Бытовое с юмором...

                СПЛЕТНЯ.
 
           ДГУ. Мех-мат. Мы с мужем учимся в одной группе. Его нездоровая ревность всех удивляла еще и потому, что у нас учились почти одни девчата.  1 сентября на третьем курсе у нас рождается сын. Все – в колхозе. Приехали в середине октября и вместо занятий – паломничество к нам. Академотпуск  не беру,  муж честно пишет конспекты на всех лекциях, учу дома ночами.

          В середине ноября первый раз пришла на практические занятия. Все меня засыпают вопросами – мы первые на курсе. На перерыве подбегает наш друг из другой группы: «Поздравляю! Как ты? Ужасно стыдно, что я к вам ещё не вырвался… На кого хоть похож?» «Как на кого?, - отвечаю с обычной для меня привычкой шутить с серьёзным выражение лица, - «Вылитый Бельведерский».  «Аполлоний, который?» - серьёзно же уточняет мой собеседник.
   
   В аудитории  буквально несколько человек, остальные – в буфете, в коридорах…  Одна тут же подскакивает и быстро выходит. И уже через несколько минут весь мехмат гудит: «Не зря Шура её ко всем ревнует и от себя не отпускает ни на шаг!  Она таки всё равно родила от какого-то еврея!» «Да быть не может!» «Она сама  Ч-ну сказала!  А-мова и фамилию записала!»
   
   И вот здесь… Все претерпевали раздвоение личности: во-первых, все горят желанием узнать эту самую фамилию, а во-вторых – пересказать сплетню! Побеждает второе у всех, кроме!… Исключение составил наш куратор, естественно, еврей, которого со скандалом через профсоюз и ректорат женила на себе забеременевшая от него студентка из группы, где он был куратором до нас.
        Мы-то не знаем, что происходит за нашей аудиторией, беседуем. Врывается с широко раскрытыми глазами и ртом перепуганный  до бледности мой куратор, и – к А-вой: «Покажи! Фамилию покажи!...». Мы изумлённо  смотрим на них. И тут… Я никогда больше не видела такого смешения  истерического смеха и недоуменного удивления: дуры почти с университетским образованием при их-то стремлении к владению информацией не знают известнейшей скульптуры.
    
  Долго ещё мехмат шутил, что отец моего сына мне изменяет исключительно с Венерой Милосской, ну чтобы «к рукам не прибрала».               


                ИМПОРТНОЕ  СЛОВО


       Студентов в советское время всегда в сентябре посылали, как тогда называли одним словом, в колхоз. Мы – второкурсники университета, математики.  Погода великолепная, но урожай – выше ожидаемого, руководство колхоза всеми силами старается задержать студентов (ругая нас при этом безбожно за нерадивость), потому что убирать урожай кроме нас некому. 
      
   Кураторы у на меняли каждые десять дней, благо преподавателей на кафедре много, причем только мужчины. На этот раз  нашей группой руководить довелось  преподавателю, который вообще не был с нами знаком. Очень высокого роста, флегматичный, уже не молодой, очень эрудированный, но совершенно не приспособленный к жизни в быту. Старый холостяк. Он взволнован нашей вынужденной задержкой больше, чем мы, ибо в поле он выходил в солидном костюме, белоснежной рубашке с галстуком, в длинном пальто и шляпе. Такого чуда прежде наши ланы не видывали! Однажды три дня шел дождик, он был панически растерян: ему мама положила только две пары ботинок, которые он не мог высушить, и на третий день оказался без сухой обуви. А теперь еще обнаружил, что и свежие рубашки, которые мама заготовила без учета дополнительных дней вдали от дома, закончились!…
      
   Мы выезжаем утром в поле, вчера нам пообещали, что после этого нас сразу везут домой! Нас привозят не на поле, а «на бригаду». Мы выходим, подозревая уже, что домой едем не сегодня … К нам выходит бригадир: огромаднейший дядька, очень уважаемый, везде у него порядок. Тяжело вздыхая, собирается говорить, тщательно подбирая слова – его обычный-то лексикон здесь не уместен, перед ним городские молодые девчата. Его речь предупреждает умным (других у него и не бывает!) вопросом наш куратор: «Позвольте, почтеннейший! Здесь всегда находилось два щенка. Сегодня я наблюдаю в наличии только одного. Где же остальной щенок?». Бригадир сразу понял, что такого длинного вопроса ему все равно не переварить, даже не дал себе труда отвечать, а сразу начал с обещаний через три дня нас отправить… Наш куратор, уставший от подобных обещаний: «Милостивый государь! Вы даете обещания, не будучи уверенным в их объективности. Так нельзя с людьми. Это же деформирует».
 
 Бедный бригадир! Он от последнего слова как-то весь зашевелился: шеей, плечами, всем торсом;  уставившись на говорящего округлившимися глазами и приоткрытым ртом. Я оказалась рядом. Взяв его легонько за локоть, спокойно ему мягким голосом говорю: «Ну, не поняли слова, и не старайтесь Вам не понадобится. Это – не матюх». Бригадир с облегчением выдохнул!
      
   В это хозяйство было послано две группы студентов с одной кафедры, со 2 и 3-го курса. После нашего возвращения на занятия наш куратор отчитывался на собрании кафедры о наших успехах, жаловался на неуправляемость и жестокость обеих наших  групп. О том, что каждое утро мы ехали в поле с новой песенкой о нем. Сидя в кабине он стенографическими знаками успевал записать все тексты и перед коллегами некоторые из них  напел - у него абсолютный музыкальный слух, он великолепно играл на фортепиано. Все слушающие задыхались от смеха, но от них ждали сострадания… После каждой жалобы он повторял: «Одна только…(дальше шло мое имя) не пела, ни одной гадости не сделала». Тут коллеги уже смех сдерживать не могли – меня знали  многие, я хорошо училась, хорошо и работа в колхозе. Но не пела я из-за вечно простуженного горла и от скромности. Ну не пою я собственные тексты!!!