Как умыкали невест в Финикии

ABRAXAS

Автор выражает огромную благодарность многоуважаемой госпоже Елене Никиткиной, талантливой писательнице и специалисту до древнегреческой мифологии, за предоставленные ею ценнейшие сведения, изложенные в ее труде "Похищение Европы. Секс с богами" /1/, без которых не смог бы написать настоящее сочинение.

Знает всяк, кто хоть немного
С мифологией знаком,
Что Европа с неким богом
Сочеталась, как с быком.

По легенде, сам верховный бог древних эллинов Зевс-Громовержец явился Европе, прекрасной, как бессмертная богиня, царской дочери, когда она играла на морском берегу с подругами, в виде быка (по одним источникам - белого, по другим - золотистого, с серебряным пятном во лбу, напоминавшим своей формой полную луну) и похитил её, увезя на своей спине на остров Крит.

К сожалению, у большинства нынешних обитателей Земли запас знаний о красавице Европе этими немногими сведениями и ограничивается. Еще со времен Античности существует полнейший разнобой касательно места рождения героини одного из самых занимательных древнегреческих мифов. Одни называют в качестве места ее рождения беотийский городок Тевмесс. Другие - знаменитый финикийский город Тир, снабжавший весь Древний Мир добываемой из морских улиток-багрянок бесценной пурпурной краской и окрашенными этой краской дорогими тканями, носить которые долгое время могли себе позволить лишь цари и самые знатные вельможи. Третьи (например Мосх, автор известной поэмы "Идиллии") - не менее богатый город Сидон, считавшийся столицей Финикии (вследствие чего не только греки и другие народы, но и сами финикийцы, в каком бы городе они ни проживали, именовали себя сидонянами). Не существует единства мнений о том, кто был отцом Европы. Одни античные авторы называют в качестве такового царя Тира Агенора, другие - его сына Феникса, третьи - Тития. В качестве матери Европы называют то супругу Феникса Перимеду, то жену Агенора Телефассу. В-общем, "темна вода во облацех"...

"Европа" в переводе с древнегреческого на русский язык значит "Широкоглазая". И действительно глаза у царской дочери были поставлены широко. Темно-голубые, мерцающие глаза, окруженные густыми, темными ресницами. Даже сам грозный царь Тира Агенор, уделяя редкие, свободные от государственных забот, часы семье, при виде их гладил свою единственную дочь по голове, ласково приговаривая: "Девочка моя широкоглазая!" Таких голубых глаз, белокурых, цвета льна, волос и такой белой кожи, как у дочери Агенора, не было ни у одной другой девицы в Финикии - девушки и женщины (как, впрочем, и мужчины) были там темноглазые, смуглокожие и черноволосые. Поэтому шептались о божественном происхождении Европы, блиставшей красой своей среди других финикиянок, подобно Афродите, окруженной харитами (так, по крайней мере, говорили эллинские наемники, охранявшие царский дворец, и эллинские же невольницы, в этом дворце прислуживавшие - все эллины уже в то далекое время, когда еще не были сочинены ни "Илиада" и "Одиссея" Гомера, ни "Теогония" и "Труды и дни" Гесиода, ни, тем более, "Идиллии" Мосха, умели изъясняться высоким поэтическим языком, несмотря на, казалось бы, низкий род своих занятий). Как утверждает Елена Никиткина в "Похищении Европы", из-за своих широко поставленных глаз юная тирская царевна была похожа в профиль на испуганного олененка. Не было в Финикии человека, который бы не слышал о широкоглазой царской дочери. Народная молва окрестила ее странной, даже дикой, и уж, без всякого сомнения, пугливой. Все же эти качества были не не к лицу Европе, дочери гордого тирского владыки, правившего своим царством самовластно - он был не чета какому-нибудь греческому василевсу, во всем зависевшего от народного собрания и мнения. Так, по крайней мере, считали люди, а людская молва - что морская волна...

Широкоглазая росла в одиночестве, подруг у нее не было, потому что она не стремилась их заводить. В саду, в поле, в лесу, Европа любила оставаться одна, но одинокой себя не чувствовала.

