Учитель

       Седеющий человечек долго учил нас цигуну. Ему было лет тридцать пять, ранняя седина обрамляла его свежее и спокойное лицо, как небольшой парик, надетый для съемок экзотического представления. Мягкие, замысловатые движения перетекали от одного к другому, мышцы долго не могли понять – они призваны работать или лениться. Невольное напряжение все портило, и учитель сердился: «Сосредоточьтесь, двигайтесь плавнее, помните о линиях идущих от макушки и копчика, представьте нечто под кончиками пальцев…» И мы усердно пытались двигать, вдыхать и выдыхать нечто воображаемое. Это воображаемое, призванное насыщать и укреплять тела простых, смертных учеников, приходило и уходило как-то не в такт. Учитель заставлял повторять движения, и ощущение сочетания его уверенности и собственного транса делало воображаемое естественным, как появление и исчезновение карт и монеток в руке иллюзиониста после сотого просмотра фокуса.
 
Раз в неделю я приходил в чистый, аккуратно покрашенный зал, где, казалось, сама идея попрыгать или сыграть в мини футбол ощущалась как кощунство. В зале говорили тихо, двигались медленно и сосредоточенно. Даже тренажеры не могли нормально работать. Их поставили в ряд, у дальней стенки, освободив большую часть пространства для цигуна. Они постоянно ломались, хотя использовались крайне редко, будто психическая энергия проникла в каждую щель, пропитала каждый винтик, и зал сопротивлялся малейшим переменам настроения.

Занимались у учителя в основном перезревшие, некрасивые женщины. Их очень расслабляла атмосфера медлительного и сосредоточенного ухода от ежедневного дерганья дома и на работе. Вне зала, в прихожей комнате они после каждого занятия устраивали чаепития и постоянно сплетничали, жаловались на притеснения и семейные проблемы. Эти сплетни и жалобы грели самолюбие учителя. Он постоянно занимался чем-то вроде психоанализа на восточный манер.

- Ничего, Лена. Подкачаешь ци, они сами отстанут. Главное, потом не нарывайся, делай вид, что ничего не произошло.
 - Брось, Катя. Если кого тянет на ссору, ее не изменишь. Дыши равнее во время упражнений, потом сама поймешь, что тебе надо.
 
Дамы млели, мучились от невозможности потрахаться с учителем из-за своего возраста и конкуренток и исправно приносили деньги на поддержание учебного процесса.

Мы, небольшая группа мужчин, усердно помалкивали. Мы были неинтересны учителю своим чувством равенства и собственного достоинства, поддерживаемого нашим статусом вне клуба и противоречившего основам восточной мудрости и цигунотерапии.

Вне зала, по дороге к метро, я наслаждался каждым вздохом. Был конец апреля, одежда, надетая после долгого зимнего хождения в пальто, позволяла ощущать себя спортсменом, добившимся необычной легкости в движении без изнурительных тренировок. Улицы, лишенные сугробов, стали просторными. Люди выглядели красивыми, вечерняя Москва обрела, наконец, закатное разноцветье домов, прежде неразличимое в зимних потемках.

Шел уже третий месяц занятий. Мы все увереннее пытались схватить невидимую ласточку за хвост, держали равновесие с поднятым коленом, плавно переваливались с ноги на ногу, изображая шаг тайцзи, но особых успехов не добились. Наверно, если бы мы месяца три подряд собирались по субботам поиграть в футбол, результат был бы большим. Мы были лишними на празднике женских сплетен и посиделок. Хотелось куда-нибудь на природу, в вечереющий, еще полный света, парк или на захудалый стадиончик, напоминающий об уроках физкультуры в школе и институте. Наверно, так и следовало проводить занятия в хорошую погоду . По телевизору недаром часто показывают китайцев, делающих свои упражнения на открытом воздухе, безо всяких учителей под боком и как кто умеет. Но тогда мы оказались бы вне тихой атмосферы зала, пропитанного духом общих занятий и коллективной сосредоточенности. Да и наш климат слишком прохладен.

