48. Двойники. Рука египетской принцессы

                48. Рука египетской принцессы


Вольдемар-Георг-Анна-Мария Шилейко (таково его полное имя) знавший 52 живых и исчезнувших языка, автор сенсационных востоковедческих изысканий, ухитрялся жить сразу в нескольких реальностях, одна безумнее другой. А самой фантасмагорической был красный Петроград.

Ахматова, по крайней мере, вначале, относилась ко второму своему мужу с пиететом – внимала долгим его повествованиям, к примеру, о гадательных зеркалах в Месопотамии; до четырех утра, «при всей своей ненависти к процессу письма», записывала под диктовку его переводы вавилонских текстов.

Неправдоподобный Шилейко был, к тому же, и поэтом! Не просто способным любителем, каких много на свете, но автором эротической лирики, которая выглядит достойно даже рядом с ахматовской:

В ожесточенные годины
Последним звуком высоты
Короткой песней лебединой.
Одной звездой осталась ты.
   
Над ядом гибельного кубка,
Созвучна горестной судьбе,
Осталась ты, моя голубка.
Да он, грустящий по тебе.

«Смугл, как турок, худ, как Дон-Кихот, на его птичьем длинном носу блестят стальные очки» (из аптеки мадам Лили?)

Благородный идальго оказался сущим младенцем в быту, да еще таком трудном, как послереволюционный петроградский. Не умел разводить примус и решительно отказывался сбывать на толкучке селедку из академического пайка. Селедка ржавела, а примус ржал.

Соседи по коммуналке-дворцу утверждали, что в быту у профессора  все складывалось не как у людей, шиворот-навыворот. Белье  на веревке не сохло, а мокло. Двери, половицы, печь-буржуйка, чайник – в его присутствии стонали и завывали, какими-то странными, почти человеческими голосами.

Женитьба горбоносого волхва удивила Петербург, близкие приятели «божественного Шилея» Кузмин, Лозинский, Чуковский даже загрустили, ясна им была вся безнадежность супружества двух лириков.

Гумилев прямо скажет Ахматовой: «Я плохой муж, не спорю. Но Шилейко вообще в мужья не годится. Катастрофа, а не муж». Но Анна Андреевна следовала велению чувств, и, кажется, рассматривала этот брак как епитимью за грехи молодости:

«К нему я сама пришла… Чувствовала себя такой черной, думала, очищение будет…»

И вот: «Три года голода. Владимир Казимирович был болен. Он без всего мог обходиться, но только не без чая и курева. Еду мы варили редко – нечего было и не в чем. Мне приходилось самой и топить печи, и стоять в очередях за провизией…».

Нищету она в ту пору еще не научилась перекидывать «левой рукой через правое плечо», как королевскую мантию.

Шилейко ревновал свою прославленную жену к ее друзьям, занятиям, к литературному успеху. Рукописями стихов растапливал самовар; не пускал на порог поклонников Анны. Даже запирал ворота, чтобы жена не смела выходить из дому в его отсутствие.

Она, в ту пору очень худая, гибкая, как змея, пролезала в щель под воротами.

Впрочем, на Ивановской, было еще по-другому. В фэнсионе молодые супруги провели всего несколько недель (затем переехали во флигель Мраморного дворца, где Владимиру Казимировичу выделили комнату), и именно эти недели были еще безоблачными, таких они оба мало знали в жизни. 

Тогдашним  студентам «профессор Ша» представлялся личностью запредельной – каким-то звездочетом из вавилонских зиккуратов, халдеем и ведьмаком. К нему боялись идти на экзамен. Мог не то, что завалить любого, а хуже – сглазить.Заколдовать.

Георгий Иванов вспоминал, как Вольдемар-Георг-Анна-Мария позвал его однажды съездить на Охту, к одному колдуну – который в миру оказался столяром Венниковым.

Шилейко привез к нему… мумифицированную кисть женской руки. Венников положил ее на стол, накрыл платком, стал произносить заклинания: «Явись, рука, из-под бела платка!» И вдруг на холсте появилась…  живая женская рука.

«Это была прелестная живая теплая смуглая рука. Она шевелилась, точно тянулась к чему-то, она вся просвечивала, точно сквозь нее проникало солнце… Шилейко вскрикнул и отшатнулся. Столяр не бормотал больше, вид у него был  разбитый, изможденный, глаза мертвые, на углах рта пена».

Что же это было? – спросил Иванов у Шилейко, когда они выехали с Литейного на ярко освещенный Невский. «Как, что было? Да, ведь ты не знал. Вот смотри – и он достал портфель и вытащил ящичек, вроде сигарного, со стеклянной крышкой. Под стеклом лежала сморщенная крючковатая лапка, бывшая когда-то женской рукой. Такая-то принцесса, - назвал Шилейко. - Такая-то династия. Такой-то век до Рождества Христова. Из музея. Завтра утром положу на место. Никто не узнает».

Как-то эта «рука, из-под бела платка» связана символически со слепком руки Ахматовой, который она специально заказала, чтобы послать кому-то из своих возлюбленных (у Анны Андреевны были на редкость миниатюрные кисти, суховатые запястья, унаследованные от матери, Инны Эразмовны).

Вспоминается также история о черном кольце, которое Ахматова подарила, в знак их тайного союза, Борису Анрепу. А он кольцо потерял в Лондоне, расторгнув тем самым мистическую связь «сквозь года и страны»…

Кольцу этому, с черной эмалью и бриллиантиком из бабушкиного ожерелья, А.А. приписывала таинственную силу; подарив, вскоре попросила вернуть его, но Анреп воспротивился: «Ваше кольцо будет в дружеских руках».

Когда А.А. рассказала эту историю Гумилеву, тот, ревнуя, принялся ерничать: «Я тебе отрежу руку, а ты отвези ее Анрепу, скажи: если вы кольцо не хотите отдавать, то вот вам рука к этому кольцу…» (продолжение темы Помпейского перстня, положенного в могилу с юношей Веневитиновым).

Встретившись с Ахматовой, на склоне лет посетившей Англию, Анреп «не смел на нее глаз поднять», чувствуя вину за кольцо…

Ахматова ведь тоже – египетская принцесса. И даже, в каком-то смысле, Клеопатра.

«Я дала ему свою руку» – нет, но слепок руки.

Окольцевала жениха – да, но не на совместную жизнь на этом свете, а там, за гробом,  в лучшем мире...

Может быть, Шилейко на Охте (даже неосознанно) ворожил о «своей голубке»? Просил у египтян –  ее кольца, ее верности?

«Стеклянный ящичек вроде сигарного». Мини-саркофаг вечной любви…