора.    В тени сосен с серыми стволами и зонтикообразными вершинами Мотылёв проходил мимо домика, мысленно готовясь к нелёгкому подъему на плато Чатыр-Дага.

  – Ну-ка, громадянин, постойте!  Куда это вы при повний збруи, турбаза  вин там, внизу! – услышал  Мотылёв строгий голос, перемежающий русские слова с украинскими.

   Московский «господин» остановился. Два лесника в зелёной форме с позолоченными дубовыми листьями на петлицах стояли на тропинке. Один из них, уже пожилой, по-видимому, старший по должности, дородностью своей фигуры, вислыми хохлацкими усами, а главное, широченными, в многочисленных складках брюками, дать ни взять – шаровары, походил на гоголевского Тараса Бульбу.  Рядом с ним стоял молодой лесник, с юношеским, кавказского типа лицом, с полевой сумкой на ремешке.
   
  "Тарас Бульба" по случаю полуденного крымского солнца, жаркого даже здесь  на перевале, разрешил себе расслабиться – он был без фуражки, форменная тужурка еле держалась на его одном плече, а узелок галстука был опущен на грудь.  Его напарник, напротив, в тщательно отутюженной форме, с аккуратно повязанным галстуком на тоненькой шее и новенькой фуражкой с гербом,  выглядел щеголевато, словно он собрался на прием к высокому начальству. «Тарас Бульба» смотрел на рюкзак Мотылёва с начальственной презрительностью, пытаясь захватить языком  кончики своих усов, а молодой лесник, наоборот, смотрел на пришельца почему-то с плохо скрываемым восторгом глазами, опушенными длинными девичьими ресницами.

  – Организованный отдых не по мне! – растерянно почесал лоб Мотылёв. – Хотелось бы побродить по Чатыр-Дагу, а что, разве нельзя?

   Мотылёв отметил про себя, что лесники в здешних местах, как и милиционеры в Москве, не дежурят по одному.

   – Вот прочитайте, господин, правила! — с мягким украинским акцентом, жуя белёсый кончик уса, проговорил старший лесник.

   Второй лесник, похожий на кавказского горца, сдунул с рукава, упавшую с сосны сухую иголочку  и выжидающе стал помахивать полевой сумкой.

   На зелёном фанерном щите, прибитом к полосатому, словно пограничному,  столбу краснели броские буквы слов, написанных, по-русски и продублированных по-украински:
 
   «Внимание!  Доступ посторонних лиц в заповедную зону крымских гор категорически запрещён!  Проход в горы разрешается только организованным туристическим  группам по утверждённым маршрутам».

   Далее на втором щите, большем по размеру, прислоненном к тому же столбу, были начертана схема маршрута; его участникам  предписывалось проходить  только по строго ограниченному «коридору».

   Мотылёв затравленно огляделся по сторонам.  Конечно, он читал, что горы Южного берега Крыма давно объявлены заповедными, там нельзя охотиться, рубить деревья, разжигать костры, ставить палатки... Но, чтобы вот так – закрыть путь в горы любому постороннему и баста?

  «А вот назло всем кордонам пройду к Чатыр-Дагу!» – скрыв раздражение, почти весело посмотрел он на администраторов в форме.
 
   Молодой лесник, не выдержал озорного взгляда Мотылёва и задрав голову  уставился на крайний слева скалистый утес.  Старший лесник, давая понять, что разговор окончен, со старческим кряхтением стал подниматься к запрятанному в зелени домику поста.
 
   – Ильдар, проследи за  путешественником! – кивнул он молодому леснику.

   «Угораздило меня нарваться на кордон!  – корил себя Мотылёв. – Поищу другой проход».

   Он спустился к пустынному шоссе, прошел с полкилометра вдоль него в сторону ушедшего троллейбуса и нырнул в предгорный кустарник, на этот раз там, где не было тропинки. Но городской житель, Мотылёв, не побывавший ещё на юге, малость понадеялся на свою самоуверенность: крымские предгорные кусты вовсе не походили на безобидную мягкую растительность Подмосковья. Он сделал с десяток шагов в непролазных дебрях, думая добраться до свободного наверху травянистого склона у ближайших редких сосен, но колючие ветки шиповника, терновника, боярышника и держи-дерева с длинными шилообразными иглами в кровь исцарапали ему руки, щёки и мёртвой хваткой задержали рюкзак.  С порванной в двух местах  ковбойкой, раскрасневшийся  почти от получасовой борьбы с  «дикой» растительностью, озлобленный на порядки заповедника, «неорганизованный» турист  еле выбрался назад, на шоссе, из этого колючего царства, опасного не только для человека, но, по-видимому, и для любой мало-мальски крупной живности.