Ибо повсюду, как казалось широкоглазой царской дочери, ее сопровождали взгляды... Неведомо чьи, но чувствовала она их всем своим существом и не пугалась... Пугалась она только людей, их резких голосов, стремительных движений. А таинственные взгляды (хоть и неведомо чьи), казалось, ласкали ее, нежили, разливались теплом по коже. Европа старалась незаметно оглянуться, ей хотелось подстеречь того, кто на нее так смотрит. Но это ей все никак не удавалось.

Дворцовые служанки к ней были всегда почтительны, хотя Европа знала, что они не любят ее за ее ослепительную красоту и счастливую долю. Но ей было все равно, ведь она их тоже не любила.

В день совершеннолетия дворцовые служанки поднесли Широкоглазой необычной формы хлеб. Подношение сопровождалось перешептываньем, сдержанным хихиканьем, многозначительным подмигиваньем и подталкиванием друг друга локтями. Европа, ничего не подозревая, взяла хлеб в руки и только тогда увидела, что выпечен он в форме фаллоса, значение которого было ей известно, хотя, надо признаться, только в самых общих чертах. Царской дочери уже не раз приходилось видеть подобные изображения. Фаллос держала богиня Луны на храмовом празднестве, каменный фаллос стоял на краю каждого хлебного поля в качестве межевого столба.

Кроме того, Европа с детских лет сохранила и воспоминание о вполне реальном, из плоти и крови, фаллосе взрослого мужчины. Царь Агенор порою заходил в опочивальню своей дочери-подростка, cобственноручно раздевал ее и клал худой спиной на застеленное белоснежным покрывалом из чистейшего виссона ложе, подложив Европе подушку под голову, чересчур большую для ровного, прямого, узкого в плечах и бедрах тела, не обретшего еще, в отличие других, уже начавших созревать или созревших, девушек, округлости и двух центров тяжести - в груди с нежными соцветиями сосков и в двуличной ктеис -, с казавшимися слишком длинными для него руками и ногами, почти что незаметной талией и едва наметившимися бутончиками маленьких грудей с крохотными острыми розовыми сосками. Затем владыка города Сидона совлекал с себя одежды, подходил к распростертой безмолвно на ложе Европе, боязливо глядевшей на него блестящими глазами, во взоре которых, вместе с детской робостью, читалось и радостно-испуганное любопытство, брал ее за худые голени и притягивал к себе так что острые колени Широкоглазой сгибались по краю ложа, а тонкие ноги спускались вниз, до мраморного пола, застланного багряным пушистым ковром. Зачарованно глядя на стоящий, как свеча, фаллос Агенора, Широкоглазая медленно раздвигала высоко поднятые голенастые ноги и, охватив немеющими всякий раз от страха и неизъяснимого волнения ступнями выступавшую из-под тонкой кожицы крайней плоти царя блестящую головку фаллоса цвета созревшей розы, подобную семени сильфия или сердечку принесенного в жертву ягненка, сжав фаллос пальчиками ног, начинала тереть его становившийся все тверже, длиннее и толще ствол и головку между судорожно сжатыми ступнями, все сильнее и сильнее, все быстрее и быстрее, крепко зажмурившись, стиснув пальцами закинутой за голову левой руки складки покрывала и лаская пальчиками правой раскрывающийся, словно створки раковины, нежный розовый бутон своего гладкого, лишенного растительности, чуть выпуклого маленького лона, раздвигая его губки, тоненькие, словно розовые лепестки, проникая в него все глубже и глубже, приоткрыв в беззвучном крике пухлый детский рот, страдальчески подняв сведенные к переносице тонкие брови, как одурманенная страстным и бессвязным бормотанием владыки города Сидона: "Да, девочка моя широкоглазая...давай, сжимай сильнее пальчики, да, да, вот так, ты моя маленькая доченька, о, ты моя широкоглазая...о, эти маленькие ножки..." -, после чего его донельзя напряженный фаллос начинал упругими толчками извергать беловатую клейкую жидкость с незабываемым, дурманящим дочь Агенора запахом свежих ивовых прутьев, которыми Европу иногда секли за мелкие провинности, липкие теплые капли которой орошали плоскую мальчишескую грудь с острыми, как у юной козочки, сосками, затвердев, встававшими и словно бы тянувшимися к Агенору, плечи, шею и горящее лицо по-прежнему крепко зажмурившейся царевны города Сидона, не видевшей, откуда изливаются на нее эти капли, попадающие ей на раскрытые губы, на язык и проникающие ей в гортань, а если и догадывавшейся об их происхождении, то неспособной вместить это своим детским умом, нескладное плоское тело которой выгибалось от невыразимого, мучительного наслаждения, вызванного собственными пальцами Широкоглазой, ласкавшими ее лоно, изливавшими сначала струйку золотистой и почти ничем не пахнущей мочи, а после - горячую клейкую жидкость...

