отрывок Комендант Ада

Вертолет летел над Припятью, отбрасывая черную, движущуюся и крутящуюся тень на опустевшие, обреченные на разрушение и долгое забвение, безжизненные кварталы. Он понимал, что люди из города эвакуированы навсегда, но объявить им об этом психологически не было сил. Если рассказать все, как есть, эвакуация затянется из-за тщательных сборов. А такого времени не было.В душе у Легасова царили сумятица и раздрай. Мысли его путались. «Так… сейчас пройдет над райкомом, и минуты через две зависнем над аварийным блоком АЭС».
«Стрекоза» пошла на снижение. Академик снял свои в массивной оправе очки, поочередно подышал на линзы, протер их и заново придвинулся к иллюминатору. Внизу показалась гостиница «Припять». Это означало, что пора готовиться к осмотру пятиметровой щели в четвертом блоке. Это был далеко не первый его полет, и цепкая память досконально изучила маршрут. Члены комиссии, как и многие другие участники ликвидации последствий аварии интересовались: что же он хочет там увидеть? Что так рьяно пытается разглядеть в этом искореженном, хаотическом нагромождении? Ненасытный дух исследователя и возложенная на него ответственность боролись в нем со здравым смыслом. Академик прекрасно понимал, чем грозит это отнюдь не праздное любопытство.
В первый раз, когда Легасову удалось выпросить бронетранспортер, он попытался приблизиться к самому реактору на полсотни шагов. Тогда победил здравый смысл. Дозиметр зашкаливал и скрипел так, что сердце переставало биться и ухало куда-то в бездонный колодец. Нечто похожее он ощутил год назад, когда его в составе делегации советских ученых, собранных на симпозиум в США, привезли на однодневную экскурсию в Нью-Йорк. После культурной программы в здании миссии ООН советская делегация посетила смотровую площадку одной из башен-близнецов Всемирного Торгового Центра.
Блестящий никелем скоростной лифт «Шарп» летел по стеклянному желобу небоскреба с неистовой скоростью. Тогда всем, кто поднимался, показалось, что высоты конструкции ему не хватит, и лифт вырвется наружу, в голубое небо Манхеттена. «Легасов… Легаси… хорошо!», – похлопывал по плечу его американский коллега по цеху Дейв. Legacy по-английски – наследие. Американец широко улыбался и явно был рад своей удачно проведенной параллели с профессиональной деятельностью ученого.
 
