"И сказал им притчу: у одного богатого человека был хороший урожай в поле; и он рассуждал сам с собою: что мне делать? некуда мне собрать плодов моих. И сказал: вот что сделаю: сломаю житницы мои и построю большие, и соберу туда весь хлеб мой и все добро мое. И скажу душе моей: душа! Много добра лежит у тебя на многие годы; покойся, ешь, пей, веселись. Но Бог сказал ему: безумный! в сию ночь душу твою возьмут у тебя; кому же достанется то, что ты заготовил?" (Лк. 12:16-20).
"Не копите себе сокровищ на земле, где моль и ржавчина уничтожают и где воры подкапывают и крадут, а копите себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржавчина не уничтожают и где воры не подкапывают и крадут. Ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше". (Мф. 6:19-21).
Эту историю я слышал, что называется, краем уха, со смутными подробностями, и сразу же признаюсь, что участники ее давно уже упокоились с миром, иначе говоря, предоставились на суд божий. Однако я нашел необходимым поведать ее вам, то бишь эту историю, невзирая на ее размытость и недостаточность подробностей, домысливая и догадываясь, и дополняя незначительные факты, какие именно – о том, разумеется, умолчу. А что же касается той непримиримой данности, что герои мои уже со всеми земными почестями давно погребены в земле сырой, с тем тонким подразумением, что, дескать, какое дело читателю до жизни уже умерших, какой, право, интерес, да и вообще нравственно ли ворошить судьбы людей уже отживших земной век, то и на это вразумление у меня есть собственное возражение. Насколько мне известно (а известно мне, правда, не все), никого из писателей и достопочтенных историков не останавливает то обстоятельство, например, что Екатерина Вторая уже давно отошла в мир иной, или, что Иосиф Сталин, в частности, давно уже не тиранит своей деспотичностью советский народ, а от Пугачева и вообще не осталось даже вещественных подтверждений его подлинного существования, по крайней мере, общественно известных, хранящихся в музеях. Писали и продолжают писать, и находить новые и новые факты их биографий и государственных деяний. Но то, скажут, личности известные, для истории неоспоримо значимые, без них история, наверняка бы изменила свою траекторию, и не состоялось бы великих деяний, не создалось бы великих империи. Не чувствую в себе потребным пускаться в продолжительные споры о значимости личности в истории, наверняка она значима, но не настолько, как о том думают,по моему личному убеждению, ее явно преувеличивают. И даже более того скажу, что влияние человеческих масс преувеличивают, но здесь уже, как водится, у каждого свое обособленное мнение, в зависимости от мировоззрения – своего, выведенного путем измышлений или целиком позаимствованного. Впору будет заметить, отчего же роль обыкновенных, вроде бы ничем не примечательных личностей считается в истории незначимой. Вероятно предположить, что от недостаточной освещенности их жизни. Только и всего, как мне думается. Ведь на ниве запечатление буйствований шальной императрицы, не говоря уже о ее государственных преобразованиях, которых, впрочем, было довольно мало, и для народа они были значительны только тем, что жизнь властоимущих улучшалась, а простой, бесправный народ опутывался все прочнее такой цепкой кабалой, которая и шагу ступить ему без спросу хозяина не позволяла, на ниве запечатления этих всех нововведений, реформ, балов, оргий, дуэлей и прочих чудачеств императрицы работало внушительное количество историков, писателей, поэтов, философов и драматургов. Чего стоил один только труд Радищева, его весьма поучительное и познавательное путешествие из Петербурга в Москву, натворившее в его смутное время немало шуму и необыкновенное возмутившее саму императрицу, да так, что автора она сочла своим личным врагом, врагом самодержавия, и приказала немедленно ее запретить, отчего талантливая рукопись распространялась подпольно. Или тот же, всем известный Карамзин с его историческими «мемуарами», в которых даже правление Ивана Грозного он называет удивительным. Впрочем, для цивилизованного человека с устойчивой психикой и вправду удивительно, но не в том положительном смысле, чтобы удивительно, как, например, цветение лотоса зимой, на болоте, или порхание бабочки посреди торжественного зала, где, казалось бы, откуда ей было взяться, а в том смысле удивительно, что все его зверства и кровожадность не вписываются в пределы понимания адекватного человека. Полагаю, что если бы на фиксирование истории обыкновенного человека в его эпоху трудилось бы такое же внушительное количество художников, поэтов, писателей и философов, а ныне и общественных деятелей, дикторов, телеведущих, то впоследствии, через эпоху, его роль в истории представилась бы потомкам не менее значимой. Конечно же, роль царей, полководцев, вельмож всегда очевидна, но между тем, их тайные деяния никогда бы не были узнаны, коли же, они не обсуждались бы, не фиксировались в произведениях искусства, исторических документах, научных трудах, и прочих потенциальных артефактах. И рискну предполагать, что если бы сильные мира сего действовали втайне, скрыто от посторонних глаз, если бы их реформы и нововведения реализовывались бы без освещения подробностей их личной жизни, то и для истории они, казались бы, в глазах потомков не столь величественны. А если бы, в свою очередь, жизнь обыкновенного рабочего человека сопровождалась бы немереным освещением в самых разнообразных ракурсах, и освещалась бы с самых выгодных сторон, то и сложилось бы впечатление, что человек, на самом деле, значительный, а значимость для всего исторического процесса вывели бы и научно доказали философы-софисты разнообразными мировоззренческими системами, мистификаторы бы приукрасили, тщательно припудрили лживыми фактами, и получилось бы, что обыкновенная личность – самая значимая для всего исторического процесса и вокруг нее все вертится, и окружающая действительность ей подчиняется, и от ее выбора зависит история целиком, и что она – одна личность, есть своего рода прообраз многих других личностей, которые и делают историю, а оттого она еще более значима, значима, как этот прообраз. Согласно этой абстрактной логике, и одна единственная частная история отдельного человека может быть прообразом всей истории человечества, ее уменьшенной моделью (впрочем, быть может, эта идея даже вернее, ближе к здравому смыслу). А потому некоторые детали этой истории,подобно,как и общего исторического процесса, признаться откровенно, очевидны, а некоторые из них – скрываются за ширмой неизвестности, но мораль, между тем, ясна и на поверхности. В том и отличие одной отдельной истории от всеобъемлющей истории человечества – в истории человечества меньше ясности. А теперь к делу.
Впрочем, еще пару слов допустимо. От прочтения всего вышесказанного, у читателя, наверняка, сложилось впечатление, что повествование поведется об одной отдельной жизни всего одного человека. Но это не совсем так, и это было бы не совсем справедливо при употреблении сравнения единичной истории с всеобщей историей человечества. Несправедливо было бы в первую очередь в том, что мы бы объединили и мужчин и женщин в одну общую группу, в один, так сказать, организм. А ведь нашу планету, как известно, населяют и мужчины, и женщины. Конечно же, населяют и дети, но они, в свою очередь, также разделены на два пола. Теперь я полагаю, мысль моя ясна, и более того, ясна взаимосвязь, примененная мной в выбранной параллели, не новой, не мною придуманной параллели. И теперь я чувствую, можно уже со спокойной душой перейти непосредственно к нашему повествованию.
Как уже вероятно догадался читатель, речь пойдет об одной семье.
***
Андрей Александрович и Прасковья Фоминична поженились еще в ранней своей, цветущей молодости, и прожили в законном браке достаточно долго, смею утверждать, большую часть своей жизни, и вполне бы могли бы поочередно праздновать ситцевую, бумажную, кожаную, льняную, деревянную, чугунную, медную, жестяную, оловянную, стальную, кружевную, агатовую, стеклянную, фарфоровую, серебряную, жемчужную, полотняную, рубиновую, сапфировую, золотую, изумрудную и бриллиантовую свадьбы, но почему-то отпраздновали только серебряную и оловянную. Как-то так повелось, что в большинстве своем, народ празднует именно эти две разновидности свадьб, если так можно выразиться, эти две знаменательные даты, если будет угодно.
Как уже вероятно догадался читатель, герои наши прожили около шестидесяти лет, с той лишь незначительной разницей, что Андрей Александрович был на два года старше законной супруги своей. Впрочем, полагаю, стоило бы немного поведать обо всей их совместной жизни, вкратце, в сжатом состоянии, однако не без щепетильных подробностей, без которых не обходиться ни одна житейская история.
Начнем, пожалуй, со счастливого момента их бракосочетания. Несмотря на сравнительно скромное состояние их родителей, бракосочетались они по традиционному молдавскому обычаю со всеми соответственными подобному торжественному мероприятию роскошествами, которые только могли себе позволить сельские жители. На необыкновенно скромный для свадебного торжества, праздник собрались все их родственники, родственники родственников, друзья родственников, их собственные знакомые, в общем, все те, кто посчитал своим долгом – явиться, и кто, смею допустить, был попросту не против – лишний раз выпить и погулять на свадьбе. Свадьба, как водится, феерический праздник, на который не принято скупиться ни в одной стране. Разумеется, было шумно, весело, наперебой говорили тосты, поздравляли молодых, пили красное, искрящееся, насыщенное, словно кровь вино и от него хмелели, но не напивались – уж очень сельские жители следили за соседской репутацией, и даже более чем за своей собственной, а потому жены то и дело поглядывали на мужей своих, и подталкивали их локтями, и приказывали остановиться. Эта характерная черта сельчан, как известно, необычайно дисциплинирует. В том числе и поэтому бракосочетание их окончилось вполне благополучно, без побоищ и скандалов. А впрочем, водки на столе совсем не находилось, а только годовалое вино из собственных подвалов.
Буквально сразу же после женитьбы, всеобщими усилиями они приобрели отдельный дом с внушительным огородом, который требовал притязательной обработки. Дом этот и весь огород, и сад, окружающий его, принадлежал ранее стареньким людям, дети которых решили от него поскорее избавиться, поэтому и продали его за символическую сумму. Летом и весной он буквально тонул в роскошестве лиственных, фруктовых деревьев, огораживающих его со всех четырех сторон, и только зимой проглядывалась его серость и убогость. Жить же в нем было совершенно невозможно – зимой холодно, как ни топи печь, летом жарко, душно, невыносимо. И оттого они почли необходимым тут же, без лишних отлагательств, взяться за возведение более прочного здания, пригодного для их семейной жизни и для будущего потомства, разумеется. Снова собрались все родственники, родственники родственников, друзья, знакомые, только знакомые знакомых не пожаловали – они хорошо погуляли на свадьбе, и видимо посчитали свой долг целиком выполненным. В Молдавской глубинке этот поступок мог быть расценен как предательство общественных интересов. Так или иначе, всеобщими усилиями дом был,в сжатые сроки,воздвигнут. Само собой, он был уже куда более для проживания выгодным; а стал еще выгоднее после того, как Андрей Александрович договорился со своим хорошим знакомым о поставке добротной, фабричной мебели, что называется, задешево. В конечном итоге, его мужскими усилиями, не считая пристального контроля жены, форма стала соответствовать содержанию. Чтобы сложилось достоверное представление обо всем их творении, стоит представить на обозрение хотя бы его комнатное убранство.
Это были, конечно, не хоромы, как у многих других сельчан, которые отстраивали великолепные дворцы, белокаменные, обустраивали их изнутри по последнему слову мебели, техники, наводили блестящий порядок, а затем жили, в протяжении всей весны и лета, и осени в маленьких, тесных, летних кухоньках, а дворцы берегли для демонстрации, когда, так сказать, гости пожалуют, но в то самое время их жилище и нельзя было назвать совершенно убогим. Самая точная, наверное, характеристика их обустройства – скромно, но со вкусом. А впрочем, поподробнее и по порядку.
