Пистель

Ой, Людка красивой была! Всё у ней было круглое, тугое, веское. Воскобойников говорил о ней: «Женщина симметричная с правильным расположением центра тяжести».

Давно замечено, что если на бабу многие мужчины жадно поглядывают, ей становится щекотно, а от этого увеличивается амплитуда колебания нижней части тела при ходьбе. И Людка, когда шла уверенно по коридору санэпидемстанции или шагала по деревянному тротуару к продуктовой лавке, отталкивала уверенными движениями своего зада все эти взгляды и все сплетни.

А к такой красоте сплетни и не прилипают, они только сопровождают её, оставаясь на почтительном расстоянии, хотя переживания, конечно, возможны. Но Людкина душа к пересудам не чувствительна. Чувствительно у неё только тело, о чём совершенно открыто, даже горделиво, рассказывал Петя, её муж или полюбовник, - точно неизвестно, а зачем нам это знать, если всё равно этой информацией с личной пользой не воспользуешься.

 Времечко наступило подлое – везде личный интерес верх взял. Мы каждый вечер почти всем посёлком отслеживаем относительные колебания мировых валют и положение мировых индексов акций, а потом пересчитываем наши пенсии и зарплаты в доллары или в йены, получается, вроде как, бивалютная корзина. Интересно, – то вниз идёт, то - вверх. Чаще - вниз. То у нас аж сорок один доллар в корзине, а то и тридцать восемь. Но чаще - тридцать семь.

Те, кто уже давно без работы сидят, - завидуют и не смотрят экономический блок московских новостей. А зря. Из Москвы говорят, что постепенно всё налаживается. Москва – город оптимистов. Она столетия притягивала к себе оптимистов и активистов, оставив в российской провинции народ, которому всё по барабану.

Это я про нас, поселковых, про Людку и про её Петра. Вот зачем он так о жене или о любовнице, - чёрт их поймёт, рассказывает? А потому, что нечем ему гордиться кроме как своей бабой, её чувственностью. Это талант редкий даже у нас в Сибири, где природа очень щедрая, не всякая женщина может так беззаветно отдаваться любви, как Людка. «Как в смертный бой идёт откуда возврата нету» - говорил Петя, а пальцы его при этом дрожали, и с папироски сыпался непрерывно мелкий пепел. Глаза он вопросительно округлял, казалось – довела его эта полюбовница до состояния критического, однако, когда первую бутылку заканчивали, Петя становился уверенным, часто вскидывал свои ладони вверх и тему своих интимных отношений с Людкой развивал дальше в красочной форме.

Короче, он был поглощён своей любовью, или любовь Людкина его поглотила. А, вроде, мужчина опытный: успел и на южный Урал съездить к родне, где предпринимательством занимался, и отсидеть два года – это уже на северном Урале. Но домой вернулся, в наш посёлок, где жить в любые времена хорошо можно, потому что огороды у нас бескрайние и бесплатные.

Вот над этим вопросом, – почему у нас огороды бесплатные, мы никогда и не думали. Это, будто как, - дары природы, как бесплатная черёмуха за излукой Жёлтой речки, или бесплатные поля груздей, появляющиеся ближе к осени рядом с заброшенной деревенькой Комаровка. Вот там Людка и родилась.

А про то, что в посёлке хорошо жить можно, нам объяснил Володя Пистель. Это наш, местный, только он немец, а вернее, немецкую фамилию носит, а в остальном – никакого отличия, например, от Петьки Сотникова, только Пистель мельче и дурнее его.

Надо сказать, что эти Пистели – люди ненадёжные, хотя, спасибо Володе, – он нам глаза раскрыл, мы-то всегда всем недовольны, особенно, когда несправедливое соотношение рубля к доллару наше проамериканское правительство установило, и Чубайс больного Ельцина танцевать заставил на выборах, а потом насильно на трон президента посадил. Мы, хотя и дураки, но понимали, кто заправляет в стране, кто её раком поставил, чтобы её либерализировать в личных интересах.

Но нас, поселковских, не спрашивали и слово нам не давали, а если бы и дали – то мы от неожиданного внимания к себе смогли бы только звуки невнятные издавать, напоминающие, если выбросить паузы между звуками, матерки. В общем, опыт общения со средствами массовой информации у нас отсутствует совсем, есть только опыт поглощения продуктов средств массовой информации в неумеренных объёмах. Это я про сериалы.

Особенно любим смотреть по телику как веселятся московские звёзды, как отмечают они свои юбилеи, как друг друга чествуют, обнимаются, целуются. Отношения почти семейные. Звёзды, наконец, стали зарабатывать миллионы, как на Западе, поэтому они светятся от негаданного счастья. Осталось только подтянуть к западному уровню зарплату рабочих, крестьян и библиотекарей. Но это профессии вымирающие, владельцам этих несовременных профессий можно зарплату и не подтягивать, - проблема сама скоро рассосётся. Стране нужны бизнесмены и чиновники, а бизнесменам и чиновникам (бизнесменам при должности), нужна экономическая свобода – это, когда они могут безнаказанно заниматься спекуляцией и беззаконием, а их, как священных коров, трогать нельзя. Уже скоро всё разворуют, порушат последнее в бывшем советском союзе, а потом объявят виновным Владимира Владимировича, посадят, бедного, вместе с его личным центральным комитетом, а сами разъедутся по англо-саксонским странам, где русских воров привечают, так как плотность собственных воров ещё пока достаточно низкая.

Но мы всё же думаем, как все наивные люди, что плохое рассосётся, а светлое будущее всё же настанет. Ведь все признаки движения в сторону цивилизованного западного мира налицо: свои миллиардеры – есть, свои проститутки – пожалуйста, хотя, этого было и раньше достаточно, только бесплатно, как огороды. У грамотной московской общественности и в заинтересованных зарубежных кругах есть, правда, опасения – говорят, всё ещё демократии нам не хватает. Мол, тяготеем мы, российский народ, к ограничению свободы. Да, тяготеем. Да, хотим, наконец, вечером, после тёплого заката солнца на нашей деревянной набережной у речки посидеть и не бояться наших буйных отморозков. Да, хотим отправить, если не на Колыму, то хотя бы в Мариинскую колонию, как минимум десять десятков наших поселковых «бизнесменов» и чиновников. Но как эти наши пожелания с расширением демократии совместить? Хватает нам демократии, хватает, спасибо за заботу, нам не хватает совсем другого. Сказать вслух – что это «другое» такое, - не можем, так как это государственная, а значит, народная тайна. Можем только признаться, что выезд за пределы наших новых границ нас не интересует по двум причинам: во-первых, на это денег нет; во вторых, после того что нам Володя Пистель про Германию рассказал, нам никуда уже и не хочется.

