Пропадите вы пропадом! Рассказ

          К ГЕРОИЧЕСКОМУ красному полку имени Вождей Мировой Революции  Алёшка  Немиров  пристал  по  собственной  воле. Нагляделся, как бесчинствуют в станице деникинские казаки, да и дал от  них  дёру,  куда  глаза глядят.  А  глядели  они  правильно   - через Ганькину греблю  и  Кобылий лесок, то  балками, то  степью, -  прямиком  на  станцию  Морозовскую,  где  победно   располагались вышеупомянутый   славный полк  и  легендарный   большевистский бронепоезд «СМЕРТЬ КАПИТАЛИЗМУ!».

        Май   был   в  самом  разгаре.  Травы  млели  под  ногами,  и пронизанные  солнцем  тяжёлые  капли  росы полыхали  на них,  как золотые  фонарики. Это было время  выгула табунов и стад, первых летних  купаний,  надежд  и  озарений. Земля, готовящаяся к новым урожайным родам, сладко нежилась под небесами, и её животворные могучие  соки матерински  питали корни разных деревьев, злаков и овощей.

      Но, спеша  по  этой  нежной  земле,  Алёшка  ни  на  минуту не забывал об опасности, ожидая встреч то с казачьими разъездами, то с пехотными  белогвардейскими патрулями. Однако Бог его миловал, и он  добрался до местопребывания  красных так ловко, что не заметил даже секретных красноармейских пикетов. Впрочем, точно так же, как они не заметили его.
Морозовская - что сама станица, что станция,- была заполнена людьми: военными и гражданскими, в основном беженцами, и среди этого вселенского скопища  и кутерьмы он  как-то сразу потерялся, не представляя интереса ни для кого, кроме как для самого себя.

       На  широком  подворье  бывшей станичной, а  ныне волостной, управы  располагалось табором  отдыхающее   воинство, и   Алёшка смело направился  туда, обойдя  молоденького часового, церемонно любезничавшего с какой-то местной  красоткой.

       Бойцы  встретили  Алешку  хорошо. Накормили, напоили да и представили политкому - на предмет всестороннего ознакомления и чекистской проверки.

      Политком  товарищ  Маузеров,  человек  революционный,   с новичком  разбирался  недолго. Пронзительными очами  в голубые Алёшкины глаза глянул  и  утешно усмехнулся, будто сразу  всю его подноготную прочёл  и  вызнал. Затем  шашку  на  правом боку (сам, видать, левшою был) поправил и выдал речь, обращённую не только к вновь  прибывшему,  но  и  ко  всему внимающему  миру. Багровея от натуги  и  партийной  ответственности,  пылко поминал  дорогого   Карла Маркса и товарища Ленина, неизменно Льва Давидовича Троцкого в подкрепление  себе  беря.  Накричавшись,  золотое  пенсне  на носу поправил, высморкался по-пролетарски, двумя пальцами, обтерев их о  кожаные  с наколенными  накладками  галифе,  и велел новичка на первый случай приставить к обозным.

       Разулыбился Алёшка, чуть слезу от чувствительности не пустил. Всю  жизнь  мечтал  с  конями  знаться,  да  разве  возможно  это было сироте? Бабка Аксюта, у которой жил, за родню его не считала. Вместо того, чтобы определить в табунщики, неизменно отдавала  в подпаски - быкам  да  коровам хвосты  крутить и выгуливать их на станичных общественных пастбищах.

      Так он и прижился в полку. Самый  юный среди славного войска, приодетый, светловолосый, хорошенький. А потому и баловали его бойцы, и частенько  подшучивали  над  его   странно  стеснительным шараханьем от девок
     Те-то  липли  к  нему.  И  свои,  лазаретские, и посторонние- Морозовские. Вот  были  гулёны -  одна  краше  другой.  Щёки, очи, телеса , что  твой бронепоезд,  так и пышут жаром, так им и исходят. Красноармейцы, отошедшие  на нежданном  покое от  погибельных схваток, аж захлебывались, славословием медовым дамский слух услаждая:
- Королевы наши истинные! Ягодники аппетитные, душистые!

     Любовь  всюду   крутили - забывая обо всём. Да и как было не любиться,  когда  весна, отдохновение,  молодость. Соловьи  днём и ночью  бесчинствуют. Мировая  революция   гремит   лишь  в   пламенных воззваниях  комиссара. А  до  белых противников тридцать с гаком вёрст. Да и тем паразитам, видать, не до войны, тоже рады передышке, умотались, умаялись за два яростных года.

      Лишь  Алёшка-бирюк  на  девиц  не  глядел,  храня тайную  верность неизвестной далёкой Аннушке, и всё больше общался с лошадьми да мужиками обозными. Митрий  да  Антроп. -  люди  обстоятельные, в годах. Глаз  на  шантрапу  бабью  не  лупили,  и  «подшефа»  своего, словно неустойчивого монашка, от страстей и совращений греховных отваживали и берегли.

     Славно дни летели, стремительно. Упоённый новой должностью и  всеобщей симпатией, Алёшка, будто заново  на  свет народился.  За конями ухаживал как за детьми, а в свободное время пулемёт- максим разбирал да ивняк рубил, обучаясь суровому боевому искусству.

     Пылкий комиссар товарищ Маузеров это его рвение заметил и стратегически весомо оценил.
     - Прикрепляю вас, Немиров, к моей личной тачанке. Я пока на автомобиле  катаюсь. Но когда,  наконец, смертельная схватка с врагом продолжится,  колесница  большевистская  наша  вперёд  помчит.  И победоносным товарищам путь в Коммуну  укажет. Так  что, дорогой, обучайтесь вождению тройки и берегите её, как славный пролетарский экспонат и стремительный символ эпохи.

