Слоновая кость

— Россия для Индии —
1
Черты этого мужчины повторить никак нельзя, кошачье очарование угадывается в каждом слове. Так было и будет всегда. Двадцать семь лет, Игорь Александрович Морион.
Вечер, тёмное небо. Игорь Александрович обрастает стареньким серым пальто, запирает квартиру, в мгновение ока появляясь на улице. Проверив известный парк, он наблюдает в нём шумные сборы, тысячное скопление разъярённых людей. Человечки достают крик из глотки, отчаянно голосят, что-то требуют. 
— Милейший, — аккуратно обращается Морион к первому встречному, — не подскажите, что такое тут происходит?
— Говорят об убийстве и неслыханных зверствах, но всех подробностей рассказать не могу. Вам будет лучше обратиться вон к тому гражданину, — незнакомец называет гражданина, мужчину в белых перчатках из шерсти.
Мужчина в перчатках — Иван Иванович Скрипка — ходит руками по воздуху, как если он управитель оркестра. Прохожие копятся вокруг него, количество человечков становится больше и больше. Скрипка туда-сюда крутится, вертится и всем объясняет трагедию. Идёт очередь Мориона, в его руки ложатся квадратные карточки, это отвратные фотографии с телами убитых. В их глазницах сидит темнота, они предельно мрачные и пустые, шея укутана линиями порезов. Живот вспорот и полностью избавлен от органов, там теперь лужа из крови.
— Закончили жизнь семерых индийцев, раскрыли тело ножом, вычли все органы для продажи. Убили! — плачет Скрипка.
— Индийцев, говорите? Органы на продажу? — вопрошает Морион, глаза словно тускнеют, делаются задумчивыми и каменно-серыми.   
— Точно так-с, а ведь и то говорят, что преступник завёл с этого миллионов тридцать. Не меньше.
— Но почему индийцы? — Игорь Александрович озадачен, нисколько не старается это прятать. 
— Имели тот же вопрос, — с горечью вздыхает Иван Иванович. — В других местах Индии, вот скажем, на Андаманских островах, проживают семьи аборигенов. Вытаскиваем аборигена с его территорий, ввозим в Россию, но обязательно тайно, русские знать о нём не должны. На нашей земле он как бы и не появится, будет невидим как для граждан, так и для полицейских. Погубить невидимку просто, похоронишь его в тихом месте, и твоё наказание тебя не найдёт. Не человека будто бы убили, но какого-нибудь бродячего пса.
“Бродячего пса”, ¬— повторяет про себя Игорь Александрович. Кратко и грустно отвечает взглядом, вешает голову.
— Убийца унёс тела за город, положил их в каком-то лесу, на треугольной павшей листве. Очевидно, что-то сильно ему помешало, закопать в землю тела он не смог, не случилось. Мертвецов обнаружили числа двадцать пятого, ближе к концу октября, немедленно позвонили в полицию. Прибывший сотрудник Маскаев К.М. тела осмотрел, но преступление писать не стал, только ответил, что приезжих “очень-то много”, вести другие дела будет полезней.
Морион молчит.
— Толпа растёт по каждой стороне, проливается по всему парку, — говорит Скрипка, осматривает местность и вертится головой. Взгляд прыгает по чужим шапкам и головам, бегло уходит в дальнюю точку. — Кричат громче прежнего, требуют заключения как преступнику, так и Маскаеву.      
— За проступки нужно наказывать, — утвердительно кивает Морион, но делает это неуверенно и фальшиво, как бы отказываясь этому верить. Он оказался тут совершенно случайно, но вот теперь всё существенно изменяется. Нет ни единого сомнения, что окружающие видят в Маскаеве пакость, небрежного человека, кто покрыл убийцу и отменил преступление. У Мориона же дума другая, с Маскаевым они почти что в родстве, он знает в нём друга. Это самое главное, всё другое не имеет значения.
— Объявление, в нём чуть больше подробностей, — подсказывает Скрипка, делится кусочком светлой бумаги. Игорь Александрович отдаляется в тишину, в наименее людное место.