Оказывается, огородов там нет и работы тоже нет. Спрашивается – как жить? У нас-то погреба вареньями-соленьями весь год забиты, горя не знаем. Когда мы Володю торжественно встречали, – сил набраться приезжал, так в самый разгар встречи он в погреб упал. Это тётя Лиза, раззява, за квасом холодным полезла, а крышку погреба позабыла закрыть второпях.

Так, когда он там внизу очухался, огляделся, увидел несметные банки, баночки, кадушки со съестными экологически чистыми запасами, то заплакал. Кричит из погреба – чтобы это всё купить в немецком супермаркете, надо десять лет работать хаузмайстером или двадцать лет пуцать. Да кто его слушать будет, когда веселье идёт. Перевести эти два слова на нормальный русский язык он не смог, значит, совсем онемечился, одичал и связь с Родиной, практически, потерял. А такого человека не жалко, мы его в погребе оставили, сами догуляли встречу, как люди.

И Людка на гулянке-встрече была. Она добрая. Глянула в погреб, где на спине лежал Володя и зенки как-то странно пялил – или от русской водки, или от удара головой об ступеньки, и решила помочь иностранному гостю. Стала по лестнице вниз, приподнимая короткий подол, спускаться, а у Володи, от вида того, что на него надвигается, зенки совсем перекосились. Там-то у них на Западе бабы уже давно платья не носят, исключительно в брючных костюмах ходят, которые местами до дыр протёрты.

Но в это время, напугав дальнюю родню Володи Пистеля, захмелевший Константин Олегович вдруг заорал дико: «Людмила, я или этот предатель! Выбирай, Людмила!» Сразу вспомнилась постановка областного театра драмы «Ложь, ставшая правдой», которую в укороченном варианте показали в бывшем доме культуре бывшего завода по ремонту сельхозоборудования в день выборов нового президента страны, который уверял, что дороги назад не будет, а значит - каюк и заводу и дому культуры, - восстанавливать не будут. Так и произошло.

Если бы секундой позже Константин Олегович заорал, то бюст Людки, натянувший тонкую кофту с серебряной блескучей ниткой, уже пропал бы в погребе – гадай потом, что там произойдёт. Удивительно, но Людка остановила погружение своего тела в загадочный мир подземелья, медленно, с достоинством повернула голову в сторону возбуждённого мужчины, который был её начальником. Он работал санитарным врачом санитарно-эпидемиологической станции, которая непонятным образом сохранилась в посёлке ещё с социалистических времён, хотя всё вокруг погибало, закрывалось, и только магазинчиков со стальными решётками на окнах появлялось всё больше.

Лицо Константина Олеговича было перенапряжено, одна рука выброшена вперёд, а лысина покраснела, но как-то странно, - образовались поперечные сине-розовые полосы, как у морского волка. Все, кто ещё не очень были пьяны, сообразили, что этот дикий крик – признание в любви. Неожиданное признание, может быть долгожданное.

Визуальные образы на врача производили всегда большое впечатление. Крови он боялся, поэтому занимался санитарными делами и это было правильное решение. Все предприниматели посёлка были от него зависимы, он выдавал справки и ставил печати, поэтому последнее время появились в нём и лёгкая важность, и страх, вперемешку. Ни то, ни другое не было ему свойственно. Новое состояние его тяготило, заниматься санитарным бизнесом было тревожно и первое время омерзительно. Его всё ещё немного удивляли те «новые русские» мелкого поселкового полёта, которые легко «давали», легко «брали», легко «воровали», были «как все». Это были раскованные, свободные от всего, люди. Поколение взращённое социализмом. Предприниматели. Позже они потребуют к себе уважение, ещё позже – государственную защиту своих состояний, ну, а затем захотят и получат власть политическую. Семидесятилетние игрульки в равенство и справедливость, похоже, закончились навсегда.

Воображение Константина Олеговича, возбуждённое алкоголем, рисовало погружение Людки в землю, её медленный уход туда, куда исчезло это вздорное существо с противной фамилией - Пистель. Допустить этого он почему-то не мог. Вспышка смертельного страха и ревности потрясла его незавидное, нескладное тело. И даже присутствие Пети за длинным столом, который соорудили под двумя старыми, крутобокими тополями, не остановило врача.

 А этого мужа-полюбовника и не следовало в этом случае бояться. Конечно, Петя и в плечах шире Константина Олеговича, и на ногах держится устойчиво, а кулаки и сравнивать нельзя: у одного – как у бледной городской девочки, у другого – утюги, тёмные от наколок, загара и машинного масла. А почему же не бояться такого? Почему-почему, да потому, что вы Петю не знаете, если такие вопросы задаёте. Он не просто мужик, он ещё и феномен.

Людка его так называет, причём ударение в этом слове она на «о» ставит, при этом глаза закатывает и, если находится в нормальном расположении духа, добавляет: «блин», а если настроение испорчено, она добавляет другое слово.

 Ну, «феномен» - это сильно сказано, но то, что он человек из будущего – это точно. И это «будущее» не нашего посёлка и не нашего народа. Потому что многие мужики хотели подражать Пете, а не получалось. День-два получалось, а потом они срывались, и всё шло дальше по-старому. А особенным Петя был в том, что ревновать напрочь не умел. Людка была у него совсем свободной женщиной, может быть поэтому и красота её так буйно цвела. Ей позволялось всё. Петя утверждал, что именно подаренная им свобода так раскрепощает Людку в постели, а это доставляет мужчине истинное удовольствие.

С его теорией некоторые соглашались. Но практическое внедрение его метода в текущую жизнь осуществить было невозможно. Хотя понимали – строжись, подсматривай, запугивай, дерись, а всё равно бабу не удержишь, если у неё блуд в голове. Да и как может плотская любовь быть яркой, если ей давно охота, например, с тем же Петей освежить чувства, но она находится в рабских условиях и может только глазки подведённые, как Людка, закатить, а в койку каждый вечер надо опять с тем же мужем ложиться. Хорошо ещё, если муж не забудет, что она рядом.

Короче, девиз: «если хотите полноценной ночной семейной жизни – дайте жене полную свободу» - в посёлке не прижился, так как духовное развитие у нас отстало. Хотя, это же очевидно: кобыла запряжённая в телегу, с шорами на морде и металлическим удилом во рту, гарцевать не может, а если она и умела гарцевать раньше, когда невестилась, то скоро эта способность угаснет. Но не у всех это так, некоторые редкие женщины эту способность развивают, как Людка, которой повезло в жизни очень. В этом случае способность превращается в талант, который притягивает, зачаровывает мужчин и возвышает их, так как все самовлюблённые мужчины, а других и не бывает, склонны приписывать себе особые качества.