      Ах,  красиво  говорил  комиссар,  ой,  умел  воздействовать  на сердца  и  души  народные. Дома-то,  когда  Алёшка в подпасье бегал, пастухи меж собой в основном матюгами общались. Ну и станичники, ежели об чём гутарили, без мятежных этих слов не обходились. А тут интеллигентно,  доходчиво,  на  высоких тонах, с уважением , и все на «вы»,  на  «вы».  Да  за  такого  человека жизнь не жалко положить. И Алёшка, благодарно думая  о  Маузерове,  каких только доказательств  преданности   ему в мечтах своих не строил.

     Красные в Морозовской вели себя пристойно. Никого особенно не  притесняли, не  измывались,  и  не  буйствовали. Правда,  днём  и ночью  работал  ревтрибунал.  Но  если кто «и подводился к «высшей мере», так только на законных основаниях, с неизменным следствием, со свидетелями и даже с защитой.

     А  деникинцы  плевали  на суды. В первый же день, как  вломились в станицу, перевешали  ревкомовцев на высоких церковных воротах.
Поп,  что  восхищённо  благодарственный  молебен  служил  во славу  христолюбивого  освободительного воинства, позабывшись на радостях, в позу встал.
    - Осквернение это! Богохульство и святотатство немыслимые !

     Только не о людях заботился, - им и так в аду гореть, - а о чести церковной.Ну и подъесаул молоденький, что  лихой расправой командовал, оскорбился слегка. Нежной ручкой, туго затянутой в  белую перчатку, палачам махнул.
     - Долгогривого - рядом с этими!

     Казакам - исполнителям что? На них греха нет. Для команд их благородие  поставлены  и,  следовательно,  их  благородию  виднее. Подхватили старика под локотки, как был в епитрахили и с кадилом, и поволокли к свободной петле.
Спасибо, попадья завыла, в ноги командиру бросилась, да и миряне, ошарашенные таким раскладом («Как же жить без попа?!») суматошно заголосили.

      Усмехнулся подъесаул, отменил приказ и, похлопав по холке своего  чистокровного  «араба», поскакал  к   куреню  станичного атамана,  где  его  дружки с добровольцами из местных рубили и стреляли остальной комбедовский актив...

      Ну  и  дальше «гуляли».  Всех,  кто  хоть  в  малой степени с Советами якшался, травили почём зря.
     - Де-ержись, коммуния! То ли ишшо будет!

     От  такого  бандитства  даже у обрадованных возвращением законной власти стариков ум за разум зашёл.
     - Озверели вконец православные! Да неужто хреста на вас нет? Хватит крови и злобы! Посчитались уже!

     Казачишки  из  местных,  что  по  прошлой весне  к Каледину поутикали , помаленьку  смирились, - как-никак,  кругом  соседи   и кумовья. А чужие,  заезжие,  что  на  постой расположились, те  на них попёрли.
    - Мало  вас, сучат,  большевики тиранили, хребты ломали? Мало , штоль, продотряды мытарили? Аль забыли вы, что любую заразу с корнем надо изымать?

     Войсковой старшина,  этот рейд возглавляющий, пил, пил, жрал , жрал,  и,  наконец, оклемавшись, мобилизацию устроил. Под угрозой расстрела приказал  всем парням от восемнадцати  годов  и старше в воскресенье  на «призывной пункт» явиться.  И тут уж не разбирали, кто  казак,  кто  кацап,  кто  хохол.

      «Все обязаны постоять  за  Веру и Отечество против бешеных красных вампиров!».

      Новый плач взбудоражил станицу, и опять же - хмельная гульба. С песнями, с гармонями  дико  шебутили новобранцы.  Обряжались по форме отцов и дедов, вновь на шаровары пришивали отменённые Советской властью лампасы.
      - Казаки мы! Казаки-и!.. Э-эх, последний нонешний денёчек гуляю с вами я, друзья!..

     Воля мобилизационная распространилась и на Алешку. И хотя считался  он  иногородним,  и  до  восемнадцати  ему ещё надо было полгода расти, атаман станичный властно  внёс в военный список и его.

      И  тогда  он  смотался.  И  теперь,  в пролетарском  большевистском  полку, жадно впитывая политаксиомы и стремительно овладевая смертоносным оружием, мечтал о близких будущих боях и  своих  красиво рисующихся  ему  молодых обязательных подвигах.

      И  ВОТ  ЭТИ  ДНИ  наступили.  Красный   вал  на протяжении нескольких  десятков  километров неожиданно обрушился  на белые ряды, с ходу смял передовые заслоны, сея панику в остальных частях, и, не давая опомниться и  перегруппироваться, погнал, покатил  их на юг,  к  морю,  за  которым  не  было ничего, кроме ненадёжной чужой земли.

       Героический  красный  полк,  получив  приказ,  тоже скоренько вышел. Шли и ехали ночью, далеко  вперёд выслав авангард  и лазутчиков , и  к  утру приблизившись  к  Морозовской, карательно ударили  изо всех орудий и пулемётов.

       Беляки и мирное население выскакивали из домов, не зная, куда деваться.

      Комиссарская тачанка неслась по центральной улице. Серёга-пулеметчик, тёмный  от кипучего восторга   и классовой  ненависти,  бил   прицельно  по  появляющимся перед  ним фигурам.  А Маузеров, в полный рост стоя на подножке,  кричал, сжимая древко полыхающего красного знамени:
     - Вперёд!..  Ура-а-а!.. Даёшь  мировую революцию!

      Плеть  свистела  над  вороными,  и  они ошалело  неслись среди взрывов и выстрелов.

      Неожиданно  несколько  верховых  казаков  показались  в конце улицы.  Зверски  заогрызался  встречный  пулемёт.  Алёшка,натянув вожжи,взвил коней  на дыбы и резко развернул их вправо, чуть не залетев в кювет и не опрокинув тачанку. Однако кони, храпя и роняя злую пену с губ,  как-то  сумели удержать  её, только Маузеров оступился  и, потеряв опору, вывалился на дорогу, не выпуская из рук своего алого стяга.

      - Бей,  Серёжа, бей ! -  страшно  закричал  он ,  видя,  что казаки, обнажив шашки, ринулись на них.