Учитель относился абсолютно безучастно к переменам настроения в группе. Кто-то совсем ушел, кто-то начал пропускать занятия, появлялись новые ученики. Он по-прежнему рассуждал о пользе тайцзи во время занятий и продолжал восточную психотерапию после, в процессе женских чаепитий. Чем больше я наблюдал за учителем, пытаясь понять русскую душу пропитанную китайским цигуном, тем больше ощущал странную восточную обтекаемость. Мне приходилось видеть достаточно много китайцев-демагогов и наших доморощенных ушуистов-демагогов. Последних я видел особенно много. Они вечно болтают об янь и инь, круговых движениях и духовности. Духовность из них просто прет. Ударить по-русски кулаком – вульгарно, зато бить ногой по яйцам, ломать шейные позвонки, рвать сухожилия, подражая пьяной обезьяне или стрекочущему посреди луга кузнечику, - верх духовности и торжества буддийской идеи избавления от страстей и жажды насилия. Наш учитель не любил российскую смесь традиций дедовщины и преклонения перед Востоком в поисках объектов высшей мудрости, позволяющих заставить остальных молиться себе, как передатчику высшей благодати. Он был именно обтекаемым и старательно избегал примитивных рассуждений, пытаясь заставить нас двигать воображаемое. Дальше все должно было само встать на свои места. Здоровье обязано само укрепиться, тело приобрести способность двигаться в критических обстоятельствах, знакомые перестать действовать на нервы, а успех по работе прийти сам, повинуясь правильной работе подсознания и возросшему чутью на правильные шансы в нужный момент.

Прошел еще месяц, а успех не приходил. Вместо цигуна меня все сильнее занимала личность учителя. Давно пришло время бросить группу, заняться чем-нибудь более подходящим для моего характера, а я продолжал посещать занятия. Мне почему-то казалось, что просто так уйти, не поняв нечто ускользавшее в его личности, преждевременно.

Странное дело, мы давно знали друг друга, и раньше я находил больше причин уважать его. В молодости учитель был хорошим каратистом, успешно выступал на соревнованиях, пробил себе дорогу в Москву. Потом он увлекся китайской медициной и цигуном, собрал большую библиотеку, проверил восточные гимнастике на практике и многому научился. Кое-кто назовет эти достижения ерундой, но меня они впечатляли. Он мог, например, продемонстрировать бесконтактный удар по печени. Сантиметрах в семидесяти от открытой ладони кулак останавливался, и ладонь охватывало жжение, нараставшее в течении минуты. Затем жжение начинало переходить в глубь тела, и учителю приходилось делать пассы руками, уничтожая последствие непонятного удара. Он мог взглядом заставить ничего не подозревающего человека шлепнуться и потерять сознание, ускорить срастание перелома, лечить воздействием на точки, уничтожать порчу и делать еще массу вещей, о которых предпочитал не распространяться. О способности ломать кирпичи и отталкивать противника метров на пять и дальше и говорить скучно.

Во всякую порчу и необходимость усердно бороться с ней я особенно не верю, хотя встречал людей, хваставших искусством забирать у других энергию и вздрагивающих как ошпаренных секунд через пятнадцать после того, как я потихоньку складывал пальцы в кармане в защитный жест, показанный учителем. Любопытно общаться с такими типажами. Вот он разговаривает с тобой полный уверенности и силы, объясняет, какой он крутой, вздрагивает и срочно прощается. Смешно, но и после этого, я особенно в порчу не верю. Порча, все-таки, нечто связанное с подсознанием. Пять-десять минут всяких пассов и ритуалов – ничто в сравнение с работой подсознания, пока мы заняты делом, общаемся или спим. Большинство дурных людей непрерывно подсознательно стремятся испортить другим жизнь и добиваются больше успеха, чем все колдуны, вместе взятые. Колдовство – заболевание от избытка гордости. Я, дескать, могу испортить другим жизнь, а они, якобы, не в состоянии. Да любой инспектор ГАИ при желании колдуну всю пресловутую энергетику за час беседы растопчет.

Сравнивая достижения учителя с различными байками о сверхспособностях, приходилось признать слабость воображения и убогость достижений многочисленных экстрасенсов, ,святых праведников и подвижников йоги, заполонивших экран и журналы , годами отказывающихся от мяса, водки и прочих радостей жизни, ради самоутверждения над окружающими. Для полноты своего духовного развития продвинутому учителю осталось только испытать таинственную связь силы судьбы с силами цигуна и логикой человеческого поведения в нашем еще более продвинутом, вечно ищущем мире. Повинуясь какому-то порыву свыше, друзья старались втянуть его в некие полу криминальные операции, где им достались бы деньги, а ему слава мага и экстрасенса. Предложения шли косяками, и учителю приходилось постоянно отрываться от книг по восточной философии и изучать Уголовный Кодекс. По мистическому стечению обстоятельств, с каждым прочитанным параграфом количество друзей и конкретных предложений уменьшалось. В итоге вокруг него осталось только несколько неспособных на интересные деловые предложения приятелей. Жену удалось увлечь восточной философией и цигуном. Ее ци многократно возросло. Многократно возросли и претензии на уровень жизни. Учитель развелся и стал общаться с женщинами с намного менее совершенной энергетикой. Последним на моей памяти случаем, потрясшим его психику, стала слезная мольба одного господина о восстановлении попранной справедливости.