Но Петя пошёл ещё дальше: он не только предоставил полную свободу Людке, но и гордился её связями. Особенно поощрял её интимные взаимоотношения с людьми влиятельными. Поэтому на трагический выкрик Константина Олеговича он отреагировал открытой товарищеской улыбкой. Петя встал со скамейки, подошёл к возбуждённому врачу, спрятал его вытянутую ладонь в своих руках и произнёс: «Ну, Олегович, наконец. Порадовал».

А народ, даже те кто уже в сиську пьяный, затих, любуясь благородной сценой. И стало на сердце у всех хорошо от продемонстрированной красоты взаимоотношений. Вот бы так всем научиться! Нет, слабО, не научимся, будем и дальше блудить, таясь, драться, матерясь, жить без любви, мечтая о курортном романе с молодым кудрявым египтянином или с отдыхающим русским, только пусть он будет издалека, например, из Калифорнии или Гамбурга, так как у нас в посёлке и в округе радиусом три тысячи километров ничего интересного, кроме Пети, не найти.

«Вот, фенОмен, блин» - послышалось за спиной Пети. Людка смахнула с ладошек крошки земли и встала между мужем и сидящим врачом, который, кажется, стал осознавать всю серьёзность положения, так как своё заявление он сделал публично и это обязывало к продолжению контакта с дамой, хотя он попытался, по слабости характера, отвернуться, что Петя пресёк решительно.

Людка встала перед Константином Олеговичем и направила на него свои два бруствера. Тогда врач стал симулировать пьяную невменяемость. Но кто ему поверит!? Все знают, что он до упора не напивается. Петя хлопнул врача раз по спине, и он прекратил это баловство. Людка подошла к Константину Олеговичу совсем близко, прижала его мелкую головку к своему животу и сказала: «Пойдём отсюдова, Костик, расскажи о своих нагрянувших чувствах ко мне, милый».

Людка всегда обращалась к врачу по имени и отчеству, и это неожиданное - «Костик» - подтвердило, что положение Константина Олеговича пропащее, возврата на исходные позиции не будет, хотя он целый год стойко терпел на санитарно-эпидемиологической станции присутствие зовущей Людкиной красоты.

Вот, терпел-терпел и не стерпел. Прорвало. Это бывает.
Помню, когда я ещё не был писателем, а таксистом работал в областном центре, такое случилось с моим пассажиром прямо в салоне. Не стерпел. И человек был солидный и почти не пьяный. От переживания случилось это с ним. А потом говорит мне: «Товарищ, увезите меня на городскую свалку и там выбросите вместе с сидением, которое я обмарал. Я никому не нужен, меня из партии выгнали». Тоже – не стерпел человек. А мне противно, но оставить человека в беде я не смог, - гуманность неожиданно проснулась.

С тех пор я стал задумываться, мало разговаривать, а потом, когда литературу и гонорары за литературные тексты отменили, сел сочинять, потому что уже терпеть не мог, - рвалось всё наружу.

А Петя взял врача аккуратно за грудки, приподнял и поставил перед Людкой. Она оттопырила локоток, и Константину Олеговичу пришлось взять её под ручку. Первый раз.

Все проводили их хорошими взглядами. Парочка вышла со двора, у врача заметно заплетались ноги, наверное, от волнения. Там, где улица Зои Космодемьянской пересеклась с Индустриальным переулком, молодые люди скрылись из виду. Но все знали куда Людка повела Константина Олеговича, который, вообще-то, молодым не был, но являлся гордостью нашего посёлка, потому что не умотал он в центр, как другие образованные, не оставил нас без санитарного просвещения.

Можно сказать, что он и совестью нашей был, так как не борзел, когда брал взятки, и всё по-честному у него было – он ввёл фиксированную таксу за липовые справки, которая росла только с началом очередного квартала, но не более чем на десять процентов. Это обеспечивало возможность зависимым от Константина Олеговича людям чётко планировать свои расходы и не размышлять тягостно каждый раз по поводу суммы, которую надо положить в конверт. Контрольные функции он выполнял, не выходя из помещения своей станции, и это всех устраивало. На акты проверки была другая такса, повыше, но терпимая.

За такое человечное отношение его уважали и никто ещё не пытался врача покалечить или убить, хотя на таких, ставших вдруг очень важными, должностях с началом демократизации в России люди выживали с трудом.

Забыл сказать, а то и не поймёте, что погреб был уличным, во дворе его выкопали по требованию хозяйки, и заполняли каждую весну один угол погреба плитами битого льда, а чтобы холод держался всё летнее время, покрывали лёд слоем древесных опилок.

Парочка удалилась, а гулянка по поводу встречи Володи Пистеля продолжилась с новой силой.

Людка, когда вылезла из горловины погреба, опустила тяжёлую крышку, и никто про этого Пистеля больше не вспоминал. За столом остались только свои люди, а то что Пистель дал сто немецких марок на обустройство праздничного стола – это не впечатлило местный народ, так как все знали, что он, как безработный, тысячами ворочает и на «форде» по Европе катается, а лимузину этому только пятнадцать лет исполнилось. Одним словом – капиталист. Мог бы и двести дать. Хотя и на сто марок стол такой отгрохали, какого со времени начала демократизации никто и не видел. Жаль, конечно, что Пистель так неожиданно пропал.

Вот, говорю, что про Володю и не вспоминали, а это народ наш, если он прочитает моё сочинение, может обидеть. Потому что нашему народу всегда говорили, что он великодушный, добрый и великий, а то, что он хитрый, вороватый и подловатый никто не говорил, опасаясь термоядерного возмездия. Я этого возмездия боялся всегда, поэтому прошу прощения у всех сидящих за столом и у всех, кто в данный момент участвует в пляске. Прошу прощения, соврал я. Бабка Фролова, когда в крышку погреба стучал кто-то, отзывалась вопросом: «Кто там?» Она сидела спиной к погребу и исчезновение Пистеля, а также последовавшее романтическое событие пропустила. Дед Фролов, который ещё хорошо видел и ещё кое-что понимал, строжился, покрикивал на бабку: «Кто, кто! ЛюдЯм гулять не мешай! К себе в избу иди, там и ктокай».

Так старухе и не объяснили кто в крышку погреба колотил. Бабка Фролова была раньше женщиной сердечной, уверен - помогла бы она этому дураку Пистелю наверняка. Она из другого поколения, которое товарищ Сталин воспитал правильно. Для воспитания народа он тогда и литературу, и театр, и товарища Берию приспособил. Про кино и говорить нечего: только Михаил Ильич Ромм пять сталинских премий получил, а это тебе не сто марок, которые Пистель на пропой привёз из своей Германии. А Юлий Яковлевич Райзман всех переплюнул – шесть сталинских премий получил за кино. Мы раньше, когда ещё жизнь в порядке была, очень любили его фильмы. А потом и Ромм, и Райзман куда-то исчезли, наверное, вернулись в Германию, – надо у Пистеля спросить.

