Юра - маленький

Дедушка простудился на рыбалке и болел две недели. За это время прошли ещё тёплые поздние грозы. Мелкий дождь задержался на пару дней, потом потеплело, распогодилось, и люди понесли из лесу корзинки и вёдра с грибами. Бабушка вздыхала:
---     Без грибов сей год останемся, без грибочков…
Дед посмеивался:
---     А-а, завидно! Ну как же, грибов ей не хватит, все унесут! Да завтра пойдём с Юрком и наберём тебе во-он ту большую корзинку и маленькое ведёрко. Да, Юрик?
---     Да, деда! Пойдём-пойдём! Ура!
---     Никуда вы не пойдёте! Позавчера ещё температура была больше тридцати семи. Нечего геройствовать, не двадцать лет.
---     Та-ак, теперь инвалида из меня сделай. Взаперти держи, в чеченском плену. Буду тут днями сидеть, печку сторожить. Готовсь, Юрок, завтра пораньше подниму. Мы тут, на хожанных тропках, топтаться не будем, в большой лес пойдём, в Чернолесье. Там по краям сосонника маслят – бери не хочу! А за бором – лиственный лес. Там, авось, и беленьких встретим, подосиновичков точно наберём…
Юра в грибах не разбирался, сильно их есть любил. Но больше всего любил эти походы с дедушкой, особенно в дальний лес, который в деревне почему-то Чернолесьем звали, а он был зелёный-зелёный летом и пёстро-разноцветный по осени. Они шли всегда не спеша, и всю дорогу дедушка говорил с внуком, про всё рассказывал. Голос у него низкий, негромкий, льётся плавно, будто не говорит, а поёт дедуля.
---     Вот, внучек, замечай: с большака на тропку ступаем, по краю поля до ельника дойдём. Ельник этот не сам вырос --- это лесопосадка. Ёлки густо растут, видал, как темно! Трава не растёт, всё чёрной хвоёй засыпано, что пеплом. Тихий лес. Птицы его не сильно любят. А только скоро его минуем, тут напрямик меньше километра. Во, уже развидняется, светлеет. Как просторно тут, на горушке!
Небольшое пустое пространство холма зачинало опушку сосняка, ведшую в золотую колоннаду  могучего бора.
Так и шли. В бору сосновом не то, что в еловом, светло, просторно. Не солнечно --- за кронами сосен солнце --- но рассеянный свет переполняет пространство, горит бликами на золотых стволах, мелькает солнечными зайчиками по траве, по хвойно-песчаному настилу.
---     Видишь, Юрок, всё на горку идём, наверх. А потом в низину лес покатит, легче будет идти. Сейчас спустимся, через ручей перейдём по кладочкам и опять поднимемся, тут и начнётся лиственный большой лес. На опушке грибы искать не будем, всё уже обобрано, пойдём дальше.
Никакой тропинки не было, шли напрямик.
---     Деда, как ты дорогу находишь?
---     А по солнышку. Оно, видишь, впереди, на востоке. Потом над головой будет, в полдень-то. А обратно пойдём, опять же впереди оно будет, однако, на западе.
Лес изменился, появились другие деревья, лиственные. Сосны встречались всё реже и были они уже не такими стройными и могучими, а больше корявыми, с более короткими стволами. Тут и грибы пошли. Юра срежет гриб (дедушка дал ему маленький перочинный ножик с обломанным остриём) и несёт деду.
---     А-а, сыроежка. Ну, бери её в своё ведерко. А это поганка, брось, внучек, её. Ой, подосиновик! Молодец, Юрик, смотри, в какой он красной шапочке. Запоминай, учись разбирать грибы…
Подустали, сели завтракать. Дедушка костерок разжёг, колбасу на прутике поджарил. Поели плотно, запили кваском.
---     Ну вот, в желудке потяжелее стало, зато в карманах легко. (Весь съестной припас был распихан по дедовым карманам). Жарко мне стало!
Дед снял пиджак, затоптал костёр и, вытащив чистый платок, протёр лицо. Встал, нагнулся за корзинкой и вдруг опрокинулся на бок. Юра засмеялся.
---     Чего ты кувыркаешься, деда?               
Но дедушка лежал и молчал. Юра ждал.
