42. Двойники. Камергер призраков

           42. Камергер призраков

Константин Случевский – мореплаватель и придворный, реалист и визионер, классик и декадент – житель нашей магической  Трапеции. Существо многоликое, «семиглавое», был он накоротке с петербургской пресловутой потусторонностью.

Не чужд, в особенности, одному из основных пра-мифов этого города – о том, что мертвые здесь более могущественны, более интенсивны и  интересны, наконец, даже более живы, чем живые.

Не знаю, есть ли у какого-либо другого русского поэта в стихах столько обаятельных покойников, столько восставших из гроба, и ничуть не потерявших свежести прахов, как у Константина Константиновича.

Тут и невеста:

В пышном гробе меня разукрасили
А уж я ли красой не цвела?
Восковыми свечами обставили, –
Я и так бесконечно светла!»

И кокотка-актриса:

В костюме светлом Коломбины
Лежала мертвая она…

И поморы-корабелы, и герои великих исторических битв, и петербургские чиновники… Целый хоровод мертвецов, произносящих изящные монологи.

Посетив кладбище и приникнув к надгробию, поэт слышит интимный шепот полуистлевшего обитателя могилы:

«…Очи впавшие засыпаны песком,
Череп голый мой источен червяком,
Надоела мне безмолвная родня.
Ты не ляжешь ли, голубчик, за меня?»

Шествие свежезарытых покойников (с элементами цирка, бурлеска и жертвоприношения) наблюдает лирический герой у погоста в ночь родительской субботы:

…Кто-то лысый – полосатый
В красных брюках, в пестрых перьях,
Важно шел петушьим шагом
Тонконогий и пузатый.

Кто-то длинный, очень длинный,
В черном фраке, в черной шляпе,
Шел, размашисто шагая,
Многозвездный, многочинный.

Кто-то, радостями съеден,
В туго стянутом корсете,
Раздушен и разрумянен,
Проносился, вял и бледен…

Наконец, он сам себя изобразил в программном стихотворении, как притворившегося мертвым, зоркого, хитрого наблюдателя на собственных похоронах:

Я видел свое погребенье,
Высокие свечи горели,
Кадил непроспавшийся дьякон,
И хриплые певчие пели.

Жена в интересном безумьи
Мой сморщенный лоб целовала
И, крепом красиво прикрывшись,
Кузену о чем-то шептала…

Одна из ипостасей поэта, Камергер теней, придворный царства призраков, князь оживших мертвецов. Особый чин. 

Только он смог сохранить в столь деликатном и тонком поручении судьбы все достоинство и присутствие духа, весь такт природного аристократа и служителя муз.

Эхо-магнит

Стихи Случевского «После казни в Женеве» оценили Мандельштам и Ходасевич (житель и гость фэнсиона). Последний, по словам жены его, Берберовой, «вел свою генеалогию от Державина …через очень страшные стихи Случевского о старухе и балалайке…».

Текст этот можно истолковать по-разному, но, мне представляется, выражен в них вечный кошмар созидания (дополняющий творческие радости):

Мне снилось – я лежал на страшном колесе,
Меня коробило, меня на части рвало,
И мышцы лопались, ломались кости все.

И я вытягивался в пытке небывалой
И, став звенящею, чувствительной струной,
К какой-то схимнице, больной и исхудалой
На балалайку вдруг попал, едва живой!

Старуха страшная меня облюбовала
И нервным пальцем дергала меня,
«Коль славен наш Господь» тоскливо напевала
И я ей вторил, жалобно звеня!

Эта гарпия – одно из обличий русской музы, жестоко карающей самых преданных своих адептов. «Кто много любит, тот строго карает».

Мы видели русскую Музу  в разных обличиях: девушкой-аристократкой, которая держит в нежной руке «волшебный скипетр вдохновений», молодой крестьянкой под ударами кнута.

Теперь она предстала нам «старухой страшной», щиплющей струны живой балалайки. Запомним ее и такой.

А стихотворные фантомы Случевского – поселились на почетном месте среди жителей Трапеции-второй. Литературного его отражения. Города фантомов.

Герои и прототипы. Протагонисты и антагонисты. Сурово, подробно прописанные «образы» прозы. И нежные имаджины поэзии.

Двойники.