Арест Гумилёва. Фантазия

Гумилёв закончил читать публичную лекцию. Раздались жидкие хлопки.
Людей было мало, в основном, скучающие барышни да несколько старушек из уцелевшей ещё интеллигенции.
Чужие, случайные лица.
Поэт попытался сглотнуть ком в горле. Не получилось.
Он опустил голову и медленно сошёл с кафедры. На душе было скверно.

Гумилёв с детства считал себя не просто творческим человеком,
а верным рыцарем Её Величества Поэзии, невнимание к стихам его унижало и оскорбляло.

- Гражданин поэт, позвольте вопросик?
- Да.
Гумилёв поднял голову и наткнулся на наглую улыбку матроса в чёрном бушлате.
- Лето, – подумал Гумилёв, – и как ему не жарко?
А вслух произнёс:
- Слушаю вас.
- Скажите, – голос матроса прозвучал неожиданно звонко, нарушив тишину утомлённого зала, –
скажите, а можно ли срифмовать слова «бой» и «удалой»? Правильно ли это будет?

Накатило вдруг раздражение, что случалось с ним крайне редко.
Резкие слова сами слетели с губ:
- Можно срифмовать что угодно, хоть «кобылу» с «бубликом».
Но будет ли это поэзия?

Он двинулся дальше, прямой, как струна.
Однако плечи чуть заметно сутулились, и спина струила неуверенность и незащищённость.
Матросу, очевидно, это понравилось.
- Посмотрим! – кинул он Гумилёву вслед. – Посмотрим! Поэзия тоже будет наша.

Гумилёв шёл по улице и никак не мог успокоиться.
Неожиданно подумал про Блока, и на душе стало совсем скверно.
Блок в последнее время напоминал городского сумасшедшего, совсем утратил контроль над собой –
ходил в небрежном платье, курчавые волосы слиплись, свалялись в неприятные комья,
в уголках губ пузырилась пена.
Он носился по улицам, и постоянно, к месту и не к месту, вставлял фразы из своей поэмы «Двенадцать»,
которую все здравые люди посчитали нонсенсом.

- Милый Николай Степанович, – сказал Блок совсем недавно, ухватив Гумилёва за пуговицу жилетки, –
в какое время мы живём, вы понимаете, в какое интересное время мы живём?
Гумилёв мягко освободил пуговицу от цепких блоковских пальцев и заглянул в глаза «лунного избранника муз».
Они были тусклы и безжизненны.
- Живой мертвец, – подумал он тогда.

От этих мыслей стало совсем уж плохо.
Пришли на ум бесконечные женские измены, коварство Ани, предательство Лизы Дмитриевой – Черубины де Габриак.
Он уже давно не верит в порядочность любимых женщин.
Вот и Ирочка Вогау. Вроде бы прикипела к нему душой. Но всё время норовит убежать к Жоржику Иванову,
тот, якобы, обнаружил у неё талант. А какой может быть особый талант у женщины?
Все утверждают, что и у Ани тоже талант.
Слава Богу, это уже далеко от него, от его неухоженной холостяцкой берлоги.

В комнате Гумилёва поджидали двое.
Одного он сразу узнал – ротмистр Гордеев, вместе когда-то воевали в Литве.
Второй был незнаком.

- Печёнкин, – протянул руку этот второй. Пальцы у него были холодные и скользкие.
- Вы где служили? – спросил Гумилёв.
Печёнкин промолчал.

- Послушай, георгиевский кавалер, – обратился к Гумилёву ротмистр, – мы к тебе за помощью.
Не побоишься? Не откажешь?
- Смотря какая помощь, – осторожно сказал Гумилёв.

Он уже давно научился никому не доверять, даже самым близким.
Одиночество и скрытность стали его второй натурой. А ведь был пылким, восторженным и искренним.
Аня помогла понять непостоянную людскую породу, особенно когда сбежала от него в Париж,
к художнику Модильяни.

- Ну, в чём  дело? – спросил Гумилёв Гордеева и посмотрел ему в глаза.
Как ни странно, Гордеев смутился и покраснел.
- Пустяк просьба, – пробормотал он, – всего несколько прокламаций в рифму.
Для поддержания боевого духа русских воинов.
Вы же с нами, георгиевский кавалер? Вы же против большевистского отребья?

- Нет! – резко сказал Гумилёв. – Я политикой не занимаюсь. Прощайте.
- Жаль, – разочарованно протянул Гордеев, – очень жаль.
- Очень жаль, уважаемый, – словно эхо, поддакнул Печёнкин.
Они оба секунду помедлили, потом резко повернулись и ушли.

Гумилёв сел на стул и закрыл глаза. Голова слегка кружилась.
На сердце легла необъяснимая тревога.
- Хоть бы Ирочка пришла, – подумал он.

По комнате плыла тишина, непонятная, пугающая.
Стихов не было. Только неясное бормотание, какофония случайных звуков.
- Конец, – подумал он неожиданно и вспомнил сегодняшнего матроса на лекции.
Головокружение не проходило.

Он не знал ещё, что в те самые минуты, когда он так горько подумал о конце,
Блок лежал на смертном одре и проклинал своё революционное творчество,
от которого некуда было скрыться.
И что некто Печёнкин, злодей и провокатор, бочком протиснулся в здание Петроградского  ЧК,
где немедленно спросил матроса Гошу.

- Ну чего тебе? – неприязненно откликнулся Гоша.
- Гумилёв, – прошептал Печёнкин, – он пишет прокламации для заговорщиков. В стихах.
- В стихах? – удивился Гоша и вспомнил публичную лекцию: а ну, братва, живо!
Надо взять этого контрика, пока не сбежал.

Судьба великого поэта была решена.
Слово «бой» навечно срифмовалось со словом «удалой».

Р.Маргулис
20 июня 2014г.