      Развернув «максим» , Серёга полоснул  длинной  тонкой струей по  наступающим, да так круто, что двое, нелепо взмахнув руками, тут же  выпали  из  сёдел. Остальные,  зверея  и  не  обращая внимания на огонь, продолжали движение.

       Встречный  пулемёт  сатанел,  и стаи пуль, словно осы,свистели  над   Алёшкой обжигающе остро. Пригибаясь опасливо, словно это могло спасти, он готов был погнать коней обратно, если бы не комиссар, подвернувший  ногу и  теперь бессильно барахтающийся в пыли.

      - Захар  Исаевич, ну  что вы? - тонко взвизгнул парень  и  неожиданно для себя вдруг спрыгнул с облучка. Подхватив  политкома,подволок его к тачанке, и,словно куль, свалив к ногам Серёги, вновь схватился за вожжи.
      - Пшё-ол! По-о-ошёл !

      Воронки рванули с места в галоп. Тачанка туго накренилась на мягких рессорах, присела до упора, и, легко покачиваясь  на ходу, полетела обратно.
Казаки, видя ускользающую цель, открыли  беспорядочную стрельбу из сорванных на ходу карабинов.
      - Бей, Серёжа, бей! - зло стонал комиссар, растирая непослушную беспомощную ногу. - Бей! Чего ты  замешкался?

       Но Серёга  молчал, уткнувшись  головой в щиток, и весёлая струйка крови тонко выбрызгивалась из его кудрявого виска на застывшие на рукоятках «максима» ладони...

         ЧЕРЕЗ ЧАС всё  было  кончено. На центральной площади,  у атаманского  дома, собралась  толпа понурых  пленных, во главе  с войсковым старшиной, спьяну проспавшим боевую баталию и вытащенным на скорый суд прямо из постели.

       Утро было красивое, чистое. Сады уже отцвели, но в воздухе, казалось, ещё носился незабытый до сих пор аромат сирени и вишен. Разноцветные куры озабоченно копались в свежих конских катышках. Церемонные гуси  важнецки вышагивали к искрящемуся под солнцем пруду. В атаманском хлеву мычали и блеяли коровы и овцы, так и не выпущенные на выпас. А из многих домов доносились вопли и стоны - то  оплакивали  станичники  погибших  сынов  и  мужей, и не было, казалось, на земле страшнее горя, чем горе этих осиротевших детей, стариков и женщин.

        Пленные стояли. А мимо них на подводах и фурах везли убитых и раненых бойцов. И с каждой новой повозкой,  проезжающей к школе, где был срочно раскинут лазарет,всё более мрачнели лица охраны и всё зябче  втягивали  головы в плечи  деникинцы, и жались, жались теснее и ближе друг к другу.

      Тройка полковых  чекистов, важно восседая за вынесенным из управы заседательским столом,вела общий опрос и запись поочерёдно подводимых к ним  казаков. Их решительные  тёмные  лица также не выражали ничего хорошего: уже было им известно о лютой казни ревкомовцев и о страшных издевательствах над их семьями.

        Многие родичи погибших стояли тут  же - возбуждённые, с горящими  взорами, в ожидании  скорейшего возмездия. Всё должно было свершиться по справедливости: одна смерть покрывала другую. И, конечно же, не было и у этих исстрадавшихся, а теперь торжествующих, людей жалости к землякам.

        Отвезя погибшего Серёгу в школу, где  готовились гробы для скорбных братских похорон, Алёшка хотел сдать в лазарет Маузерова, но тот яростно  воспротивился и велел незамедлительно скакать  на площадь.
       - Дайте  ж хоть  тачанку помою , -  угрюмо  попросил Алёшка, чувствуя  себя безмерно усталым от бессонного ночного похода и недавних событий, от  которых ещё не отошел. - Вон ведь всё тут перемазано, да и сами мы в грязи и крови...
       - Ничего, ничего, - возвышенно  усмехнулся Маузеров. - На нас кровь пролетарская, братская. И за эту кровь ещё много чужой прольется. Потому  что  такого  товарища,как  Серёжа, у  нас больше не будет.

       Мучительно  искривившись, он осторожно поправил жестоко ноющую ногу,  и, взяв  в руки запылённое, дважды простреленное знамя, выпрямился на сиденье.
      - Гони!..
       Алёшка  дёрнул  вожжи, - кнут  где-то  потерялся, - и вновь погнал измождённых  лошадей по знакомой дороге, отмечая на  ходу привычные с детства пейзажи и лица пожилых и юных станичников, изумлённо и испуганно глядящих ему вослед...

         ПОЯВЛЕНИЕ на площади краснознамённой политотдельской тачанки вызвало восторг и приветствия красноармейцев и угрюмое шевеление, и перешептывание  в  шеренгах пленных. Многие из них узнали Алёшку и теперь глядели на него, кто с нескрываемой злобой, кто с наивным любопытством.

