В плену свободы. Глава 11

Глава 11

Новую работу Алану искать не пришлось, поскольку он получил лишь выговор и вычет из зарплаты. Продолжение книги никак не писалось и, как и задумывалось, он начал перерабатывать начало. Вестей от Оливера не было около полутора недель и, когда однажды вечером он не смог выдавить из себя ни слова, в кармане куртки он нащупал желтый скомканный листик блокнота, на котором был начиркан адрес Ансельмо. Алан был уверен, что тот уже перебрался в Город, поскольку их выходка точно вынудила его покинуть прежнее место. Спустившись в подземку, ему в который раз мгновенно захотелось вернуться в квартирку и не покидать ее, пока он не закончит книгу, продаст ее и купит себе хижину в лесу. Но мыслей в голове абсолютно не было, и, так он и добрался до нужного адреса. Дверь открыл молодой парень, чуть младше Алана. Его звали Льюис и более унылого лица Алан давненько не встречал. У него был узкий лоб, сальные волосы с длинной челкой, зализанной набок чуть ли не к уху. Рубашка была застегнута до верхней пуговицы и на длинном носу плотно сидели очки в роговой оправе, которые он зачем-то то и дело поправлял. Взгляд был устремлен в пол, даже когда он говорил, а говорил он просто отвратительно, то монотонно и тихо, то нарочито спесиво. На просьбы же повторить  чаще всего не обращал внимания, что-то еще более невнятно промямлив. В общем, с первых же минут он отталкивал от себя так далеко, насколько это вообще возможно перед тем, как вовсе не потерять из виду. Ансельмо не было дома, но по словам Льюиса, он должен был вернуться с минуты на минуту. Их квартира была довольно просторной и в несколько раз превосходила по размерам жилище Алана, но наполовину пустовала. Алан молча проследовал в гостиную за Льюисом, который что-то пробубнил и махнул рукой на диван, по-видимому предложив присесть, а сам сел за письменный стол, на котором стояла печатная машинка, склонил к ней голову, уже вознес руки для набора и завис в такой позе на минуту, а затем оперся локтями на стол и схватился за голову.

- Не пишется? Понимаю. - Поддержал его Алан, а тот только печально вздохнул.
Алан подошел к нему и через плечо прочитал наполовину исписанный лист:

"Проснувшись утром, я не смог определить, какой сегодня день недели, да это и не важно, поскольку ненависть моя ко всему вокруг неизменно разъедала меня изнутри вот уже не один месяц. И если бы это и вправду было возможно, я лишь с облегчением вздохнул бы. Это была ошибка. Посвятить свою жизнь поиску смысла – ошибка. Однажды я прочитал, что если долго думать над этим – приходишь к мысли, что жить вообще не стоит. Зря я не поверил. Я больше не хочу смотреть в окно, оглядывая пустоголовых прохожих, все так же суетливо перебегающих из перехода в переход точно мерзкие крысы. Я тщетно пытался объяснить им, что нет смысла в их рвении к чему бы то ни было, пока не осознал, что нет никакого смысла и в моих объяснениях. В жизни ведь изначально нет смысла, мы только выдумываем его раз за разом. «Без смысла мы рождаемся, без смысла и умираем» – верная мысль. Я останусь лежать здесь. Здесь мне хорошо, насколько это вообще возможно…"

 Алан прочитал еще немного. Далее все предложения были слеплены из нездоровой ненависти ко всему сущему, искалеченных воззрений и какой-то неуместной жеманности. Алан словно читал самого Льюиса, читал его натуру, а натура его была мерзкой и какой-то вязкой. Бесплодная и всепоглощающая, даже какая-то трусливая злость, казалось, вот-вот прожжет бумагу точно кислота. Интересно, что он сам думает об этом?

- Не рано ли тебе рассуждать о смерти, старина?

- Когда ты мертв – самое время.

Алан прыснул, а затем и вовсе рассмеялся: - Порой говорят, что от меня можно услышать напыщенную чушь, и теперь я понял, о чем это они. Ну, давай по-твоему. Ты здесь, ты дышишь, ты говоришь со мной. Так не бывает. Либо ты мертв, либо ты жив.

- Перестань, ты понимаешь, о чем я. Это вовсе не жизнь – существование. А к смерти пора бы привыкнуть.