---     Ну, дедуля, пошли. Ты уже отдохнул? Вставай.
Дедушка не отвечал. Юра заглянул ему в лицо. Оно было спокойным, глаза призакрыты. Не плотно, но видно было, что человек задремал. Юра сел рядом на дедов пиджак и стал терпеливо ждать. Он знал, что если кто заснёт, надо посидеть тихо, не мешать, дать отдохнуть. Мальчик подобрал кусок коры и стал рассматривать его, потом, обламывая по краям, сделал фигурку, похожую на белку. Из другого обломка получилась птица. Солнце, стоявшее над головой, двинулось к западу. Стало тепло-тепло. Юра прилёг на пиджаке и сам задремал. Спал он недолго, дробный стук по дереву разбудил его. На осине красноголовым молоточком колотился дятел. Весело порхали маленькие птички, тараторила сорока. Дедушка лежал на траве всё так же, как раньше. Юра встревожился, подошёл близко.
---     Деда! Вставай, деда. Ну, хватит уже спать.
Он потряс дедушку за худое плечо. Рука, лежавшая на бедре, безжизненно соскользнула на траву. Юре стало страшно. Холод пробежал по спине мальчика, он задрожал, завертел головой, заскулил по щенячьи. Забежал со стороны лица и, присев, заглянул в него. Он увидел, что лицо дедушки как-то изменилось: оно побледнело и словно помолодело, стало спокойно-холодным, отрешённым. И вдруг Юра увидел, что по щеке деда бегает большой чёрный муравей, деловито снуёт туда-сюда, словно это не щека, а камень. Юра поднялся, отступил и бросился бежать, сотрясаемый рыданиями, объятый жутью. Но скоро, зацепившись за точащий из земли корень, упал, больно ударившись плечом о ствол дерева. Этот удар остановил панику, заставил мальчика думать.
Юре было шесть с половиной лет, он собирался в первый класс, умел читать и считать, писал печатными буквами. Он знал много разных слов, хороших и не очень… Одно слово он слышал не раз, но понимал его по-своему: там, в кино, из пистолета – пчха, пчха или из автомата --- ты-ды-ды-ды… И --- смерть. Уход героя из фильма. Смерть – бой, кровь, небытие. А сейчас… Сейчас на траве посреди леса лежит его любимый дедушка, молчит и не может встать, не идёт домой. И  будет он лежать так всегда, если не придут люди и не отнесут его домой…
Панические рыдания сменились горькими глубинными слезами. Потом, наплакавшись, он осознал, что не только дедушка не может идти, но и он, Юра, не может, не знает как попасть домой. Лютый страх сковал его. Он застыл. Сидел, как изваяние, еле дышал. Потом огляделся. День, ещё по-летнему длинный, уже явственно перешёл во вторую свою половину. Тяжело поднявшись, мальчик вернулся к телу деда. Он подобрал с земли белый носовой платок, развернул его и накрыл им лицо дедушки.  Потом поднял пиджак, постоял минуту и, вспомнив слова деда про ориентир на солнце, пошёл строго на запад, глядя на мелькающее в просветах леса светило.
Юра шёл и боялся. Боялся совсем заблудиться, боялся наполненного жизнью леса, боялся движения падающего к земле солнца. Но в то же время мальчик почувствовал, что в нём как бы появился второй человек, более взрослый, умный и спокойный. Вот он, Юра-маленький, идёт с дрожью в коленях, боится шорохов в кустах, а другой в нём, Юра-большой, говорит спокойно и разумно: «Нечего бояться-то. Это возятся птицы, может, и зверёк какой маленький. Им до тебя дела нет, они трудятся, пищу добывают. Да они сами тебя боятся. Ты же для них великан! – Ага, -- возражает Юра-маленький, --- а если волк? – Эх ты, -- упрекает Юра-большой, -- дедушка боялся волков? Нет. Значит, не водятся тут волки, и тебе бояться нечего. – Ой, -- пищит Юра-маленький, --- ой-ё-ёй, а вдруг заблужусь? – А ты иди за солнышком, как дедушка велел…»
Шёл мальчик, сам себя успокаивал, сам себя вёл по огромному мощному лесу. И в какие-то мгновенья ему казалось, что он большой, сильный и даже виноват перед дедушкой: оставил его одного, слабого, не могущего встать, там, в лесу.