        Осадив на полном скаку коней - так, что гравий брызнул из-под копыт, Алёшкаподсобил комиссару сойти на землю.
        Опираясь одной рукой о его плечо, а второй, как на костыль, на древко  знамени, Маузеров, кряхтя, подхромал  к столу и тяжело опустился на табурет,  услужливо подставленый одним  из конвоиров. Коротко поздоровавшись с чекистами, он небрежно  пододвинул к себе чей-то опросный  лист, пробежал  глазами, и  нервно  отодвинув  его  в сторону, исподлобья оглядел безмолвную толпу арестованных.
       - Долго ещё? - поинтересовался у сидящего рядом председателя реввоентрибунала  Змаева,пожилого и низкорослого  мордвина  с бородкой и усами под «Ленина».
       - Заканчиваем, - сипловато буркнул тот. - Ещё десяток-другой и всё. А с тобою-то что? Ранен?
       - Покалечился в схватке, - раздражённо поморщился Маузеров.-Пуля та, что мне предназначена, ещё не отлита.
       - Поплюй, хвастун! Не то сам себя сглазишь, - суеверно посоветовал трибунальщик .
      - А! Плюй не  плюй, а от судьбы  не  укатишь... Ты давай –ка, брат, закругляйся. Нам  тут воспитательную  работу ещё надо провести. Комполка-то где? Не видел?
      - Обсуждает со штабом... Из дивизии приказ пришёл срочно двигать на Фанаберийскую. Да, кстати, тут у них  сам  Корнильцев похоронен. Слыхал?
       - Да ты что! Неужели Корнильцев? Ты  не  ошибаешься?- округлил глаза Маузеров.
       - Проверяли.  Доказано! От ран издох, здесь  его и закопали.
       - Надо  же! Сковырнулся превосходительство. Ну и хорошо. Баба с возу, кобыле легче.
      - Ничего  себе, «баба»! Пол-России  кровью  залил. Только я считаю , что  лежать ему здесь не по чести. Выкопать собаку,   да  и провезти по волостям для устрашения.
     - Как, как, как? - возбуждённо встрепенулся комиссар.- Вы-ко-пать?.. А  что, это  идея. Это распрекрасный  воспитательный акт... А  ну, Матульский, -  обратился  он  к  одному  из   взводных, стоявших неподалеку. - Быстро спроворь бидарку да отряди четверых добровольцев.  Дело  важное  есть.  Только  без  меня  не   начинайте. Устрашать, так устрашать. Чтоб во веки  веков и аж в десятом колене сволота о восстаниях больше не  мыслила. Где могила корнильцевская? На кладбище?
       - Там. Сразу  справа  от  входа,  -  кивнул  председатель  и, неторопливо стащив с головы  кожаную   фуражку со звездой, обтёр ею запотевшую желтоватую лысину. - А ты - режиссер, - восхищённо улыбнулся он, глядя на просветлённое и задумчивое лицо Маузерова. - Видать, славный спектакль удумал?
      - Славный , не славный, а только страху нагонит. Ибо то, что с этим  генералишкой произошло, каждой  контре  намечено. Эй,  Немиров, помоги-ка мне!

       Сидя  на  подножке  тачанки, Алёшка  исподволь  разглядывал арестованных, среди  которых  было множество  его знакомых. Вон Степан  Покотилов  -  ближайший сосед, нищие  базы  рядом  стоят, разделённые лишь красноталовой изгородью. Вон Васятка Абрамов и Колька Стебун, одногодки, приятели Алёшкины, лишь  под угрозой расстрела погоны  надевшие. Вон  Григорий  Копытов  - этот  из богатых, злодей. А  рядом с ним Данила Коровин, опять неповинный. Что их  ждёт - ожидает?  Какая судьба? Несомненно, всех карателей, и чужих, и своих, не помилуют. А  этих отпустят. Сами, можно сказать, пострадавшие, и Советской власти ни при ревкоме,  ни  при  белых не вредившие. Разве что лишь Ленька Брагин и Михаська Круглов - те  и вешать коммунистов помогали, и комбед с похвальбою стреляли.

        Громкий комиссарский призыв отвлёк Алёшку от  нахлынувших мыслей. Встрепенувшись, он  бросился  на  голос.В толпе пленных кто-то зло и обидно захохотал.
       - Ишь, дерьмо комиссарское , прислужник сраный! Лижи, лижи им  зад , авось, чего и выслужишь!
        От  гадючьих  этих слов Алёшка споткнулся на бегу и чуть не упал, заливаясь жаркой краской и потом.

       Председатель трибунала неторопливо  поднялся  из-за стола и спросил задушевно в наступившей зыбкой тишине:
      - Кто там голос возвысил? А ну, отзовись!

       Пленные взволнованно зашебуршились, зашептались, но никто  не откликнулся. Сознавали, чего  может  стоить каждому внезапное  признание. Напряжение  нарастало.
       - Что, язык проглотил? Иль в портки навалил с перепуга? - снова поинтересовался Змаев.
      - Ну я это , я, - растолкав  казаков, выступил вперёд молодой и статный  подхорунжий,  в гимнастёрке без ремня и с полуоторванным погоном,  который  болтался  у  него на плече, как язычок от ботинка. - Чего зенки-то вылупил? Аль не понравилось?

       Председатель  трибунала  сглотнул обидную слюну, левый глаз, без  того  небольшой и  узкий, прищурил  и  обратился к Алёшке, стоящему уже возле комиссара,
      - Знаешь это животное?
      - Знаю, - тяжело выдохнул Алёшка, утирая  ладонью горячий и мокрый  лоб.- Тимофей Солдатиков, племяш атамана станичного.
       - В издевательствах  над  населением, в разбоях  и  казнях участвовал?
       - Ммм, - замялся Алёшка, не желая свидетельствовать против земляка. Всё-таки это была его станица и ему тут ещё жить да жить. - Ммм, - снова замычал он.
      - Участвовал!.. Измывался! - раздались нестройные голоса со стороны  семей  комбедовцев. - И Мирона  Потапова он стрелил! И Микентия Жарова!
       - А девок сколь понасильничал, только он и знает!
       - Признаёшься? -  на  секунду  приоткрыв  и вновь  прищурив узкий глаз, спросил председатель.
       - А  чего ж! - дерзко  усмехнулся  Тимошка. – Жаль лишь, што мало побуйствовал  и  не  всех поизвёл . Да  и  ты, когда б мне попался, не ушёл бы...
      - Не  ушёл. Несомненно, - согласно кивнул Змаев. - Только  вышло не  по-твоему. И уйти, дружок, придётся  тебе. Так  что, давай... поспешай с богом!

       С этими  словами  он  выхватил  из кармана  кожанки наган и, почти  не целясь, выстрелил Тимошке в лицо.
       Тимофей  недоумённо дернулся, вроде успел  даже коротко  хмыкнуть,   и  опрокинулся наземь.
       Страшно завизжала какая-то женщина. Затем другая.
       Пленные отшатнулись от упавшего тела, сгрудились, загомонили , ссутулились угрюмо.
       Змаев удовлетворённо глянул в дуло нагана, продул его и снова сунул в карман.
      - Поезжай, Захар Исаевич, - благосклонно усмехнулся он.- Мы тебя подождём. Давай!.. А вы все,- вдруг скомандовал он, - разберись по шеренгам и жди своей судьбы! Ну? Кому говорю... Построились!..

