Любовь через обострение

Это было бы смешно, когда бы ни было так грустно. Стоял поздний апрель. На тополе, подсматривающем в ее окно, появились удивленно поднявшие острые мыски пока еще нежно-светло-зелененькие клейкие листочки. Вчера еще бередили души и тела летние погоды, а сегодня пошел по-сезонному холодный редкий, но затяжной дождь. Видимо, именно этот резкий перепад погоды вызвал в ней бурю эмоций, их обострение. Она как-то вдруг и сразу выбилась из сил. Навалилось все: пресыщенные разного перепадного из радости в раздражение  рода событиями выходные, мелкие неудачи на работе и в служении, назойливо-навязчивая мысль, что она ни-ког-да не освободится от анартх-оскорблений – желания отматерить некоторых конкретных особей… Нет, она прекрасно осознавала, что когда-то настанет (и изредка уже в ней мелькало протуберанцами) не теоретическое, а реальное понимание, теплое и покойное ощущение, что и эти люди – замысел Господа, Его лила на благо ей, все – на благо, даже если сегодня просто хотелось их отматерить… Но все эти внешние крюки и внутренние ломы были сущим пустяком в сравнении с той невыносимой тяжестью, что прессовала ее маленькое дамское сердечко, заставляло поступать и говорить именно так, как она в последнее время поступала и говорила. И это была безнадежная любовь. Большая-большая, рыхло-белая с радужными отблесками-переливами, как взбито-ватное летнее облако, беспечно торчащее в синеве летнего неба. Нежная-нежная, как топленое масло-ги, податливо тающее на пальцах и зовущее обернуть все твое тельце своим воздушно-теплым прикосновением, до единой клеточки… Давно, со времен большой и трагичной любви, невеселому финалу которой уже больше десятка лет,  ее мысли и ощущения не были столь болезненно навязчивыми. Когда он, сидя на утренней службе, вдруг начинал почесывать за прозрачным ушком (он весь состоял из прозрачности и невесомости: и движения, и хрупко-фарфоровое тельце, и тонкая улыбка Пьеро), ей хотелось сорваться с места, подлететь и почесать вместо него… И она уже ни на шутку боялась, что однажды сорвется, подлетит и почешет…
  Она совершенно отчетливо – разумом – понимала, что такой вот – абсолютно ей не пара. Он явно тщательно все прибирает дома, придирается к мелочам, скупится на слова и проявление эмоций, скрупулезно считает финансы, и вообще все подсчитывает и просчитывает, чего она в принципе терпеть не могла… Она прекрасно осознавала, что он до сих пор по ночам кукожится от боли, вспоминая интим с недавно бросившей его женой, в сущности, абсолютно никчемной личностью, тем не менее, установившей, наверное, еще на долгое время вперед в его сознании табу на доступ к другим женским душам и телам… Потому что такие, как он, обладают просто дубово-железобетонной крепости постоянством и верностью. Но ей было все равно и наплевать на все вышеперечисленные его стигматы. Она прекрасно осознавала, что ему, как бы то ни было, льстит ее неравнодушие. Он был далеко не дурак, чтобы это не уловить, да и в той маленькой компании, в которой они «терлись» любые секреты рано или поздно просачивались… На взгляд идиота, она была великовозрастной опухшей развалюхой (состояние «за сороковник» для резко пополневшей, втюрившейся в 27-летнее изящество – проблема), бесформенной, отжившей-отгулявшей свое старой клячей, кем-то там еще… Для нее все это было, конечно, досадной помехой, писклявым комаром подсознания, зудящим «ты не имеешь права, посмотри в зеркало»… Но ее вечно юная душа в зеркало не смотрела. Она оголтело взлетала, парила, сочиняла дикой страсти стихи, заливалась истерическим хохотом, вытворяла-куролесила такие па и пируэты, о которых в последние несколько туманно-депрессивных лет уже и начала подзабывать… Она искренне и, как умела, яростно рвалась навстречу Кришне, она на ощупь, с помощью только вот этого своего влюбленного вдохновения находила слова, которые потом (так забавно было это подмечать!) пригождались в проповедях ученым мужам. Она сама удивлялась этому ниагарному фонтанированию, но и радовалась: «Как хорошо! Я – снова жива. Как никогда – жива. Даже если я нисколько не любима, я – люблю!»
Ни эротических фантазий с его участием, ни идиллических сцен будущей совместной жизни она не рисовала. Она была лишена напрочь сентиментальности – на ее взгляд,  совершенно дибильной черты, характерной для большинства особей женского полу… Она жила сегодня и сейчас переполнявшим ее чувством любви, чет там как-то пытаясь его утешить, когда он наивно-искренне делился с ней размышлениями о «как вернуть жену», но вместо «как вернуть» у нее получалось (ну, ни капли достоинств в его рассказах о бывшей она в ней не разглядела) «лучше присмотрись к нашим молодкам». Она даже разузнала его соционический тип и попыталась по-сваховски подсказать, кто ему подойдет… Ну, под венец она их не поведет – увольте, но если этот дуралей выберет не ее, то искренне их благословит. Пусть будет счастлив с какой-нить смазливой хрупкой дурехой… А она – ничего никогда ему не скажет, раз такой дибил и обумбок, раз не выбрал великолепную ее. Она будет продолжать лепить из поддатливых мягких слов – дара ей с небес – стихи о лилах Кришны, в том числе и об этой смешной и нелепой игре, в которую маленький голубоватый шалун заманил ее вечную душу… И вот от этой любви, от этой непосильной тяжести она навзрыд рыдала в затянувшийся непогожий апрельский вечер… Мыла опухшую, покрытую красными пятнами рожицу – и рыдала дальше. Щас она высморкается, пойдет стирать кучу белья, играть на мриданге домашнее задание и дочитывать сегодняшние круги. И каждую капельку соплей, каждый неуклюжий удар по даянам и боянам и каждую крутку мокрых трусов посвятит ему и Кришне… Ведь любовь всегда приходит, есть и будет только так – через обострение всего-привсего, когда она – в каждой капельке и в каждой крутке…