Серенький, с шиферной крышей, одноэтажный домик включал в свой каменный организм три продолговатые комнатки, причем две из них находились как бы на возвышении, а одна – кухонька, в которой почему-то стояла еще и металлическая, сетчатая кровать (а потому и определил я ее, как комнату), находилась в низине, и чтобы спуститься в нее, нужно было преодолеть пару ступеней. У единственного большого окна в ней стоял маленький, квадратный столик, покрытый белой клеенкой, за которым было два деревянных коричневых стула, а на полу простирались узкие, полосатые, разноцветные половички. Тем не менее, большая часть пола была ничем не застелена, и коричневая краска, по вечерам, ярко блестела под светом единственной тусклой лампочки, так называемой, лампочки Ильича. Стены на кухне и во всем доме были всего навсего побелены белой известью, и на них не висело ни картин, ни ковров. В другой комнате, также у окна, стоял другой столик, предназначенный для чтения, и вполне пригодный для вечернего чаепития. Окна этой комнаты выходили на соседский ухоженный двор, вымощенный цементом, хозяева которого ежедневно его тщательно выметали настолько, что и соринки нельзя было углядеть. Очень уж порядочные соседи им попались. Окна третьей комнаты выходили на проезжую дорогу, и комната эта была самая большая, но не жилая, а абсолютно пустая от мебели и выполняла в большей степени роль складского помещения. Был в самом доме и подвал, располагавшийся прямо напротив входной двери, спуск в который был крутым и скользким, отчего довольно опасным. Однако об опасности Андрей Александрович не думал, когда спускался в него за вином. Не думала о ней и супруга его, когда спускалась за ним следом, чтобы проконтролировать и по возможности выгнать. И выгоняла она супруга своего по первости, скорее не из-за его беспробудного пьянства, которым он, правдиво говоря, и не грешил-то поначалу, а вследствие своей безграничной экономности, которую, спустя короткий срок привила и ему. Уже на самых первых порах их совместной жизни Прасковья Фоминична ввела крайнюю экономию, и укрепляла ее, и сделала из нее даже культ. Экономилась ею каждая копейка. Кроме того, все финансовые средства сосредотачивались в ее руках. Она была в своем роде семейным банкиром. Каждую свою зарплату, которая была у него небольшая, потому что работал он обыкновенным водителем автобуса, Андрей Александрович целиком доверял ей, и не оставлял себе ни копейки, вернее, она ему не доверяла.
И тем не менее, при всей ее экономности, денег все равно не хватало. Слишком уж мало он зарабатывал, да и она, работая медсестрой, не могла позволить себе жить по достоинству. К тому же спустя год их совестной жизни у них родилась дочь. А это, разумеется, привнесло в семейный бюджет дополнительные траты. Впрочем, они сильно на дочь не раскошеливались. В детском садике она была одета хуже всех. Когда же она пошла в школу, они приодели ее в изношенную форму и снабдили ее ручонку стареньким, потертым, где-то раздобытым портфелем. Колготки ее были на коленках изодраны, а от ботиночек, казалось, вот-вот отлетит подошва. В общем, я думаю, понятно, что растили они ее в скудости, и не от недостатка. Тем не менее, прошли годы, и десятый класс она все-таки окончила. А между тем, Андрей Александрович начал пить и пить уже не только вино, а и водку. Нет, конечно, не настолько уж он стал алкоголиком, чтобы пропивать свои сбережения, которые, как мы знаем, ему почти никогда не доверялись, но бывало, время от времени, он был еле способен приковылять домой, а порой и вовсе – падал в бессилии у забора. Тогда Прасковья Фоминична поднимала его обмякшее тело и с упреками и руганью, буквально волочила домой, и ноги его бессвязными нитями волочились по сырой земле. Асфальта у них во дворе не было, кроме порога. Денег становилось все меньше и меньше.
И ведь до чего удивительна была одна деталь в этом его пристрастии, что ведь никогда, практически никогда в его карманах не было ни копейки, а напивался он, подчас, до крайней, безрассудной степени, до того, что приковылять домой самостоятельно ему не представлялось возможным. Находились-таки добрые люди, которые почитали высшим своим долгом угостить его до беспамятства.
От его пристрастия Прасковья Фоминична сильно горевала, возмущалась, ругалась, выходила совершенно из себя. Порой, она его даже била, когда он обессиленный водкой, с обожжённым сознанием, с обмякшими мышцами и совершенно расстроенными суставами, словно щенок, путался в ногах и мямлил бессвязные звуки, похожие на мычания, и падал, и не имел в себе силы подняться. И тогда она поднимала его своими сильными, окрепшими и, слегка заплывшими жиром, руками, и вела под руки, а он противился ей и возмущался чрезвычайно. Это и раздражало ее еще пуще прежнего, и уличив физическую возможность ударить его по спине, она со всей силы била его ладонью, от чего раздавались хлесткие шлепки.
Однако, независимо от своей пагубной привычки, Андрей Александрович посещал работу стабильно, и даже никогда не опаздывал. Если даже он всю ночь пил, всего пару часов хватало ему, чтобы выспаться. Поутру он жевал лавровый лист, обливал себя холодной водой из колодца, плотно завтракал и отправлялся на работу. И по лицу его едва можно было угадать, что он вчера выпил лишнего, если не считать мученической красноты в глазах. Надо сказать, путь до пункта отправления его автобуса был довольно продолжительный, поэтому он успевал обогатить свои легкие и мозг кислородом, который, как известно, трезвит, и приходил уже более-менее трезвым. Коллеги его уважали. С начальством он никогда не был груб, а потому и задержек зарплаты у него никогда не возникало, если не считать тех редких случаев, когда задерживали всем без исключения. С сослуживцами он держался еще теплее, чем с начальством, и все его почитали за своего, отвечали вежливостью. Только за помощью к нему никто не обращался – знали, что не поможет, но с этим его качеством уже благополучно смирились.
Работая медсестрой, Прасковья Фоминична, на удивление, получала хорошую зарплату, значительно превышающую его – водительскую, и все время ее откладывала, а пускала на повседневные траты им заработанные средства, и повседневно жаловалась, что денег постоянно не хватает. Разумеется, он ей безоговорочно верил. Ведь к ее аргументам добавлялись и то, что он, дескать, по-пьяни потерял всю свою зарплату, а на самом же деле, во время его опьянения она уличала выгодную возможность вытащить у него ее из карманов, и спрятать в укромное место, и пользовалась этой возможностью при любом удобном случае. И весь месяц потом могла упрекать его в этом, а он выслушивал с виноватым видом. Вообще она регулярно старалась вызвать в нем чувство вины по любому поводу. Это как бы укрепляло их отношения, делало ее владычество абсолютным. С ее же дозволения, упреков и укоров, он и стал нестерпимо жадным. Это, по существу сказать, было плодом только ее усилий. В конечном итоге он стал считать, что это его качество было всегда в нем, заложено чуть ли не с рождения.
В целом, некоторое представление об их семейной жизни, я полагаю, у читателя сформировалось. Осталось только, наверное, представить какими же были эти наши герои, так сказать, какой наружности. Начнем, пожалуй, с главы семейства.
Прасковья Фоминична была низка ростом, с широким тазом и плечами, с упитанным лицом, большими губами, большими серыми глазами, всегда зорко смотревшими, словно сверлившими своего мужа, с густыми, черными бровями, крепкая, сильная она своей внешностью в полной мере подходила под описание: «и в горящую избу войдет и коня на скаку остановит». Была она совсем не красавица, хотя, в принципе, все в ней, вроде бы, было ладно. Правда, нос ее был большим и картофелеобразной формы, а лоб слишком широко раздавался под густыми волосами. В силу профессии в телодвижениях она была резка и импульсивна, и весьма энергична. К тому же статус медицинского работника добавлял ее взору надменности и высокомерия. Как известно, в поселке медсестра – это высокая должность, и принадлежит к разряду высшего интеллигентного сословия. К тому же, со временем, через курсы повышения квалификации и установление хороших связей она стала фельдшером, и стала еще более значима и уважаема. Теперь она могла собой чрезвычайно гордиться, без сдерживающих факторов. Само собой, была она чрезвычайно властна и даже деспотична, но психологическим насилием лишний раз не грешила. Она просто действовала по своему разумению, и мужа своего заставляла действовать, как ей заблагорассудиться. Это ей премного удавалось. По какой-то неясной, необыкновенной закономерности она возымела над его сознанием такую крепкую власть, что даже будучи вне дома, он помышлял – понравится ли жене то, что он сделает. Впрочем, так было, когда он был еще трезв. Когда же он напивался, само собой, ему становилось абсолютно все равно, что подумает о нем не только жена, но и начальство, расположением которого он чрезвычайно дорожил. Думаю, уже стоит рассказать и о нем.
В молодости муж ее был худощав и высоковат, но с возрастом значительно раздобрел, шея его укоренилась, в результате чего голова почти срослась с телом, волосы немного посидели (он вообще рано начал сидеть), лицо сделалось широким, скулы округлились, и вообще от былой строгости лицевых черт ни следа не осталось. Он стал походить на таежного медведя, с той же медлительностью телодвижений, перетекающей в медлительность мышления. Волосатые руки его стали с годами толстыми, но настолько плотно покрылись жиром, одряблели, что казались совершенно бессильными, слабыми. Взгляд его был как бы угрюм, и в то же самое время добродушен, как у медведя. Правда, в отличие от этого тучного животного, он почти никогда не выходил из себя – жена сего не позволяла. Ей хватало и одного взгляда на него, чтобы остудить весь его пыл. Так с годами и упрочнилось. Вследствие угашения всяческих проявлений своих горячности, он настолько присмирел, что никогда не дрался, даже когда напивался до свинства, и даже никогда не ругался по-настоящему. Только по его угрюмому взгляду можно было достоверно разобрать, что ему что-то не нравится или он что-то задумал. В остальное же время взгляд его поблескивал добродушием, простотой. Ни намека на подозрительность, ни капли ненависти нельзя было разглядеть в глазах его. От этого, иногда, его взгляд казался совершенно тупым и бездумным. Но эта бездумность была только видимой.Про себя он всегда о чем-то думал. И думы его были глобальны, и более чем значительны, по крайней мере, значительнее, чем могло подуматься при созерцании его угрюмости или прилива добродушия. Вообще, я, наверное, погорячился, утверждая, что спокойствие его нрава целиком и полностью являлось заслугой супруги его законной, это не совсем справедливо. Ведь по характеру своему от природы он был мягкосердечен и незлобив, а с годами только еще более успокоился, под ее влиянием, разумеется, но не только из-за него. Сама по себе работа его не предполагала больших стрессов. Нет, безусловно, водителям в городах приходиться тяжко. И пробки приходиться переносить, коротая драгоценные минуты на дорогах, беспокоясь куда-то не поспеть, и с грубость, и с откровенным хамством приходиться сталкиваться, и в аварии попадать, не дай Бог. Но то в больших городах, густонаселенных. А по пути от их маленького поселка до ближайшего районного пункта, как обычно, было спокойно, и ни аварий, ни пробок тем более, как-то особенно не наблюдалось. К тому же к некоторым трудностям, задержкам, поломкам Андрей Александрович относился по-философски спокойно, осмысленно. Он брался чинить свой автобус самостоятельно, без чьей-нибудь помощи, потому что хорошо разбирался в технике, и, несмотря на свое телосложение, был неимоверно силен. Сравнение с медведем вполне подходящее, по всем пунктам. В пути он обычно задумывался о чем-нибудь и плавно покручивал руль. Дорога была вполне пригожа, хоть и пролегала в глубинке.
Думается мне, для знакомства с нашими героями и с их семейным бытом будет вполне достаточно. Хотя, нет, не вполне. А будет совершенно достаточным, если назвать еще их фамилию. Роговы.