Впервые Легасов смог разглядеть искореженные части реактора только сбоку. Сделать последние шаги и заглянуть внутрь воронки не хватило духу. Можно сказать, его спасла мысль, что эти шаги могут быть последними в жизни. Ладно бы, погибнуть с пользой, а тут и загадка повисла, и возложенная на него задача, быть может, самая ответственная за всю жизнь, не выполнена. А ведь это обидно. И тогда он решил, что должен себя беречь. Видя рвение академика, летчики предлагали свою помощь, уверяя, что сделают все, что тот попросит. Будут по его указаниям так же рассматривать место аварии в бинокль, и если потребуется, снимут на кинопленку. Легасов упорно отказывался. Он был ученым, исследователем.
Самолюбие или азарт — быть во всем первым? Нет. Только он мог увидеть и понять то, что другие просто бы не заметили. Поймать момент, когда реактор мог показать свой непредсказуемый нрав. Больше всего ученого волновала температура внутри. Поднимись она до 2500 градусов, ситуация усложнилась бы в тысячу, а может, и в десятки тысяч раз. Вероятно, это была бы уже катастрофа не только Украины, а и всего человечества.
Температура плавления таблеток двуокиси урана как раз составляла эти градусы, а их расплавление вызвало бы не три процента выхода активности, а все сто. Эта информация, как и все здесь происходящее, в первые дни держалась в строгом секрете, даже от многих членов комиссии. Именно поэтому Легасов никому не мог перепоручить свою миссию. Вот почему так кричал Щербина, заглушая вой многосильных вертолетных двигателей, стоя на площади перед райкомом.
Когда Антошкин принял решение и доложил Щербине, что лучшего места для площадки не найти, тот сразу же бросился к машине, чтобы лететь к аварийному блоку, осматривать «зону» и продумывать маршрут облета. Естественно, без каких-либо средств защиты.
Также, под стать своему лихому генералу, летали первые дни без защиты вернувшиеся из Афганистана летчики. Это уже потом другие летчики, сменив коллег, заработавших приличные дозы, стали надевать респираторы, защитные плащи, подкладывать под сиденья и на
пол вертолета свинцовые пластины. А их беспечные предшественники отправлялись лечиться и умирать мучительной смертью по госпиталям и клиникам своей тогда еще необъятной Родины, дожить до развала которой не удалось никому из них.
Свинец помогал, но мало. Он был эффективен только от гамма-лучей, а к бета-лучам был нейтрален. И потом, при сбросе мешков, чтобы попасть в цель, все время приходилось высовываться над несущей смертельные дозы щелью длиной около пяти метров, образованной развороченной взрывом шайбой верхней биозащиты.
Ниже ста десяти метров опускаться было нельзя, бортовой дозиметр показывал больше 500 рентген. Когда после «бомбометания» поднимались тучи радиоактивной пыли и пепла, стрелка дозиметра взлетала до 1800 рентген в час. В кабине вертолета было душно, как в парной. Пилотам становилось плохо прямо в воздухе. После каждого подъема их рвало, но они снова загружались, взлетали и сбрасывали мешки. За первые два дня двадцать семь экипажей получили колоссальные дозы радиации и покинули ряды ликвидаторов.
Щербина торопил: «Сто пятьдесят тонн песка реактору – как слону дробина! Срочно наращивайте темпы!». И летчики, не дожидаясь помощи, сами загружали мешки, увеличивали количество полетов.
Еще сильнее Щербина кричал, невзирая на ранги и знаки отличий, на министров, академиков, генералов, не говоря уже о мелких заместителях и директорах, которых просто гонял, как барбоска блох.
– Как реактор взрывать, так они умеют, а песок грузить – некому!
– кричал он на ухо генералу Антошкину.
– Нужны мешки, лопаты, песок, люди, которые будут насыпать мешки, грузить их в вертолеты, – парировал Щербине генерал. – Летчикам ворочать мешками и лопатами нельзя! Им вести машины, держать штурвалы. И он был прав: дрожащими руками машину на цель
не выведешь.
– Генерал, бери двух замминистров: Шашарина и Мешкова! Нехай они тебе грузят, достают мешки, лопаты и песок… Нечего бить баклуши! Песка кругом навалом, грунт песчаный. Найдите поблизости площадку, свободную от асфальта, и вперед! Вдвоем не справятся, пусть привлекут монтажников и строителей.
Площадку нашли от горкома в полукилометре, около кафе «Припять». У речного вокзала лежала гора песка, приготовленная для строительства нового микрорайона. Со склада ОРС привезли мешки. Проезжающие мимо машины с ликвидаторами замедляли ход, и невольные зрители, прильнув к окнам, наблюдали за тем, как два заместителя министра в костюмах, дорогой кожаной обуви, ругаясь отборным матом, махали лопатами. Непривычные к физическому труду, без респираторов и дозиметров, они быстро измотались. Побросав незатейливый инструмент в песок, Шашарин с Мешковым сели на перекур. Рядом с горкомом толпились монтажники.
– Перекур? – спросил Шашарин у прораба, еле сдерживая раздражение и пытаясь сдуть пыль и песок с полосатого лацкана.
– Грузить песок они не будут, – ответил тот. – Они – высококлассные монтажники, а не землекопы.
– Двойной тариф за попранную гордость и поруганную честь, достаточная компенсация? – усмехнулся Шашарин и опустил глаза на перепачканные серой глиной туфли. После его предложения монтажники подключились к работе. Вскоре стали подтягиваться и другие люди. Слух о двойном тарифе быстро пронесся по городу. Появились даже подбивающие к заработку агитаторы. Одними из первых на призыв откликнулись учителя близлежащих сельских школ. И дело даже не в отчаянном героизме, а в том, что авария на ЧАЭС давала им подработку к нищенской зарплате. Материальный стимул оказался очень веским аргументом. Работа двигалась, наращивались темпы.
Решением Правительства Украины огромные силы и средства были брошены на закладку трех цементных заводов, выросших за считанные недели на городском пустыре. До этого цемент возили из Вышгорода. Первый завод должен был заработать уже к Дню Победы.

На вечернем заседании правительственной комиссии генерал Антошкин доложил, что только за прошедшие сутки на реактор было сброшено около двух тысяч тонн песка и свинца. Легасову удалось полететь только утром. Скопилось огромное количество нерешенных вопросов. К тому же, он себя плохо чувствовал. Его рвало, в теле появилась какая-то неестественная слабость. Он, как и летчики, старался не думать о радиации.
Когда Антошкин сообщал об успехе вертолетчиков, Легасов знал, что щель крыши четвертого блока практически закрыта. На этом, думал он, его полеты закончатся. Шахта будет закупорена полностью (а в этом нужно будет убедиться), перед ним встанет вопрос по проектированию и монтажу защитного саркофага. Он должен был решить вопросы по дезактивации и зачистке пораженных районов. Больше всего Легасову запомнился полет, о котором он потом не сможет вспоминать без комка в горле и слез.
Случилось это, когда двадцатикилометровая колонна автобусов вывозила население Припяти. Все сорок семь тысяч человек. Наступил момент, когда вертолет стал приближаться к аварийному блоку.
Он надел летные шлем, очки, взял бинокль и приблизился к открытой дверце. Рядом два летчика, закрепив страховые пояса, взялись за тяжелый мешок и приготовились ждать команду.
– На трубу! Ближе! – из рации хрипел усталый голос диспетчера.
– До объекта сто… пятьдесят… тридцать… цель!
– Сброс! – звучит команда пилота.
Летчики подняли мешок, подошли к дверце и бросили его на цель.
– Пошел, родимый! – неоднократно вспоминались Валерию Алексеевичу радостные слова молодого загорелого летчика-«афганца» и все, кто был внутри вертолета, оголившись до пояса, сняли с себя пропитанные потом майки. Вены и сухожилия на руках от непомерной тяжести вздулись. Кое-где проступили синяки от полопавшихся сосудов. И так до последнего мешка, который был готов утащить с собой обессиленных летчиков.