Пока Морион читает, в толпе мелькает красное пятнышко, это яркий вязаный шарф длиною по пояс. Шарф спешит к Мориону, маневрирует между людьми так ловко, будто идёт не по асфальту, а по шахматной доске, ходит как ферзь среди пешек. Чтение довершается, Игорь Александрович отнимает взгляд от бумаги. Шарф стоит в шаге к нему, эта персона — Маскаев Кондратий Михайлович, тот самый полицейский. Пальто на нём серое и двубортное, несколько ниже колен, точно такое, как и на Морионе. На запястье висят два браслета: гранёные белые бусинки, слоновая кость — браслет первый, второй собран из вишнёвых косточек. То запястье правое, на левом играют золотые цвета, часы чистой пробы.
“Расправу над убийцей! Тюрьму Маскаеву!”, — болезненно кричат человечки. Кондратий Михайлович, запуганный до потери пульса и белых щёк, силится что-то сказать, но бесполезно: голос мёртв, слова забываются. Страх разбирает его по частям, берёт над телом управление, поднимает и трясёт его руки, играется с ним, как кукловод с деревянной марионеткой. Отняв взгляд от Мориона, Маскаев ведёт его на часы, с бесконечной одержимостью стучит пальцем по крышке, как бы стремясь отмотать время куда-то вперёд. Стекло выдаёт глухой гаснущий стук, более ничего не меняется.   
— Но-но, перестань. Уже и то хорошо, что тебя не отгадаешь, твоя внешность здесь не известна, — шепчет Игорь Александрович, однако Маскаев неизменно потерян и по-прежнему не в себе. Игорь Александрович гневно глядит на людей, теперь наблюдает их с чёрной ненавистью. “Жди здесь, поправлю твои дела и вернусь”, — твёрдо говорит он, плавно кивает и отходит прочь.   

2
Морион встаёт на скамейку, гордо высится над человечками и неутихающей суетой. Подбирает и повторяет их настроение, слушает хриплую речь, отсылает в память их мимику и торопливые жесты. “Человечков бы хорошо взять под власть, чем-нибудь их покорить и вести за собой. Помогу, помогу Маскаеву”, — клянётся себе Морион.
— Прошу внимания! — требует Игорь Александрович, раскатисто и властно. Человечки повинуются, немедленно умолкают.
— Это событие ужасно. Некто отобрал у индийцев их жизнь, отменил её и обменял на своё материальное благо. Продажа органов даёт состояние, аборигены же почти беззащитны. Что в России, что в Индии. Случилось так, что Маскаев… — озвучив фамилию, Морион останавливается. Предложения не довершает. — Нам бы надобно к центру идти, станется больше вероятность, что нас услышат.  Только это и требуется.
— Прав, он прав! — просыпается чей-то бас, человечки радостно шепчутся, как бы обретая надежду. — Разумеется, прав! Виновных да накажем! — гудит, совершается невдалеке голос Скрипки.
Морион снижается, спускается со скамейки, ступив на собранный по кирпичикам асфальт, направляется к выходу с парка. Человечки следуют к нему, беспорядочно суетятся и повторяют его движения. Низ его пальто ходит то влево, то вправо, от движения виляет как хвост. Асфальтовый ручей продолжается, человечки общаются и шуршат, спустя перекрёсток подходят к подземному переходу. Бывает, заходишь в такой переход, и город как бы от тебя закрывается. Выходишь — открывается вновь.
Старые улицы обаятельны, на них непременно падаешь куда-то в прошлое, ставишь время назад и смещаешься в восемнадцатый век. Здания написаны исключительно светлой краской, оттенки начинаются с бежевого и серого, кончаются розовым и коричневым. Третьи здания при богатых фресках, массивных тяжёлых колоннах, вторые стоят шатко и осыпаются. Человечки и Морион — шарфы и перчатки — проходят мимо раннесоветской вывески “Булочная и Кондитерская”. Слойки, сайки, свежеиспечённые городские булки, баранки и сушки. Естественное дело, запах соответствующий и ни с чем не сравнимый. Старик в круглых очках топчется, подозрительно и недоверчиво косится на освящённую витрину. Уже через мгновение он исполняет хитрый манёвр, скрытно отстёгивается от толпы, ныряет в помещение и замышляет заказ. Все остальные продолжают движение.
Восемнадцатый век изменяется на пятнадцатый, тысячный сбор останавливается близ крепости из кирпича.
— Государственный аппарат, в нём имею желательные знакомства. Сделал звонок, вскоре к нам явится Якиманский Анисим Валерьевич, отслушать все требования, — сообщает Морион.