Только они, эти любимые классики кинематографа, уехали, как нас боевиками и порнографией завалили. Мы стали показывать западному миру, что мы тоже люди, что умеем жить на свободе, но перегнули с этим делом, не рассчитали свои силы и многие в нашем посёлке потеряли человеческое лицо. Оказывается, это происходит быстро.

Жители, которые были раньше активными, забили тревогу. Но обращаться с принципиальными вопросами стало некуда. Все газеты стали жёлтыми, заниматься воспитанием народа они перестали. Властные структуры, которые в нашем посёлке тоже есть, стали пропагандировать коррупцию. Это ремесло прибыльное, с большим будущим, многие хотели бы попробовать себя в этой новой отрасли капиталистического хозяйства и хотя бы эпизодически этим интересным делом позаниматься, но ресурсный потенциал у нас ограниченный, на всех коррупции не хватает. Поэтому некоторые покидают посёлок, переселяются в областной центр или, даже, в Москву, где, говорят, с этим делом - раздолье. Раньше за перспективой ехали к нам, в Сибирь, на новостройки, да в Академгородки, а теперь все перспективы собрались в Москве.

Семён Иванович Бураков - пенсионер заслуженный, был раньше активным, он даже на гулянку не пришёл. Это, – говорит, - унижение на немецкие деньги гулять, когда родина переживает очередной тяжелейший кризис.

Вон он, Бураков, - через три огорода, стоит, за черенок лопаты держится, будто копает что. А что копать в августе? Всё вскопано давно. Глазеет, но лопату не бросит, не придёт за здоровье Пистеля выпить. Он человек возбудимый, у него есть то, чего у нас у всех никогда не было и не будет – гражданская совесть и принципиальность. Эта совесть его и мучает. Когда совсем плохо – он ходит в зюгановский партком и спрашивает – как жить дальше? Там тоже не знают, но для успокоения выдают красные бантики. Таких бантиков у Семёна Ивановича накопилось с десяток. В тяжёлых случаях там выдают брошюру с критическими речами последнего лидера партии, которая себя называет коммунистической.

Вот у кого совесть есть – они все как-то на отшибе живут. Сторонятся всех. То в скитах, то в монастырях укрываются, то компании игнорируют и в отдалении стоят с лопатой. А то ещё хуже – покидают Россию навсегда. Как в бессовестном обществе жить нормальному человеку? Но только покинут родину, - совесть как забубнит-завоет и давай корить беглеца за бессовестный поступок. Это с Пистелем и случилось. Чего не хватало? Ну обозвал кто-то в сердцах фрицем. Разве можно на это обижаться? Тем более, что время показало – этот «кто-то» был прав. Вон, бабка Фролова уже давно вычеркнула из памяти имя своего деда, называет его исключительно пидормотом. Что ему теперь - эмигрировать?

Муж тёти Маши уселся с двухрядной хромкой на крышку погреба, заиграл наше, весёлое, и стука почти не стало слышно. А потом, уже только одна музыка осталась, да гомон застольный. Наверное, Володя Пистель второй раз головой навернулся – упал с крутой лестницы в тёмном погребе и затих. Понял – когда людям хорошо, они чужой беды не видят и не слышат. А совесть – она только у дураков и осталась.

Людка на станции у Константина Олеговича нахваталась разных чужеродных слов, ну, например, - гельминтоз или аскариды. Но эти слова она выучила не затем чтобы народ местный удивлять, а потому что у неё работа такая, можно сказать, – исследовательская. Она лаборантка. Однако, учитывая ответственность своей работы, Людка называла себя лаборантом-аналитиком, как и было записано в её трудовой книжке. Это - «лаборант-аналитик» - звучало так же сложно и непонятно, как и «гельминтоз». Название Людкиной должности, непременный белый халатик и белый колпачок на голове, когда она была при исполнении, придавали ей значительность, и большинство баб чувствовали, что лаборантка обошла их не только в любовных делах, но и в сфере профессиональной.

Константин Олегович начальником был правильным, всех троих сотрудников станции постоянно загружал работой. И Людке, несмотря на свою неусидчивость и склонность к пустым разговорам, приходилось основное рабочее время проводить за микроскопом. Если от Константина Олеговича зависели только финансовые воротилы посёлка, то от Людки зависело всё население посёлка, кроме бабки Фроловой. Эта бабка показала свою спесь и категорически отказывалась раз в квартал приносить Людке «образцы» в спичечной коробочке. Дошла при этом до такой наглости, что ссылалась на Конституцию, где, и вправду, о таких обязанностях гражданина ни слова не стояло. Людка сама проверяла Конституцию и очень удивилась, что по санитарно-эпидемиологическим вопросам нет ни одной конкретной статьи.

Дед Фролов, - человек более прогрессивный в сравнении со своей упрямой женой, пытался, конечно, её переубедить, доказать на фактах, что контроль здоровья – дело не только личное, если государство выделило и микроскоп, и зарплату этой Людке, и начальника грамотного к лаборантке приставило. Он обещал сам бабкину коробочку отнести на анализ, но и это не помогло, - коробочка, которую он демонстративно устроил на видном месте в уборной, оставалась пустой. Такое маргинальное поведение бабки Фроловой привело даже к некоторому её отчуждению, она не могла уже полноценно общаться с поселковскими, когда, например, Митрохина Аня, лузгая семечки, горделиво сообщала, что у неё количество яиц выросло за месяц на три процента и достигло двухсот штук на 10 граммов вещества, то бабка не могла поддержать беседу, так как ей было нечего противопоставить.

А в статистической таблице, которая ежемесячно обновлялась и вывешивалась на входе в санитарно-эпидемиологическую станцию в графе «Лидия Фролова» стоял прочерк и приписка от Людки – «ввиду непредоставления материала для аналитики». Вот так люди изолируют себя от общества, а потом сидят на лавочке, надувшись.

Эта таблица несколько оживила общественную жизнь посёлка, так как появились свои передовики, отстающие и хронические середняки, которые ни к чему не стремятся. Она, таблица, стала слабым, но желанным приветом из прошлого, где соревнование было нормой жизни, где вручались регулярно вымпелы, грамоты и даже денежные премии, и каждый знал свое положение в иерархии посёлка, основываясь на оценке товарищей. По итогам таблицы, конечно, грамоту было получить нельзя, но заглянуть во внутренний мир каждого человека она позволяла. А нам скрывать нечего, мы люди открытые.