Но, несмотря на детские воспоминания, вид поднесенного ей в день совершеннолетия, румяного и местами слегка подгоревшего, хлебного детородного уда, оказавшегося в руках Европы, отчего-то вдруг смутил Широкоглазую, хотя воспоминания о тех далеких днях, когда ей приходилось ублажать ступнями своих детских ножек пышущий огнем отцовский уд, доселе не изгладились из памяти царевны. Впрочем, теперь ей было не до долгих размышлений, ибо прислужницы уже подсовывали царевне крупную соль в массивной золотой солонке, и, с хрустом отломив головку хлебного члена, понуждали Европу съесть ее, совершив тем самым символический обряд посвящения в женщины.

Царская дочь отделалась от пристававших в ней игривых паче всякой меры и назойливых прислужниц, лишь согласившись съесть немалый кус аппетитно подрумяненного, с хрустящей корочкой, ритуального хлеба. Служанки принялись жадно доедать остальное, весело хохоча и выкрикивая царевне поздравления. Морщась от их казавшихся ей грубыми и непристойными пожеланий, Европа убежала из дворца на опушку леса, подходящего к самому обрыву. Там, внизу, шумело виноцветное море, этот шум ее успокаивал и баюкал... Царевна прилегла на траву и незаметно для себя заснула, разморенная полуденным солнцем.

И ей приснилось, что Азия и тот материк, что отделен от Азии морем (названия которого дочь Агенора не знала), в образе двух женщин, борются за нее, сойдясь в жестокой схватке, как ей показалось, не на жизнь, а на смерть. Азия была невысокой, приземистой, круглолицей, смуглокожей, темноглазой, со сросшимися на переносице бровями, покатыми плечами, широкими бедрами, крепкими толстыми ногами, пышной грудью и густой копной черных как смоль, вьющихся мелкими колечками кудрей. Ее противница, имя которой было неведомо Европе - белокожей,  белокурой и голубоглазой, с рослой фигурой, тугой и крепкой грудью, округлыми бедрами и стройными, длинными голенями, с волосами, завязанными тугим узлом на затылке, что подчеркивало всю красоту ее длинных, прямых, солнечно-золотых волос и продолговатую форму ее головы и лица, как две капли воды, походившей на дочь Агенора, с замиранием сердца наблюдавшей за схваткой двух столь непохожих друг на друга таинственных красавиц. Каждая женщина хотела обладать Европой. Побеждена была Азия, и ей, воспитавшей и вскормившей Европу, пришлось уступить царевну другой - белокурой и высокорослой, с улыбкой шагнувшей навстречу Широкоглазой, широко раскрыв ей свои объятья и крепко прижав трепещущую в страхе царевну к своим тугим грушевидным грудям. Европа в страхе проснулась, не в силах понять значения этого сна.

Вернувшись под отчий кров, юная дочь Агенора почему-то не решилась рассказать о своем странном сне никому - ни родителям, ни братьям, не говоря уже о придворных толкователях сновидений. Уединившись в своей горнице, широкоглазая царевна преклонила колена перед алтарем богини Артемиды - покровительницы дев - и стала смиренно молить богиню (именуемую в Финикии также Астартой, Ваалет, Раббет, Танит и Тиннит), а вместе с ней - и всех других богов - отвратить от нее несчастье, если сон грозит ей таковым.

В ту ночь дочь Агенора долго не могла заснуть. В голове мелькали обрывки хаотичных мыслей, она никак не могла ни на чем сосредоточиться. Распростертая без сна нагой на ложе, среди скомканных простынь, Европа, чтобы успокоиться, стала ласкать свое тело, как это вошло у Широкоглазой в привычку с давних пор, когда она, уединившись с царственным отцом в опочивальне, ласкала детскими ступнями его торчащий, как свеча или копье гоплита, фаллос, а пальчиками правой руки - собственное маленькое лоно, но в особенности - после того, как у нее, повзрослевшей, начались месячные истечения - мучение дев.