Проходит час, Якиманский не появляется. Причина наиболее очевидная, Игорь Александрович никуда не звонил. Но человечки об этом и знать не знают, им не отгадать, что Морион их обвёл вокруг пальца. Это время пошло ему в пользу, он со старанием продумывал ложь.
— Довольно! — рявкает чей-то голос, человечки ему кивают, выказывают сильное недовольство.
Игорь Александрович притворно вешает голову, надевает и поправляет маску человека, кто исключительно серьёзен и огорчён. Ожидает нужного мгновения, публично просит о тишине, делает заявление. Само собой, лживое.
— Не желательно бы мне раскрывать свою персону, но по-другому я не смогу. Я — главный криминалист, кто ведёт это дело и старается разыскать убийцу, — проговорив это, Морион берёт очень удачную паузу. Несколько шире открываются сотни глаз, отвечают ему удивлением. — Преступник отмечен ловкостью, поймать его особенно сложно. Боимся о его исчезновении, что он изменит страну проживания, куда-нибудь, но провалится. Скажу вам, что преступление на самом деле решается, но решается скрытно. Убийцу легко спугнуть, надобно, чтобы он думал, что преступление не обнаружено, не записано, и что его не будут искать, —  Игорь Александрович говорит в высшей степени убедительно, продолжает ещё одну паузу.
Чтобы преступник думал, что его не ищут, мы приняли ряд серьёзнейших мер, к примеру, строго-настрого запретили писать про этот случай газетам, объявлять об этом по радио, на телевидении. Правда, этот запрет почему-то смущает не всех, что может серьёзно отразиться на наших задумках. И было так, что тела обнаружил нежелательный человек, он немедленно напугался и сделал срочный звонок к нам в полицию. В леса приехал Маскаев, неверно определил, что с ним разговаривает корреспондент, ему подумалось, что тот человек просто хочет получить о деле какую-нибудь информацию, потом продать её втрое дорого. Маскаев действовал так, как велено, играл роль, говорил, что преступление якобы не записано и записано быть не может. Не забывайте, спугнуть убийцу нельзя.
Человечки путаются. Делаются пластмассовыми и неподвижными. Тупятся.
— Несчастье и в том, что нежелательный человек, владея ложными сведениями, стал их распространять. Эти сведения, как неуёмная чума, ползут по городу, заканчивают и умертвляют труды следственных органов. А потому, следует всё это немедленно прекратить, не исключено даже, что убийца уже нас заметил, — Игорь Александрович кланяется, платит этим благодарность за оказанное ему внимание.
Человечки от слов холодеют и рассыпаются. Опровергнуть их им нельзя, невозможно.
— Хотел, чтобы вместо меня говорил Якиманский. Он бы сказал те же слова, но дело всё в том, что где-либо светиться мне не рекомендуется, потому что криминалист, — говорит Морион одно, а сам думает о другом. Не верит, что обладает таким театральным умением. Не верит, что выходит настолько талантливо и правдиво. Выступление оканчивается по-обычному, обещанием о поимке преступника.
Вдали хлопают аплодисменты, слабо, скромно и нерешительно. Иван Иванович Скрипка. Добавим к его действию ровно минуту, тысячный сбор гремит взрывами и трещит, верят и аплодируют все. Тот старик в круглых очках, выходит из ниоткуда, идёт к Мориону и дарит ему зубчатый картонный пакет, в нём сложены кондитерские изделия.
— Лучший криминалист! Автограф! — восклицает голубоглазый мальчишка и тянет блокнот. Игорь Александрович расписывается, улыбается.
Скрипка готов плакать и извиняется, извиняется за Маскаева. Человечкам дали надежду, убедили их, что всё будет хорошо, а им больше ничего и не нужно. Человечки кричат и ликуют. Ликует и Морион, только вот про себя.

3
Морион и Маскаев ходят по переулкам, молчат. Внутри второго переливается чёрная и тёмно-синяя краска, ему по-прежнему худо, как бывает при отравлении. Чрез время оба делают остановку. Рядом проявляется автомобиль, выныривает из асфальта, будто бы хищная акула из-под воды. Бьюик Ривьера 1965`ого года рождения. Бьюик съедает Маскаева, он пропадает на задних сидениях. Правое переднее сидение берёт Морион. Водитель винтажного аппарата — госслужащий, некто Якиманский Анисим Валерьевич. Тот, кому Игорь Александрович “отправил звонок”. Бьюик плывёт по асфальту, улицы быстро мигают и ежесекундно сменяются. Трое друзей как сидят в кинотеатре, смотрят фильм через стеклянный прямоугольник, лобовое стекло. Фильм продолжается.