***
У Роговых наличествовало множество знакомых, и все они, работая на разных должностях и в разных организациях, занимая разные социальные положения,будучи зажиточными или малоимущими, непременным долгом своим и обязанностью почитали обсуждать их отношения и нравы. Разумеется, это делалось за глаза. У всех у них были разные мнения на этот счет, но все они сходились в одном: «Роговы жадные». Прасковья Фоминична прекрасно осведомлялась о том, что говорят о них люди, но нисколько не стеснялась, а даже возводила себе в заслугу такую славу, гордилась ею. Андрей Александрович же ни в какие женские сплетни серьезно не вникал, да и к тому же понимал великолепно, что против жены не пойдешь, а, следовательно, она всем заправляет, а соответственно и ответственность за их семейную репутацию целиком на ней. Она от этой ответственности не открещивалась и даже более того, могла любой возразить такими аргументами, что больше ей такого никогда не повторили бы. Ее реакцию предугадывали, поэтому никто в глаза ей ничего подобного не говорил. Впрочем, мнение людей о ней ее не слишком-то интересовало, несколько иного рода ценности были у нее, и по другим параметрам она судила, приближала, отдаляла. Этих всех знакомых она разделяла на два разряда, две категории: выгодные и невыгодные. Невыгодными считались все те, с кого получить было нечего, то ли потому что они были жадны, как Роговы, то ли экономны, то ли потому, что бедны. Выгодные, разумеется, были те, кто работал на винзаводе, или в пекарне, имел внушительное хозяйство, кроме того, сам не грешил чрезмерной жадностью, и предоставлял выгодную возможность поугощаться чем-нибудь. К таким принадлежала одна молодая семья, Петуховых. Вот пару сведений о них.
Петуховы совсем недавно уехали на север, и чрезвычайно гордились этим обстоятельством. И муж, и жена уже отрастили себе большие животы, и выпячивали их вперед, словно бы этим демонстрируя свою зажиточность. В то, еще советское время показателем хорошей жизни с мужем была женская полнота. Таисия этой полнотой очень довольствовалась. Гордился их нынешним положением и муж ее – Александр. И чтобы отчетливее продемонстрировать свою зажиточность они часто устраивали званые вечера. На эти вечера собирались все кому не лень. И все их благодарили, и все отзывались о них хорошо. А между тем, эти отзывы были пропитаны лицемерием и в конечном итоге в качестве приближенных они имели преимущественно лжецов и лицемеров. Хотя, разумеется, и не только. Были еще нахлебники. Роговы были у них частыми гостями. Правда, Прасковья Фоминична не слишком-то их и благодарила. Она почитала, что ее принимать уже само по себе делает честь хозяевам.
В эти самые званые вечера, на веранде, под легкими дуновениями ветерка, пробивающегося в белую, почти прозрачную занавесь, под шумный шорох листвы, она то и дело жаловалась Таисии на нехватку денег.
– Представляешь, хотели же купить Ирке новый портфель, дневник, там ручки, тетрадки, уже сколько дите ходит со старым, почти все десять классов отучилась с ним. Так вот насобирали, наскребли, уже и пойти можно купить. Так нет же, этот бездарь потратил на свои запчасти. Запчасти там ему какие-то понадобились. Машины нет, а запчасти какие-то понадобились.
– И ты дала? – удивилась Таисия, с самодовольной улыбкой, чуть ли не усмешкой, которая обыкновенно сопутствует незаинтересованности в теме разговора.
– Да прям, дала! Сам взял. Так еще где нашел. Спрятала-то я (ну уж думала, не догадается) в погребе, под банкой, а он нашел, и конечно пропил. Я ему так наподдавала, так на нем свою злобу выместила, но не до конца, до конца бы, наверное, прибила подлеца.
– Машину не думаете покупать? – не принимая в расчет того, что им, якобы, и на портфель дочери не хватает, прекрасно понимая, что есть у них еще накопления, потому что знакомы они были давно, спросила Таисия, доедая кусочки брынзы.
– Какую машину, о чем ты говоришь!? Нам бы холодильник купить, а ты о машине, – воскликнула Прасковья Фоминична, протягивая руку за кусочком домашней колбасы.
– Езжайте на север, зарабатывайте, – спокойно, словно бы на то и, рассчитывая, со смаком пережевывая остатки праздничного стола, своими полными щеками проговорила Таисия.
– Да куда нам уже, вы еще молодые, а нам-то уже по сорок лет.
– Ничего страшного. Два-три годика поработаете и машину себе купите, а то и две. Там люди хорошо зарабатывают. Тем более ты медсестра, тебе всегда работа найдется.
– Да, ты знаешь, надо хорошенько взвесить – уже проматывая в голове своей этот вариант, уже и согласившись с ним определенно, но, все же выдерживая паузу, чтобы ее еще поуговаривали, дабы установить обязанность, чтобы впоследствии у Таисии не было возможности передумать, протянула Прасковья Фоминична поглядывая на нее с прищуром, потому что свет уже бил ей в лицо.
А между тем, мужья их вернулись – они отходили на перекур. Александр медлительно присел на диване, стоявшем на веранде, подле жены, а Андрей Александрович стоял в нерешительности, куда бы присесть – рядом с женой он садиться не решался. А местоположение табурета забыл, вследствие порядочного количества выпитого вина и выкуренной недавно сигареты. Он совсем охмелел – алкоголь подействовал на него разительно.
– Что стоишь, как баран, садись, или забыл, где стул стоит? – выпучив на него свои глаза, произнесла Прасковья Фоминична. – Вон, садись, – указывая ему на противоположную сторону стола, добавила она.
Вечер опустился на поселок. Легкая сереющая пелена установилась над дворами, делая копны пахучего сена похожими на холмики, а груды белого кирпича, у запасливых хозяев, на маленькие, неоконченные постройки; собаки поочередно лаяли на прохожих, которые довольно редко прошмыгивали по грунтовой дороге. Тормошил листву слабый, обрывистый ветерок. Казалось, на иссохшую землю вот-вот прольется дождь. Еще с утра небо хмурилось. И вот застучало – сначала по капле, нерешительно, затем все сильнее, с напором, любвеобильно. Свет на веранде продолжал гореть и за полночь. Разошлись, только когда дождь прекратился, правда, прекратился на минут десять. Но этого хватило, чтобы дойти, а под конец и немного добежать.
Уже дома, завершив все свои дела, укладываясь в постель, Прасковья Фоминична полюбопытствовала у уже засыпающего мужа, как будто специально подождав пока он задремлет: «ты спишь?»
– Да уже, почти … а что? – прошептал он, сквозь сон.
– Да тут предложение поступило на север махнуть. Ты как, не против?
–Надо подумать – отозвался он и перевернулся на другой бок. – Завтра давай поговорим.
– Да чего думать, чего думать, ехать надо! – заключила она и прикрылась одеялом.
***
Имелась ли у него возможность с нею поспорить? Безусловно, имелась, но едва ли она могла быть продуктивной. Без особенных совещаний, наспех,решено было, что первым поедет именно он, так сказать, для разведки. Аргументировала Прасковья Фоминична свое решение просто и лаконично: «у тебя работа проще, если что на винзавод устроишься, начальника возить будешь. А я если уволюсь, и там не устроюсь – останемся совсем без гроша».
Что ему оставалось делать – само собой довериться стратегическим расчетам жены. Так он и сделал. И спустя пару месяцев, выждав пока Таисия сделает ему вызов, Андрей Александрович собрал свой единственный чемодан и отправился на крайний север.
Тогда, в пору далекой давности, если быть конкретнее – в семидесятые годы, эпоху расцвета СССР, северный маленький городок представлял из себя унылое поселение с множеством деревянных бараков, похожих скорее на временные – охотничьи, нежели на полноценные постройки для жилья. Он походил на лагерь для ссылок.
Представьте себе: лютые, колючие, пятидесятиградусные морозы, высокие сугробы, непрерывные снега, метели, полярная ночь, и эти маленькие, деревянные, черные, как будто обугленные, бараки, внутри очень бедно обустроенные: железными кроватями, да столами с деревянными стульями.Они скорее напоминали камеры для лагерных заключенных. Многоэтажек в городе было уже, конечно, больше, чем при Сталине, но, тем не менее, на всех приезжих мест даже в гостинках не хватало. Впрочем, надолго на севере никто не планировал оставаться. Однако многие задерживались не по своему желанию. Кто-то ввиду семейных обстоятельств, кто-то из-за желания разбогатеть.
Один только Андрей Александрович, казалось, не понимал своей трансцендентной цели. Он приехал по желанию, но не по-своему собственному, а это очень важно, существенно. Как известно, ничто так не побуждает человека к действию как внутренние позывы. Общие положения он, конечно, понимал, и, в общем-то, ничего дурного в идее жены не видел, более того, она ему даже нравилась. Как минимум, он отдыхал от супруги, отдыхал, так сказать, душой, в первую очередь от ее непрестанного контроля. А вот конкретной своей задачи, кроме устройства на работу, совершенно не видел. Северная романтика его ничем не привлекала. К тому же он был не главой и не мэром, и говорить, что северный край – самый лучший на свете было не в его компетенции. Себя, как говориться, не обманешь. Первое время его томила суровость зимы и скука. Но потом он привык. Завывала метель, поднималась над городом вьюга, а он посиживал в одиночестве долгие вечера и думал, и иногда покупал водку и пил в одиночестве. Впрочем, надо сказать, на работу взяли его не сразу. Александр помог и, можно сказать, порекомендовал начальству, и они стали коллегами. Александр тоже работал водителем автобуса, и, время от времени, заходил к нему в гости, на выходных. Бывал и Андрей Александрович частым гостем у них, других знакомых у него в городе не имелось. Так и прошел целый год.
Прасковья Фоминична в этот год преимущественно, чем занималась, так это работала. Особенной тоски по мужу она не испытывала. Она вообще по натуре своей была довольно холодна, и тоже видела в их временной разлуке большие плюсы. Не на кого было уже ругаться, но в то же время и беспокойств лишних ей никто не доставлял. Это ее несказанно радовало. Она даже душой помолодела, стала более раскрепощенной. Время от времени, она занималась с дочерью, так сказать, ее воспитанием. Правда дочь уже выросла и на эти попытки реагировала враждебно.
– Вспомнили, когда восемнадцать стукнуло, – огрызалась она – смуглая, пышнотелая девица, с черной тяжелой косой и ясными, выразительными глазами, в чем-то похожая на мать, но красивее.
–Ты мне еще поговори, –вскрикивала Прасковья Фоминична и хватала дочь за косу, и напрягая все свои силы, чуть ли не приподнимала, хотя была на голову ниже своей дочери.
Ира плакала и ненавидела мать в эти моменты. Надо сказать, не любила она их обоих – родителей своих кровных. В качестве самобичевания она часто вспоминала свое детство, покинутое, бедное, угнетенное. Помнила она первоочередно, что родители ее, будучи оба при работе, получая, казалось бы, хорошую зарплату, которую им выплачивали почти без задержек, всегда держали ее в скудости, не покупали ей игрушек, ни вещей, которые ей нравились, а заставляли донашивать за чужими детьми поношенные вещички, которые доставались отцом невесть откуда. Она бы, наверное, нашла в себе силы простить, если бы они были малоимущими. Всякое, как известно, в жизни случается. Но когда оба родителя работают, и она одна, всего одна единственная дочь ходит в дырявых колготках, все десять классов с одним и тем же портфелем – это было ей простить сложно. Правда, она и не пыталась. Право, какое им могло быть оправдание. Она часто замечала, что отец ее приходит домой бессовестно пьяным, и знала достоверно, что деньги в их доме водятся, но что для нее эти деньги недосягаемы. Отца она ненавидела за пьянство, мать за чрезмерную экономию и равнодушие к ней. Ненависть к матери ей, правда, давалась тяжелее. Мать ей было тяжело ненавидеть потому, что, как известно, она – самый родной человек. Но мать, казалось ей, все делала для того, чтобы она ее возненавидела. Однако мать ее так не считала. Она считала, что ее должны любить, потому что она – мать. Тем не менее, ее соображения на сознание дочери не влияли. От недостатка любви в семье она стала искать любви на стороне. Уже в старших классах Ира стала встречаться с парнями. Многим она нравилась. Немудрено. Она была – девица красивая, среднего роста, пышущая здоровьем, розовощекая, с игривым взглядом. Однако с первых отношений не заладилось, и далее пошло как по накатанной. Она, что называется, пошла по рукам. Родители этого не замечали, вернее, старались не замечать. Андрей Александрович и вправду слишком не акцентировал внимание на ее поздних приходах домой. А Прасковья Фоминична хоть и чувствовала душой, что дело не ладное, списывала все на молодость, безрассудность.