   Мотылёву вспомнилось, как морской романтик, многострадальный писатель Александр Грин, автор повестей "Алые паруса" и "Бегущая по волнам", уже безнадёжно больной,  решил напоследок отвести душу – пройти весной по безлюдному бездорожью напрямик от своего землебитного домика в Старом Крыму до обожаемого им моря в районе Карадага. Вернувшись из этого невыразимо трудного путешествия по зарослям и камням, болотистым лужам с тревожно квакающими лягушками, он сгоряча сделал вывод, что дикая первозданная природа Крыма враждебна человеку.

   Не новичок в пеших походах, Мотылёв  прежде  всего  занялся своими царапинами – они могли в тёплом климате воспалится, а ему предстояла нелёгкая "прогулка".  Он достал пузырек с йодом, и, как это делали для красоты папуасы времен Миклухо-Маклая, разрисовал крестообразными жёлтыми полосками царапины на руках, шее и щеках и снова решил двинуться в путь.

   Он услышал чьи-то шаги за своей спиной.  Молодой горец ожидал его на шоссе, словно знал, что московский турист обязательно  спустится вниз.

   – Опять захотели нарушить запрет? – разжал в мальчишеской улыбке румяные губы Ильдар. – В Крыму отдыхать надо,  а не лазить, как вы, папаша, по зарослям. А что, если я составлю сейчас протокол о нарушении, позову милиционера, видите, он у остановки троллейбуса стоит?

   Нет, Мотылёв с крымскими, пусть добродушными на вид, лесниками или там, милиционерами, не хотел  больше иметь дело. Глядя в спину, вразвалку удаляющегося по обочине шоссе  настырного администратора леса, он уже подумывал, не сесть ли ему снова в троллейбус и доехать до морского пляжа.  Тот, вероятно, будет более гостеприимным, чем эти колючие кусты и лесники в зелёной форме.

   Мотылёв решил испытать последнюю возможность подняться в гору – надо просто подальше отойти от перевала, ведь не будут же у каждого утёса стоять милиционеры, лесники или там, егеря!

   Брезентовые ремни рюкзака давили на ключицы, от непривычной тяжести груза начинало ломить шею.  Несмотря на прохладный ветерок, спускающийся с вершин Чатыр-Дага, пот струйками тёк по незагорелому лицу доцента.

   Вот, наконец, серо-зеленая непролазь придорожных кустов несколько расступилась.  Мотылёв воровато огляделся: вроде никого поблизости не было.  Впереди был сначала пологий, потом все круче и круче подъём в гору среди необхватных стволов дубов и буков.  Тенистая прохлада у их влажных корней звала на отдых, но Мотылёв торопился подняться повыше, чтобы возможные преследователи не напали на его след. Ноги у доцента, обутые в простенькие кеды, оскальзывались на голой красноватой почве, вдобавок, над ухом раздался противный писк.

    «А ещё в книгах писали, что в горах Крыма не бывает комаров!» – усмехнулся Мотылёв, почесывая места укусов.
 
   Пришлось опять снять с плеч рюкзак и из его бокового карманчика достать флакон «Дэты»: он не расставался с ним, когда ему приходилось бродить по подмосковным  лесам. Комары перестали садиться на незваного пришельца, как только он смазал остро пахнущей жидкостью руки и лоб, но продолжали с недовольством гудеть над головой. Теперь можно трогаться в путь!

   Кеды Мотылёва скользили по мокрому бурому грунту (по-видимому, недавно в горах прошел дождь) и если бы не обомшелые известняковые камни, угнездившиеся меж корней столетних деревьев, не давали ему опоры, то вряд ли ему удалось подняться и на сотню метров.

   Но вот Мотылёв, оставив позади полусумрак буковых и грабовых великанов, вышел на полянку, на покрытые мхом известняковые плиты.  Под кривобокой одинокой сосной  с непривычной глазу раскидистой зонтикообразной вершиной он решил сделать привал, благо рядом  по каменистому ложу тёк и мелодично пел свою нескончаемую песню ручеёк.