       СТАРОЕ   православное   кладбище, на котором почти два столетия находило  последний приют не одно поколение станичников, располагалось на сухом, продутом всеми ветрами холме, именуемом Потаповским. Когда-то  первым его обитателем стал убитый татарами хуторской  казак  Потап, и, с  тех  пор  его  имя памятно  пристало  к погосту. 
       Въехав  в  ворота, широко распахнутые и, видимо, никогда не закрываемые,  комиссарская  тачанка и подвода с бойцами повернули направо и  остановились  перед  свежей  могилой  с высоким белым, вырубленным в  виде «георгиевского», крестом. На железной табличке, укреплённой  на  кресте, было  выгравировано:

                ЛЕОНИД ГЕОРГИЕВИЧ КОРНИЛЬЦЕВ
                генерал-майор
                Род. 1870 г.
                Умер 17 мая 1919 г.

       Не  слезая  с  тачанки,  Маузеров  огляделся  и,  махнув  рукой, подозвал к себе бойцов.
      - Там, в сторожке, возьмите лопаты и бегом сюда.
      - А чего делать- то  будем?  Чего  такого?  А? Товарищ комиссар? -   басовито поинтересовался здоровенный вояка Иван Губатых, заподозривший в приказе нечто неладное.
       - Государственный эксперимент, - сухо  ответил Маузеров. - И прошу без разговоров. Одна нога здесь, другая там!
      - Домовину, что ли, рушить? - не унимался Иван. - Так это вроде не для меня.
     - А для  меня? - неожиданно вспылил  комиссар.- Для него? - ткнул он пальцем в Алёшку. - Для Искренко, Саранцева?.. Я с  собой  добровольцев вызвал, ты откликнулся. Так что, делай, что приказано, или катись отсюда! Сами справимся!
       Алёшка глядел  на  комиссара  с  удивлением. Всегда такой спокойный, обходительный, он сейчас будто с цепи сорвался. Видно, неприятная задача  и его поколебала, вот он и старается злость свою разрядить, чтобы успокоиться и не обессилеть.

       Бойцы, между тем, сходили в сторожку и принесли две лопаты с широкими и блестящими от частого употребления лезвиями.
       - Копать,  что ли? - смирившись  с неприятной  обязанностью, недовольно спросил Губатых.
        - Копай, - почти  беззвучно  ответил Маузеров. - Чем быстрее, тем лучше.
       Поскольку могильная земля  была свежей и влажной, то и дело пошло  легко  и споро. Спустя некоторое время лопаты ударились о нечто  твёрдое,  и  на дне ямы показалась обтянутая чёрным крепом крышка гроба.
      - Выволакивай его,- сказал Маузеров. – Вон, вожжами обвяжите и в подъём!
       Бойцы быстро исполнили приказание. Теперь уже и сам Губатых, захваченный  азартом, успокоился  и, чтобы загладить  вину  перед комиссаром, старался больше всех.
      -Давай  подхватывай,  мать твою, - распалялся  он, намотав на ладонь  толстую ременную вожжу  и изо всех сил таща гроб на себя. - Да не дёргай так, сорвётся! Эй,  малой,- закричал  он Алёшке,- иди, встань  с  той  стороны,  подмогни  баранам... Вот  так,  так...  та-ак... полегонечку,  осторожнее...  Вот  и  всё!  А  ты,  дурочка,  боялась,- неожиданно рассмеялся он и хлопнул Алёшку по плечу.- Чего дальше-то деять, Захар Исаевич?
      - Открывай! - крикнул  Маузеров  и,  привстав, вытянулся весь, чтобы лично увидеть, как всё будет происходить.
       Иван  ловко  просунул заступ  в узкую щель между крышкой гроба  и основанием и резко, с выдохом, нажал на него.Крышка заскрипела и немного подалась. Тогда он  зашёл  с другого бока и, вновь проделав то же самое, тремя резкими ударами лопаты сбил её.
       На  мгновение  все  замерли. Под прозрачной белой кисеёй лежало  тело, очертания  которого влажно обтягивала  кое-где уже позеленевшая  и красная от сукровицы ткань.
       Той же самой лопатой Губатых стащил с трупа кисею, и Алёшка из-за его спины увидел открывшееся взорам надменное лицо мертвеца
      Худые азиатские скулы рвались из землистой пористой кожи, неухоженные обвислые  и редкие  усы  некрасиво  обрамляли обмётанные лихорадкой губы, из-под которых выдвигались жёлтые испорченные резцы. Точно  так же были приоткрыты тусклые глаза с туманными  белками ,жутко высвечивающимися  из- под неплотно опущенных век.
      - Кащей! Право, чистый Кащей! - невольно попятившись, пробормотал побелевший щупленький Саранцев, и истово перекрестился.
       - Да  ты  что,  ты  что, ирод?  - заорал  Губатых -  Ты  чего тут  театер нам устраиваешь? Ишь... распаниковался, замахал... Может, ты  и крест на грудях носишь? А ежели нет, так вот тебе - измогильный!
        С  этими  словами он бесстрашно склонился над покойником и, сорвав  с  его мундира  Владимирский  крест, швырнул  под ноги красноармейцу.
       Саранцев побледнел ещё больше, но ни  слова не сказал. Затем поднял с земли орден и, обтерев его о рукав гимнастерки, спрятал в карман.
      Стоящие  поодаль  бойцы  Искренко  и  Густов   ёжились, хмурились, но в  перебранку  не  вступали.
       А  на Ивана  будто накатило. Будто скипидару плеснули в гузно, будто лютым личным врагом был для него этот начавший разлагаться генерал. Залихватски сдвинув на затылок папаху, он схватил мёртвого за окоченевшую ногу в яловом, довольно стоптанном сапоге, и, помогая  себе матюгами, выволок его из гроба.
       Алёшку передернуло от тоски и отвращения.
      «Ну, зачем же всё это? - жалобно подумал он. - Разве можно вот так с покойником? Живых  не жалеют, так хоть мертвых бы не трогали. Что он, мёртвый-то, даст?»
      - Ишь, вражина, - неистовствовал  между  тем  Иван. - Думал  в земле от пролетарской мести укрыться? А мы и тут нашли! И не будет тебе  могилы,  и  кресту твоему  над  тобой не  стоять!  - угрожающе крикнул  он  и, пнув  напоследок  распростёртое худое тело, сплюнул через губу и направился к подводе. Взяв коней под уздцы, осторожно подвёл их к яме и скомандовал, не оборачиваясь: - Давай, мужики, вали его на повозку!
       Отворачивая  в  сторону  носы  и  стараясь  не глядеть на покойника, бойцы разом приподняли его и осторожно положили на охапку сена, разбросанного по днищу.
      - А теперь за мной !-приказал молчавший до сих пор Маузеров. Глаза его горели каким-то странным огнем, синеватые сухие и узкие губы были покусаны. - Только прежде яму закопайте, чтоб собак  не смущать . А  с  казаками  мы  сейчас  поговорим.  Сам  его бывшее превосходительство им отходную давать будет, - процедил он сквозь зубы,  как  бы  беседуя  сам  с собой,  и  неожиданно больно толкнул Алёшку в спину. - По-ошёл..