Некий бизнесмен, которому этот господин, используя служебное положение, помог загрести лимона три баксов, отказался делиться. Уголовный Кодекс несколько охладил пыл пострадавшего использовать физические меры воспитательного характера. Тогда он бросился учителю в ноги и стал заклинать его использовать все чары для пробуждения в заблудшем бизнесмене чувства совести и стремления делиться с другими по справедливости. Он даже предложил 5% дохода с каждого доллара, полученного путем водворения обратно в душу бизнесмена, ускользнувших в неизвестном направлении, благородных чувств. Учитель впал в полную прострацию. Ему, не много, не мало, предложили задачу, о которую разбили лбы величайшие мыслители и религиозные деятели. Он нудно отказывался, ссылаясь на слабость и нехватку энергии. Через неделю объяснений у него стало на одного друга меньше.

Все бы ничего, но, после каждого происшествия, у учителя возникали пресловутые энергетические пробои, требовавшие лечения цигуном. Его жизнь превратилась в непрерывную борьбу со спонтанно появлявшейся порчей, таинственной оттого, что лица, насылавшие ее, и не думали заниматься колдовством. Они хотели «взять «свое». Это «свое» разбухало в нечто огромное, липкое и все проникающее. Они накачивали себя самыми простыми, естественными желаниями и направляли их во все стороны, как дождевальная машина на зеленом газоне, вращающаяся вокруг своей оси под давлением выбрасываемой воды. Борьба сменялась борьбой, но запереться в четырех стенах оказалось невозможно, да и слишком тоскливо. Учителю приходилось работать, контактировать с различными страждущими. Уже назревала новая потребность привлечь его к борьбе за правду и справедливость. Руководство учреждения, нанявшее его преподавать цигун, не могло освободиться от арендаторов, отказывавшихся покинуть взятую в наем соседнюю территорию. Учитель старался держаться как можно тише, помалкивать о своих экстрасенсорных способностях и украдкой повесил специальное защитное поле в спортзале.

Несколько раз я пытался поговорить с учителем откровенно хоть о чем-нибудь. Но став для меня учителем, он превратился в совершенно обтекаемое существо, вечно занятое сиюминутными вопросами работы в клубе и обсуждением чужих проблем за чашкой чая. Работал он не много, и возможностей выкроить полчаса на конкретный разговор было хоть отбавляй. Наконец, одним субботним вечером я сидел тоскливо с чашкой чая, слушал женский треп, наставления учителя, смотрел на скучающие лица других мужчин, и что-то в моем мозгу прояснилось. Еще через неделю уже весело, с непонятно откуда взявшимся чувством уверенности и собственного достоинства взирал на происходившее действо, и учитель дрогнул. Он неожиданно спросил о жизни, посетовал на мои скромные успехи в цигуне и предложил выпить отдельно со мной чаю после ухода женщин. Я согласился, и через полчаса мы разговаривали откровенно, как до начала моих занятий.

- Я не понимаю, зачем тебе эта бодяга, - я пил чай и ждал нормального ответа.
Учитель моргнул глазами: - Надо где-то работать. Здесь хороший зал и платят больше, чем на прошлом месте.

 - Не про то говоришь. Не понимаю, почему ты ни хрена не делаешь, - нутром я понимал, что говорю нехорошо, учителю потом придется себя цигуном от энергетических пробоев спасать, но какая-то веселая наглость не позволяла остановиться, - ты же ни хрена не делаешь. Учить стареющих баб – не твой уровень. Им все равно как и с кем заниматься, лишь бы разговор за чаем был сладким, как принесенные пирожные. Ты же специалист, три года назад компьютер завел, чтобы книгу написать. Все точки и каналы изучил, говорил раньше о вещах, которые еще никто не описывал, а сейчас дурака валяешь.

- Сейчас много работы, надо обустроить спортзал, наладить учебный процесс, - учитель продолжал смотреть на меня спокойно и обтекаемо.

- Брось, здесь нет никакой работы. Ты променял настоящую работу на возможность самоутверждаться перед случайными людьми. Если я скажу, что ты ленишься, я совру. Ты боишься. Боишься уронить себя в собственных глазах, осознать свою ничтожность перед объемом работы, боишься, что напишешь чушь, вроде той, что пылится на прилавках книжных магазинов и продается только после предельной уценки. Посмотри на свою группу. Чем красоваться перед старушками, создал бы цигун, привлекающий молодежь, свою систему, приносящую пользу и радость, - пока я говорил, учитель оживился и стал чуть увереннее.