   «Идиллия, да и только!" – восхищался доцент, лежа на горячей от солнца серой каменной плите и глядя сквозь редкие ветви сосны на безоблачное небо.  По красноватому стволу с цоканьем пробежал серый зверек с длинным рыжеватым хвостом: белка! В отличие от своих подмосковных сородичей, зверек был сильно горбонос и похож на колобок.  Оказывается, Мотылёв не был один в этом мире, есть ещё живые создания!

   Ниже по обрывистому склону горы, над зелёными куполами дубов и буков кружили какие-то пичужки.  Не было слышно ни шума машин, идущих далеко внизу по шоссе, ни людских голосов.  Мотылёв после душного купе в поезде и привокзальной сутолоки в Симферополе радовался теперь одиночеству, свежему воздуху и ощущению полной свободы.
 
   Но надо было подниматься выше.  Громадная зубчатая стена с продольными и поперечными трещинами вздымалась над головой туриста-дикаря.  Он решил подняться на эту стену ещё засветло, так как знал, что на юге  закат солнца наступает раньше, чем в это время в Подмосковье.  Мотылёв наполнил холодной прозрачной водой пятилитровую полиэтиленовую канистру: этого запаса ему должно было хватить на сутки – такой срок установил он себе для ходьбы по плоскогорью Чатыр-Дага.
 
   До скалистой вершины горы оставалось каких-нибудь полтораста метров, когда он внезапно почувствовал наряду с обычной одышкой сильнейшую боль за грудиной.  Это озадачило Мотылёва и заставило его остановиться и присесть на один из камней.  В свои пятьдесят два года в походах по лесам средней полосы России он никогда не встречался с такими симптомами.
 
   «Причиной всему пониженное атмосферное давление, ведь я нахожусь почти на высоте полутора тысяч метров, здесь разреженный воздух!» – подумал он, но на всякий случай решил больше не торопиться с дальнейшим подъёмом.  Он уже стал готовиться заночевать  среди нагромождения камней, но мало-помалу боль отступила, и он решил завершить подъём.

   На одной из вершин широкого, со скудной растительностью волнистого плоскогорья Чатыр-Дага Мотылёв снял рюкзак и бязевую кепочку с пластмассовым козырьком и долго стоял, обдуваемый упругим потоком холодного ветра.  Далеко внизу в наступающих сумерках виднелись несколько многоэтажных корпусов в окрестностях Алушты, а за ними до самого туманного горизонта лежала тусклая необъятная поверхность моря.  Следы от движения одинокого корабля тянулись длинными расходящимися лучами.

   С вершины Чатыр-Дага (какой из двух, может быть, эта была самая высокая вершина Эклизи-Бурун,  точно Мотылёв не знал) открылась  панорама  всех  гор  Южного берега  Крыма.   Он  узнал знакомый по фотографиям в путеводителе профиль горы Ай-Петри, лесистые склоны Роман-Кош, и другие вершины вряд ли уступающие по высоте Чатыр-Дагу. Он всматривался и в невысокие горы, находящиеся поблизости от морского берега: Аю-Даг, по-русски, гора-Медведь, в самом деле, похожую на лежащего медведя, пришедшего напиться морской воды, и, совсем рядом с Алуштой, похожую на Аю-Даг гору Кастель.  Но больше всего его поразила своей живописностью скалистая гора Демерджи, она, казалось, была совсем рядом; в театральный бинокль были видны похожие на развалины средневекового замка каменистые уступы с многочисленными трещинами.

   Мотылёв дал себе зарок – следующую ночь он будет обязательно ночевать на одном из этих сказочных утёсов.
 
   Сама вершина «Шатер-горы», как переводится с татарского название Чатыр-Даг, не намного возвышалась над окружающим плато, очень неровным, изрытым многочисленными котловинами и трещинами.  Свой рюкзак (всё моё ношу с собой) Мотылёв оставил внизу, на одной из известняковых террас, чтобы не таскаться с ним на вершину.  Теперь он шарил глазами по бесконечным, похожим друг на друга серо-белым известняковым скалам, с почти прямыми трещинами, напоминающими древнюю искусственную кладку, и не видел своего рюкзака.  Мотылёв даже замычал от невыразимой досады, вскоре сменившейся животным страхом – провести ночь на ветру, на голых камнях без палатки, тёплого свитера, огня, воды и ужина – перспектива хуже некуда!