Стараясь как можно нежнее прикасаться к себе, Европа ласкала свои смеженные негой глаза, щеки и губы, проводя руками по своей точеной шее, по гладкой ложбинке меж пышных девственных грудей, по нераспустившимся розам сосков, сжимая их повлажневшими пальцами, сперва слегка, а потом все сильнее, растирая соски между пальцами, ощущая, как ее похожие на две прекрасные, совершенной формы тугие груши и упругие, как мячи, груди твердеют, вставая торчком, а остроконечные соски быстро набухают между становящимися все более влажными пальцами, как все ее тело начинает выгибаться, и, продолжая левой рукой сжимать и ласкать свою левую грудь, проведя ладонью правой руки вниз по гладкому животу и прикрыв ею свое поросшее светлыми шелковистыми кудрями повлажневшее лоно, стала нежно ласкать свой набухающий розовый бутон, кусая губы, постепенно, медленно вводя в его сначала плотно сжатые, а затем открывшиеся, как розовые лепестки, уста сначала средний, затем указательный, затем безымянный палец, сначала медленно и осторожно, а затем все быстрее вращая ими, массируя дрожащими пальцами влажные стенки влагалища, входя все глубже, пока не проникла дрожащими пальцами, натолкнувшись на невидимую, упругую преграду, как ей казалось, до конца в свой переполненный благоуханным, клейким соком грот, заполнив его пустоту, вплоть до этой незримой преграды и, ощутив, как весь низ ее живота обожгло неудержимой горячей волной, сотрясаемая содроганиями всего тела, не впилась зубами в левую ладонь, заглушая крики, рвущиеся с губ, и превращая их в мычание...

Наутро, облаченная служанками в виссонный хитон и пурпурную хламиду, затканную золотом, Европа, пошла, в сопровождении дворцовых рабынь, прогуляться на зеленый, покрытый цветами луг, к берегу моря. Резвясь, собирали служанки в корзины цветы - душистые нарциссы, пестрые крокусы, фиалки и лилии. Сама же дочь Агенора, отдельно от докучавших ей, как обычно, своим шумом и смехом служанок, собирала в свою золотую корзиночку одни только алые розы. Набрав цветов, служанки стали со смехом водить веселый хоровод. Их звонкие молодые голоса далеко разносились по цветущему лугу и по лазурному морю, заглушая его тихий ласковый плеск. Особенно забавляли девушек своими плясками чернокожие бритоголовые невольницы, привезенные работорговцами из глубин Страны Черных. В ушах у них были большие медные кольца, а на длинной шее - многослойные ожерелья из медных обручей. Рассказывали, будто на родине чернокожих невольниц каждой девушке, начиная с определенного возраста, ежегодно надевают на шею такой обруч, отчего их шеи остаются такими же тонкими, как в детстве. А в случае нарушения какого-либо племенного правила или запрета, браслеты распиливают и нарушительница погибает от того, что ее оставшаяся по детски тонкой длинная шея ломается, не выдержав тяжести увеличившейся с годами в размерах головы. Бритоголовые девушки изображали черепах, передвигаясь на четвереньках, с прижатыми к телу вывороченными руками и ногами. Одна из них представляла самку. Вторая, изображающая самца, принюхивалась в ее следу, догоняла ее и взбиралась на спину первой; они изображали спаривание черепах. Другая игра-пляска состояла в том, что девушки представляли совокупление антилоп. Вдоволь наигравшись и наплясавшись, бритоголовые рабыни затянули протяжную песню своей далекой родины, незнакомую в Финикии. В этой песне тем из прислужниц, что были постарше, родились не во дворце тирского владыки, а далеко от Финикии, и обладали жизненным опытом (как правило, печальным), слышались страстные желания и печаль, она проникла куда-то в глубины сознания и пробуждала все пережитое, но давно забытое. Песня доносилась как будто издалека, из древних кочевий Африки. В этой уходящей в незапамятные времена дали явственно слышались вопль рожающей женщины, испуганные осторожные шаги преследуемых людей, стоны умирающих, оставленных на верную смерть в зарослях слоновьей травы, хохот гиен, вой шакалов, крики похищаемых и насилуемых девушек, неожиданный свист летящей в непроглядном мраке ночи отравленной стрелы и причитания старух, чьи сыновья не вернулись с охоты или с поля битвы. А тем, что были помоложе и выросли во дворце, песня ничего подобного не говорила. Не говорила она ничего и самой дочери Агенора (которая очень удивилась бы, узнав, что бритоголовые черные рабыни называют ее на своем языке "Юной Слонихой с большими грудями")...

