46. Двойники. Ахматовский ларчик

                46. Ахматовский ларчик (двойное дно)
               
Эти места помнят Ахматову.

Современник описал ее, идущую по Владимирскому, в гости, возможно, к Лидии Чуковской, жившей на Пяти Углах: «немолодая дама в поношенном платье, по моде старых лет, в стоптанных туфлях без каблука, помятой шляпке, похожей на детский колпак – и все же производящая впечатление достоинства, даже величия.

Она любовалась видом  куполов Владимирской церкви в створе улицы.

- Вы заметили? Над Литейным всегда стоит туча, или облако, разных цветов».

Акума, в переводе с японского – сверхъестественное существо, потомок древнего оборотня ( а в переносном смысле – роковая женщина).Так, после поездки на восток, прозвал Ахматову ее третий муж, Николай Пунин, и вслед ему, стали называть домашние.

Автор, написавший «Поэму без героя», самое магическое произведение русского ХХ века, оставил характерные следы (туфля без каблука) в мистической нашей Трапеции.

- Но сознаюсь, что применила
Симпатические чернила,
Что зеркальным пишу письмом…

И бывала она в Зеркальном доме.

Три двора, по центральной оси которых словно вставлено зеркало. Направо ли посмотришь, налево – одинаковые фронтоны, одинаковые ромбовидные светильники, повисшие в проемах арок, симметричные решетки и (исчезнувшие ныне) фонтаны. Анфилада дворов выходит на набережную Фонтанки и на улицу Троицкую – дом расположен  между берегами Двойников и улицей-Маскарадом.

Здесь жил профессор-патологоанатом Владимир Георгиевич Гаршин, он приходился племянником трагически погибшему писателю Всеволоду Гаршину (тоже обитателю этих мест).

История любви

У этой ахматовской шкатулки двойное дно. «Ларчик с оспенной материей…»
 
Из тылового Ташкента А.А. торопилась навстречу своему другу, который оставался в блокадном Ленинграде. Гаршин, кажется, столь же тяжело переживал разлуку с ней, как и она с ним.

Похоронив зимой жену, страшная смерть от голода, он (как будто?) просил Ахматову окончательно соединить с ним ее жизнь (до того они не могли пожениться, так как жена Гаршина не отпускала мужа, не мысля без него существования, решаясь и на самоубийство…)

В переписке Владимира Георгиевича и Ахматовой они (словно бы) условились, что  поселятся вместе. Гаршин телеграфно спрашивал ее, желает ли она носить его фамилию, Анна Андреевна ответила согласием – вот почему в Москве она широко оповестила знакомых, что выходит замуж.

Однако в Ленинграде, сразу же у вагона, Владимир Георгиевич задал ей странный вопрос: «Куда вас отвезти?»

«У птицы есть гнездо, у зверя есть нора…» Вечная кочевница по чужим домам, Ахматова в тот момент, видимо, особенно остро осознала, что «отвезти» ее – некуда.

Никто не ждал ее нигде.

Друзья погибли. Или еще не вернулись, и неизвестно, вернутся ли.

Единственный родной человек, сын Лев Гумилев, воевал на фронте, в штрафбате для «врагов народа».

Встреча на вокзале стала для нее инфернальным Перевертышем.

Минута полной исключенности  из жизни: в Петербурге  ли, в любви, в человеческом мире.

…Лучше б я по самые плечи
 Вбила в землю проклятое тело,
 Если б знала, чему навстречу,
 Обгоняя солнце, летела.

Ахматова телеграфировала московским друзьям: «Гаршин тяжело болен психически расстался со мной сообщаю это только вам Анна». Но психически больным Владимир Георгиевич не был.

Ему тоже явился Перевертыш.

Боль. Страх.

Вина перед погибшей женой – он писал Ахматовой в Ташкент, что только теперь понял, что она самый значительный человек в его жизни.

Клавдия Волкова. Каковая вовсе не была ни молоденькой аспиранткой, ни медсестрой, как часто сообщают в «популярном ахматоведении», а зрелой дамой, доктором наук и профессором, ровесницей Владимира Георгиевича. Взаимное чувство. Вскоре она стала его женой.

Но главное, видимо: адский опыт блокады, пережитый Гаршиным, отчуждал его от тех, кто опыта сего избежал.

Приходил он к Ахматовой еще и еще раз (пока она его не попросила прекратить эти посещения), пытался  что-то объяснить, оправдаться. Но в подобных случаях ничего, конечно, объяснить нельзя.