  Темнело на глазах, хотя солнце ещё окрашивало в розовый цвет известняковые плиты.  Мотылёв уже совсем разуверился в надежде найти свои пожитки, как вдруг неожиданно для себя увидел свой рюкзак совсем близко, на верхушке пирамидальной глыбы камня.  В бурном восторге он не придал особого значения тому, что, кажется, в спешке он оставил рюкзак в расщелине между двух известняковых брусков, а не на выступающем камне.
 
  «Не дух же Чатыр-Дага помог мне найти мои пожитки»! – разуверял  себя Мотылёв, но к радости от найденной вещи примешалась досада за какую-то неразгаданную тайну.

   Уже в сумерках Мотылёв выбрал площадку на травянистом лугу под невысокой скалой, поставил там самодельную, сшитую им из ткани защитного цвета, узкую палатку.  Заправил таблетками горючего спирта крохотную складную печурку из листовой стали и вскипятил в кружке воду для чая.  Есть не хотелось, только пить бы да пить.   Прихлёбывая  чай, Мотылёв размышлял, почему это воды в канистре стало только наполовину.  В рюкзаке было сухо, значит,  вода не пролилась!

   Лежать в палатке Мотылёву было тепло – камни отдавали накопленную на дневном солнцепеке теплоту медленно,  будто сами наслаждались ею.  Не было слышно ни птичьих голосов, ни возни зверьков – только упругий ветер посвистывал в каменном хаосе горного плоскогорья, да пригибал полотнище палатки к лицу.  Правда, один раз ему почудилось, что кто-то кашлянул неподалёку от него.

   «Померещилось или это донеслось от подножья горы, вероятно, там есть люди», – подумал он, зная, что звуки в горах слышны на большом расстоянии.

   Слушая на протяжении всей ночи завывание ветра, Мотылёв не смог заснуть, через каждые пять минут светил фонариком на часы, дожидаясь рассвета, а тот был запоздалый, южный –  начало рассветать только в пять часов.  Когда он вылез из палатки, то долго любовался розовыми утесами вершин Чатыр-Дага.

  Поднималось солнце, и с каждой минутой изменялась окраска гор, пропадала резкость очертаний и сами горы становились как бы меньше. «Дикая, пустынная красота! — подумал  Мотылёв.  – Голые скалы в трещинах, напоминающих швы искусственной  кладки – безжизненный лунный пейзаж».

   Но в расщелинах скал все же была жизнь: росли пучки жесткой травы, а на более или менее ровном месте, на зелёных лужках, обильно цвели трёхцветные фиалки и белые маки.  Были видны следы недавнего пребывания стада овец: катышки навоза и раздвоенные следы копытцев в ещё непросохшей из-за вчерашнего дождя почве.

   После торопливого завтрака (есть не хотелось) Мотылёв собрал рюкзак и по ложбине между двух белых утёсов пошел спуском в сторону моря. Идти отдохнувшим за ночь ногам было легко, шаг доцента был широкий, пружинистый; тяжесть рюкзака не ощущалась. «Неорганизованный турист», прыгая с камня на камень, начал напевать вполголоса некогда модную песенку: « всё могут короли»!

   Оглядываясь вокруг себя радостным взором, чувствуя в себе неистраченные силы,   Мотылёв уже не сдерживая себя, запел во всю глотку.
   – Дайте мне лилий полными горстями! – заорал он, словами поэта «золотого века» римской литературы Вергилия, оглашая пустынные нагромождения известняка, где ни на одну вёрсту окрест не было ни души.
 
   У одной из отвесных скал, уже около начинающегося леса, Мотылёв увидел узкий вертикальный вход в пещеру.  Он никогда не лазил по пещерам и решил заглянуть в неё.  Оставив рюкзак у входа, он включил фонарик и шагнул в сырой мрак.  Осветил рыхлые стены и в глубине пещеры заметил ещё одно отверстие, ведущее в соседнее  помещение.   Через  это  отверстие  уже  надо  было пробираться ползком.
 