       СОЛНЦЕ поднялось в зенит, когда, наконец, жуткая процессия вступила  на площадь. Пленные  всё  так же  томились в рядах, изредка переступая  с  ноги на  ногу  и стараясь  не  глядеть на облепленный мухами труп Тимофея Солдатикова, что по-прежнему валялся перед ними.
      Потерявшие от крика голоса, жена  и мать Тимошки больше не рвались к  нему, а сидели  на  земле,  тихо сипя и время от времени дёргая себя за волосы.
      Змаев с оперативниками  и присоединившимися к ним командирами Бунчуком и Матульским курил под тенистым клёном и, похохатывая, вспоминал о чём-то смешном. Да и  часовые, сонные  от  жары, расслабились, разморились, хлопая слипающимися ресницами, и изо всех сил сдерживали себя, чтобы не задремать.
     Несколько  пленных, поглядывая на них, оживлённо перешептывались, видно, замышляя побег. Но с  четырёх сторон площади, стояли запряжённые тачанки с пулемётами, отрезая не только путь к свободе, но и мысли о ней.

     При  виде двух появившихся  колесниц  все тотчас оживились и с нетерпением стали ждать дальнейших событий.
     Председатель трибунала, обменявшись взглядом с Маузеровым, объявил:  «Кончай  перекур!», и  неторопливый, грузный, косолапо выворачивая ступни, вернулся к столу.
     Подвода с мёртвым генералом , поскрипывая и грохоча, между тем  подъехала  и остановилась перед пленными, предъявив  им свой безобразный немыслимый груз.
     Ропот изумления  и ужаса прошёл по рядам. Некоторые казаки испуганно  и   часто  закрестились, шепча   молитвы, а войсковой старшина, стоящий в первом ряду, стал натужно и громко икать, то ли от похмельной жажды, то ли от потрясения.
    Иван Губатых и Искренко с Густовым, выполняя предварительное распоряжение комиссара, ухватили за руки и за ноги тело Тимофея и, раскачав, как бревно, швырнули на телегу к генералу.
    - Нехай  гадьё побратуются , - усмехнулся  Губатых и, поплевав в целях уничтожения трупной заразы на руки, подошёл и  вытер их о батистовую белую рубаху войскового старшины.
     Тот, выпучив  глаза, отшатнулся и перестал  икать. За столом засмеялись. А валяющиеся на земле женщины снова захрипели и забились в истерике.
     - Цыц  вы!- грозно  гаркнул  на  них Иван, перенося ласковое  внимание  на  лошадей,  от  присутствия  мертвых тревожно храпящих  и  дёргающихся. - Ну, чего вы, чего? Тихо, тихо... вот так... вот так...