– Ничего страшного, пока молодая – пусть гуляет, – говорила она знакомым, а между тем, таскала дочь за волосы, когда та приходила поздно, упрекая ее в том, что она ее родила.
Эти слова доставляли дочери неимоверную, душевную боль. На них мать не скупилась. Она-то и помогла ей сделать первый аборт. Дальше было уже проще. Ира вошла во вкус. Парни у нее менялись, словно перчатки. То черненький, хорошенький, с голубыми глазами, то высокий блондин из обеспеченной семьи, то Вася сосед – бедный, несчастный, недолюбленный, на которого иная и не взглянет, и не приголубит, и не обласкает, как такого не пожалеть. И его-то она бросала именно в тот момент, как только он имел риск влюбиться. Как только она чувствовала любовь, мужчина ей делались противны. Ей нравились свободные отношения, не обремененные чувственными узами. Она рано начала сожительствовать. Причем предпочитала сожительствовать с нелюбимыми мужчинами, значительно старше ее возрастом, которые прям-таки раболепствовали перед ее девичьей красотой и юностью, которые делали ей дорогие подарки, и считали ее наивысшим своим подарком. Не гнушалась она даже женатыми. Эту наклонность она обнаружила в себе совершенно случайно. Однажды она шла по улице со своим молодым человеком, который говорил о всяких пустяках, совершенно ей не интересных, и глядел на дорогу, а мимо проехала машина, за рулем которой находился довольно-таки пожилой господин с усами, в галстуке, и поедал ее глазами. Она улыбнулась ему. На следующий день они случайно встретились. А спустя неделю стали жить вместе, точнее говоря, она приходила к нему по вечерам на пару часов. Спустя уже месяц они расстались. Место усатого господина занял престарелый директор винзавода. По поселку пронеслись нехорошие слухи. Прасковья Фоминична снова отодрала дочь за волосы. Дочь снова выла, словно побитая собака и бежала по дороге с распущенными волосами, но все же встречи их продолжились. Невзирая на то обстоятельство, что директор был более того, что женат, но даже имел уже и внуков, он – толстенький, пузатенький, престарелый господин страстно страдал по молодому телу, по молодой жизни. Жена его была стара и тяжелобольна, и потому давно уже не могла выполнять супружеских обязанностей по дому, по части глажки, стирки, приготовления пищи. Она сам нуждалась в уходе, и потому он нанял, что называется, в современном мире сиделку, домработницу. Их уже ничего не связывало, но он был порядочный человек, и разводиться ему не позволяла партия, в которой он состоял смолоду, благодаря чему и занимал руководящие должности, поэтому он создавал образ мученика и продолжал свою трудовую деятельность. На винзаводе это было более чем позволительно, это было даже почетно. Каждый день они собирались на совещание. Совещались, дегустировали вина, были рады друг другу. Директор не пил, только если по выходным, и в эти выходные встречался с нею. Она тоже выпивала с ним, одну другую бутылку вина, и оставалась на ночь. Жена его в соседней комнате бессильно плакала в подушку. Это доставляло Ире некое душевное удовольствие. Впоследствии она сама себя ненавидела. Но ничего не могла с собой поделать. Встречи, жизнь даже с молодыми парнями не приносила ей того удовольствия как любовь к ней этих престарелых, уже повидавших жизнь, господ. При них она чувствовала себя королевой, чувствовала себя желанной, обожаемой, первой. Этого ей очень не хватало в семье, этого ее лишили родители. Примечательно, что этого она не умела получить от сверстников. Молодые из обеспеченных семей воспринимали ее как игрушку, ведь родители их не позволяли им даже думать, чтобы взять ее в жены, из-за ее дурной репутации, из-за дурной репутации ее родителей. Тех же, кто любил ее беззаветно, она не любила, а относилась к ним насмешливо, со скукой, с обезнадеженной, пренебрежительной печалью. Ее угнетало чье-то господство, и в то же время ее увлекало вперед осознание собственной значимости в чьей-то жизни. Полагаю, этого будет довольно.
Прасковья Фоминична чаяний своей дочери не разделяла. Она ясно понимала, что дочь ее уже выросла, что ей уже нужно встречаться с молодыми людьми, что она – красивая,юная девица так и жаждет любви, и она даже гнушалась услышать, что дочь ее встречается с двумя молодыми парнями единовременно, но чтобы со стариками – это было ей возмутительно, этого она не могла перенести.Не могла она перенести эти новости, в первую очередь, из-за того, что соседи и знакомые возмутительно глядели ей в глаза, словно сопереживая и сочувствуя ей, и в тоже время, словно осуждая ее. Это было ей противно, мерзко, гадко. Она не могла сносить, чтобы кто-нибудь жалел ее, сопереживал, как бы указывая, что она находиться в невыгодном положении. Этого ей душевно не получалось переносить. Она мучилась осознанием своей ничтожности. А ей хотелось всегда быть не высоте. С отъездом на север этого можно было легко добиться. Проблемы с дочерью рассеивались сами собой.
– А на кого я останусь? – плаксиво вопрошала дочь.
– Найдем, чай не маленькая уже, работать пора, – строго остужала ее мать.
И действительно нашли старенькую бабушку, оставшуюся совершенно одинокой, которая нуждалась в уходе, но со всей готовностью взялась приглядывать за девушкой. Этого только и нужно было Ире. Теперь в ее жизни наступала полнейшая свобода. Она иногда даже радости от этого предчувствия не могла скрыть, она так отражалась в ее зеленых глазах.
– Ты смотри, тут, не натвори делов. А то потом будешь сама воспитывать. Больше тебе помогать не буду, – презрительно научала мать, замечая мутный блеск в ее глазах.
– Да все хорошо будет, как-нибудь не пропаду, – отвечала неохотно дочь, без веры с собственные слова. – Только вы мне деньги иногда высылайте, а то, как я здесь одна буду.
– Не одна. Я тебя с Варварой Семеновной оставляю. Она – женщина хорошая, порядочная уму-разуму тебе научит. С голоду не пропадете. Все свое. Огород, сад есть, в подвале закрутки. Помогай ей только, о чем попросит.
– Хорошо, – отвечала Ира, зная, что дальнейший спор с матерью совершенно бесполезен.
– Ну, вот и славненько, – произносила с самодовольством Прасковья Фоминична.
По праву она была довольна собой, целиком и полностью приписывая себе идею поехать на заработки в край метелей, вьюг, снегов. Она крайне редко созванивалась с мужем, и в разговорах еще реже интересовалась его жизнью, помимо рабочих будней, отношений в коллективе. Впрочем, его отношения в коллективе ее интересовали мало. Самое главное для нее было то, что он работает. А его самочувствие, здоровье было у нее на втором плане. Она всегда считала, что проживет дольше него. Как водится, мужской век короткий. Она это хорошо помнила.
В намеченный день она основательно собралась, под конец, как бы на прощание, от всей души испортив настроение своей дочери, до той степени, что та готова была повеситься и покинула Молдавию.
***
Муж ее встречал в аэропорту в крепенькой, коричневатой дубленке и в старенькой шапке-ушанке, удруженной ему Александром, довольный, счастливый, явно соскучившийся, соскучившийся вообще по живому общению. За время, проведенное порознь, он, что называется, ожил, и совершенно позабыл нрав законной супруги. Ни капли угрюмости уже давно нельзя было заметить на лице его. Он был необыкновенно весел и махал ей рукой, когда, наконец, заметил ее. Она не сразу его заметила. Надо сказать, Прасковья Фоминична спускалась по трапу самолета, а затем ехала на автобусе, с опаской оглядываясь по сторонам. Такое скопление народу было ей непривычно. К тому же она никогда не летала на самолете. Это доставило ей необычайный стресс, беспокойство. Когда даже она увидела мужа, это беспокойство не рассеялось. Нашлась только точка опоры для психологической разрядки.
– Что это на тебе? Что за отрепье! Небось, на муссорке нашел, – измерив его презрительным взглядом, прокомментировала она.
–Нет, Сашка подкинул. А так вещи уже просто износились. Работаю же в них, – ответил несколько обижено он, но не проникся этим чувством, а принялся ее расспрашивать с воодушевлением. – Как там в Молдавии? Ирка как?
– Да хорошо. Скоро и ее нужно забрать, а то совсем пропадет, – резюмировала она положение дочери, о котором едва ли могла теперь иметь представление, потому что непростительно плохо знала тонкости ее характера, с тем потаенным условием, что дочь сильно, до стенания тосковала по ним, плакала, не находила себе места, и, в результате тоски, завершила все свои отношения с противоположным полом.
Это «совсем пропадет», словно током дернуло по сердцу Андрея Александровича. Он поник головой и сердцем опечалился.
– Не нашла еще себе жениха? – спросил он уже совершенно серьезно.
– Ни одного, но никто ж замуж не берет. Да и как возьмешь, коли такая …
Андрей Александрович думал было вступиться за дочь, но тут же передумал, посчитав, что это не имеет глубинного смысла. «Ирка далеко, а мы здесь» – пронеслось в уме его. Он взглянул на супругу и по выражению лица ее понял, что ему в последующие минуты имеется, чем заняться. Предстояла долгая, так сказать, просветительская работа.
Прасковья Фоминична была, прямо скажем, не в восторге от уведенной картины. Нет, конечно, она предполагала, что на крайнем севере бушует метель, буйствует вьюга, кругом снега, мороз, но чтобы такой силы, такой колючей, сковывающей мощи, от которого тут же по щекам бегут слезы, и замерзают, а ресницы покрываются инеем – этого она себе не представляла. Если только теоритически. А теория, как известно, это мысленное представление, фантазийное, недостаточное для глубоких физических ощущений. По крайней мере, в данном случае уж точно. Ко всему прочему она даже не прихватила с собой теплых вещей, а между тем градусник показывал ниже сорока.
Благо вблизи аэропорта толпилась целая череда таксистов, готовых тут же по одному взмаху руки оказать свои услуги, а то и вовсе, не дожидаясь, предложить их, помочь с багажом, уложить его, и чуть ли не на руках усадить пассажиров в салон автомобиля, лишь бы лишний час не простаивать. Они живенько сели в одно из них – кофейное жигули с густо затуманенными от пара стеклами. Водитель попался весьма добродушный, веселый, и вроде не молчаливый, но нисколько не мешавший их разговору, задавший за весь путь всего пару тройку вопросов, но по настроению Прасковьи Фоминичны понявший, что мудрее будет помолчать.
– Батюшки, что за трущобы, – завидев издалека бараки, воскликнула Прасковья Фоминична.
Дело в том, что таксист не смог подъехать ближе и высадил их обоих возле подъема в гору, на которой и возвышался их барак. Далее они добирались пешком. Буйный ветер больно хлестал по лицу, слезы из ее глаз катились и катились, и замерзали, а щеки от этого пекли и краснели, и она, время от времени, утирала лицо рукавом, и пыталась прикрывать его рукой, но и рукапредательски мерзла, и ее гладкая ладонь не могла сохранить тепло, и она ее снова прятала в карман зимней куртки, тепла которой хватало только разве что на безветренную погоду, приминус пятнадцати. В Молдавии зима – что северная осень, да и того мягче. Снег хрустел у них под ногами, когда они вошли в деревянную избу – по своей сути это и был барак. В нем горела одна единственная лампочка, тускло освещавшая аскетическое жилье.
– Мог бы хоть порядок навести, – быстрым трением разогревая ладони, произнесла недовольно Прасковья Фоминична.