Очень обрадовался паренёк, когда увидел на пути своём ёлку-рогатку! Они с дедом встречались с нею, когда шли утром. Некогда обломанная верхушка отросла двумя стволами --- приметное дерево! Правильно идёт Юра --- домой шагает. А через минуту заныло в душе, затосковало. Солнце-то в тёмно-красную ягоду превратилось и, тяжело цепляясь за ветви, падает-падает вниз. Юра попробовал прибавить шагу, да только усталость зашатала его. Он сел на поваленный ствол и прикрыл глаза. «Не успею до ночи выйти из леса, никак не успею», --- снова тихо заплакал он. Допил несколько глотков кваса, болтавшихся в пластиковой бутылке, и бросил её, но тут же подобрал и отправил снова в глубокий внутренний карман пиджака: «А вдруг где ручеёк встречу, воды наберу». Длинный взрослый пиджак висел у Юры на плече – то на одном, то на другом, мешал идти, но он понимал, что эта ноша ему необходима. В кармане ещё остались пара кусков хлеба и сало, но есть не хотелось, только пить. Воды же не встречалось, но это и успокаивало: на их утренней дороге так же не было ни родников, ни ручейков, только тот, в конце сосняка. «Дойти бы до него! Не заблудиться бы!» Он вскочил и побежал, но скоро перешёл на вялый шаг ---- силы иссякали.
Сумерки вползали в лес, и Юра, еле передвигая ноги, шёл изо всех сил на яркую полоску у самого горизонта. Полоска эта сужалась на глазах, исчезала среди кустов и деревьев, порой только более светлое пятно впереди вело мальчика к цели. И, когда совсем спряталось солнце, только прозрачные сумерки позволяли видеть окружающее, когда отчаяние охватило его душу, Юра заметил, что деревья редеют, встречаются более молодые из них, вот большой просвет впереди, вот… Ура! Это была опушка, спускавшаяся с холма к знакомому ручейку! Юра побежал вниз, попил из ладони, умылся прохладной водой, наполнил бутылку и, приободрившись, перешёл на другую сторону, поспешил подняться на другой холм к опушке сосняка.
Еле дыша, Юра бросил на траву пиджак, опустился на него и огляделся. Он сидел у маленькой пушистой сосенки, земля была сухой и тёплой, внизу вдоль ручейка плавали клочки прозрачного тумана, а выше на фоне тёмно-голубого, окраплённого первыми звёздами неба, чёрной зубчатой глыбой вздымался могучий сосновый бор. Не было сил двигаться, да и куда? В ночь, в этот непроглядный мрак впереди? И Юра понял, что будет ночевать здесь, на опушке леса, что ночью он будет совсем-совсем один, и ничего тут не поделать. Мальчик скорчился на пиджаке, сжался в комок, прикрыл голову рукавом дедовой одёжки, закрыл глаза. Лес притих, как всегда перед наступлением ночи. Боль в ногах забилась ритмично, вместе с боем сердца. Юра    заставил себя ни о чём не думать, закачался в каком-то зыбком мареве и уснул.
Проснулся он, как от толчка, сразу. Вскочил на ноги, затанцевал на месте. Холод пронзал его сотнями иголок, тряс изнутри. Бра побежал на месте, запрыгал, замахал руками. Подобрав пиджак с земли, надел его, поднял воротник, спрятал руки в рукава. Стало потеплее, но липкой массой навалился страх. Ночь была полна звуков, шорохов. Шум сосен в, казалось бы, безветренном воздухе, вскрики каких-то существ со скрипучими или гулкими голосами, шорохи близкие и дальние. «Мама! Мамочка! Бабуля!» --- кричал ребёнок громким шёпотом, размазывая слёзы по лицу. Потом притих и обратился к Юре – большому: «Что же делать? – А что толку плакать и звать маму или бабушку? Они далеко. --- Мне так страшно! --- А ты ничего такого не думай. Тут же никого нет, никто тебя не трогает. А вот в кармане спички,  бумага мятая, можно зажечь». Юра пошарил руками по земле, нащупал сухие веточки – одну, другую… Шишка старая под руку попалась, иголки под сосенкой, набралась кучка всякой всячины. Юра положил в серединку бумагу, чиркнул спичкой. Маленький, величиной со сковородку, разгорелся костерок. Юра лихорадочно шарил вокруг, подкармливал огонёк. Это занятие отвлекло от жути страхов, свет успокаивал, словно оберегал, а тёмная враждебная стена вокруг очажка становилась непроницаемой, твёрдой, но молчаливой, потому что тихо, чуть слышно пел огонёк, и Юра слушал его, не желая больше ничего слышать. И всё-таки, в отсутствии топлива, костерок быстро угас, последняя ниточка огня пробежала по черноте его праха, сизая, чуть видная струйка дыма растворилась в темноте. Юра поднёс руки к пеплу --- ещё шло тепло, и он держал его руками, сколько чувствовал. Потом положил ладони на место костерка, ещё чуть грело. Он на ощупь нарвал травы, что была посуше под сосенкой (ночная роса холодила пальцы, когда искал сушняк). Мальчик бросил траву на место костра, сел на неё и, накинув пиджак на голову, скорчившись под ним, затих.