- Что ж, ну привыкли мы к жизни, и посмотри, во что мы превратились. Осталось привыкнуть к смерти – и мы обречены.

- Обречены. Аминь. Вся эта серая масса. И мы – часть этой серой массы. Все мы обречены.

- Чушь! Человек никогда не был и не может быть серой массой. Планеты, их системы, бесчисленные скопления звезд разрушались и вновь воссоздавались. Миллиарды лет вселенная двигалась и содрогалась, чтобы однажды, соединив атомы миллионов и миллиардов небесных тел, что сталкивались друг другом, появился человек. Ты только подумай! Скажи теперь, что человек – просто серая масса.

– Не верю, что ты думаешь так же в забитом автобусе или вагоне подземки. Нет, я не верю! Что ты чувствуешь помимо злости? Злости на себя самого за то, что так похож на них. За то, что ты лишь ошибка, созданная в хаосе, которым ты так восторгаешься. Что ты видишь помимо злости, так им свойственной?

«Нет, он невыносим. Попросту сотрясает воздух.  - Подумал Алан. - Все его естество стремится к несчастью. Но в чем-то он прав. Что бы ты увидел в подземке? Сейчас ты увидел бы отчаяние в их глазах и чувствовал бы сострадание. Сейчас ты любишь весь мир, но ведь когда снова спустишься в подземку, вновь возненавидишь». Ответить самому себе Алан так и не смог, вновь расплывчато определив для себя, что он любит весь мир, пока с ним не сталкивается. Ему уже вовсе не хотелось идти на эту вечеринку, поскольку он уже ясно представлял, что его там ожидает и даже почувствовал слабый запах затхлости и гнили. Почему они хотят чувствовать себя несчастными? Почему? Неужели только так они чувствуют себя живыми? А может, это ты слишком веришь в людей? Нет, ты не только веришь, ты знаешь чудесных людей, их совсем мало, но они оправдывают всю эту грязь вокруг.

- Разве не в твоих силах обратить существование жизнью?

- Умник. Иди напейся, развеселись и кричи о том, что ты жив. Ты об этой жизни? Смех, радость – все это, в конечном счете, не имеет никакого смысла. Эпоха самообмана, да и то не самого благородного.

- А ты один из тех, кто не очень-то любит бороться, а?

- Бороться с чем? С пустотой? Да и ради чего? Ты ведь понимаешь, что конец всегда один?

- Но ведь в наших силах найти то, ради чего стоит бороться. Кто, если не мы?

- Ох, ты еще не понимаешь. - Он хотел было что-то сказать, но затем взял в руки пару книжек со стола и протянул Алану. - Держи, почитай.

- Уже читал. - Ответил Алан, оглядев обложки. - Снова эти рассуждения о бренности бытия. Это не мое, одно нытье и никакого развития. Ты ведь все это цитировал в своей работе, верно? Тебе ведь кажется, что ты забрел в тупик, так почему ты не ищешь другой путь? Почему не ищешь ответы?

- Это и есть ответ. Но для тебя он слишком уничтожающий, видимо. – Поправив оправу очков и уставившись в свою работу, надменно произнес Льюис, будто держал Алана за глупого ребенка. – Позволь, я продолжу.

 Алан смолчал, скрыв свое раздражение, поскольку он все же был в гостях, и принялся оглядывать квартирку. Окна были большие, но плотно занавешенные пожелтевшими от пыли и никотина шторами. Возле окна был постелен матрац, рядом с которым стояли пара пустых бутылок из-под вина и пепельница. По всей видимости, это было спальное место Ансельмо, потому как Льюис не курил, отказавшись от предложения Алана. Да и вся эта квартира, видимо, была для Ансельмо лишь спальным местом. Полы были грязные, на большом столе посреди гостиной пыль увязла в чем-то липком, образовав тем самым нечто просто омерзительное. Находиться здесь было крайне неприятно, а потому Алан очень обрадовался скрежету ключей в дверном замке.