  Свет фонарика выхватывал из темноты кучки полусгнившей соломы, округлый холмик древесной золы с чёрными угольками и закопченный свод: очевидно, пещеру посещали.  Движимый любопытством Мотылёв через ещё более узкий лаз пролез в большой зал.  О размерах зала трудно было судить, так как луч фонарика не достигал противоположной стены, и лишь на каменных неровностях потолка плясали отблески света от фонарика.  Мотылёв знал, что во времена последней мировой войны, плато Чатыр-Дага с его многочисленными пещерами было пристанищем крымских партизан.  У доцента ожил исследовательский зуд, и он решил исследовать пещерный зал более тщательно.   Двигаясь вдоль стен с известняковыми выступами и изломанными расселинами, он проходил мимо множества овальных, круглых и просто прямоугольных ходов в другие  ответвления пещеры.
 
  «Не хватало мне здесь найти ещё человеческий скелет!» – с суеверным страхом подумал Мотылёв и решил выбраться из пещеры наружу.  Но, к своему ужасу, он забыл чем-нибудь отметить тот лаз, через который он проник в зал. Лазов в этом месте пещере было более десятка, и только один, но какой из них, был выходом на волю!  Холод и страх быть погребенным в этих промозглых сырых стенах уже стал, как говорят, продирать до костей новоиспеченного спелеолога, когда он увидел в одном из отверстий в стене слабый красноватый огонек.  Со стороны огонька раздался невероятный в здешних апартаментах голос кукушки:

   – У-у!  У-у!

   Мотылёв  с несказанной радостью поспешил на огонёк и вскоре оказался в помещении, где он увидел знакомый холмик золы.  Человеческая рука держала над костром свернутую в трубочку зажженную газету. Мотылёв направил луч фонарика на человека и без всякого удивления, будто ожидал этого, узнал в нём молодого лесника.

   – Гражданин нарушитель, потрудитесь выйти на свет! – сказал лесник высоким, похожим на девичий голосом,  в котором, впрочем, не было ноток угрозы.

   – А  я  уж  подумал,  что  меня  дважды  спасает  злой  дух Чатыр-Дага!  И  находкой затерянного рюкзака и  избавлением от  этой пещеры! – обрадовано заговорил Мотылёв, выходя вслед за лесником на дневной свет.  – Ну и службисты вы, прямо из-под земли достанете!

   Светло-зелёная форма у лесника потеряла свой щегольской вид: была помята, дубовый листок в петлице развернулся боком и чудом держался. 
Бледноватое, ещё вчера, красивое тонкое лицо Ильдара покраснело от загара, на этом фоне длинные женственные ресницы юноши и волосы его, вылезающие из-под сдвинутой на затылок фуражки из аспидно-чёрных стали сероватыми. Глядя  на свои испачканные в известковой пыли ботинки, лесник сказал, улыбаясь, как будто подражая кому-то:

   –  Теперь я захватил вас на месте преступления.  На заповедной горе.  Разговор с вами продолжим в подобающем месте!

   И вдруг голос лесника стал просящим. Он поднял голову и облизал губы:

   – Дайте хоть глоточек воды, я знаю, у вас там в канистре ещё осталось...

   – А это не вы ли выпили у меня полканистры вчера?  Нашли её в рюкзаке.

   – Ужасно хотелось пить.  Пока поднялся за вами на эту верхотуру в своей служебной форме...

   Мотылёв по-дружески дал хранителю заповедной горы напиться.  На плоском камне, уже нагретом быстро поднимающимся солнцем, он нарезал хлеб, достал из рюкзака два крупных с желтизною огурца и открыл банку консервов.

   – Послал меня старший догнать вас во что бы то ни стало и оштрафовать, – говорил лесник, подцепляя кусочек мяса из банки кончиком перочинного ножа, – А за костёр и палатку, если таковые обнаружатся, составить дополнительный протокол.

   –  Вы отправились за мной, но ничего не взяли с собой кроме полевой сумки!  Как же вы провели ночь?

   Лесной страж потёр кончик своего длинного тонкого носа:

  – Лежал неподалеку от вас, между двух каменных блоков, думал, замерзну ночью, но камни были теплыми, не замерз. Наш Дубенко, старший лесник, не дал  мне даже забежать домой!  Говорил: ты его, старика, скоро нагонишь!  А где там, упарился, пока добрался до той кривой сосны, где вы остановились на роздых.  Прятался за камнями, чтобы меня не было видно.

