Ещё о моих первых стихах. Глава 4. Продолжение

Бесконечно тревожили мысли о предательстве и малодушии.
Это стало наваждением.
Размышлял о пределе своих возможностей, за которыми открывается бездна.

На следующий день после новогодних откровений я написал ещё одни белые стихи.
Это был «Археолог», сопровождавший меня несколько месяцев на всех выступлениях и оставивший меня только,
когда в известной конторе мне мягко предложили убраться из Сталинабада.

Свою чашу скитаний я потом испил до дна.
И тревожные ожидания позора и душевной слабости оставили меня.
Но в дни после истории с Лорочкой Аксельрод я казнился неимоверно.

Был такой литературный герой, который неизъяснимым образом преследовал мою совесть.
Это Мечик из романа «Разгром» Александра Фадеева.
Я невольно пытался сравнивать себя с Мечиком, придумывал различные жизненные ситуации
и с ужасом понимал, что вряд ли оказался бы на высоте.

Потом очумелые мысли отправляли меня к другому фадеевскому персонажу – Стаховичу из «Молодой гвардии»,
и я окончательно терялся.
Фадеев в то время уже ушёл в мир иной, осудив себя самым строгим судом и прекратив муки совести.
Я пытался вызвать его образ и часами беседовал с ним, задавал бесчисленные вопросы.

Он приходил на встречи со мной, высокий, молодой, красивый в ореоле всеобщей любви и женского обожания.
- Александр Александрович, – с замиранием сердца спрашивал я, – скажите честно, вы придумали Мечика?
Ведь таких людей не бывает.
- Ещё как бывает, – отвечал Фадеев.
Он смотрел на меня всепонимающим взглядом и как-то странно усмехался.
Мне становилось нехорошо, я верил своему мнимому собеседнику, ведь он когда-то лежал под пулями на кронштадтском льду. Но должен сначала познакомить читателя со стихотворением,
которое преследовало меня много дней, как небесная кара.

Вот оно:

Он пришёл в наш маленький отряд
И назвался пышно – «Археолог»,
В голубых глазах его светились
Людям недоступные миры –
Скифы в разукрашенных повозках,
Дикие, косматые хазары
С черепами в виде винной чаши,
Бумеранги, томагавки, стрелы
И скребки кремнёвые, что часто
Находили мы в горах Могола,
Да ещё под древней Ферганою,
Где стояли в зелени урюка
Наши белоснежные палатки.
Он пришёл, и стало всё непросто:
Догорали медленно закаты,
Ужин остывал под звёздной ночью,
Слушали мы молча, удивляясь
Радостным напевам Калидасы,
Колдовским преданиям Бедиля
И печальной лермонтовской речи.
Говорить он был, конечно, мастер,
Этот непонятный археолог,
Что на нашу голову свалился
Из страны легенд, обманных сказок,
Странного неведомого мира.
И не зря, наверное, глядела
На него влюблёнными глазами
Наша Галя с длинною косою.
Губы у неё чуть-чуть припухли
От жары,
А, может быть, от счастья,
И как будто трепетно дрожали
Эти затуманенные губы.
Милая, сердечная девчонка,
Я твою восторженность развею,
Я скажу совсем не то, что хочешь,
И не то, что сам хотел сказать бы.
Есть одно старинное преданье
О забытых копьях Искандера.
Якобы их грозный царь оставил
Где-то в тайнике Кара-Мазар.
Эти копья по ветру дрожали,
Издавая стоны, вздохи, крики,
И пугали местных скотоводов,
Навевая мысли о несметных
Полчищах двурогого царя.
Вызвал нас тогда к себе начальник,
Он ходил в защитной гимнастёрке
И глядел внимательно и строго
В наши безупречные глаза.
Он сказал:
- Развеете легенду,
Я даю всего неделю срока,
Потому что есть дела важнее,
И они, как правило, не ждут.
Было нас четыре человека:
Старший я,
Да два узбекских парня,
Да ещё тот самый археолог,
Что читал Бедиля наизусть.
Мы его теперь узнали ближе,
Он явился мелок и расчётлив,
Непригляден,
Весь, как на ладони,
Хныкал и стонал он на привалах,
И боялся даже отлучиться
В сторону на несколько шагов.
Мучились мы с ним,
Но что же делать?
Мы ушли в пещеры только трое,
Трое комсомольцев из отряда,
Трое пареньков,
Что трепетали
Перед неизвестными мирами,
Что любили слушать Калидасу.
Мы ушли и больше не вернулись.
То ли нас засыпало обвалом,
То ли заблудились в Могол-тау,
Повстречав басмаческую пулю?
Мы ушли и больше не вернулись.
Но когда однажды археолог
Стал друзьям рассказывать цветисто
О походе четырёх отважных,
Мы его настигли гневным взглядом,
И в глазах его миры погасли.

У меня в голове всё смешалось – я одновременно был и рассказчиком, и злополучным трусом-археологом.
И эта двойственность сковывала меня, не давала успокоения.

Читая «Археолога» в различных аудитриях, я испытывал какую-то мазохистскую радость, словно бичевал себя кнутом.
Долго продолжаться так не могло.

И тут меня предали.
Это было странно, непонятно и страшно.
Не я предал, не я совершил подлость и смалодушничал, а один из моих друзей, которого я считал душевно крепким,
надёжным во всех отношениях. В известной всем конторе его сломали на женщине.
Неискушённый в жизни и любви он, мой друг, страстно возжелал женского тела, которое ему подсунули, как наживку.
С ним играли, подобно кошке с мышью – то лишали желанного подарка, то одаривали сверх меры.
Кнут сочетался с пряником. В момент кнута он не выдержал и согласился доносить на своих друзей.

Я посещал дом ссыльного поэта Сергея Усатенко.
Это была уникальная личность, летом у него в саду собирались любители поэзии, музыки, шахмат,
велись долгие беседы, споры затягивались за полночь.

У Сергея Александровича я впервые познакомился с запрещёнными тогда книгами,
переписывал под его диктовку стихи поэтов, которых как бы не существовало.
Это поставили мне в вину и выслали из Сталинабада.

Мне нетрудно было вычислить того, кто информировал компетентные органы о моей крамоле.
Я понял, что произошло, и ужаснулся.

Сколько тёмных сил таится в каждом человеке!
Кто знает, когда они проснутся? И проснутся ли вообще?
Но, уехав из столицы республики, я вдруг понял, что «Археолог» меня больше не преследует.
И вздохнул с облегчением.

Р.Маргулис
30 декабря 2013г.