      Народ, по приказу Змаева сгоняемый на площадь, тем временем подходил  и  подходил, кучно разбиваясь на два  лагеря  с ярко выраженным классовым  разделом. Родственники арестованных гудели зло  и вызывающе,  не скрывая  неприязни к победителям и к той иногородней и казачьей шатии, что стояла поближе к столу.
      - Можно  начинать, - негромко  сказал  Змаев. - Да  не долго распинайся . А  то  от  командира  дважды  прибегали, звали обедать. Вареники там у них...
      - Вареники! - мечтательно  закатил глаза Маузеров.- Вареники под чарку - это вещь. Ну а сам-то он что, не придёт?
      - Да оставь. Обойдёмся. Ты же знаешь, он предпочитает в бою, лицом к лицу...
      -Он «предпочитает»!- Узкое  худое  лицо Маузерова презрительно и гордо вытянулось. - Он предпочитает, а мы вроде  нет. Мы  в крови  и грязи, а он чистенький. Этакий витязь революции! Стратег! Ему карты штабные, покой, тишина, а нам...                Маузеров распалялся  всё более,  не замечая, что  становится похожим  на Ивана Густых, который час назад точно так же возмущался действиями комиссара.
     - А  ты про то Якиру скажи, - недовольно буркнул Змаев. - Якир его прислал, пусть Якир и разбирается.
      - Якир,  Якир... - при  упоминании  имени  комдива Маузеров сбавил тон  и  замолчал. Затем провёл рукой по щекам, проверяя, велика  ли щетина, и  сказал, подумав: - Ладно. Объявляй  начало  митинга. Я речь скажу.
     - Давно  бы так, - миролюбиво усмехнулся Змаев и вскочил на подножку тачанки. - Тихо, граждане! Слово для обзорного доклада предоставляется политкому товарищу Маузерову! Прошу, Захар Исаевич!
      Маузеров  с  трудом поднялся (нога  продолжала  болеть) и, окинув взглядом площадь, резко выбросил руку вперёд.
      - Граждане станичники! Гражданская война есть самая жестокая и  беспощадная  схватка  не  только  между  соотечественниками, но и между  классами. И  она была  неизбежна,  потому как российский народ, не желая терпеть бесчеловечной эксплуатации, восстал, чтобы утвердить на нашей земле  царство  братства, свободы  и равенства. Но мы видим, что  по всей стране,  в том числе  и у вас, продолжают цвести гнёзда контрреволюции  и измены, возглавляемые богатыми верхами, увлекающими за собой несознательные и подкупленные ими низы. Всё это вынуждает Советскую власть проводить беспощадный террор, выжигая  подлые очаги  изменников и врагов, не останавливаясь ни перед  чем,  не жалея  никого, вплоть  до стариков и детей. Как сказал товарищ  Лев  Троцкий: «Каины  должны быть истреблены. Никакой пощады  станицам,  которые  будут  оказывать  сопротивление. И эта наша цель оправдывает такие средства, как насилие и убийства».
Вот стоят  перед  вами те, кто поднял лапы на революцию, кто пролил  кровь  драгоценных  наших  товарищей, коммунистов и  бедняков, кто  огнём  и  мечом  устанавливал  на  земле  звериный порядок,  и, не  раскаявшись, так  же  огнём  и  мечом встретил нас, ваших  освободителей. В школе, что  видна  отсюда,  лежат  сейчас десятки  наших  убитых и раненых бойцов, чья смерть на совести этих палачей - деникинцев .Чистая  кровь эта требует отмщения. И отмщение придет. Оно будет справедливым и жестоким, чтобы никому никогда не  было  повадно  даже  думать  о  выступлениях  против  Советской власти!
       Комиссар замолчал, откашлялся, и затем обычным будничным тоном объявил о выступлении Змаева.
      -А сейчас наш председатель реввоентрибунала огласит заключение чрезвычайной комиссии.
       Змаев поправил фуражку, взял со стола аккуратно скреплённую пачку листов и стал зачитывать постановление.
      -...по совокупности преступлений приговорить к высшей мере социальной защиты, а именно, к расстрелу, следующих нижепоименованных лиц:
Денисова  Фрола... Артёменкова  Андрея... Маслякова  Фёдора... Стокрижного  Ивана...  Копытова Григория...  Круглова   Михаила... Брагина Леонида... Абрамова  Василия... Степунова Николая... Хворобова Мелитона... Семенчика Игнатия... Коровина Даниила...
     В зыбкой страшной тишине его голос разносился далеко и был слышен  всем.    И  при  каждом названном имени вскрикивал кто-то из близких , но на него тут же шикали, потому что список был длинным и в этих длиннотах  таилась  надежда  на  то, что, может быть, кого-то пропустят,  не  назовут. И, конечно, этот пропущенный будет самым родным и любимым, поцелованным судьбой и оправданным судьями, по  чьему  приказу  так  зловеще ощерились  все нацеленные на народ пулемёты и винтовки.
       - ...Петухова  Александра...  Махонина  Георгия...  Епифанова Епифана... Саврасова Сергея...
       Слова  падали  булыжно, тяжело, заставляя  пленных  одного за другим отходить в сторону и присоединяться  к  тем,  кто был уже фактически  мёртв, хотя  пока  ещё двигался, дышал и смотрел на мир глазами трепетными и отрешёнными.
       Маузеров  сидел,  с  затаённой  усмешкой  глядя  на  подводу с мёртвыми, и  мысленно  представлял,  как  она  возглавит  парад, и погибшие  генерал  с  подхорунжим  поведут  к последней черте свое бесславное воинство.
Они лягут, все до единого , в пристаничном балке, и сырая земля покроет  их  терпко-влажными  тяжёлыми  комьями. А Корнильцев поедет  дальше  и  путь  его  по  мятежным хуторам и станицам будет долог и  страшен. А когда он окончательно разложится, отравляя всё вокруг  ужасным  смердением, его  выбросят  где-то  в глухой степи, чтобы,  как  у Императора,  не осталось на земле его могилы, а так же памяти о ней. Вороньё и  шакалы справят по нему кровавую тризну, а дожди и ветры доделают всё остальное.