– Так я ж торопился – нашелся он, но тут же понял, что нашел слабое себе оправдание.
– За неделю еще можно было приготовиться, – добавила она, скидывая с себя куртку. – Помоги мне, чего стоишь.
Он принялся помогать, и после того как неумеючи, услужливо сдернул с нее светлую куртку, повесил ее на вешалку, в так называемой прихожей.
– Ты бы хотя бы пыль протер, – приглядываясь к полкам, предназначенным, по всей видимости, для книг, которые он соорудил для приглядного вида, а вернее, от безделья в длинные вечера, упрекнула Прасковья Фоминична.
– Да работаю же с утра до вечера, – сообразил супруг, с самодовольным прищуром.
–Ты всегда найдешь себе оправдание. Помолчал бы уже. Слушать тошно, – скорчив гримасу отвращения, омерзения даже, неестественного от наблюдения слоя пыли, бросила она, проскользив взглядом по площади всей комнаты.
– Ты не злись. Я сейчас чай согрею, чтобы согреться.
– Да как же не злиться, в конце-то концов – сказала она недовольно, но немного смягчившись, усаживаясь на стул, который он ей любезно преподнес.
Зашипел, старый, давно нечищеный самовар,затрещал неестественно громко, повалили клубы пары от горячего металла, почувствовалось некое подобие домашнего уюта. Андрей Александрович пододвинул стул и тоже уселся за стол. Оба прихлебывали горячий чай, который значительно согревал внутренности и придавал телу расслабленности, покоя. Оба чрезвычайно раскраснелись, Прасковья Фоминична, правда, сильнее.
– Слушай! – словно бы вспомнив что-то чрезвычайно значимое, перебила чаепитие она. – А сколько ты заработал за этот год, сколько отложил?
Заслышав вопрос, Андрей Александрович тут же замялся, что называется, сконфузился, не зная, что отвечать.
– Ну, говори, говори. Что как будто воды в рот набрал? – подбодрила она его, что, в самом деле, произвело на него прямопротивоположный эффект.
Он назвал сумму в тысячу советских рублей, что по тем временам было довольно много, но супругу эта сумма отнюдь не впечатлила, а напротив того раздосадовала, что она, казалось, готова была тут же броситься на него чуть ли не с кулаками.
– Как?!– взвизгнула она неестественным криком. – Как ты … – и тут, казалось, с ней сделается припадок, она схватилась за сердце.
Он быстренько вскочил со стула и прихватил ее под руки.
– Ты меня до инфаркта доведешь, смерти моей хочешь, – добавила она оправившись.
Он виновато прошел к своей кровати и присел на нее. С этого момента они начали копить.
Устроилась она без особенного труда в местную больницу, потому что с медицинским персоналом наблюдался крайний степени дефицит, даже глобальнее, чем с продуктами и вещами в советское время. Немногие медики рисковали ехать на крайний север, к тому же в его глубинку. Приняли ее, как полагается, оформив все надлежащие документы, обозначив сразу же нормированную зарплату, указав прибавки и премии за переработки, не сказать, чтобы вежливо и любезно, но приявственно, достойно, дружелюбно. Все бы ничего, но только не замечалось большой радости на лицах коллег, к которой она привыкла в своем поселке. И к тому же теперь она была всего-навсего медсестрой, а не человеком с большой буквы. Человеком с большой буквы в больнице был только хирург – им все дорожили и чрезвычайно уважительно, вежливо к нему относились. А медсестра являлась всего лишь рядовым рабочим. К этому положению ей было очень сложно привыкнуть. Тем не менее, человек – есть существо, ко всему привыкающее, как писал Достоевский, и в это, наверное, самое лучшее его определение. Свыклась и она. Первенства в семье ей теперь вполне хватало, на нем она сосредоточила все свои силы и упорство.
Дабы разбавить трудовые будни и к тому же избежать пристального контроля жены, с приходом весны, Андрей Александрович принялся уходить на рыбалку с новоиспеченными товарищами, которыми обзавелся на работе, в гараже. Он где-то раздобыл добротный тулуп, войлочный, крепкий, непродуваемый, купил ватные штаны, взял взаймы удочки, и со всем этим снаряжением отправлялся иногда на целые выходные на Енисей. Множество рыбаков собиралось на его многометровых льдах. Издали они были отчетливо видны, словно точки, расставленные карандашом на белом, бумажном листе. По целым мешкам они уносили оттуда корюшку. И весь город окутывал огуречный запах.
По первости он чувствовал себя неуверенно, скованно, дергался по пустякам, непростительно резко вырывал удочку вместе с леской, с пустым крючком, без наживки, долго потом распутывал ее на морозе скрюченными, мокрыми пальцами, и, разумеется, замерзал до мозга костей, но с течением времени, уже, наверное, раз на третий освоился и стал делать даже успехи. Отлавливая он обыкновенно по сумке за раз. Другие уходили с мешками, но для него полная, десятикилограммовая сумка, которая еле умещалась в рюкзак, казалась большой удачей. Да она и была большой удачей в сравнении с последующими временами, когда все чаще и чаще по Енисею проходил ледокол и размалывал целые стаи самой разной рыбешки, и когда уже и полтинник казался необычайным успехом. Помимо самой рыбалки его радовала возможность выпить, так сказать, в теплой, приятельской компании. Водка действовала в качестве разогрева, но надолго ее эффекта не хватало, да водки самой не хватало. Она клубами быстро испарялась изо рта. И во все разы он уходил домой удовлетворенный, вне зависимости от пойманного улова или выпитого спиртного, кроме одного раза, когда он вся жизнь пронеслась перед его глазами.
Был обыкновенный, хмурый день. Полярная ночь почти завершилась, вернее, официально она уже благополучно ушла в прошлое, но на деле, еще в середине апреля, на крайнем севере день – значительно короче ночи. Полярная ночь – это, когда целые сутки бывает темно, и только на два-три часа рассветает, и то рассветает серым, туманным, безоблачным блеском. На небе зимой обычно не видно ни облачка, ни даже тучки одной, все дневным светом обычно залито. Так вот в такой зимний день, Андрей Александрович и трое его приятелей собрались ближе к берегу, прямо напротив порта, чтобы поудить рыбу и обсудить между делом дела свои важные. Пробили проруби, закинули удочки, сели, достали термосы, принялись попивать чаек.
– Чего-то не идет, – обнаружив, спустя три часа, что у них общий улов всего-навсего пять рыбешек, заявил высокий, полный товарищ с усами, Михаил Дмитриевич. – Надобно переместиться к центру, и туда подальше.
Все безоговорочно с ним согласились – он считался в рыбачьей команде самым главным, потому что раньше всех других приехал на север, а соответственно и о рыбалке знал лучше других. Спустя полчаса они уже раскинулись метрах в пятидесяти, почти на средине реки.
– Давайте, что ли палатку установим, – снова взял инициативу, что называется, в свои руки Михаил Дмитриевич. – А то околеем вконец.
– Давно бы пора, – отозвался молодой напарник, Прохор, устроившийся в гараж механиком совсем недавно, и вообще приехавший на север не так давно.
С большим трудом, потому что большую часть работы по ее установке пришлось выполнять Михаил Дмитриевичу, отчего он жутко ругался, да и вообще ругаться уже вошло у него в привычку, причем не в самых культурных выражениях, палатку все-таки установили. Зеленая, сравнительно большая, она позволила поместиться под ее куполом всем троим. Проруби просверлили, не по правилу, уже впоследствии, после того, как ее установили. Сели и принялись наблюдать за плавающими поплавками.
– Добро, – скрепя сиденьем маленького металлического стульчика, заключил Михаил Дмитриевич. – Так-то потеплее будет. – Прохор, а ты чего чаек не наливаешь? Давай наливай, отметим, – с ухмылкой пышных усов, покрытых инеем, добавил он.
– Слушаюсь, – прытко, насколько позволяла тяжелая амуниция, соскочив со стульчика, отозвался молодой парень, и вынул бутылку водки.
– Правильно понял, – улыбчиво протянул старожил.
Андрей Александрович только подобострастно вторил его улыбке, и даже руки потер в знак еще большей поддержки решения товарищей. Прохор уже взялся наливать, как послышался глухой гул.
– А ну, сбегай, глянь, – обеспокоенно сдвинув «седые» брови на своем полном, скуластом, красном лице, приказал Михаил Дмитриевич.
– Так может, уже разольем, а то как-то нехорошо получается, – иронично заметил Прохор.
– Живо беги! Это всегда успеется, слушай стариков, – прибавляя себе возраста, потому что лет ему было не больше пятидесяти, отрезал звонким басом здоровяк.
– Ладно – неохотно ответил Прохор, оставил свое занятие бармена и выглянул из палатки.
Не сразу разглядел он, правда, через снежный, пуржистый туман, не сразу сообразил, что это за глыба движется прямо на них. На долю минуты он застыл как вкопанный, в недоумении, но спустя еще пару секунд взревел. – Ледокол!!!
Этот выкрик прозвучал так, словно вот-вот где-то рядом должна взорваться граната, и нужно непременно ложиться, чтобы спасти себя, и они бы легли, но переглянувшись, поняли, что это не совсем подходящее при данных обстоятельствах решение. Мина ужаса, дикого испуга застыла на лице Андрея Александровича. Он впервые сталкивался с подобной ситуацией.
– Быстро, тащи удочки, – взревел Михаил Дмитриевич и принялся самостоятельно вытаскивать одну за другой, беря ответственность на себя.
Тут подоспел Прохор. У него тряслись руки. Он тоже не знал что делать.
– Тащи, что ты стоишь, тащи быстрее! Сейчас нас снесет.
Фраза «сейчас снесет» подействовала пробуждающе, но только на Прохора – он бросился вытаскивать удочки и даже быстрее, чем Михаил Дмитриевич, Андрей же Александрович совсем окостенел от страха, если так можно выразиться, ноги его онемели, во рту сделалось сухо, он озяб, сердце его забилось в бешеном ритме, перед глазами стали проноситься обрывочные моменты жизни, глаза его остекленели и уставились в одну точку. Опомнился он только лишь, когда его за шиворот оттаскивали, и он семенил, бежал как мальчишка по огородам, от огромной громадины, в несколько этажей высотой, раздалбывающей лед на осколки, горячим своим корпусом. Палатку им спасти не удалось, только удочки остались в их в руках и пустые рюкзаки. Огромная глыба проползала мимо, дробя и размалывая лед, как сахар, обжигая кипятком рыбные косяки, точно демонстрируя насколько ничтожен и велик человек. Они стояли напротив и пытались справиться с одышкой, всего трое – маленьких, мелких, ничтожных, на фоне механического творения, в шапках-ушанках, и потирали горячие лбы, глаза, щеки. – Вот бы и сходили. А в прошлом году так унесло паренька, заснул в палатке, – первым нарушил молчание Михаил Дмитриевич.
– А палатку все-таки жалко. Недавно ведь совсем купил. Но, Слава Богу, хоть живы остались. А на палатку еще заработаем, – добавил с добродушной улыбкой он.
***
С приездом Прасковьи Фоминичны многое, само собой, переменилось в повседневном быту Андрея Александровича. Уже ни минуты покоя, ни секунды, подчас, даже не удавалось ему усидеть без дела, если он находился дома. И пусть бы даже на улице бушевала яростная, безжалостная зима, дул беспощадный ветер, вздымалась над городом сильная вьюга, метель, и во дворе, в принципе, делать было совершенно нечего, она, тем не менее, находила ему какое-нибудь занятие. То уборку генеральную затевала, то совместное приготовление обеда, то заставляла стирать и гладить собственные вещи. В общем, держала его, что называется, в ежовых рукавицах. Когда же дел по дому совсем не находилось, как она их ювелирно не искала, они собирались в гости. У нее наличествовало премного больше знакомых, чем у него, да и принимали ее радушнее, вероятно, еще и потому что она быстро находила общий язык с хозяйками.