Он сидел так до тех пор, пока выдерживало затёкшее тело, наконец, еле терпя скованность мышц, высунул голову наружу. Сердце его заликовало! Заметно посветлело, не было тьмы, её гуща разбавилась, посерела. Облако тумана плавало над ручьём, сравнивая этот холм с противоположным, были видны             силуэты деревьев и кустов. Ночь закончилась, и Юра ждал только первых лучей солнца, чтобы отправиться в путь. Он догадался, что теперь солнце должно быть строго сзади, следить за ним, Юрой, идти вслед, смотреть ему в затылок. Юра - большой посоветовал ему умыться из бутылки, поесть хлеба с салом, запить водой. Юра – маленький послушно всё исполнил и пошёл к бору, ощущая свет затылком, уголками глаз.
Сосны стали редеть, раздвигаться, молодые кудрявые деревца закружились впереди на просторе. Юра обернулся. Солнце большое, красное, ещё не жгущее глаза, светилось за кронами сосен, а впереди стеной копоти поднимался мрачный ельник. Так не хотелось в его тьму! Но Юра – большой подтолкнул маленького в спину: «Ну! Тут же всего-то меньше километра!» Однако, войдя в ельник, Юра растерялся. Повсюду тьма. Он закружился на месте, не улавливая источник света. Куда идти? Мальчик посмотрел на небо. Между островерхими деревьями маячил ровный лоскут голубизны. Душа ребёнка забилась, как птичка о стекло. Он замер, закрыл лицо руками и стоял так несколько минут, боясь двинуться. И вдруг далеко-далеко прозвучало в гулком воздухе ельника: «У-у-у!» Потом явное: «Э-эй! Ау-у-у!»
---     Ау! Я здесь! --- закричал Юра – маленький. ---- Сюда! Сюда! Ко мне-е-е! – подхватил Юра – большой.
---     Ю-у-у-ра-а-а! – неслось по лесу.
Юра стоял на месте и звал. Он боялся уйти не туда, голос был словно не один, то бабушкин, то чужой, то справа, то слева.
Через пару минут его окружили женщины: бабушка и три соседки с их улицы. Бабушка прижала его к себе, гладила по плечам. Потом спросила, тревожно заглянув в лицо:
---     Дедушка где?
---     Там, -- Юра показал, сам не зная куда, -- он… это… -- маленький Юра захлопал наполнившимися слезами глазами, а большой закончил, --- умер дедушка.
Бабушка охнула, зашаталась. Женщины подхватили её. Одна сказала:               
---     Ну, бабы, надо идти обратно да мужиков с лошадкой отправлять. Пошли, тянуть нельзя, лето…
Юра подал руку бабушке и увидел, что в ней, в его сразу старенькой ставшей бабуле, ожила маленькая Шура. Большая Шура ушла куда-то вглубь, а маленькая, беззащитная, горько плачущая – вот она. Он вёл маленькую Шуру домой, он, Юра – большой, знал, что не даст её в обиду, что теперь будет заботиться о ней, как Шура – большая всегда заботилась о нём. А Юра – маленький хотел к маме, ещё не желая отрываться от детства и погружаться во взрослую жизнь, где есть осознание её конца.