Отойдя подальше от служанок с их шумными играми, Европа пришла на то же самое место, на котором накануне уснула и увидела сон о борьбе двух таинственных женщин - темной и светлой - борьбе, наградой в которой победительнице послужила она сама, дочь Агенора. Мелькнула мысль, а не приснится ли ей, если она опять заснет на прежнем месте, снова вчерашний удивительный сон.

Широкоглазая, отставив в сторону корзинку с собранными ею алыми розами, развязав ремешки сандалий, чтобы дать отдых усталым ступням, расстелила на траве свою пурпурную хламиду, раскинулась на ней и снова уснула на прежнем месте, убаюканная шумом винноцветного моря. Но на этот раз ей ничего не приснилось...

Дочь Агенора проснулась с уже давно знакомым ей ощущением, что на нее кто-то смотрит. Не открывая глаз, Европа улыбнулась привычному для неё чувству. Но вот она, открыв глаза и приподнявшись на локте, осмотрелась вокруг - и вдруг увидела не слишком крупного, как показалось деве, темно-бурого быка. Бык неотрывно смотрел на Широкоглазую. Взгляд странного животного совсем не походил на взгляд обычного быка. Бычьи глаза как будто излучали какое-то несказанно ласковое тепло. Бык подошел ближе, все так же неотрывно глядя на дочь тирского царя. И внезапно Европа поняла, в чем тут странность – бык смотрел на нее, не моргая!

Если верить данным, изложенным в "Похищении Европы" Еленой Никиткиной, бык наклонил свою бугристую голову к лежащей, слегка приподнявшись и опираясь на локоть, дочери Агенора и высунул язык. Европа скосила глаза на бычий язык – он был нежно розовый, в темную крапинку, как будто у быка на языке выступили веснушки. Царевна улыбнулась, а потом улыбнулась еще шире, когда бык лизнул ей руку. Еще раз, и еще... Круторогий подходил к Широкоглазой все ближе и ближе, он лизал ей руки и ласкался к ней. Дыхание быка благоухало амврозией, весь воздух был наполнен этим благоуханием. Рассмеявшись, дочь Агенора погладила быка своей нежной рукой по золотистой шерсти, неожиданно для себя самой обняла его голову с мощным подгрудком и поцеловала быка во влажную морду с раздувающимися ноздрями, обдавшими ее теплым дыханием. Наклонив голову, бык лизнул царевну в ногу - и она снова засмеялась - так ей это было приятно. Горячий и шершавый, нежный и твердый одновременно, влажный бычий язык лизал маленькие ступни, стройные длинные голени и округлые бедра дочери Агенора, постепенно задирая подол ее длинного виссонного хитона все выше и выше, пока самой Европе вдруг не захотелось снять одежду, раскинуть руки и ноги и отдаться неведомым дотоле чувствам, переполнявшим ее, не оставляя места мыслям. Поддавшись безотчетному порыву, царевна Тира, пройдя через море внезапно охватившего ее огня, от которого влага разом выступила у нее подмышками и в причинном месте, сорвала с себя хитон. Теперь никто, глядя на дочь тирского царя, уже не сказал бы, что Европа похожа на испуганного олененка...