Однажды во время такого свидания у Ахматовой  вырвался крик, который с содроганием услышали в соседней комнате.

Через много лет, когда Владимир Георгиевич перенесший  инсульт, на больничной койке, просил через кого-то прощения у Анны Андреевны.

Она – ничего не ответила.

Умирающему самовольно отпустили грех от ее имени.

И все же, на третьем дне шкатулки, на последнем...

Любовь.

Ахматова: «Карты всегда правду говорят, из-за этого я не гадаю – боюсь. Мне однажды цыганка предсказала, что Гаршин будет меня любить до самой смерти. Видите, так и есть».

Она хранила подарок Владимира Георгиевича, брошку под домашним названием «Клеопатра», с темно-лиловым камнем, где была вырезана античная головка – украшение, которое она надевала очень редко. В день и час, когда умер Гаршин, камень треснул, сквозной трещиной, прямо через профиль Клеопатры.

Несомненно одно, много лет Владимир Георгиевич Анне Андреевне рыцарски служил – лечил от болезней, подлинных и мнимых (но от этого не менее опасных), был самой преданной и доброй Нянькой таланта.

Ему посвящены стихи, в которых поэт откуда-то сверху, из мира иного, следит за ходом собственных похорон:

Соседка, из жалости – два квартала,
Старухи, как водится – до ворот,
А тот, чью руку я держала
До самой ямы со мной пойдет.

И станет над ней, один на свете,
Над рыхлой, черной, родной землей.
И позовет… Но уже не ответит
Ему, как прежде, голос мой.

Лидия Чуковская (сама ее вернейший рыцарь):

   -  Всякому человеку трудно помочь, - сказала я, - а ей в особенности.
   -  Да, - ответил Владимир Георгиевич каким-то рыдающим голосом и вдруг схватил меня за плечо, - но что бы кто ни говорил (он оттолкнул меня), я эти два года ее на руках несу.
 
 <…> Он вчера приехал с дачи. Был у Анны Андреевны и находит, что она на грани безумия. Волосок. Опять сетовал на ложность посылок и железную логику выводов. Просил меня непременно пойти к ней. Не противоречить, но воздействовать. Потом он вдруг заплакал настоящими слезами <…>

Чувствуя себя под тайным надзором НКВД, А.А. вложила в тетрадь со стихами волосок. Ушла, а когда вернулась – волосок исчез. Она была уверена, что у нее в ее отсутствие сделали обыск.

Исчезающий «волосок», который Ахматова закладывала меж страниц своего дневника, тоже мог бы стать экспонатом  Музея питерского Зазеркалья.

Гениальная поэзия отличается от просто хорошей всего лишь чуть-чуть, всего на волосок. Но в этом волоске – все. Не тот ли, что лежал в тетради Ахматовой.

Секиры острие и усеченный волос –
Бог сохраняет все, особенно слова
Прощенья и любви, как собственный свой голос.

Любви им не хватило чуть-чуть. На волосок.

Гаршин считал, что причина всех болезней его Анны – «страшная интенсивность духовной и душевной жизни, которая ее сжигает». Совершив вскрытие скальпелем, патологоанатом ничего, кроме души, не обнаружил.

Такая же интенсивность всех чувств, душевных процессов, была свойственна и самому Гаршину – это их связывало с Анной Андреевной.

-  Что для вас тяжелее всего? Ее состояние? Ее гнев?
-  Нет, –  ответил он, – Я сам. Я понимаю, что теперь, сейчас обязан быть с нею, совсем с нею, только с нею. Но честное слово, без всяких фраз, придти к ней я могу только через преступление. Верьте мне, это не слова.  Хорошо, я перешагну, я приду. Но перешагнувший я ей все равно не нужен.

Стихи, посвященные Гаршину, Ахматова после их разрыва, сожгла
(легендарная ее «сожженная тетрадь»), но они (по крайней мере, часть их) воскресли из пепла, как маленькие фениксы…

Комментарий фэнсионера: Любовные неудачи Анны Ахматовой принято объяснять ревностью Эрато, музы лирики. О счастливой любви стихов почти что и не бывает.

Но, может быть, в данном случае виновник  – сам Зеркальный Дом.

Его обитателям (как и «жильцам» Фонтанного Дома) фатально в любви не везло. Чувство, дойдя до кульминации (словно до середины анфилады) начинало убывать, и возвращалось к исходной «нулевой» точке, повторив пройденный путь в обратном направлении.

Завистливый господин Искусство – как еще одно действующее лицо любовной истории (ср. Пушкинская – улица Несчастной Любви).