  – Что же вы тогда не остановили меня?

  – Зависть берёт к вам, диким пешеходам. Уже год как устроился на работу в заповедник, но ни разу не был на верхушках гор.  Все стоим у кордона.  Вот и захотелось подольше идти за вами, чтобы всё посмотреть.

   Ильдар кончил есть, покосился на канистру, где почти у  дна просвечивалась узкая полоска воды, облизал красноватые губы и отвернулся от канистры.

   – Моего деда, крымского татарина, сослали в степной Казахстан, там он и умер, — продолжал он. — Теперь уже лет пять как мы живём в Крыму, всё строимся…

   Мотылёву вспомнилась его военная служба в одном из гарнизонов Камчатки.  «Камчатка — страна гористая», — некогда писал Пушкин, живо интересуясь этой далёкой, и как он тогда понимал, интересной и загадочной страной. Из казармы был волнующий вид на Авачинский вулкан с косо срезанной вершиной-кратером, а рядом с ним возвышался ещё более высокий, изборождённый продольными углублениями, называемыми барранкосами, конус Корякской сопки.  Это был тоже, в общем, действующий вулкан, высотою три тысячи шестьсот метров, правда, значительно менее активный, чем Авачинский.  Облачко газов постоянно курилось над обоими вулканами. Сколько раз упрашивал рядовой Мотылёв командиров, чтобы разрешить ему одному или с группой солдат сделать восхождение на Корякскую сопку.  Начальство только посмеивалось на просьбу солдата: служба есть служба, из гарнизона ни шагу, разве только их изредка посылали на разгрузку пароходов в Петропавловском порту.

   Мотылёв встряхнул голову, отгоняя от себя давнее воспоминание.

   – Как говорится, сапожник, без сапог, администратор гор – без гор! – сказал, прищурив от улыбки глаза, Мотылёв служителю лесного кордона. – Я сам некогда был в таком положении.   Да вы не стесняйтесь, я ещё открою банку консервов, они московские, вот хлеб берите, сейчас чаёк вскипятим!
Ну, вы шли за мной, как разведчик в тылу у противника, даже сучок не треснул!

   – Служба у нас такая.  А вы ледащий на вид, а за вами никак не угонишься, мне вот, двадцать два года ещё, но, думаю, надо почаще делать такие вылазки, а то закиснешь и зажиреешь дежуря на перевале-то!

   Они, мирно беседуя, уже спустились по руслу высохшего ручья, заваленного гладкими круглыми камешками.  По склонам горы росли пока ещё редкие кусты можжевельника и шиповника, а ещё ниже зеленели округлые верхушки буков.  На южной стороне, в красноватой туманной мути, высоко висело неподвижное солнце, тускло освещая ровную, как стекло, поверхность моря.

   – Ну, когда мне штраф заплатить? – спросил Мотылёв у лесника, покосившись на его полевую сумку, когда они остановились на отдых в тени бука, на сухой прошлогодней листве, поблизости от извилистого ручейка с чистой водой.

   – Пустяки!  Вы же не ломали деревья, не жгли костра, не оставляли автомобиль на лесной дороге.  Нарушили только запрет прохода в горы, за это полагается у нас минимальный штраф – три гривны.  И знаете, – добавил лесник, глядя по своей привычке мимо Мотылёва, – я заплачу за вас сам.  Не надо бы никакого штрафа, да наш старшой больно въедливый.  Ему надо представить корешок квитанции...

   – Ну, уж штраф, как полагается, заплатит сам нарушитель здешних мест! – великодушно заметил российский доцент

  – Знаете что? – лесник, наконец, прямо осмелился взглянуть в смеющееся, уже обгорелое до воспалительной красноты на неласковом южном солнце, лицо Мотылёва под легкой полотняной кепочкой. –  Давайте наполним канистру водой, да и махнём сегодня вон на ту горку – Демерджи называется! Кстати, будем знакомы, и моя фамилия Демерджи. А завтра к вечеру я вернусь на свой пост. Дубенко ещё похвалит меня за доброе дело – столько труда и часов затратить на преследование одинокого нарушителя!