– Так, сегодня идем к Петуховым, – констатировала она, и они начинали собираться, и жуткая ругань сопровождала эти сборы.
Он, разумеется, подчинялся воле жены и быстренько накидывал на себя брючки, рубашку, все как полагалось по их уставу на званые вечера.
– Ты бы хоть рубашку погладил, не видишь, какая мятая, – одергивала она его.
– Да чего там. Все же свои, – с привычной мягкостью допускал он.
– Не положено, – резко возражала ему супруга. – Меня позоришь, будто я жена непутевая. Живенько взял и погладил.
– Сейчас, сейчас, – отвечал он и брался за тщательное выглажевание складок на своей серой рубашке, которое, впрочем, никогда полностью не удовлетворяло супругу.
Тогда она чуть ли не вырывала утюг из его рук, и с психической руганью доглаживала парочку складочек так ровненько, чтобы рубашка его почти блестела, и почитала это дополнение самой важной частью всей проделанной работы. Он в такие моменты ощущал себя столь неуверенно, точно ребенок, которого укоризненно отчитали за совершенную шалость, и никаким образом не прекословил, только пытался как-нибудь скрыться с ее глаз. Это его стушеванное поведение ее несколько забавляло, но она никогда не подавала виду, а принимала вид серьезный и чрезвычайной строгости, даже какой-то суровости, и укоряла его, то и дело, за небрежность. Она могла сделать даже небрежнее, но своих погрешностей она старалась не замечать, если они даже были очевидны. Убежденность в том, что она по всем пунктам права, крепла в их семье ежедневно, и с годами прибрела прочность бронзового монумента. В конечном итоге, когда они завершали взбалмошные сборы, они, как правило, отправлялись к Петуховым.
У Петуховых обыкновенно, как и в их всеобъемлющем, гостеприимном доме в Молдавии, собирались целой толпой. Обычно эти мероприятия проводились на выходных. Собиралась, правда, как водится, компания численностью поменьше, можно сказать, избранная, состоящая преимущественно из эмигрантов. Петуховы дружили семьями с Андреевыми и Ольховыми. Иногда собирались у Андреевых, но редко, и только по праздникам. Чаще все же собирались у Петуховых, потому, видимо, что они накрывали самый богатый стол, точно каждый выходной в их квартире справлялся праздник. Присутствовала на этом столе и заливная рыба, и всевозможные салаты, оливье делался не только на новый год,нарезалась смачными ломтиками колбаса, ветчина, копченое сало, соображалась селедка под шубой, и в качестве спиртного предлагались самогон или водка. Самогон они делали сами. Редко, очень редко подавалось пиво, икогда подавалось, пили его исключительно мужчины. Надо сказать, Таисия вообще почти не потребляла спиртного. В качестве компенсации она много кушала, пробуя всевозможные яства еще до полного их приготовления, а уже за званым столом не брезговала дегустировать и копченую рыбу, и селедку, и колбасу, и ветчину, и разные другие мясные блюда, переедая, подчас, до тяжести в желудке. Прямой ее противоположностью в этом вопросе была Любовь Андреева. Она напротив много не кушала, соблюдала диету, следила за фигурой, потому что еще хотела нравиться, и не только одному мужу. Она имела вздорный, заводной характер, любила шутить, веселиться, но любила и шумно скандалить, портить откровенно нагло нервы, истреблять нервные клетки, выжимать душевные силы, расстраивать их, а затем играть, как на расстроенных струнах, создавая свою мелодию, слушая обидное бренчание. Из себя она была красивой, черноволосой, сорокалетней женщиной, с ямочками на щеках во время улыбки, с тонко выраженными линиями женственного лица, с миниатюрными, бантообразными губами, и большими ясными глазами, которые она обильно подводила тушью, а губы красила яркой губной помадой, отчего с возрастом краски лица ее выцвели, увяли, и потому, только косметической обработкой они могла на время вернуть призрак былой красоты. По своему темпераменту она была весьма энергична, ни минуты не могла усидеть на месте, все время ей нужно было что-нибудь предпринять, причем неважно, какую пользу или вред приносили ее действия, главное чтобы двигаться, не сидеть на месте. Это был основной ее жизненный принцип. Она не могла выносить даже чтобы чужие мужчины в ее присутствии сидели или лежали без дела, или хотя бы ходили с руками в карманах. Стоит предположить, что это довольно распространённое качество женщин, выросших в деревне и перебравшихся в город.
Разумеется, муж ее, Сергей, был аналогичного склада характера. Он постоянно занимал себя, то рыбалкой, то охотой, то попросту собирался с мужиками в гараже и чинил какую-нибудь механическую, передвижную утварь. Был то его буран или совершенно чужая машина – неважно, он всегда брался за дело ответственно и с активностью. Живость и энергичность присутствовала во всех его телодвижениях. Он не всегда умел точно сформулировать свои мысли, путался иногда в словах, но говорил быстро и с энтузиазмом. Руки его были крепки и работящи, толстые, коренастые, волосатые пальцы были неопровержимым тому подтверждением. К тому же он был высок и довольно харизматичен. В компаниях всегда находил тему для разговора, много шутил, неустанно делал комплименты другим женщинам, и эти жесты, на удивление, не вызывало у жены его никаких подозрений, потому что она положительно знала свои внешние преимущества, а напротив вызывало в ней даже гордость за своего мужа, вернее за то обстоятельство, что она обладает таким необыкновенным, галантным мужчиной. Прасковья Фоминична не стала исключением, и тоже была приятно удивлена его галантностью. От вида лоснящегося, довольного собой, улыбчивого мужчины, опрятного, презентабельного, немного, правда, лысоватого, но слишком незаметно на фоне его улыбки, собственный супруг ее показался ей слишком уж тщедушным, жалким, неопрятным, с таким, как ей подумалось через минуту, и в люди выходить стыдно. Ей вообще, впоследствии было за него неимоверно стыдно. Он это отношение к себе заметил и несколько тяготился этой ее предвзятостью, но тяготился ровно до того момента, как все усаживались за стол. Тогда, после пару рюмок водки или самогона он чувствовала душевную развязность, пытался шутить, но уловив строгий взгляд жены, на время умолкал, но только на время, на считанные минуты, до другой рюмки, потом пытался говорить тост, и это у него получалось тягостно, он путался в речах, выходило совершенно не то, что он изначально загадывал.
– Да садись уже, – говорили ему все женщины, и принимались с внимательным видом слушать Сергея.
Тот вставал, официально подняв рюмку, громогласно настраивал баритон, откашливался немного, как бы невзначай, словно оперный певец перед выступлением, и говорил, можно сказать, выступал перед публикой столь красиво, изящно, с ораторским красноречием, что слушатели, особенно женщины, затаивали дыхание. Немудрено. Тосты его наполнялись и юмором, и остротой, и подавал он их в такой непринужденной манере, что казалось, будто бы они являются плодами его собственных творческих усилий, а вовсе не заучены из какого-нибудь журнала или бульварной книжицы. После нескольких таких тостов обыкновенно вставали танцевать. Включалась музыка – все как полагается, со всеми, так сказать, приготовлениями. Сергей танцевал великолепно, и женщины скапливались вокруг него поочередно, как бы образуя хоровод. Александр с Андреем Александровичем вообще не танцевали, сидели на диване, как бы разговаривая о чем-то. Александр еще пытался иногда подтанцовывать, а Андрей Александрович никогда. В эти минуты он уличал возможность выпить, так сказать, без посторонних глаз. Жена его была слишком занята, и хоть и замечала неумелые попытки мужа, не разменивалась на их пресечение. Вот так и проходили их зимние, званые вечера.
***
Как мы уже знаем, с самого приезда Прасковьи Фоминичны они принялись копить и копить основательно, и почти все заработанные средства стали откладывать на книжку. Как я уже сказал, но вынужден поправиться, уточнить: приехали они на север в восьмидесятых годах прошлого столетия, а именно в восемьдесят четвертом году, за шесть лет до перестройки и последующей инфляции. Теперь об их совестных достижениях за это время. В протяжении этих шести лет они перевезли дочь на север и устроили ее на работу. Она вышла замуж, и родила ребенка, и стала вести вполне пристойную жизнь, по крайней мере, скверные слухи об ее похождениях уже не поступали. Ей выбили комнату в общежитии, маленькую – всего шестнадцать квадратных метров, но все же лучшую, чем деревянный барак. Впрочем, надо сказать, бараки стали постепенно сносить, и ко времени перестройки снесли почти все, осталось только незначительное количество, и то совсем нежилых. Их снесли уже позже. Это я обозначил абстрактно, а теперь расскажу по порядку, в деталях.
Комнату дочери выбивали в полном смысле этого слова. Ходили, добивались, просили, умоляли, образно выражаясь, кланялись, когда,наконец, поняли, что бесполезно, преподнесли подарок и дело мигом продвинулось. Девушка приехала вся светлая, сияющая, с приподнятым настроением, но увидев город, суровую зиму, упала душой в депрессию. Впечатление у нее сложилось удручающее, в первую очередь из-за погодных условий, а затем уже и из-за социального климата. В Молдавии народ ей казался проще. Немудрено, ведь они жили в селе. А тут город, да еще и северный, с завидными заработками. А, как известно, деньги портят людей, способствуют превозношению. Впрочем, она быстро свыклась, освоилась, а вскоре и вовсе вышла замуж и ушла в декрет. Проработала она совсем недолго, если конкретнее, ровно полгода.
Муж ей попался, по тем социалистическим меркам, вполне достойный. Молодой, неиспорченный, высокий брюнет, с серьезным, слегка даже страдальческим взглядом, напористый, уверенный, работящий, приехавший на север из какой-то русской деревни после армии, и оставшийся работать вахтовым методом. Он получал хорошую зарплату, и относился к своей работе с должной ответственностью. Тем не менее, не всегда все зависит только от человеческого фактора. Однажды, когда Ира уже ушла в декрет, он нечаянно сломал ногу, и вынужден был лечь в больницу. Они оказались совершенно без средств.
А между тем, с рождением ребенка, траты, разумеется, прибавились. И молодая мать, само собой, обратилась за помощью к своим родителям.
– А ты чем думала, когда в декрет уходила, – отчитывала ее Прасковья Фоминична. – А если что случится или, например, какой несчастный случай. У вас всегда должно быть про запас.
– Кто же знал, что так выйдет, – виновато опустив голову, говорила дочь.
– Вы всегда должны знать, всегда должны рассчитывать на плохое, откладывать на всякий случай, никто не знает, что может случиться, – повторяла безжалостно мать, как бы оправдывая последующий свой поступок.
– Так вы можете мне немного одолжить? – выслушав, уточнила Ира.
Андрей Александрович понуро промолчал, в томимом ожидании. Он бы, конечно, без разговора бы дал, и дал безвозвратно, если бы семейный бюджет целиком и полностью принадлежал ему. Но это было не так.
– Зачем одалживать. Ты так оскорбляешь родителей, – состроив значимую мину, эдакой знатной аристократки, помещицы, молвила Прасковья Фоминична. – Мы так дадим.
И дали. Целых пятьдесят рублей. На полгода.
В последующем Ира обращалась к ним еще, но получала отказ за отказом, состряпанные уже не на скорую руку, причины которых основательно, заведомо продумывались. Благо у мужа ее находились знакомые, которые одалживали помаленьку. Родители его жили в деревне, получали маленькую пенсию, и сами нуждались в материальной помощи. Раньше он им иногда высылал. Так они и протянули эти тяжелые для них полгода, за которые муж поправился и смог, наконец, выйти на работу, а ребенок немного подрос. Надо сказать, в протяжение всего периоды ее беременности Прасковья Фоминична с Андреем Александровичем ни разу не пожертвовали дочери лишние сто рублей, а после рождения ребенка ни разу не купили ему даже ползунки. До того доходила их, вернее, ее экономия, которая постепенно привилась и ему.