Лежа на спине, Широкоглазая, как зачарованная смотрела снизу вверх на дивного быка, склонившего над ней свою огромную бурую голову. Бык продолжал все так же осторожно и нежно ласкать распростертую под ним Европу языком, водя им по ее тугим грудям вокруг сосков, затем - за левым и за правым ухом млеющей от его ласк дочери Агенора. Широкоглазой стало так сладостно-приятно, что она закрыла глаза. Бык снова стал попеременно ласкать языком и сосать ее груди, то и дело прихватывая мягкими губами быстро твердевшие соски. Потом он стал лизать живот Широкоглазой, вылизав ей пупок и спускаясь все ниже и ниже. От невыразимого наслаждения дочь Агенора, не разжимая век, стискивала и крутила правой рукой свою становившуюся все туже грудь, вцепившись левой в мощный загривок темно-бурого быка, лизавшего уже ее лобок и лоно, а затем - гибкие бедра и стройные ноги, которые царевна сама послушно поднимала поочередно ввысь, чтобы он мог лизать и обсасывать мягкими губами ее пальцы на ногах и ступни. Затем бык одним движением огромной морды перевернул Европу на живот. Она безотчетно приподнялась и замерла в звериной позе, на четвереньках, опираясь на землю локтями и коленями, почувствовав, как бык копытом передней ноги (оказавшимся, к удивлению царской дочери, совсем не твердым, а удивительно мягким и даже нежным) коснулся узла у нее на затылке - и белокурые, цвета льна, волосы, выпущенные на свободу, упали до самой земли. Все так же неторопливо и нежно, но властно, бурый бык принялся лизать ей затылок, шею, плечи, спину, сверху вниз, дойдя до ягодиц и, наконец, начав ласкать ей кончиком языка крошечную дырочку афедрона. Европа задрожала, словно в лихорадке, а он попеременно проникал ей языком то в афедрон, то в ктеис. Горячая слюна быка смешивалась с ее выделениями. Дрожь, бившая царевну, становилась все сильнее, а ее сдавленные поначалу стоны звучали все громче, пока ее тело не изогнулось в жестокой конвульсии, после чего она в изнеможении упала лицом в примятую траву.

Как-то автору этих строк пришлось прочитать о том, что вслед за тем между быком и Европой произошло, якобы, следующее:

"Бык встал на колени, навис над Европой и она увидела, как там, в подбрюшье, что-то растет и надвигается на нее. Она сама подлезла под быка, одной ногой опираясь на землю, другую закинув ему на спину, обняла за шею руками и отдалась спокойному ритму движений, которые напоминали размеренно набегающие волны..."

Что тут скажешь? Во-первых, это явно написала женщина, а во-вторых, эта женщина, вероятно, запамятовала, что царевна Тира, несмотря на детские воспоминания, была не опытной в делах любовных священной блудницей Астарты-Танит из храма Луны, а девушкой, еще не познавшей истинной плотской любви. И, наконец, эта женщина, вне всякого сомнения, если и видела когда-нибудь быка, то только издали (и явно не во время случки). В действительности все было совсем по-другому.