Благодаря настойчивости Константина Олеговича и наглости Людки охват населения санитарно-просветительской работой достиг практически ста процентов. Просвещение заключалось в том, что каждый теперь знал динамику своего личного удельного показателя по количеству aскаридных яиц. И место, где расположилась санитарно-эпидемиологическая станция, ранее заброшенное и тихое, стало вторым центром встреч и общения поселян после базарной улицы с её магазинами и ларьками, которые таращили маленькие бессовестные окна-глазки, многоразово перечёркнутые толстыми стальными прутьями.

Но на базарной улице все разговоры были дурными, надоевшими, а у станции или в её коридорчике – совсем другое дело. Тут на приземлённые темы и говорить-то было неудобно, особенно, если Людка выбегала к телефону в белом колпаке и в резиновых перчатках со следами аналитического материала. Эти перчатки приносили ей много неудобства, так как ногти у неё были длинные, острые и очень красивые – с художественным украшением в виде затейливых мелких цветочков, которые минимум раз в месяц обновлялись у нашего косметолога Люси Пряниковой. Люся имела своё ЧП и хорошо научилась разрисовывать ногти цветочками, это приносило доход, и она обнаглела до того, что перестала выращивать поросёнка, отдала его своей сестре и грозилась поотрубать головы всем своим собственным курам, которые, конечно, не верили в возможность такого преступного поступка со стороны хозяйки и продолжали исправно нести крупные яйца без всяких следов сомнительных штампиков, указывающих на национальную принадлежность курицы и подтверждающих наличие пестицидов в желтках.

Но дело не в курицах, а в том, что люди, толкаясь возле санитарно-эпидемиологической станции, сверяя и перепроверяя личные статистические данные, стали, возможно впервые, контролировать, анализировать и прогнозировать отдельные параметры своего организма, а значит, и своей жизни! Некоторые удовлетворённо говорили: «У меня тенденция к умеренному росту сохраняется», другие тревожились: «Вот, в мае достиг среднестатистической оценки по посёлку, был человек, как человек, а в июле – бац, как отрезало, вниз пошло, дефолт какой-то! И пил умеренно, а в конце месяца даже вёл здоровый образ жизни, когда шуряк уехал на вахту».

Все стали понимать, что никаких вербальных оправданий наука не принимает. Она, наука, объективна и строится только на основе фактов, подтверждённых экспериментально, чем и занимался лаборант-аналитик. Поэтому, иди, бабе своей рассказывай про свой образ жизни, а падение показателя зафиксировано и это уже изменить нельзя. У людей пробудился интерес не к обычным материальным делам, ну, там – получка, пособие по безработице, рыба копчёная, шампунь для завивки и так далее, а народ стал интересоваться информацией, стал ожидать каждую новую Людкину таблицу, стал заинтересованно обсуждать эту информацию без указки начальства, которое стало называться администрацией.

Раньше у нас на весь посёлок было только два администратора: один на постоялом дворе, а второй – в клубе. Теперь, когда посёлок скукожился, усох, администраторов стало много. Иногда они, вроде как, торопясь по делам, стремительно пролетают по центральной улице на тупорылых нерусских автомобилях и прячутся за тонированными окнами, какие раньше у государственной безопасности были, которую мы тогда только по телевизору видели и совсем не боялись, так как была диктатура рабочих и крестьян, а мы все - или рабочие, или бывшие крестьяне. Под диктатурой администрации тоже можно жить, так как администрация занимается исключительно своими делишками, а мы – сами по себе. Можно тунеядствовать – никто тебе плохого слова, кроме собственной бабы, не скажет, а можно заиметь своё ЧП, как Пряникова, которая увлекла своей фигурой одного администратора и имеет частые контакты с ним, поэтому получила налоговое послабление, даже, вон, поросёнок не нужен стал, так благосостояние приподнялось.

А женщинам поддержка и внимание власти очень нравится. Особенно – внимание. Но вот, взять Колюню-Попика, он не смог вписаться в новую бессовестную действительность, поэтому к властным структурам не относится, а относится к нищим. Но и это неправильно. К нищим относятся многие жители посёлка, а Колюня-Попик относится к попрошайкам. Щёки у него почти голые, борода редкая, но длинная, с волной. Когда Людка новую таблицу вывешивает, он всегда тут как тут, сидит смиренно у входа в здание станции на войлочной подстилке, так, как будто и не заканчивал когда-то факультет специальных видов транспорта, а с рождения убогий. Местные подонки его почему-то до сих пор не убили. Может быть потому, что он привинтил старый значок, которые раньше выдавали выпускникам вузов, к нагрудному карману допотопного пиджака, а с другой стороны груди прицепил широкую наградную планку. Всё же, наверное, зря мы так плохо думаем о наших подонках, наверное, имеют они кой-какое уважение к образованию и к патриотическому героизму, который Колюня-Попик не мог показать, так как на его время не выпало крупных военных кампаний: так – одни антитеррористические операции по горным аулам.

Но даже, если он не выбросил наградную планку своего деда, а прицепил к своему костюмчику, только это уже говорит о том, что и он, как потомок героя, мог бы тоже героем стать, а потом регулярно спецпаёк получать вместо милостыни, которую могут дать, а могут и не дать. Такая нестабильность жизни разрушает нервную систему, поэтому руки у Колюни-Попика трясутся. Жаль, что время пакостное наступило – потребности в героях нет. А такое время самое мучительное для настоящего мужчины, так как надо ловчить, подличать, приспосабливаться и придумывать изощрённые легитимные способы быстрого личного обогащения, хотя, если почитать интервью некоторых быстроиспечённых российских миллиардеров, они абсолютно честны перед богом, перед партией власти, перед своими сотоварищами миллиардерами и органами народного контроля. Значит, есть и честные пути присвоения чужой собственности, только мы, дураки, их не знаем и черним нашу элиту, которая густым чертополохом выросла на развалинах справедливого социализма.

Вот, опять какие-то глупости пишу, разве это понравится успешным активистам и активисткам? Это только плебсу может нравится, который уже догадывается, что, с целью улучшения породы и качества народонаселения, русское правительство и богатые серые кардиналы уже давно приняли решение в своей стране слабаков не подкармливать, - пусть вымирают, если у них инициативы нет, а ума мало.

У Колюни-Попика раньше это всё, кажется, было – и мозги, и инициатива, но как-то вытекло из него его содержание, словно из алюминиевого бидона, в котором дырку мелкую в дне проделали. Но, может быть, ещё несколько капель надежды в нём осталось. Сам видел, – проходила мимо него солидная Тамара Архиповна – спешила новую Людкину таблицу проанализировать, а он, Колюня, голову пригнул, но не от смирения, а под подол платья бабы норовил заглянуть. Тамара Архиповна это заметила, прошла степенно по инерции ещё несколько шагов, потом вернулась и бросила попрошайке новую сторублёвку. Кажется, даже улыбнулась этому Попику. Вот что внимание к женщине творит! Можно сказать – чудеса. Мы-то знаем, что Тамара Архиповна женщина жадная и завистливая, а тут так откликнулась на заинтересованный взгляд нищего! А если бы ей, например, ни этот убогий Колюня, а Виталий Андреевич из поселкового совета или успешный Сергей Анатольевич, который торгует у нас дальневосточной селёдкой, в какой-нибудь форме внимание выразили? Да она за это буквально всю себя отдала бы! Положила бы своё пышное тело, не задумываясь, на алтарь любви.