– Ну я же просил прибраться. Задохлик, какого черта? – вошел Ансельмо и взмахнул руками, но тут увидел Алана и вскрикнул, - Алан Райз, ты не в тюрьме? Я крайне рад! И удивлен! И рад! Прости, что вас пришлось так покинуть, но под тем, что мы приняли, меня пробивает просто беспокойнейшая тревога, я бегал по городку, скрываясь в кустах еще пару часов, не меньше! Сколько же у меня заноз в ступнях было! – Подлетел он к Алану и крепко вцепившись, обнял, - ну и свалка же тут, может пройдемся? Эй, задохлик, собирайся, пора тебе выйти на свет Божий, ты уже откашливаешь пыль, которую развел вокруг! – Ансельмо сорвал с вешалки куртку Льюиса, накинул ему на плечи, но так и не смог вытолкать его из квартиры. После того, как они покинули эту клоаку, Городской воздух показался Алану на редкость чистым и приятным.

 - Сегодня будет одна вечеринка здесь неподалеку, тебе понравится, - обратился Ансельмо к Алану,  - а Льюис тебе показался странным, я уверен, но иногда он пишет дельные вещи, злые, тоскливые, но дельные.

- Не знаю, Ансельмо. То, что я успел прочитать, не выделялось ничем особенным. Достаточно взглянуть за окно в плохом настроении после тяжелого дня, и каждый сможет изрыгнуть что-то подобное. В том, что он пишет, нет никакого выхода. Заурядные инфантильные порывы обозлившегося на мир слабака.

- Похоже, сегодня ты именно в таком настроении, а с человеком в таком настроении лучше не спорить, верно?

- Ты прав, возможно, я слишком резко отозвался о нем. Это все от усталости, к сожалению, не физической. Последние несколько дней я не могу думать, а что самое неприятное – мне попросту лень. И даже сейчас меня утомляет об этом говорить. Стоило бы злиться на себя, но мне снова лень.

- Ничего, это пройдет. А насчет Льюиса я не соглашусь, пока не опровергнешь то, что никакого смысла, кроме того, что мы выдумываем, попросту и нет.

- Так можно говорить абсолютно обо всем. - Алан почувствовал, что его загоняют в угол. Что-то хорошее найти всегда сложнее, а злость всегда предсказуема и легка. Но почему он чувствует только ее?

- Не понимаю, я ведь видел тебя счастливым. Там, загородом, ты шептал непристойные стишки на ушко очаровательной девушке, кружась в медленном танце. Ты радостно и дерзко кричал всему миру, ласкаемый прохладным ветром, стоя в кабриолете. А теперь ты зол. Почему ты ищешь только плохое, даже не бросая взгляд на хорошее.

После этих слов ухмылка Ансельмо пропала, он нахмурился, а затем лицо его приняло вид ничего не означающий и какой-то пустой. – Не знаю, старина. Я и сам не понимаю, что порой находит на меня, но, уверен, ты понимаешь меня и в той же степени не понимаешь ничего. Порой я просто хочу злиться, хочу отвергнуть и облить грязью все, что вижу. Хочу чувствовать себя обреченным и несчастным, потому как это все, что мне остается, а радость же достается мне слишком тяжело и остается чем-то сокровенным. Когда много думаешь об окружающем, сложно радоваться. И да, там я, кажется, действительно был счастлив с парой бутылок, звездным небом и девушками. Но теперь я ненавижу себя за это. Неужели, все, что мне необходимо, это порой напиться, обжимая девку, которую впервые вижу? И какой в этом, черт возьми, смысл? Что на это скажет твой Оливер, этот гений? Вот, видишь, снова я завожусь.

- Ты прав, я узнаю тебя в себе, но понять так и не могу. Это сводит с ума. Ох уж этот век неопределенности. Поколение сомнений.

- А отлично звучит – поколение неопределенностей. Или поколение сомнений. Не могу решить, как звучит лучше. Черт возьми, даже в этом не могу определиться. Было целое море разных поколений, а мы, пожалуй, будем неопределенным, - затем Ансельмо достал свой блокнотик и что-то наскоро чирканул, - что ж, мы пришли, это здесь.

Они подошли к старому и ветхому дому, всюду изрисованному граффити. Добрая его половина, судя по всему, пустовала. Поднявшись на верхний этаж, Ансельмо надавил на дверной звонок, но никто не открыл, затем он позвонил еще несколько раз, но никто по-прежнему не подошел, - опять ничего не слышат из-за чертовой музыки, - разозлился Ансельмо, истерично вдавливая кнопку звонка.