Экономия эта доходила до того, что приходя в гости, Прасковья Фоминична не считала нужным что-то приносить с собой в качестве подарка, а приходила с совершенно с пустыми руками. Это, впрочем, всего лишь житейский предрассудок и вполне простительно его нарушение, когда ощущается финансовый кризис. Или допустим, люди непьющие приходят на банкет, где распивается исключительно спиртное, и не подается никакое кушанье, и целью своего прихода они видят исключительно трезвое общение со знакомыми, товарищами, друзьями, то, безусловно, в таком случае вполне допустимо, чтобы они пришли, что называется, с пустыми руками. Уточню, я пытаюсь судить без предрассудков, вроде, «неудобно» или «не принято», а стараюсь выявить следовать здравому смыслу. Но когда оба товарища не гнушаются не только всевозможными кушаньями, но и не брезгуют всякого рода спиртным, а более того, напиваются до самозабвения, потери памяти, то такое поведение, прямо скажем, недопустимо. Впрочем, не будем опускаться до уровня судей. Это не самое значительное, что они допускали своей крайней экономией.
Экономия, разумеется, распространялась и на их собственное питание и на поездки в отпуск, в Молдавию. Питались они в одно время исключительно суповыми пакетиками, быстрого приготовления, которые заваривали по нескольку раз, точнее говоря, один пакетик растягивали на несколько обедов, а вот чайные пакетики и действительно заваривали по нескольку раз. Это была повседневная, житейская норма. Для пущей экономии они решались даже не ехать в отпуск, но потом, тщательно взвесив «за» и «против», обозначив очевидные выгоды от поездки, при том непременном условии, что она оплачивалась им обоим раз в два года, а продукты в Молдавии стоили значительно дешевле, они все решались все же ехать. Там они садились на овощную, ягодную, фруктовую диету и за лето сбрасывали довольно много лишних килограмм. Для людей, страдающих ожирением, просьба взять на заметку. Тем не менее, приезжая снова на север, они в короткие сроки снова набирали ту же массу, которую имели прежде, вероятно, от малоподвижности. На севере люди мало двигаются – всем известный факт. И любопытно, что Прасковья Фоминична набирала вес куда стремительнее, чем супруг ее. Однако и он вскоре поправлялся.
Впрочем, как мне думается, исключительно по моему разумению, крайняя экономия на собственном питании хоть и глупой видится со стороны, при тех условиях, но все же, была допустима, и нравственных законов не попирала. А вот подобное отношение – являлось уже фактом вопиющим и попирающим всякую нравственную мораль. По моему личному мнению, даже если бы чужой человек находился в подобном положении, то и ему, по возможности, которая, кстати говоря, у них была в достаточности, можно было бы помочь. Но так жалеть для собственной дочери – это уже немыслимо, невообразимо, чудовищно. На какие только шаги ни идут люди ради экономии, на какие только поступки они ни готовы.
Тем не менее, что бы я здесь ни говорил, как бы не порицал такую чрезмерную экономию, накопительство, а все же оно дало свои насущные плоды. К девяностым годам Прасковья Фоминична с Андреем Александровичем скопили порядочный капитал, хвативший бы, наверное, на три легковые машины, а то и на четыре. Они были этому несказанно рады. Ощущения их походили на застрахованного человека во всех отношениях, словно бы с ними ничего не может произойти, ненароком случиться, никакая трагедия их не подстережет, никакая хворь над ними не властна. Допускаю, что если бы мы могли проникнуться внутренним миром крота, то непременно обнаружили бы схожие чувства у него, когда он, до отказа наполнив свою нору, ощущает чувство выполненного долга. Впрочем, кроты – не самый подходящий пример, потому что слишком ненасытны, неугомонны, постоянно ищут, чем еще поживиться и, ко всему прочему, пользуются чужими трудами. Если кто не знает, могут весь огород перетащить, весь подвал, до последней картошки. Их вернее сравнить с крупными предпринимателями, банкирами. В отношении же Роговых вернее было бы привести с хомяками. Пришла засуха, подул сильный ветер, штормовой, затем ураганный, нору их разнесло, они потеряли все накопления. Вместо суммы, на которую можно было купить четыре машины, им торжественно выдали денег, хватающих на несколько булок белого хлеба. Седых волос на их головах прибавилось. Неудивительно, как мне думается.
***
Долго они не могли оправиться от этого потрясения, долго еще им мерещилось, что все случившееся – страшный сон.
– И ведь говорили же нам: «снимите с книжки», – терзалась вслух Прасковья Фоминична, как бы переваливая частично вину на мужа, но по его бесцельному, растерянному взгляду понимая, что бессмысленно его в чем-нибудь винить.
Он тоже, надо заверить, был раздосадован этим обстоятельством, но не совсем так, как супруга его. Андрей Александрович сожалел скорее об их аскетическом образе жизни в течение долгих шести лет, о всевозможных лишениях, которые пришлось им снести, в частности, скудном питании и откладывании на потом покупки какой-нибудь мебели, в то время как они уже получили однокомнатную квартиру и могли преспокойно в ней обосноваться, что называется, основательно, прочно. Высказываться жене в лицо он не мог, но за глаза, сам с собой ругал ее частенько. Тем не менее, от этого ничего не менялось.
И до чего же загадочна душа человеческая; до чего же она безгранична в своих желаниях, помыслах, стремлениях; до чего беспокойна и неугомонна. Не прошло и полгода, не зарубцевалась еще рана от безвозвратной финансовой потери, как они принялись снова копить. И ведь, что удивительно, даже Андрей Александрович не был против, ни одним словом, по крайней мере, не возразил, не воспрекословил даже грузным молчанием. Наоборот, поддержал и с необъяснимым воодушевлением взялся снова. И за два года они снова скопили порядочную сумму. Конечно уже не такую существенную, но вполне достойную. Дочери они, как и ранее не помогали, и даже Андрей Александрович оправдывался так: «пусть сами жизнь свою строят». Чего ей оставалось делать, разумеется, самостоятельно с мужем и строили. И так бы они, наверное, дальше копили, если бы не выпал им, вдруг шанс разбогатеть в одночасье.
На одном из званых вечеров у Петуховых, которые, к слову говоря, никогда серьезно не копили, точнее, копили разве только до отпуска, а в отпускевсе накопления чуть ли ни до последней копейки истрачивали, не без напористых усилий Таисии, правда, которой, казалось, был нужен весь рынок, и овощной, и фруктовый, и мясной, и животный. По крайней мере, жизнь их в Молдавии была необычайно яркой, и добро они, по мере возможности, совершали. А вот во всякие сомнительные авантюры ввязываться – попросту денег уже не оставалось. Совершенно иной жизненный подход исповедовала Любовь Андреева. Она была предприимчивая авантюристка, вернее, готова была с головой окунуться в какую-нибудь авантюру, и впоследствии, забегая вперед, скажу, состоялась как мелкая предпринимательница. Но в это время она была еще бедна, вернее, принадлежала, с натяжкой, к среднему классу. И вот, значит, собрались они все однажды в квартире Петуховых, и Андреева начала свою речь.
– Я тут недавно слышала, что есть такой банк, который принимает вклады, а потом выдает с семидесятипроцентной прибылью, – принялась рассказывать с воодушевлением она, будто бы уже получила не раз эти семьдесят процентов.
– Да Люба, брось ерундой маяться. Бесплатный сыр бывает только в мышеловке.
Эти слова Таисии нисколько не подействовали на подругу (ее вообще, с ее лидерской, властной хваткой, очень сложно было в чем-то переубедить) и она продолжала.
– Нет, ты послушай, это в связи с перестройкой, из-за нехватки денег, банкам, как мне сказали, сейчас денег не хватает, поэтому они на это идут. На три месяца вкладываешь свои деньги, а потом получаешь семидесятипроцентную прибыль. Не знаю, а я верю.
У Прасковьи Фоминичны тут же загорелись глаза – она тоже поверила.
На следующий же день, безотлагательно, Андрей Александрович отправился в местное отделение разрекламированного банка и вложил значительную часть накопленных средств на открытый счет. Время покапало, а «соответственно и денежки» – как ему подумалось при выходе из отделения.
– Только спустя три месяца нужно будет снять все деньги, – напомнила им при встрече Андреева, и они разошлись довольные, словно бы связанные нитью общего счастья.
– Надо бы не забыть, – поддакнула Прасковья Фоминична самодовольно, в знак душевного удовольствия, причмокивая мясистыми губами, как бы напоминая о том и мужу, чтобы он охламон эдакий бесполезный не забыл ей вовремя напомнить.
В ответ он предвкушающе ухмыльнулся, как бы тем самым молча принимая непроизнесенное, но подразумеваемое ею оскорбление. Мелкие морщины исполосовали его лоб и сгустились под глазами, рот искривился в недовершенной улыбке. В его мутных глазах промелькнул лукавый, сладострастный блеск. В голове снова появилось некое подобие абстрактной идеи, но в большей степени они прислушивался к душеным ощущениям. Сердце наполнялось сладкой негой. Внутреннее чувство, что ничего подобного экономической катастрофе, в будущем уже, наверняка, не произойдет, что все страшное, что могло произойти – уже произошло, крепко установилось в его сознании. Он всецело поддерживал жену и ни капли не удивлялся, ни себе, ни ей.
Взявшись под руки, они посеменили по пустынным улочкам маленького, серенького города.
Все эти три месяца они прожили в сладком предвкушении надвигающейся удачи. Каждый день их был наполнен воодушевленным чувством, будто бы все, как говориться, схвачено, запрограммировано, расчерчено до мелочей, до тонкостей, словно прибыль уже у них в кармане. Андрей Александрович мечтал в гараже, на работе, в поездках на автобусе, в походах домой, какие выгоды он приобретет от полученных прибылей, какие обязательные покупки совершит, какие социальные привилегии сулит им полученное богатство. Необязательно, конечно, это богатство должно было быть, по его разумению, необычайно громадным. Но много ли нужно было обычному водителю автобуса. В его понимании богатство состояло уже в возможности купить несколько квартир, пару машин, вернее, говоря, иметь возможность их приобрести. Чего и говорить, он с женой, а в особенности он сам испытали сильный стресс от потери столь значительных накоплений, в течение шести лет откладываемых на книжку. Стресс этот повлиял на их психику неоднозначно, дезориентировал их, по крайней мере, точно. Они в унисон посчитали, поддавшись уговорам Андреевой, что раз они так скоро лишись всех своих запасов, то, следовательно, и заработать, вернее, наварить капитал можно аналогичным путем. Ведь, как известно, кто-то теряет, а за счет этой потери кто-то и приобретает. Этой логикой они и руководствовались совместно с Любовью Андреевой. Та вообще любила рисковать, и казалось, что ей доставляет неимоверное удовольствие играть с судьбой. К тому же она страстно желала разбогатеть, и это желание их всех объединяло. Они уже и дождаться не могли, когда же этот срок закончится.
Прошли наконец-таки все эти месяца. Подкралось время забирать почти удвоенную сумму. Андрей Александрович оделся в самый свой ценный классический костюм, который привез еще из Молдавии, и готов был уже, с любезного позволения жены, отправиться.Проверив, достаточно ли приглядно он вырядился, она его отпустила в дорогу.
Думаю, вполне понятно и вполне предсказуемо внутреннее состояние Андрея Александровича. Оно было прекрасное, он был, можно сказать, счастлив, до нельзя счастлив, до корней волос счастлив. Волосы его были седы, но если бы они могли отобразить его внутренние переживания, то они непременно, тут же преобразились в сияющий лоскут, в белоснежный пурпур, переливались бы всеми цветами радуги, колосились и рдели и не только ловили солнечные лучи, но и в полной мере отражали их в лица прохожим. В общем, настроение его было порхающим. Ему даже хотелось петь, хотя, в принципе, он никогда этого не делал, и даже в душе, будучи в полном одиночестве, стеснялся своего голоса. А теперь ему хотелось, очень хотелось поделиться своим прекрасным настроением с окружающими, но было категорически нельзя – жена запретила, и он шел в банковское отделение, словно шпион, боясь проболтаться, боясь лишний раз не так взглянуть на прохожего, слишком подозрительно поздороваться. Но когда забывал о конспирации, лицо его снова преображалось, принимало наивный, детский вид, глаза расплывались в улыбке, он шел довольный и счастливый, словно первоклассник домой с долгожданной пятеркой. Уместно говоря, достаточно противоречивые чувства его переполняли.
