Пятно на картине

      А что если память наша не ковры ткёт, не уткИ закладывает? Что если она - художница и каждое воспоминание наше - какое-то пятно на её картине? Вначале лёгкий мазок, потом на него наплывает всё больше красок, а потом пятно размалёвывается потихоньку и, глядишь, иное превращается в отчётливый до мельчайшего штришка образ, ну, а иное так и остаётся пятном в углу полотна. Хотя случается словно по наитию память-художница оставит  пятно в самом центре. И большим солнцем оно освещает окружность. Правда, случается что и темнит и портит...
      Если так, если память наша - художница, то мне повезло. Художница старалась: на моей картине не много наберётся расплывчатых неявных образов.
      И один из них - образ моего деда. По отцовской линии...

      Самый первый лёгкий мазок, тот с которого все воспоминания начинают вырисовываться - приглашение к деду в Диканьку. Кто это мне сказал и мне ли? "ХочитЬ дiд внуцю побачити!" Но вот как было сказано, так и осталось. МазнУто. Сколько мне лет было? Пять?Шесть? Меньше? Только с тех лет  вставляю иной раз где-то и в свои речи это предложение "хочить дiд внуцю побачити". Сберегаю ли так дедов образ? Смакую ли речь далекого детства? Или смакую вкус Родины? Бог его знает. Как есть так уж и есть...
      Дальше прорисована дорога, а вернее, дорожные впечатления. На чем же мы ехали в Диканьку? Я и кто-то со мной. Похоже, отец. И ещё женщина. Няня. Мне потом говорили,что её наняла моя мать. За что отец мать здорово невзлюбил и впоследствии вслух возмущался: "Ну, шо за баба! Крестьянских мастей, а форсу как с буржуинки!"
      Отчетливо помню песню в исполнении высокого-высокого женского голоса. 

"Летіла зозуля до дому, до хати,
Сіла на калині, та й стала кувати
Ой, чого, зозуле, ой, чого ж ти куешь?
Хіба ти, зозуле, добро мене чуешь?
Якби не чувала, то би не кувала,
Про тебе, дівчина, всю правду казала
Ой, Боже мій, Боже, що я наробила
Козак мае жінку, а я полюбила.
Козак мае жінку, ще й діточок двое
Ще й діточок двое, чорняві обое..."

      Слов остальных я не помню хоть убейте и даже более того - так хорошо и цельно няня это пела, что и по сию пору я так и полагала что это полная песня по кукушку...
      Пение нянькино неслось в пути вольно на диво. От того, что мы ехали на чем-то вроде телеги или это был кузов машины? Откуда мне тогда было понимать?
Знаю только что было движение, а вокруг был свежий воздух, овраги, прудки, деревья и сёла. То слева образуется за холмом. То справа выплывет. 
      И вдруг - вот оно. Отец крикнул и наш транспорт встал у какого-то тына. На кольях -  глечики. На глечиках - пернатый. Отворилась дверь хаты, пернатый вспорхнул, а отец спрыгнул на дорогу и пошел обниматься с кем-то.
      После сразу из тумана всплывает скамья, темная, лаковая, на которой сижу я и большой теплый человек. Он смотрит на меня веселыми очами и, хлопая по этой лакированной скамье, говорит  "О це дiдуся твого брiчка особисто зроблена".
Тут же я оказываюсь очень близко к его бороде и шевелюре, замечаю в них неведомое мне доселе - белые волосы, еще не знаю, что это седина.
"Брiчка дiдуся, а дiдусь твiй це я"
       Теплый человек подхватывает меня на руки и оказываюсь я уже под самой соломенной крышей хаты.
       "Ось хата тобі, і немає цієї стрiхi у всьому світі тепліше"
       После этих слов воспоминания исчезают.

       Спустя некоторое время мне рассказали, как в тот момент дедушку моего Ивана Писного прямо со мной на руках сразил мгновенный удар. Не то сердечный, не то апоплексический. И так нас с ним и обнаружили - мертвый он и рядом живёхонькая я.
       Отец мой, передал хату родителя Крестной моей с ее семейством.  Сам же вернулся из поездки обратно в Харьков, где проходил службу как кадровый военный и жил по улице Чернышевского. Эва, как! Погостить в Диканьку он вез меня с нянькой, а обратно ему пришлось прихватить еще и овдовевшую мать, мою бабку....
       Няню, как я теперь понимаю, позже рассчитали. Место её заняла эта самая бабка. Вести домашнее хозяйство бабке было сподручнее, ведь с молоду и до прихода советской власти она была прислугой у Диканьского батюшки. И, наверное, по хозчасти ей не было равных, но по характеру - противнее не знал белый свет! Мало того, что она подливала огня в конфликт моих родителей, но и мне доставалось за неожиданную смерть дедушки. Якобы не будь меня и он был бы жив. Якобы я - плоть от плоти исчадье мамки своей, а та...ну и что обычно говорят в таких случаях...изверг рода человеческого...
      Вот так по контрасту с бабкой получилось, что дедуля, дидусь мой, дорогой, остался светлым и ярким пятном в картине, Бабка же,точно, -  темным и жутким.
      Ей Богу, не вру - как не пыталась вспомнить ее имя - бесполезно. Хотя внешность ее лицезрела с того злополучного дня и до самого начала Второй Мировой и прорисовалась она мне во всех детальнейших подробностях, да только глаза б мои ее не видели, уши бы не слышали.
       Фотографии или портрета дедуси у меня никогда не было, лицо его заросшее бородой я видела лишь однажды и поэтому, когда уже в моем весьма зрелом возрасте попались мне чехословацкие конфеты в яркой жестяной коробке, где на бричке обнимаются двое, а за ними хата под стрихою,то не выдержала...купила ради коробки, а, еще точнее, ради картинки художника при кондитерской фабрике в моравском городке Оломуц. Называлась фабрика "Зора", ну, то бишь "Заря"
     И где ж теперь та бричка, и стоит ли еще та хата, что были моими на заре жизни? Не знаю ответа. Но что знаю точно:
     "... " і немає цієї стрiхi у всьому світі тепліше"