- Подожди-ка, - сказал Алан и толкнул дверь. Она оказалась незапертой. Как только они вошли, Алан сразу почувствовал приятный запах ароматизированного табака. Не успели они сделать и пары шагов, как раздвинув занавес, разделяющий прихожую и остальную квартиру, их встретил парень с красивым лицом, заросшим густой бородой и парой бутылок пива в обеих руках. Он был не старше Алана, может даже младше, но борода у него была точно такая, о какой всегда мечтал Алан, а потому он даже почувствовал легкую зависть, но потом понял всю глупость этой ситуации и отмахнулся.

- Хей, Ансельмо! А я уж думал, мне послышалось, - затем он посмотрел на Алана, улыбнулся и продолжил, - вижу, наш неуместный поэт привел еще одного друга, что ж, я Эд, будем знакомы, дружище! – он вытянул вперед руку и только потом вспомнил, что держит пиво, раздал по бутылке каждому и с гордостью во взгляде отодвинул занавес. Алан сначала не поверил своим глазам. За крошечной прихожей скрывалось огромное помещение, в углу которого раскинулась целая барная стойка, где желающие сами себе наливали напитки, рядом были разбросаны мягкие диванчики, к которым прилегали низкие столики, на каждом из которых стоял кальян, густой и мягкий дым которого, окутал помещение.  Вокруг было много людей, все их разговоры смешались в один ласкающий слух смешливый поток, иногда вверх взлетали кольца дыма и каждые несколько секунд раздавался звон стекла, слившийся с приятной приглушенной музыкой. Наступил закат и сквозь огромное панорамное окно, растворяясь в густом дыме, как в палитре художника, смешивался багрянец заходящего солнца и белая, как туман, дымка, окутала затем все вокруг в своих розовых объятиях. В противоположном от стойки углу теснилась небольшая сцена, где стоял старый рояль, на который опирались пара гитар, а позади, прижавшись к стене, ютилась компактная ударная установка.

- Чудесное место. - Сказал Алан и попытался глотнуть пива из закрытой бутылки, а про себя подумал, насколько же он ошибался в ожидании.

- Всем нравится! – воскликнул Эд, - но мне многие помогли, один бы я не потянул. Здесь все просто, приносишь с собой что-нибудь, делишься со всеми и наслаждаешься временем, а можешь и просто подкинуть на аренду, хотя и обходится она очень дешево. Раньше на этом месте была фотостудия, но когда этот район опустел, здание вовсе забросили, и я долго не думал. Поскольку ты тут впервые, с тебя ничего и не требуется, ну а Ансельмо я слишком давно знаю. Я всегда мечтал о собственном баре, но это даже лучше, разве что выручки нет.

- Деньги это не главное, - вставил Ансельмо.

- Да, но они все же дают свободу. С другой же стороны, здесь я свободен от всей этой бумажной волокиты и раздражающих олухов, которые всегда найдут повод лишний раз придраться. В этом месте все равны, даже убираться помогают. Угадай, как мы называем это место. Это легко.

- Утопия! – с полной уверенностью заявил Алан.

- Верно. Кстати о тех, кто помогал мне в этом с самого начала. Во-первых – Ансельмо, - при этих словах Ансельмо шутливо поклонился, - а еще видишь девушку, которая взяла в руки гитару? Это Мила, она очень талантливая, именно она здесь все обустраивала, подбирала тона, рисовала картины, которые ты можешь лицезреть на стенах, а еще она иногда играет со своей группой. Они, к слову, все в сборе, вон за тем крайним столиком, заливаются смехом над пустотой, видимо, что-то прихватили с собой, но еще не поделились. А за барной стойкой встал парень, нет, другой, который беседует с рыжей девушкой, да, именно он. Это Адам. Признаться, толком не знаю, чем он занимается, но карманы пустыми у него не бывают. Он скрытный, но очень надежный, пожалуй, самый надежный. Не в обиду, Ансельмо, ты просто слишком ленив. Еще Льюис помогал, пока вовсе не стал затворником. Ах, вы знакомы? Ну тогда ты понимаешь, что я имею ввиду. Остальных я толком не знаю, здесь всегда много людей. И еще где-то здесь бродит Оскар. Что-то не вижу его.

- Если бы ты внимательно смотрел… - хлопнул его по плечу парень низкого роста в коричневой фетровой шляпе и узким подбородком, но с очень обаятельной улыбкой.

- Оскар, ну-ка, представься сам, это Алан Райз, друг Ансельмо. А кто же ты, Оскар?

- Начнем с того, что я не знаю. На этом и закончим. – Улыбнувшись, пожал он руку Алану.