Но, как указывалось выше, герои у нас в стране вывелись. А все бывшие герои-любовники перешли на работу в студию порнографического кино и снимаются только со спины, поэтому в жизни они трудноузнаваемы, да и секс этим героям не нужен, так как на производстве до седьмого пота ухайдокиваются, потом только пива охота или кваса, который последнее время дурным словом «пепси» называют .

А Володя Пистель, конечно, опечалился в погребе сильно, когда понял, что ни сто, ни двести марок не приблизят его уже к народу, который он так подло предал, отбыв на историческую родину в самый разгар боевого послеперестроечного периода, показавшего всю подлую сущность нашего поселкового менталитета.

Если не знаете, - менталитет – это среднеарифметическое между душой, если она у вас есть, зарплатой, которой может и не быть, и мозгами, которые есть у всех непременно, так как без головы человек долго прожить не может из-за отсутствия возможности пережёвывать пищу, а если ты только на жидком, то это примерно месяц жизни, не больше, хотя, исключения есть.

Например, Павел Максимович, он в четвёртом Товарном переулке долго жил и умер лишь тогда, когда сильные перебои с водкой начались. Его всегда интересовало только расписание работы торговых точек, дни свадебных и поминальных мероприятий, а также график плановых гулянок жителей четвёртого Товарного переулка и прилегающих улиц, но удержать такое количество информации в голове он не мог, поэтому пользовался толстой тетрадью с тёмной обложкой, где и фиксировал важные для себя даты.

 Тетрадь имела специальную пропитку и не горела в огне. Были дураки, которые этому не верили. На спор, за три рубля старыми деньгами мог Павел Максимович прямо в магазине на каменном подоконнике сделать маленький костерок и держать тетрадь в огне до тех пор пока продавщица не побежит звонить в милицию, или пока костерок не догорит.

Состав для пропитки Павел Максимович придумал сам после того как две предыдущие тетради были сожжены его законной, тоже уже ушедшей от нас, супругой. Название тетрадь имела длинное и не совсем точное: «Летопись праздничных событий посёлка городского типа Ан-ск с фактическими завершениями некоторых жизней и последующими поминальными мероприятиями». Слов там было совсем мало, а цифирек много - и столбиком, и врастяжку, и выделенных разными рамками. Короче, только человек трудолюбивый может такое создать, постоянно актуализировать, подправлять и, главное, следовать своим записям, то есть - успевать за плотным графиком.

Ну а то, что он назвал это всё летописью, то это уже собственная переоценка, зазнался немного или головокружение было у Павла Максимовича, когда придумывал титул, но может быть планировал и книгу потом, в конце, издать. Не успел, жаль. И нет того дешифровальщика, способного всю эту богатую информацию переложить на обычный язык.

Но мы эту рукопись храним и даже Володе Пистелю показывали, когда он ещё трезвый был, просили его, как человека грамотного, прошедшего курс иностранных языков в каком-то Мунстере, а потом курс повторного переобучения на хаузмайстера по расширенной программе в каком-то Мунхине, просили о переложении хотя бы самых интересных мест на наш язык. Он стал выкобениваться, говорит - я русские падежи забыл, у нас на немецком их нету, если хотите, могу на немецкий перевести, но это будет без падежей, а без них вы всё равно ничего не поймёте, так как ни суффиксов, ни окончаний у нас тоже нет. Так, подлец, и сказал – «у нас». Стал приводить примеры слов с суффиксом ец. Ну, взять хотя бы слово борец – оно понятно даже бабке Фроловой, а без суффикса это будет – бор. Есть разница? Есть, а смысла старого нет, смысл появился новый, а если новый смысл, то и содержание другое. Или, взять слова самец, капец и другие созвучные слова. Уберите суффиксы и получите полное искажение смысла и содержания! Это вызвало некоторое напряжение ума у нас, его собеседников, и Михаил, внебрачный сын, ушедшего от нас Павла Максимовича, хотел уже Пистелю врезать, чтобы упростить ситуацию, но тогда Людка обстановку разрядила, говорит: «Дайте, козлы, с бундесом хоть потанцевать, пока вы ему морду не разбили, сроду с ними отношений не имела», и увела Володю. И хорошо. Все нормальные люди знают, что если с драки гулянку начинать, то не заладится веселье, пойдёт всё наперекосяк, можно и стол праздничный перевернуть случайно, и челюсть вывернуть. Если - в конце, то это совсем другое дело, это как восклицательный знак в конце предложения! Без этого знака и чувства в предложении нет и окраски эмоциональной не хватает. Так, - одна проза.

Уединение, если ещё не все мозги пропиты, бывает полезным. Оно может приподнять человека над обыденной дурной жизнью, даже если этот человек сидит в сыром погребе, а последним визуальным образом, перед тем как захлопнулась крышка погреба, были гладкие ляжки Людки.

Русские люди ясно чувствуют всю дурь и бессмысленность жизни и плачут над этим пьяными слезами уже столетия. Раньше, иногда, литературные классики с пышными седыми бородами, или безбородые, но с бледными лицами и полоумными глазами пытались как-то помочь русскому человеку, пробовали что-то растолковать, сочиняя толстые романы, которые часто заканчивались многоточием, - мол, это только начало, а самое главное скажу потом. Но они переоценивали свои силы, и вместо обещанного «потом» появлялась чахотка или маниакальный невроз, или, просто, не на что было купить необходимый бутылёк чернил, а чаще всего посещало их всё то же пьянство.

Поэтому читатели классики так и не разобрались – в чём мудрость этих людей-классиков, что они особенного хотели растолковать. Долгое время сохранялась народная надежда, что кто-то, где-то знает что-то важное, которое просветлит наши затуманенные мозги, укажет нам верный путь, объяснит как победить извечную тоску, от которой лень и пьянство идёт. Эта надежда давала силы друг другу головы шашками рубить, эта надежда собирала и спрессовывала решительные революционные толпы. Периодически мы становились уверенными обладателями какой-либо истины-правды, но это было иллюзорное обладание. Так ледышка в руках ребёнка тает и оставляет после себя только быстро высыхающий влажный след.