Игорь Александрович бродит по карману пальто, выносит из него квадратную фотокарточку, осторожно стянутую у Скрипки. Несмотря на то, что лицо мертвеца пугает своим безобразием, готов уверить, в нём обязательно осталось что-то живое. От фотокарточки будто бы раздаётся неестественный холод, глазницы как бы тебя изучают, знакомятся ближе. Игорь Александрович это понимает и чувствует.
— Неписаный закон, — отвечает Морион, адресуя это Якиманскому, — Жить хочешь — помешают, не хочешь — заставят. —  Игорь Александрович тяжело кашляет, уводит карточку обратно в карман. — Но вот теперь помешать мне не смогут, нельзя.
По бокам бьюика сменяются картины и улицы, Кондратий Михайлович играется с фокусом зрения. Теряет его и отпускает резкость, реальность делается расплывчатой и менее очевидной, сводится до уровня цветов. Якиманский, Морион, Маскаев — почти синхронно все трое думают одинаковое движение, зачем-то трясут рукой. Выползают браслеты, слоновая гранёная кость, изделие гладкое и очень редкое. Кость мягкая, браслеты в пятнадцать бусин, непередаваемой красоты. И это важно, это самое важное. Есть ли на свете что-то красивее, чем слоновая кость?

4
*** Время назад. Место, где Морион ещё не встретил Якиманского, публика гремит аплодисментами, просят автограф. ***
— Ты для нас символ! — восклицает человек с бородой, одетый в полушубок при капюшоне. — Я почти и не верил, что есть возможность преступника повязать, что искать его будут. А оно вон как, оказывается. Люблю твою манеру, но главное — твою искренность.
— А что там с убийцей? Слышал я, шрамы у него есть, — скалится, рычит первый человечек.
— Безусловно! Шрамы должны быть, без них никуда, — рычит человечек второй.
— Люди в шрамах хорошо мне известны. Столь двуличны, что и поверить нельзя. Недаром есть сказ, что через шрамы в человека вселяется дьявол, нечистая сила, — мурлычет человечек третий.
— Шрамы, верно, крестом! Если так, это не просто человек под дьяволом, это хуже, чем дьявол!
В ответ Морион улыбается, подсказать ему нечего. Совершенно неизвестно, как человечки отгадали про шрамы, но это есть правда. 

5
Раннее утро. Игорь Александрович включается, отделяется ото сна и движется в сторону ванной. Чистится, моет лицо ручьями светлой воды, отчего-то смеётся. Смеётся неистово и в высшей степени громко, точно как дьявол. Влиять на это ему невозможно, не суждено понять и причину. Просто так есть. Успокоившись, он выходит из ванной. В зеркале отражается спина, два больших шрама. Разумеется, шрамы крестом.

6
*** Время назад. Место, где аборигены целы и живы. ***
Дачный участок, дом строен в два этажа, непримечательный. Шторы бордовые, из плотного материала, едва пропускают свет. Собственно, что и требуется. Второй час утра сменяется третьим.
Морион свил себе в углу гнездо, уселся на удобном советском кресле, поджигает долгую сигару из Кубы. Дальняя сторона сигары, кружок, раскаляется и превращается в красный цвет. Дым кружится по комнате, всевозможно извивается и тянется к потолку, ползает по его квадрату. Потолок как бы привязывает дым к себе. Игорь Александрович любовно наблюдает за клеткой, она в нескольких метрах к нему, за прутьями — аборигены.
— Правильно ли я понимаю, за это нас не посадят? — звенит Якиманский, он до сих пор в беспокойстве. Задаёт гадкий вопрос, кажется, в шестой раз подряд.
— Правильно, только делай всё тихо и без ошибки, — Кондратий Михайлович, как кошка, мяукает, мягко его успокаивает.
— Я тебя прошу, Якиманский, прошу. Какая ответственность, о чём идёт речь? Абориген это как обезьяна, скажу больше, эти народы всячески избегают общения с внешним миром. У них и паспорта нет, нигде не записано, что они вообще существуют, — хрипит Морион, переключает взгляд с Якиманского на сигару, любуется тому, как её медленно съедает раскалённый кружок.