Отделение банка было почти полно. К кассам скопилась длинная очередь. Он подошел к одной старенькой женщине. Она была довольно бедно одета. Непонятно вообще, что она здесь делала.
– Вы последняя? – вежливо поинтересовался он, не углубляясь в детали.
– Нет, за мной еще молодой человек, но ушел, а так вроде последняя, – нерешительно ответила старушка, словно уловив его мысли, подозрительно его оглядывая, и как бы говоря: «а чем я тебя хуже?»
– Ну, тогда я за вами, – сообщил он и встал в очередь со спокойной душой, снисходительно не принимая во внимание ее подозрительности.
Очередь тянулась медленно. Некоторые подходили к кассам, затем узнав какую-то, разумеется, для них важную информацию мгновенно убегали, и, придя снова, становились в конец очереди.
– А почему все бегают? – спросил он у рядом стоящих.
– Выгодное предложение, потом узнаете, когда подойдете к кассам, – отвечал ему молодой человек с искристой улыбкой.
Терпение его подходило к концу. Ему уже казалось, что он готов оттолкнуть эту бабушку, которая долго вытребовывала свои деньжата, наверняка, по его мнению, жалкие, незначительные, из-за которых и переживать бы не стоило. Наконец, их ей выдали. Она с осуждениями отошла и принялась складывать их в свой потертый бумажник.
– Следующий, пожалуйста, – проговорила девушка в белоснежной рубашке.
– Здравствуйте, мне бы вклады свои забрать, – обратился нерешительно он.
– Ваш номер счета. Подождите минуточку. Пока вот ознакомьтесь с нашим предложением, – сказала она и протянула ему черно-белую листовку.
Он бегло ознакомился с ее содержанием, и взгляд его моментально упал на цифру в сто процентов, которая была выделена толстым, жирным шрифтом.
– Простите, а это что? – поинтересовался уже увереннее он.
– Это процент, под который мы принимаем вклады от постоянных клиентов.
– Серьезно?! – произнес он, чуть ли совсем не потеряв дар речи. – Тогда не надо, не надо мне. Можно, то, что у меня накопилось, все это положить под этот процент? – А еще можно, сверх того положить, – слегка задыхаясь от волнения говорил он. –Что если я сейчас сбегаю и еще принесу. Все положите?
– Конечно, – мягко улыбаясь, ответила молодая служащая.
–Тогда я мигом, подождите.
Он мигом сбегал в другой банк, выстоял куда меньшую очередь, но тоже довольно большую, и через час уже вернулся, и встал в конец очереди. Сердце его бешено билось и волнения и от бега, который он решил предпринять для того, чтобы скорее успеть, чтобы другие не заняли его место, чтобы ему тоже хватило. Он решил даже не советоваться с женой, потому что знал, что она будет точно согласна. Очередь приближалась, и по мере ее приближения сердце его усиливало свой стук. Оно достигло пика своего сердцебиения, когда он, наконец, достиг своей цели, встал у заветного окна. В этот момент у него в глазах помутнело, ему стало немного даже не хватать воздуха. Чтобы облегчить поступление воздуха, а, в самом деле, не задумываясь, он расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Это не помогло.
– Вам плохо? – уточнила с пониманием служащая.
Этот вопрос мигом отрезвил его.
– Нет, нет, все хорошо, – пояснил Андрей Александрович, подумав, что коли скажет: «плохо», могут не принять вложение.
– Вы уже сбегали. Быстрый вы, – подбодрила лестью его голубоглазая, хрупкая девушка.
– Да уж какой есть, устаю на старости лет.
– Что выговорите такое, какой вы старый, вы совсем не старый, – добавила она игриво.
– Можно поскорее оформить? – опомнился от мечтательного раздумья Андрей Александрович.
– Да, конечно, вот вам ручка, документ.
Он также бегло ознакомился с этим документом, как и с листовкой, лишь достоверно убедившись в том, что процент, так сказать, стопроцентный, и расписался где нужно, как полагается, с галочками и завитушками.
– Вы со всем согласны? Внимательно прочитали? – уточнила молодая служащая.
– Да, да – проговорил он.
– Тогда, пожалуйста, внесите вашу сумму.
– Да, да, да, я сейчас, минуточку, – проговорил он и достал дрожащими пальцами денежные купюры, и ласково, бережно передал ей.
– Благодарим вас за то, что воспользовались нашими услугами.
– Вам спасибо, вам спасибо, – откланялся он, и ушел с блуждающей улыбкой на лице.
Совсем вскоре после этого выяснилось, что банк этот, якобы, обанкротился, и чтобы получить хоть какую-нибудь маломальскую компенсацию необходимо ехать в Москву. Андреева поехала и получила только часть своих денег. Роговы не поехали, и потеряли все.
***
Удар был нанесен страшнейший. Прасковья Фоминична чуть было не слегла с инфарктом в больницу, но, к всеобщему счастью, с ней все обошлось легкими припадками, несложным приступом стенокардии. По сравнению с инфарктом, это все же малозначительнее, хотя и довольно серьезное явление. Инстинкт самосохранения у нее сработал безотказно. Как-никак женщина – есть женщина, продолжательница рода, а потому, видимо, и живучее и в старости.
С Андреем Александровичем все обстояло не столь благополучно. Он, конечно, не подал виду, но внутри у него все перевернулось, сжалось, опустилось, снова перевернулось, сжалось, резко оборвалось, и так уже и осталось. Потрясение, которое он испытал, было сродни потере близкого человека. Такая сильная надежда, такая высокая мечта разбилась, разрушилась, сгорела дотла, не осталось даже пепла, намека на прежнее существование.
Окрепнув окончательно, Прасковья Фоминична принялась с остервенением поедать своего мужа морально, хотя, не применю сказать, что в случае, если бы, перед тем, как осуществить свой вклад, он пришел бы домой и согласовал с ней свое решение, оно, наверняка, со знаем дела берусь утверждать, ничуть не изменилось бы, а может быть, стало бы даже глобальнее, в том предположительном смысле, что она бы достала из потаенных мест свои личные сбережения и доверила бы емуих почти целиком, оставив на их повседневные нужды самую малость.
– Откуда же мне было знать, я ж как лучше хотел, – бессильно и бессмысленно оправдывался он.
– Да ты ж существо неотесанное, дурак ты старый, ты же мог у меня перед тем спросить, уточнить, – кричала она, еще до конца не оправившаяся, а потому не в столь сильных выражениях. – Куда ж такие денжищи вкладывать. Там, небось, накопилось уже тысячи четыре, а ты еще хотел. Бестолочь, бестолочь, – произносила она обессиленно и снова ложилась в постель.
Он виновато, понуро молчал, ему и самому было неимоверно тяжело переносить угрызения совести, стыдливые муки.В коей-то веки он взял всю ответственность на себя, и такое тяжелейшее падение вышло. Еще бы ничего – печально, конечно, но все же терпимо – если бы ответственность разделилась между ними надвое. Но переносить самому, да еще и выслушивать периодические упреки жены – незавидная, прямо скажем, доля ему выпала. Кроме того, Прасковья Фоминична вскоре и совсем поправилась, так сказать, всем своим существом и принялась уже за полнейшее его поедание. Здесь уже выливались и проклятья, и всевозможные нецензурные оскорбления, которых мы не будем цитировать дословно, в целях приличия, не гонясь за истинно русским жанром, как называют это некоторые, или за усилием смыслового эффекта, как объясняются другие, а по сути, для привлечения большей публики, для пущего пиара, как видится мне.Он совсем опустился, поплохел, осунулся, еще сильнее постарел, и, как казалось, даже посидел сильнее. Жена его ни капли не щадила и напирала со всей своей напористостью, прикрывая ее торжеством необходимости. В какой-то момент она уже поняла, что укорять его бессмысленно, но все же продолжала для услады, до полной своей моральной реабилитации. Впоследствии она все-таки остудила свой гнев, и они вместе объединились против Андреевой, которая, по их мнению, и была виновницей всего этого ужаса, кошмара. Впрочем, Андреевой их придирки были, все одно – что слону собачьи укусы, с тем условием, что она сама искусно владела механизмом угнетения, подавления,смею сказать, даже морального убийства, и на нее подобные уловки не действовали в полной мере, как, например, на Андрея Александровича, который этими навыками совершенно не владел, и даже адаптироваться к ним полноценно не приспособился.
Что же касается супружеского поведения в целом, общих для двоих положений, то, стоит непременно сказать,что семейная их жизнь стала определенно куда более закрытой, закрепощенной. Они менее стали появляться на публике, если таким словом можно обозначить провинциальный бомонд. Еще меньше бывали в гостях, находя себе всевозможные отговорки. Даже с коллегами держались так, как будто на них возлагали часть общей вины, или как будто стыдились своего бытия. На работе они старались скорее покончить с делами и отправиться домой, в отчуждение как бы в изгнание. Андрею Александровичу в это приходилось, правда, полегче – кроме кондукторши, он ни с кем не принужден был насильно общаться. И эта профессиональная обособленность была ему по первости легка и приятна. Однако она повлияла на него не совсем положительно – он по-своему одичал, отвык от живого общения, ушел, что называется, в себя. Тогда как супруга его, поначалу чрезвычайно тяготившаяся общением коллег, со временем уловила минутку им выговориться, так сказать, по полной программе, и чаще отвлекалась от удручающих мыслей. Однако, оставаясь одна, или находясь дома, наедине с ним, она снова впадала в уныние, и снова, с неистребимой яростью, принималась безжалостно грызть его нервную систему. Что и говорить, они испытывали сильнейшее потрясение, сродни разве что потере близкого человека.
Тем не менее, даже такой силы потрясение не преподало им правильный урок, вернее, они его не усвоили, вернее даже, постарались уклончиво не заметить. Конечно же, они положительно сообразили, что в подобные авантюры больше им ввязываться не следует, но снова, точно по заданному сценарию принялись (я даже затрудняюсь, как это действо теперь назвать, потому что слишком уж много повторений) скажем так, откладывать средств на сберегательную книжку. И продолжали копить в протяжение всей оставшейся, отмеренной им на земле жизни, и откладывали, и снова набирали внушительный капитал, который снова, если я не ошибаюсь, теряли, и даже им самим становилось в какой-то момент непонятно, для чего они, ущемляя себя, собирают, копят, но, невзирая на смутные сомнения, они систематически продолжали откладывать, и не совершать на эти средства никак серьезнейших приобретений. Только под конец жизни, когда Прасковья Фоминична с тяжелой болезнью уже слегла в постель, они решили, наконец,на собранные деньги приобрести квартиру дочери.Стоит дополнить, что их долго перед тем уговаривали знакомые, советовали им вложить в недвижимость, но они отнекивались, находили всякие оправдания, говорили, что дочь, дескать, сама должна свою жизнь стоить. Это было самое главное, безотказное их оправдание. Впрочем, все одно собственных средств им, якобы, не хватило, либо они снова поскупились. Так или иначе, квартира эта была приобретена на общие ее и их средства. Непонятно, куда подевались все остальные их накопления, может быть, они кому-то и сгодились, принесли достоверную пользу, а быть может, и вовсе растворились после их кончины. О том мне уже совершенно ничего не известно.
Чрезвычайная экономия
© Copyright: Дмитрий Швец 7, 2014
Свидетельство о публикации №214062001839
Свидетельство о публикации №214062001839
Рецензии