И только когда маленько успокоились после разборок, драк, военных успехов и стали строить университеты, многочисленные академгородки, да науки изучать, стало ясно – нет никакой надежды, никто ничего не знает. Даже академия наук, даже центральный комитет! Нет, они знают, как легировать стали или как рассчитать траекторию полёта космической болванки. Они знают, как мобилизовать массы и как массами манипулировать. Но они не знают зачем всё это – расчёты, технологии, управление, борьба за качество продукции.

И снова покрыло полотно тоски и пьянства всю страну, забросили к чёртовой матери и классику литературную, и историю коммунистической партии, все стали криво улыбаться, плевать мимо урны в курилках и, иногда, печалясь публично, слушать песенки бардов, которые приобрели значительные лица и заканчивали каждую песенку многоточиями – мол, мы-то знаем, однако время ещё не пришло открыться. Но на это уже ловились только последние лохи с хорошим фундаментальным образованием, которое, как известно, помогает идеализировать и формализовать некоторые простейшие физические процессы, и создаёт иллюзию предсказуемости и управляемости мира, а если, вроде, предсказываем и, вроде, управляем, то бессмыслицы, вроде, как нет, или её скоро не будет – руль-то в наших руках. Время это, покрытое серым полотном тоски и пьянства, назовут потом, когда оно останется позади, застойным и будут тосковать по этому времени и пить, тоскуя.

Ой, ребята, не знали мы тогда, что застой почти всю Европу накрыл. Только застой в Западной Европе имеет другой материальный уровень, в остальном – те же депрессии, неврозы, разочарования, тайный тихий алкоголизм и тот же вопрос: «зачем?» Хотя на этот вопрос в «развитых» странах ответ знает каждый детсадник, но взрослым дядькам и тёткам как-то неудобно с таким вопросом к детишкам соваться – засмеют. Эти западные дядьки и тётки, несмотря на депрессии и неврозы, в отличие от нас всё же регулярно ходили и ходят на работу и с максимально-возможным старанием выполняют свои обязанности. Начальников своих они, как и мы, терпеть не могут, но подчиняются безоговорочно, как в армии.

А нам, русским людям, при застое было плохо, а без него совсем худо. Мы стали умирать. Не все знают, что любая смерть – насильственная. Чаще всего насильниками являемся мы сами. Но если сами себя запросто можем погубить, то, значит, и других не жалко. Мы стали падать в огромный бездонный ров, и, если обнищавший судебный медицинский эксперт растягивал небрежно в конце двадцатого века мёртвые веки жертвы-насильника, то видел отпечатанное в зрачке счастливое тихое застойное время. Эти тихие беззаботные десятилетия оказались лучшими для российского народа в прошедшем двадцатом веке. Поэтому прав был незабвенный Леонид Ильич, который говорил: «Как умру, положите меня в гроб на живот. Придут времена иные, хитрые и подлые, раскопаете меня – удобнее одно место целовать будет».

Володя Пистель никогдa не хотел в стороне от народа жить, и уединение в погребе было нежеланным и, даже, в какой-то степени горьким, может быть потому, что рядом он нащупал кадушку с солёными прошлогодними огурцами и стал ими закусывать.

Вот, почему такое замечательное устройство, как погреб, не используется в Германии? – подумал Володя, когда с удовольствием высасывал горько-солёную жижу из очередного, обмякшего за год пребывания в кадушке, скользкого огурца. У россиян, поверхностно знающих германскую жизнь, есть ответ: всё могут в магазине купить эти иностранцы. А ведь не так это. Такого огурца, как в этой кадушке, нигде там не купишь. Поэтому нормальным мужикам домой, в Россию, охота, а тормозят их, как всегда, бабы с завидущими глазами. Они, дуры, делают вид, что уже без ёгурта и мюсли не проживут и на этом основании относят себя интеллигенции, а по утрам терроризируют своих мужиков и выгоняют их на немецкие улицы, чтобы они себе работу искали и им, бабам, деньги приносили. Бедные мужики выходят с заспанными лицами, тревожно озираются – боятся, что кто-либо какой вопрос на немецком языке задаст, а потом сбиваются в кучки и по старой традиции заливают тревогу высокопроцентным доппелькорном или горбачёвкой в дальнем углу заповедного парка, где и музей и картинная галерея есть.

Володя Пистель в этот музей заходил один раз, когда только приехал и ещё наивные надежды лелеял, пытался соответствовать новой обстановке и хотел, даже, саморазвитием заняться, он тогда ещё по инерции в галстуке ходил и в ботинки свои чёрные регулярно крем втирал, от которого исходил приятный запах смеси лакрицы, лимона и испарений свежего тёмного пива. Было даже жалко такой продукт портить.

А в погребе совсем другие запахи и полное отсутствие света. Забытая кучка гнилой прошлогодней картошки воняла, хотя разложение - это естественный процесс, но природа всегда сопровождает разложение отталкивающим запахом, поэтому это загадочное преобразование живого в неживое нам малопонятно, малоинтересно и противно.

Володя Пистель продолжал жевать огурцы, но почувствовал себя в могиле, показалось что его неспортивное, но ещё относительно молодое тело распадается, расползается по волокнам, воняет сырой гнилью.

Он помнил, как хоронил отца, здесь, в этом сибирском посёлке, куда была сослана, разорванная на куски, семья в 1941 году из Ростовской области, а назад дороги не будет. Будет промозглый день похорон, ровный, безразличный, бесконечный дождь, размытая болотистая дорога в сторону кладбища. Машина не пройдёт, – решили на подводе гроб довести, а получилось так, что и конь увяз в этой жиже. Ну давай на руках гроб тащить, а и мужики проваливались, на колени падали, нехорошо выражались, но покойник молчал, терпел. Уронили гроб в холодную дорожную жижу, подхватили снова, сзади две пенсионерки заголосили, а гроб новенький с обивкой розовой стал тяжёлым, страшным и грязным, как хряк, который только жрёт и валяется в грязи.

Добрались до ямы, которая денег стоила хороших, и она наполовину водой наполнена, на поверхности несколько листиков и дохлая мышь лесная с раздутым облезлым брюхом плавает.

Пенсионерки дотащили две табуретки, которые тоже побывали в болотной жиже, на них поставили грязный гроб, толстая баба стала ладошкой грязь с одного бока гроба сгребать, да толку нету – только размазала всё. Народ горбился, натягивал капюшоны, ждал конца церемонии.

Сказать прощальное слово было некому – старик Пистель уже давно не член профсоюза, двадцать пять лет как на пенсии, многие и не помнят где он работал, а там, где работал, уже наверняка пустое место образовалось – нам сейчас производство не нужно, нам бизнес подавай. Да и не любили старика Пистеля – может сам виноват, а может народ такой в посёлке. Вот пришло человек десять – и то хорошо.

Володя взял молоток, чтобы крышку приколотить, а кто-то отобрал у него молоток и сам этим делом занялся. «Разве ж сыну можно заколачивать», - горестно закачала головой одна пенсионерка и добавила: «Приблудные, в нашу землю ложатся, а чё-как - знать не знают».