Едкий дым, как утренний туман, бродит по комнате, расплывается, живёт самостоятельной жизнью. Одному из аборигенов нездоровится, от носа идёт кровь. Рты забиты марлей, на них белые повязки. А вот у этого — красная. Его и резать ещё не начали, а он будто бы сдался и тает, уже кровью исходит.
— Рано, дружище! — ехидно улыбается Маскаев. — Исходить кровью мы будем потом. 
Якиманский злой шутке обрадовался, будто бы оживился.
— Открыть форточку, ненадолго приоткрыть дверь, уберём дым, — командует Морион, — вколоть лекарства, которые просил врач, вколоть им снотворное. Уснут в полчаса времени. Но врач, отмечу, жульё ещё то, от наших тридцати миллионов берёт целых девять.
— Главное, что он в принципе согласился купить эти органы. Иначе бы мы провалились, — делает заметку Маскаев. Заметка исключительно верная.
На некоторое время комната затихает.
— Аборигенов резать на органы, честное слово, занятие наискучнейшее, если за это не могут поймать. Предлагаю увезти тела к черте города, в леса, но не закапывать. Так будет множество интереснее, — играется, предлагает Морион. Сказать точнее, ставит всех перед фактом, это понятно по его голосу.   
Маскаев белеет, Якиманский чернеет.
— Не шутка! — подтверждает слова Игорь Александрович. Он — это человек, кто затеял и выдумал всю операцию, поверьте, спорить с ним совершенно бессмысленно. — Уверяю, большой беды не случится, — оговаривается он, тут же смеётся и добавляет, — вот увидите, аборигенов убью, а мне ещё и аплодировать будут. 
— Ну, разумеется. И автограф возьмут! — язвит Якиманский, почти что автоматически.
— Это само собой. Всё так, Якиманский, всё так.
Третий час утра сменяется четвёртым. Клетка открыта, аборигены, которых, к слову, везли в Россию в автобусе с двойным дном, спят. Сон крепкий и несомненный, но руки их по-прежнему связаны.
— Твоя очередь себя показать, — обращается Морион к Маскаеву, тот берёт в руки нож, склоняется к аборигену. Три минуты робеет, стараясь не выдать себя, потом очевидно теряется и трясётся. 
— Пингвин ты, Маскаев! И как тебе доверять, когда не можешь убить человека? Черти с тобой, дай мне нож, — Морион берёт в руки нож, раскрывает им животы до того ловко, как если бы кожа была одеждой, а он просто тянул за собачку.

7
*** Время назад. Самое начало истории. ***
— Смотрите, что у меня есть! — Игорь Александрович сияет, держит в руках бедренную кость человека. — Смотрите, какая хорошая! Кость индийского аборигена!
— Хорошая, хорошая. На кой чёрт она нам нужна? — фыркает Якиманский.
— Отдам умельцам, выточат из неё три браслета. Мне, тебе и Маскаеву. Бусинки будут гладкими, до идеального белыми, закрытыми в множество граней. Но знаешь, чем она будет особенна?
— Чем?
— Эту кость мы назовём слоновой. Есть ли на свете что-то красивее, чем слоновая кость?
 
— Второе притяжение —
1
Операционная палата, её верхняя плоскость, потолок в виде прямоугольника, не отпуская, держит тяжёлые лампы, с них льётся холодный свет. Больному делается хуже и хуже, он белеет, будто бы хамелеон, положенный на бумагу. Валентин Андреевич Кёрза, двадцать два года от роду.
В палату, наконец, из ниоткуда приземляется врач. Отводит руки за спину, как если он птица и складывает крылья таким торжественным действием, далее движет к больному; тень скатывается с места на место.
— Каким будет ваше самочувствие? — нападает он с вопросом на Кёрзу.
— После операции, надеюсь, хорошим, — отвечает ему хриплый шёпот. 
Врач смеётся.
— Оно, знаете ли, верно. Но я имею в виду другое, другое. Каким самочувствие будет прямо сейчас?
Кёрзу мягко и заботливо отключают, ему вводят наркоз. Он отпускает реальность, как в пропасть, падает в сон.   