      Так  думал  комиссар,  и  мысли  его были столь безжалостны и глубоки, что он не сразу услышал обращённый к нему запинающийся робкий голос.
      - Захар Исаевич... Захар Исаевич...
      - А? Что? Че-его-о?- от неожиданности вздрогнул Маузеров и подозрительно глянул на ездового, словно опасаясь, что тот прочёл и понял его тайное и сокровенное.- Чего тебе, Немиров?
      - Захар  Исаевич, -  Алёшка  молитвенно сложил руки на груди.-Не все ж виноваты. Некоторых заставили оружие взять. Не хотели они, но иначе расстрел... Вот хотя бы Абрамов, Степунов, Коровин... Все ж трудящие люди, никакие не богатеи. Не по справедливости это, Захар Исаевич! Невозможно всех одной винтовкой ровнять. Так что, вы  заступитесь, пожалейте... Нехай  их  выпустят. И они  к  нам  в Красную Армию пойдут с песней и удовольствием. А  я за всех  их ручаюсь. Ну, чего вы глядите? Подскажите начальнику!
      - Ах, Немиров, Немиров,- скорбно оглядел его Маузеров и торжественно,  прямо- таки вещая, заговорил: - А ведь я  тебя за сына считал. Думал, вот прекрасный красный  боец растёт -  гроза  мирового  империализма. Ты кого пожалел, Немиров? Наших злейших врагов? Ты забыл о Серёже,о погибших товарищах? Они верили в тебя! Но, может быть, кто-то из тех, о ком ты просишь, и сгубил их...
        - Да  не  умеют  они  стрелять,  какие  из  них вояки! А если и научились, то  всё  равно не сопротивлялись, потому как  з а   н а с!
        - Не докажешь, Немиров. Всё домыслы это!
        - Но поймите, заставили их! И меня заставляли!- уже в полный голос закричал Алёшка. - А не хочешь, так к стенке... один разговор!
        - Но  ведь  ты... ты же ушёл! - торжествующе выбросил козырной довод  Маузеров. - А почему  они остались? Ну, чего замолчал? Понимаешь теперь?
        - Так ведь семьи же, матери...
        - Это  всё  отговорки. Если бы они не хотели бороться с нами, они  бы  ушли. Не с тобою, так  после. Не  к нам, так к Миронову, к Будённому. Не  жалей  их, Алёша.  А  лучше  сам, своей   рукой... уничтожь! И не унижайся,  прошу тебя.  Ибо если  бы ты оказался на  их месте, они б тебя не пожалели.
        «Как знать, - Алёшка  низко  опустил голову, чтобы скрыть  от комиссара  невольно выступившие слёзы. - Да,  наверное, не спасли бы. Как и я не спасу. Но пожалели бы наверняка. Втайне ото всех, по-братски, по-товарищески, на всю жизнь храня память...».
        Шмыгнув носом, он  утёр  грязной ладонью глаза, и слух его, отрешённый  до  этого, словно  бы  включился,  и множество звуков ударило по  барабанным  перепонкам,  сливаясь  в один нестройный громкий  гул. Вой и крики женщин, клацанье затворов, рёв голодных коров , и над  всем  этим, по-прежнему всё перекрывая, продолжался размеренный и громкий голос председателя трибунала.
        - Марчукова Владимира... Сапрыкина Егора... Куракина Василия...
        - Нет! Нет! Нет! - Войсковой старшина внезапно упал на колени и,  с  мольбой простирая руки, пополз  к  столу. - Не-ет! Только не меня! Пощадите!  Я  буду  служить  вам!  Я смогу быть полезен! Я вам всё расскажу!
        - Уберите его, - брезгливо поморщился Змаев. - Постыдился бы, подполковник! Как палачествовать  да измываться, ты горазд был, а как ответ держать - размазался.  Встать! Встать, кому говорю, или, как собаку, на месте, - крикнул он и потянулся за наганом.
       Войсковой старшина, всхлипывая, всё так же на коленях отполз к обречённым и, не в силах самостоятельно подняться, распластался в пыли.
      - Э-эх, ваше  благородие, ваше  бла-а-городие,  - укоризненно выдохнул  боевой урядник Копытов и неожиданно, перекосившись от злости, пнул  распластанного офицера  в округлённый откормленный зад. - Встань,подлец, не  позорь казачество. А ну, бери его, братва, хай, умрёт по-человечески!
      - Не хочу! Не хочу! - истерично завизжал  войсковой старшина, но тут же обвис, обмяк на руках двух дюжих казаков, чьими  жизнью и смертью ещё вчера распоряжался безраздельно и вольно.
       Между  тем  Змаев  закончил  читать  постановление.  Чуда не произошло. Все из  тех, кто стоял в оцеплении, были обречены.
       - Разберись  по  пятёркам!  - зычно  скомандовал  начальник караула и, вскинув наган, для острастки выстрелил в воздух.
       Однако осуждённые не торопились умирать. Наоборот, они ещё теснее сбились в кучу и стояли, не шевелясь, словно это неожиданное предсмертное братание могло их спасти.
      - Не дурите , казаки, - устало  сказал председатель.- Пожалейте баб и детей своих. Мы же тут вас положим. А каково будет им?
      Как ни странно, этот тихий призыв оказался сильнее угроз.
      - Ладно!  Подчиняемся!  - хрипло  выкрикнул  какой-то  казак. - Только  вы их к  месту  казни  не пущайте!  Вы  ж не мы... Так что, поимейте жалость!
       - Поимеем, - твёрдо  пообещал  Змаев. - А  теперь  стройся и... пошёл!

       Торопливо  разобравшись   по  пятёркам,  колонна   дрогнула, словно  бы  вздохнув  общей  грудью, и понуро двинулась  вперёд. Притихшая  толпа семей снова застонала, завыла, и бросилась за нею. Но на перехвате встал дежурный взвод с примкнутыми штыками и вздёрнутыми затворами.
      - Назад!.. Назад!..
      - Поехали, Алёша, - мягко попросил комиссар. - Ты обязан всё это увидеть. Революционер должен  быть  беспощадным. Этому  нас учат партия и Ленин.
     - Ленин?! - изумлённо вызверился Алёшка. - Ле-е-енин?! А как же тогда «мир народам», «земля крестьянам»?
      - А  вот  это  оно  и  есть... Борьба! До последнего! Помнишь, как   поётся в «Интернационале"? «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем...»
     - «Затем», - словно  бы во  сне, почти  ничего не соображая, прошептал Алёшка. И  вдруг, оттолкнувшись от тачанки, бросился бежать по пустеющей  площади, представляя отличную мишень для хорошо пристрелянного комиссарского револьвера.
     «Пропадите вы пропадом, и красные, и белые! К Махне сбегу, у него,   Саранцев  рассказывал, всё  по  справедливости.  А  тут  одна кровавость, и нет ни у кого ни веры, ни прощения друг другу...»
      Он бежал. А комиссар  смотрел  ему вслед, бешено  сжимая рубчатую рукоять именного «манлихера». Несколько раз он поднимал его до  уровня глаз,  прицеливаясь, но затем   опускал. И  так до тех пор, пока Алёшка, перемахнув  через  плетёную  ограду,  не  исчез  в чьём- то  пышном  золотом саду.       После этого Маузеров усмехнулся, покачал  головой, и, сам  взяв  вожжи,  тронул  вороных,  поспешая спокойным  размеренным  шагом вслед  за медленно удаляющейся безвольной колонной смертников...