И зачем Семён Бахрушин постарался, зачем плахи сухие, ровненькие выбрал для гроба? Никогда с этими Пистелями, вроде, не дружил, а досточки подобрал одна к одной. Мог такой лес и для этажерки или для наличников оставить, люди бы спасибо сказали, а тут – встал гроб, как лодочка в могиле, и вниз не хочет. Щелок-то нет, вода не забегает. Лежит покойничек на сухом, радуется такому обороту. Володя сжал кусок грязи в кулаке и бросил в воду, она отозвалась всхлипом. Потом другие стали грязь бросать и вода в могиле совсем помутнела, а дохлая мышь затаилась в углу ямы. Грязь на дно пошла, а гроб всё плавает – так можно всю могилу закидать и памятник прямо на крышку гроба поставить.

Но нет, и в этой горстке людей нашёлся человек головастый. Поставил двух бестолковых баб по краям могилы, дал им в руки верёвку и приказал эту верёвку над ямой натянуть, вроде как перетягивание каната организовал – это аттракцион такой для отдыхающих был раньше, а сам шагнул на крышку гроба, уцепившись за верёвку. Гроб стал медленно погружаться в пучину под весом человека. Одна пенсионерка ахнула – подумала, что этот человек так с головой и уйдёт под воду, но вода подошла к его мотне и остановилась. «Кидай», - сказал головастый и тремя лопатами стали забрасывать яму, а человек в могиле отворачивал лицо от грязных брызг и не сходил с крышки гроба.

Вот, был такой поступок. А человек этот тоже с Пистелями не дружил и решение Володи не поддерживал, хотя, конечно, народу наплевать было на это решение, а кто осуждал это решение, тот просто завидовал Володе. Завидовал, потому что этот Пистель почти такой же дурак, как Коля Хомутинкин, а жить будет в барских условиях, не будет бояться вечером наших малолетних отморозков, будет ходить в хорошую больницу и не надо будет ему сдавать регулярно кал на анализ в этой Германии.

Ну, вы догадались, что Пистель тогда, ещё перед смертью папаши, задумал покинуть посёлок, на родину уехать, да не в Ростовскую область, а значительно дальше. Если бы в Ростовскую – было бы не так обидно. Там его достать, если что, можно. А он, так сказать, решил качественный скачок сделать. Но там, в Германии, наверное, догадывались, что Володя Пистель от наших поселковых придурков сильно не отличается, хотя и в техникуме одно время учился, поэтому долго его проверяли, присылали всякие вопросы и всё не хотели его забирать к себе на полное обеспечение, как жертву притеснений.

Но помог случай. Вася Кочубей в 1992 году, когда в Москве всё в стране на самотёк пустили, организовывал Группировку Кроликов. Все думали, что это будет кооператив по производству шкурок на шапки, хотя тогда нас к этому товарищи уже не призывали, и получилась, наверное поэтому, натуральная банда. И эти братцы-кролики быстро стали братками и - давай делить сферы влияния. А какие у нас сферы, - так мелочёвка одна. Сферы есть у Людки, да ещё у десятка молодых баб, да и солидные женщины, в возрасте – ничего есть, но они разобранные, хотя очень любопытные. Но о женщинах - позже. Сначала Группировка тренировалась на улицах, - среди бела дня жестоко избивали прохожих, нагоняли страх на жителей посёлка, отрабатывали технику ближнего боя.

Безнаказанность делает из натуральных подонков натуральных смелых бандюганов. Безнаказанность и смелость - взаимозависимые понятия. Пока советская милиции худо-бедно работала, смелых у нас на улицах практически не было. Если смелый и появлялся, то только после приёма стакана водки на голодный желудок. Даже во времена жестокого внутреннего террора в тридцатые годы, когда родных людей забирали навсегда, смелых людей в России не было. Так, - переживали, стоя в бесконечных очередях, плакали после десятичасовой трудовой смены, писали жалобные письма в высокие инстанции, сочиняли трагические стихи, клялись в верности идеалам, просили простить. Но подонков было и тогда полно, они и приходили забирать наших родных.

И так в России всегда: с одной стороны подонки разных мастей и разного социального положения, а с другой стороны – жертвы. Жертвы всегда молчат, а несломленные жертвы поджидают возможность перейти в класс успешных подонков. Жертвы не делают ни социалистических, ни демократических революций. Громкими, выгодными делами занимаются подонки. У них могут быть красивые волевые лица, они могут уверенно и убедительно докладывать, но они могут быть и такими, как наши поселковские подонки – порочные лица, примитивная невнятная речь, низкие лбы и пустые глаза.

Вот эти наши подонки и помогли Володе Пистелю сделать качественный скачок. Два начинающих члена Группировки изуродовали Володину физиономию, избили его на улице публично, чтобы окружающие смогли оценить их смелость. Народ разбежался, охая, а когда кое-кто вернулся по своим делам, то застали Пистеля без сознания. Терять сознание – это у нас дело опасное. Во-первых, карманы обчистят, а если курточка ещё без дырок, то и её снимут. Во-вторых, надеяться на скорую помощь, которая прилетает в западных странах на вертолётах, и даже на ватку с нашатырным спиртом, - бесполезно, так как карманы уже пустые, а у нас отношения рыночные: ты мне – бумажку зелёную, а я тебе – ватку к носу поднесу.

Однако опять Володе повезло. У нас тут без везения могут сразу прикончить и на улице забыть. Но Ирочка Чумак видела жертву, лежащую в пыли, и не побоялась об этом Пистелям сообщить. Спасибо и за это. А Пистели - немцы ушлые: втихаря дома нафотографировали заплывшее разбитое лицо Володи и чёрно-синие гематомы по всему телу, да срочной почтой, опять же втихаря, отправили в германское управление по защите уцелевших и униженных фольксдойче. Когда там начальник восточного отдела увидел эти фотки, его хватил удар и он сам сильно ударился лицом об стол, а, вроде, был потомком ефрейтора, который против русских воевал. Всё таки, германские немцы изменились, - ослабли психически, маршировать разучились, бодрые песни забыли.

Короче, Пистелю в срочном порядке оформили вызов на историческую родину, а потом ещё долгое время его, как жертву психического террора, бесплатно кормили и не давали работы.

Лет через десять в живописный городок, где Пистель снимал маленькую квартирку в жёлтом бараке, приехал Вася Кочубей, купил себе виллу на четыре этажа возле заповедного парка, обнёс её глухим забором, но Пистеля бить не стал, да, наверное, и не узнал его. А Пистель стал хвастать – мол жил в одном городе с этим русским олигархом, бывало по-мальчишески дрались, но слава Богу, все живы остались.