- А чем же ты занимаешься Оскар? Что ты любишь? Вот Алан у нас писатель, - прикурив сигарету, и от этого слегка невнятно спросил  Эд. Алану от этих представлений стало слегка не по себе.

- Ох, я люблю, пожалуй, все на свете. Но ровно до тех пор, пока не начну этим заниматься. Знаешь, в моем представлении все всегда иначе, - жестикулируя руками, будто вертит невидимый шар, продолжал Оскар, - все всегда лучше, гораздо лучше и интереснее, а потому я просто мечтаю.

- Да-а, в этом весь наш Оскар. В этом все мы, верно, Ал? – Добавил Ансельмо, - кстати, Алан интересно определил наше поколение, пойдем к стойке, там все и расскажу, у меня строчки из головы так и вырываются.

Алан был очарован этой неповторимой атмосферой, и ему было очень жаль, что здесь не было Оливера, ведь ему, он был уверен, здесь очень понравилось бы. От этих мыслей ему на время стало грустно, но потом на сцену вышла та самая группа, о которой говорил Эд, и нежный голосок Милы окутал Утопию, проникнув в каждый предмет и каждого человека, находящегося здесь. Мелодия касалась людей, отражалась от них, забирая частичку радости, и делилась с остальными. Она всех их соединила, и пусть многие друг друга не знали, в этот момент они знали одно – что все они счастливы, а раз что-то одно делает тебя и незнакомца счастливым, значит, вы знаете его. С горечью так же, но не время об этом думать, совсем не время. Этот момент был одним из тех, что запоминаются навсегда, словно высеченные на камне. И к этому моменту мы потом стремимся вернуться, пока не осознаем, что это невозможно. Но этот момент здесь и сейчас и только это важно. Ансельмо горланил про неопределенное поколение, все подхватывали за ним и возносили вверх стаканы. Затем они сели курить кальян, и теплый сладкий дым обволакивал нутро. Алан смотрел на людей вокруг и улыбался, а они в ответ улыбались ему. Боже, как он был не прав. Здесь просто чудесно! Но вокруг этого Льюиса одна гниль. Да, он тебе совсем не нравится, от него особенно несет живой мертвечиной. А здесь чудесные люди. Только посмотри, как они радуются, в них полно энергии. Они выдумывают много того, чем бы хотели заняться, куда хотели бы уехать, улететь, уплыть. Тот парень, похоже, хочет покорить какую-то гору, жаль плохо слышно. А с другой стороны кто-то хочет прыгнуть с парашютом. А Оскар сегодня хочет нырнуть с аквалангом. Но приглядись, на секунду они трезвеют, только на секунду принимают реальность и губы их дрожат, пытаясь вернуть улыбку, и в итоге побеждают, но в этот миг они все же сознают, что все это лишь мечтания. В них полно энергии, силы и желания. Они могли бы изменить мир. Но почему мысли эти не ступают дальше их запутанных голов? Жаль мне нас, и сострадание мое разливается во мне вместе с этим стаканом рома такое же обжигающее и немного тоскливое. И все вокруг такие счастливые и такие тоскливые. Такие неопределенные. Но многие из них сдались, или же попросту не решились, а ты решился, и ты делаешь то, что делает тебя действительно счастливым. И имя твое в такие моменты звучит иначе, совсем по-живому, и в зеркале ты видишь себя, а не незнакомца. И Оливер не сдался, нет. Он справится, он вовсе не сгорел, это лишь затишье, вскоре он вспыхнет с новой силой. Ветер прибил его пламя к земле, но как только он отступит, он разгорится ярче прежнего. Как жаль, все-таки, что его сегодня здесь нет. Но все же это то, что тебе было необходимо, в твоей голове наконец-то появились мысли и нет для тебя большего счастья. Ну вот, снова при слове счастье ты вспомнил Еву. Ты встретил столько замечательных людей с тех пор, как она ушла. Они бы ей понравились. Ей бы еще сильнее понравился ты сам. Хоть она тебя и любила, с тобой ей было скучно, но сейчас ей было бы весело. А она такая милая, когда ей весело! До боли жаль. И до боли неприятно звучит в прошедшем времени ее любовь. Но ты заслужил эти страдания своими действиями, а потому налей себе еще, а потом и еще. Налей и забудь. Забудь на сегодня все. Забудь себя.