2
Анна Романовна Канавски, девочка лет восемнадцати, стройная, её юбка напитана цветами крови и вишни, рубашка, напротив, белая, волосы падают несколько ниже лопаток. Подделав жалобные кошачьи глаза, она спорит с вреднейшей женщиной, ответственной за проход в больницу гостей.
— Пропустите, пропустите, пожалуйста, — обращается с просьбой она.
— Так не положено, пропустить вас нельзя!
— У меня исключительно благие намерения, — сопротивляется, возражает Анна Романовна. — В вашей больнице множество пожилых, они на каждом повороте и в каждом углу, они одиноки, не у всех есть родные. Помочь им, непременно помочь! Разговаривать с ними! Спрашивать их о том, что им важно, создать с каждым из них диалог. Собеседнику сразу станет тепло, не может не стать. Не поверю.
А оно, значит, правда. Канавски не врёт. Есть определённая группа людей, организация помощи, именно её она представляет. Для больных, как теперь выясняется, куплены яблоки (ярко-зелёные, сверхкрупные и обязательно дорогие), Анна Романовна раскрывает пакет.
— Отравлены, отравлены яблоки! — гавкает неверная женщина.
Анна Романовна почти шипит. Несколько успокоившись, отменив свою протяжную ярость, она цапает случайное яблоко и кусает. Как оказалось, оно не отравлено; с этим всё хорошо. Недоверчивая женщина гавкает вновь, но, получив, пожалуй, самое крупное и красивое яблоко, немедленно умолкает. Канавски отнимает пакет от земли, крадётся в больницу.

3
*** Кёрза перенёс внутривенный наркоз кетамином, то есть, наркотиком, который не только обезболивает, но и приводит к сильнейшим галлюцинациям. Испытав, как ему показалось, именно просветление, он решился об этом писать, конвертировать свои впечатления в очерк. ***
Такое не казалось мне сном. Прошлая жизнь позабылась, я повысился над своей старой реальностью, на какое-то время от неё оторвался. Во-первых, помню, что проснулся я в темноте, кроме неё ничего другого и не было. Темнота бесконечная и будто очень глубокая, но не пугает, воспринимается как вода, тёплая вода, что приятно льётся на тело. И тут самое главное! Вот именно тела у меня как бы и нет, я — часть этой темноты. Я не знал и не помнил, что временем раньше у меня было какое-то тело.
Несколько позже темнота рассеялась. Меня заперло в трёхмерную картину о солнце, повсюду текли и светились жёлтые краски, не ослепляя, они горели ярче ста тысяч гирлянд. Они будто бы беззвучно кричали, кипели. Физического тела я по-прежнему не имел, был частью картины, был цветом. Это в высшей степени восхищало, словами такое не объяснить.
Дальше я осознал, что у меня есть душа, никакой ошибки здесь быть не могло. Душа бесформенна, совершенно невидима, (почти?) невесома. Душа — это жизнь. А жизнь отрицать мы не можем. Но если всё так, почему прошлую жизнь я не помнил? Значит, жизнь возможна без памяти. Память — инструмент, позволяющий человечеству развиваться. И за это мы дорого платим.
Дальше случилось уже совсем неожиданное, то, что сейчас кажется бредовым и несерьёзным, о чём неловко рассказывать. Как груз на верёвке, меня, мою душу, поднимало наверх, тянуло уже стремительней прежнего. А раз так, непременно должен был появиться и соответствующий зрительный образ. Видеоигры! Трёхмерная картина, она же аквариум, где вместо воды одни цвета и оттенки, незнакомая прежде мне яркость — всё это вдруг исчезло. Моим новым измерением, новой локацией, стала видеоигра, в которую так любил играть в детстве. Прыгать и собирать монеты, прыгать и собирать монеты. Я наблюдал перед собой экран, старую добрую картинку, с которой построил знакомство в свои ранние годы. Несуществующий человечек, итальянский сантехник с усами, прыгал по панцирям черепах, прыгал через зелёные трубы. Грустное дело, прыгаешь на черепаху, а она обязательно оскорбляется. Оскорбляется в той степени, что немедленно исчезает. Такие дела. 