- Ты пойми, что именно этот цигун приносит пользу. Все рвутся в единоборства, накачать грубую, физическую силу, а у меня люди тренируют энергетику, занимаются тонкой работой, дающей намного большие возможности. Система проверена временем… - учитель повторял прописные истины, и мне пришлось притормозить минут на пять, давая ему высказаться.

- Опять не то. Ты непрерывно занимаешься саморазвитием, накачиваешь ци, двигаешь энергию по каналам, совершенствуешь экстрасенсорные способности, но такое может быть работой только до определенного времени. Как в любом спорте, да и любом деле самосовершенствование и саморазвитие являются главными до определенного мастерства. Потом главным становиться работа, как на соревнованиях, которые надо выиграть, зная, что здоровья победа не прибавит. Надо поставить победу выше саморазвития, парадоксально, но без этого самозабвения мастерство не растет. А ты боишься желать, боишься растерять свою силу. Раньше призывали, да и сейчас все призывают друг друга делать. Знаешь бабью фразу - «ну, сделай хоть что-то»? Сейчас бессмысленно просто делать. Надо хотеть делать свое, и делать самозабвенно, иначе помешают, отвлекут на другие цели, да и убедят в своей правоте. Ты посмотри на наше общество. Никто не умеет хотеть. Все говорят: «хотим деньги, хотим должности, виллы, тачки, женщин, славу, крутой отдых на модном курорте». На самом деле все хотят деньги вообще, должность вообще, тачку вообще. Мы давно превратились в кучу управляемых простофиль, готовых променять одно желание на другое ради успеха. Нас постоянно призывают к действиям, потому что знают, как в нужный момент подсунуть чужое желание в качестве пути к успеху. Посмотри на страну. Если бы население могло иметь хотя бы одно естественное и искреннее желание, страна бы стала другой. На самом деле мы  дезориентированы чужими советами и запретами Ты и не замечаешь, как тебе повезло. Спортзал есть, домашняя библиотека и компьютер есть, работай, пробуй, времени навалом, независимости с избытком. Ты хоть подумал, почему тебя, крутого экстрасенса, дергают сильнее других? Пока ты стоишь, любому проныре кажется, что тебя можно сдвинуть с места обещаниями благ или мольбами о помощи. Для хамов начинается беспроигрышная лотерея. Одного послал подальше, другой подвалит. Одни хватку натренируют, кто-то да и надует. А не удастся надуть, они все равно в выигрыше. От необходимости непрерывно подкачивать самомнение убивается способность выкладываться до конца. Все силы в поддержание собственного я уходят. Им это и нужно, талантливый человек, лишенный таланта из-за необходимости защищаться, оставшийся с самомнением дутого пузыря, всегда слабее природного хама. Специалисту, не боящемуся ощутить себя слабым и глупым перед задачей, стремящимся решить ее ценой предельной самоотдачи ума, знаний и времени, проще. На него не действует принцип – самооценка убивает силу воли. Он меньше обманывается относительно себя и легче видит чужую фальшь.
 
 - Хорошо рассуждаешь, но жизнь сложнее, и каждый сам ищет, что делать и когда начинать, - мудрый учитель ни на секунду не потерял свою обтекаемость.

- Ладно, извини. – Ответил я, и мы расстались.
Я спокойно пошел домой. Все встало на свои места. Мне больше незачем приходить в зал. Личность учителя не стала понятной. Зато возникло ощущение законченности своих мыслей и какой-то свободы в голове. Хотелось приняться за свои дела и не отвлекаться. Все-таки мудр учитель в своей обтекаемости, стоит позаимствовать и поменьше слушать чужие советы. В большинстве случаев наши советы нужны нам самим. Мы только навязываем другим способы решений собственных проблем и часто не столько помогаем, сколько предлагаем влезть в нашу шкуру и действовать правильно. Еще через пару кварталов мне слегка стало стыдно за эпатаж, но ненадолго. Да, наговорил всякой всячины, выглядел глуповатым в бестолковой эмоциональности, но я же не занимался годами цигуном ради совершенства и обтекаемости.

Утром в воскресенье я пошел прогуляться в парк. Только что прошел легкий дождик. В свежем, пахнущем зеленью парке почти не было людей. Видимо, еще не собрались на прогулки. На одной большой, полной света полянке я остановился и начал делать знакомые упражнения. Не пойму, зачем. Видно, полянка показалась привлекательной. Действительно, прекрасная штука, утренний цигун! Воображаемое направо, воображаемое налево, вверх, вниз, от себя, к себе. Все плавно, вдохнул, выдохнул. Настолько совершенно, и не знаешь, когда закончить. Переверни воображаемое, толкни воображаемое, вдохни воображаемое. И никакой спешки.