Бык медленно поднялся на дыбы, навис над раскрывшей, наконец, глаза и повернувшейся к нему лицом Европой, и она, с замиранием сердца, не веря собственным глазам, увидела, как у него в подбрюшье что-то растет и надвигается на нее. Царевна сразу поняла, что это, вспомнив про хлеб в форме фаллоса, который ей пришлось не так давно отведать. Однако восстающий фаллос дивного быка отличался от всех виденных ею ранее фаллосов - и золотых, и каменных, и хлебных, и подлинного, из плоти и крови, уда царя Агенора - своей удивительной формой. Он был длинный, заостренный, без головки, розовый, со странной закорючкой на конце, но главное - он был неизмеримо больше, превосходя длиной и толщиной и плотский фаллос Агенора, и хлебный фаллос, и золотые священные фаллосы на празднестве в храме богини Луны, приближаясь размером к тем каменным фаллосам, что стояли в качестве межевых столбов по краям хлебного поля. Как будто подчиняясь чьему-то молчаливому приказу, не терпящему ни возражений, ни ослушания, оглушенная все более гулким стуком своего сердца, готового выскочить из груди, дочь Агенора подлезла под быка, твердо уперлась широко расставленными, дрожащими ногами в землю, наклонилась и взялась обеими руками за ноги чуть выше щиколоток. Ощутив близость припавшего к ней быка до мурашек на коже, Европа дрожала всем телом, напряженным, как скифский натянутый лук. Огромный, горячий, пахучий и влажный фаллос дивного быка прошел снизу между трепещущими ягодицами царевны и стал тереться о ее обливающееся клейкими слезами лоно и втянутый живот, доходя своим благоуханным концом со странной закорючкой до ложбинки между грушевидных грудей царевны, оставляя на ней липкие, ароматные капли. Охваченная все более неудержимой дрожью, белокурая дочь Агенора в безотчетном порыве схватила свои груди с налившимися кровью, потемневшими сосками, сдавила ими конец бычьего фаллоса и начала тереть его грудями. Сопение и фырканье быка перешло в сдержанный рев, и Европа ощутила, что упругий бычий уд, зажатый между ее грудями, стал тверже железа. Одурманенная его ароматом, царевна, теряя последние силы, выпустила затвердевший бычий фаллос из плена своих готовых лопнуть от вожделения грудей - и в следующее мгновение бык вошёл в ктеис трепещущей Европы, истекающей благовонным соком... Такого ощущения она не могла себе и представить. Исполненный невыразимой муки, пронзительный крик пропоротой, как казалось обезумевшей от боли царевне, насквозь огромным бычьим удом дочери Агенора разнесся по всему берегу моря, и резвившиеся на берегу служанки не услышали его лишь потому, что он был заглушен их собственными криками и смехом. Европе мнилось, что совсем недавно еще такой ласковый и нежный, теперь же столь неистовый бык разорвал все у нее внутри, и каждый новый толчок и удар бычьего уда, с неудержимой силой, вновь и вновь, входившего в кровоточащее лоно и проникавшего до самого дня истерзанного нутра Широкоглазой, заставлял ее пронзительно кричать, содрогаясь всем телом от невероятной боли. Европа звала свою мать, крича, что умирает. Однако вскоре казавшаяся невыносимой боль в кровоточащей ране лона и пронзенном чреве царевны стала как будто отступать перед нараставшим все сильнее возбуждением, могучий бычий фаллос не уменьшился в своих размерах, но горячие влажные губы пронзаемого им вновь и вновь окровавленного лона дочери Агенора, стали все плотнее смыкаться на нем, а ктеис царевны - все плотней обволакивать его, вмещая бычий фаллос, как ножны боевого меча вмещают его клинок, подогнанные точно по его размеру. И она, всецело отдалась властному ритму движений, напоминающих размеренно набегающие волны морского прибоя, истаивая под горячим телом темно-бурого быка, неустанно бившего во врата Европы, как бьют тараном во врата неприятельской крепости, с каждым ударом исторгая из груди царевны все новые стоны, пока возбуждение не достигло наивысшей точки, и все более громкие стоны изнемогающей дочери Агенора, ощутившей, как заполнивший все ее нутро огромный бычий уд вдруг взорвался, излив в нее потоки обжигающе-горячего семени, не перешли в заглушившие рев сладострастного быка истошные, пронзительные крики - теперь уже не только боли, но и наслаждения. И в этот краткий миг почудилось Европе, что свет солнца вдруг сменился черной, слепящей тьмой, из которой, осиянная новым, радостным блеском, пред ней предстала необъятная тайна мироздания...

Широкоглазая проснулась от чьих-то громких голосов. Дочь Агенора лежала на траве, залитой местами уже запекшейся кровью, такой же алой, как собранные Европой до встречи с дивным быком розы, рассыпавшиеся из опрокинутой корзины. Темно-бурый бык лежал с ней рядом, так же неотрывно глядя на Широкоглазую. Из леса к ней бежали люди - судя по одежде, дворцовые служители - и что-то кричали царевне. Европе было лень напрячь слух, чтобы понять, что именно. Почему-то ей казалось совершенно не важным знать, что они кричали. Преодолевая боль, Широкоглазая улыбнулась быку, к которому не испытывала никаких чувств, кроме невыразимой нежности. Темно-бурый бык придвинулся к Европе, повернулся к ней спиной и приглашающе оглянулся. Не колеблясь ни мгновения, царевна Тира вскочила ему на спину, подавив невольный крик - саднило развороченное лоно, промежность и, казалось, все тело все еще болели. Спина быка была широкой,  и Европе, несмотря на боль, пришлось напрячь ноги, чтобы удержаться, когда бык встал и пошел к краю обрыва. Дворцовые служители, бежавшие к ним со стороны леса, приближались, и теперь дочь Агенора, наконец, расслышала, что именно они кричали. А они кричали:

- Прыгай, госпожа! Беги! Спасайся!

Но Широкоглазая вовсе не думала и не хотела спасаться! Она хотела только одного – руками держаться как можно крепче за крепкие, острые рога, а между ногами чувствовать могучие мускулы, перекатывающиеся под этой мягкой темно-бурой шкурой и ласкающие ее так, как не ласкал еще никто и никогда. Боль, все еще испытываемая ею, была уже не мучительной, а желанной.

Дворцовые служители уже подбегали к ним, когда бык одним мощным скачком достиг края обрыва и с разбега прыгнул вниз.

Сверху до стремительно падающей вниз, прижавшись всем телом к темно-бурому быку, Европы донесся отзвук криков тех, кто остался на краю обрыва. Царевна невольно зажмурилась, а когда открыла наконец глаза, увидела, что плывет на спине быка по бескрайнему морю и теплые волны щекочут ее босые ноги. Бык мчал ее навстречу свежему, тугому ветру, водянисто холодящему лицо и осыпающему морской пылью стоящие торчком тугие груди. Родной Европе берег Финикии давно уже скрылся в голубой дали. Кругом царевна видела лишь море да синее небо. И вся Широкоглазая, нагая, как когда-то в детстве в своей девичьей опочивальне, ублажая нежными стопами фаллос владыки Сидона, нежилась, смеясь от переполнявшей ее безмерной радости, в лучах вечернего солнца, заходящего у нее за спиной. Откинув всякий страх и свесив ноги, Европа что было сил колотила ими по упругим бычьим бокам, подгоняя плывущего по морю быка, словно всадница-амазонка - слишком медленно скачущего по земле коня.

Бык же и без того быстро, как дельфин, плыл по виноцветным водам Средиземного моря, которое, как казалось Европе, радостно смеялось вместе с ней. Морские волны расступались пред ним, и брызги их скатывались, как алмазы, с его темно-бурой шерсти, не смочив ее. Европе чудилось, что всплыли из морской глубины прекрасные нереиды; они кружили вокруг быка и плыли за ним. Казалось ей, что сам бог моря Посейдон, окруженный морскими божествами, плывет впереди на своей колеснице, своим трезубцем укрощая волны, ровняя путь по морю дивному быку с драгоценной ношей на спине. Не бык ли был владыкой бесконечных волн морских, неутомимо шедших ей навстречу, словно воины, рядами? Трепеща от страха и восторга, сидела на спине быка Европа, держась за его острые рога. Море ласково шумело, то и дело долетали до царевны его соленые брызги. Морской ветер колыхал светлые кудри Европы и развевал их по ветру, словно покрывало.
 
Море все не кончалось, а они все плыли. Время от времени темно-бурый бык поворачивал голову и смотрел на Широкоглазую, как будто говорил: ну же, потерпи еще немного! Царевна же в ответ только смеялась, думая: вот так бы плыть и плыть!

Ей даже стало немного жаль, когда в морской дали за гребешками бесконечных волн показался далекий, едва проглядывавшийся в туманной дымке берег.

Доставленная на славный остров Крит могучим темно-бурым быком, Широкоглазая зачала с ним и произвела на свет трех сыновей - Миноса, Радаманфа и Сарпедона.

Общеизвестно, что девственница не испытывает оргазма не только в ходе дефлорации, но обычно и еще достаточно долгое время после нее. Однако в случае Европы дело обстояло иначе, поскольку, согласно представлениям древних греков, с ней сочетался не земной мужчина, а бессмертный бог, пусть даже в виде быка.

По местному критскому мифу, сам Тучегонитель Зевс в образе быка возлежал с Европой под платаном у Гортины. В то же время, согласно изображениям на прасийских монетах, они сочетались в ветвях самого платана, причем Зевс наполнил чрево сидонской царевны бременем, приняв облик птицы (совсем как Аполлон, совокупившийся с прекрасной Ледой, царицей спартанцев, обратившись лебедем). По версии поэта Антимаха, Европа была спрятана Зевсом в пещере.

По другой версии, Европу скрывали в местечке Тевмесс в Беотии, а супругом Европы называли Зевса-беотийца.

Впоследствии Европа вышла замуж за царя Крита Астерия, который, умирая бездетным, оставил власть над островом сыновьям Европы от Зевса-быка.

ПРИМЕЧАНИЕ

/1/ См.: Елена Никиткина. Похищение Европы / Секс с богами. © Copyright: Елена Никиткина, 2007, Свидетельство о публикации №2709110382.