Несуществующий человечек прыгал дальше, чем кенгуру, выше, чем кенгуру, и значительно быстрее, чем кенгуру. Впрочем, тут меня удивило скорее другое. Он не был под моей властью, я им не управлял. Управлял он, управлял нами двумя! Как и прежде, я оставался душой, был окончательно свободен от всякого тела. Как в кинотеатре, как зритель первого ряда, наблюдал я игру, не мог на что-то влиять и что-то переменить, но следил за этим со стороны, следил покорно и увлечённо. В какую сторону двигало человечка, в ту же сторону перемещало меня, ровно с такой же рваной и неустойчивой скоростью, на такую же высоту. Повторяя всю совокупность его движений, действий и операций, я чувствовал себя, как баскетбольный мяч, динамично летающий туда-сюда по открытой площадке. Что за приятное чувство!
Меня откатило назад, возвратило к состоянию темноты. Теперь же появились случайные мысли, мой внутренний голос, как диктор, озвучивал их крайне спокойно, возможно, с какой-то особенной лаской. Казалось, мысли скатываются, падают откуда-то сверху, такой процесс обязательно сопровождался мелодиями, каким-то благостным звоном. Это, конечно же, дарило восторг и пьяную радость, мысли представлялись чистыми и жемчужными, по-настоящему гениальными.
Наконец, мне вернули моё тело. И опять видеоигра, на сей раз другая, та, в которую тоже играл, та, где нужно стрелять. Неожиданным образом гравитация отключилась, меня возвысило на восемь-семь этажей над землёй, потом медленно опускало обратно. Падая и снижаясь, я осматривал безлюдную местность вокруг, узкие красные лестницы, асфальт и серое здание. Это не было красивым, но казалось красивым, идеально красивым. Из-за этого моя радость стала почти сумасшедшей. Старая жизнь почти не помнилась, но потихоньку это начало исправляться, возвращалось сознание.
Картинка передо мной сильно расплылась, всё как бы затуманилось, смутно я видел, что рядом пять человек. Решение, что их непременно следует расстрелять, что это враги, в тот момент казалось единственно верным, а раз так, я откуда-то достал пистолет. Они почти не двигались, но я стрелял. Они не умирали. Это не волновало. Несколько позже до меня дошло, что с этим что-то не так. Не нужно стрелять! Картинка уже не расплывалась, в ней угадывались два больших окна, чёрный телевизор с антенной, койки и две капельницы. Словом, находился я в больничной палате. Рядом лежали пятёро больных, и… по ним-то я и стрелял! Наяву, ничего не соображая, сложил ладони в пистолет и стрелял! Хуже того, реалистично это озвучивал.
Какая неловкость, позор, который не описать, которому невозможно найти подходящий эпитет. Впрочем, окружающим мой поступок был безразличен, они и виду не подали, что с этим что-то не так. А когда я видел, как от наркоза отходит кто-то другой, успокоился окончательно, понял, что такое тут в порядке вещей. Могло быть и хуже.

4
*** Кёрза отошёл от наркоза, но написать о нём ещё не успел. Лежит на койке, испытывая обычную послеоперационную боль. В его палату входит Канавски Анна Романовна. ***
Входит она, вокруг становится немножечко ярче. Здоровается с больными, их шестеро, это человечки со шрамом на правом боку (каждого в ближайшие дни оперировали, вырезали аппендицит). В палате лежит также и дедушка, неворчливый, самых положительных качеств, маленький по комплекции, достаточно приятный на внешность. Имя ему Герман Георгиевич Соболь. Кёрзе он приходится соседом, так вышло, что их койки тянутся параллельно друг другу. Между коек есть стул, небольшой, почти как игрушечный, на него и садится Анна Романовна. Поворачивается в сторону Германа Георгиевича, проявляет о нём заметное беспокойство. Спрашивает о его самочувствии, интересуется биографией, прочими событиями судьбы. 
Кёрза, раздосадованный тем, что она не общается с ним, подслушивая их разговор, громко кашляет, пытаясь перетянуть внимание на себя. Тщетно и зря. Собираясь уже уходить, Канавски дарит дедушке яблоко. Валентин Андреевич имитирует смерть и болезнь, кашляет так, что голубь, сидящий на подоконнике, предельно пугается и чуть ли не падает. Канавски уходит. Валентин Андреевич кашляет! Уходит. Кашляет! Канавски возвращается. Посмотрев на него по-особенному, вежливо и очень заботливо, она дарит яблоко и ему. Тотчас после этого исчезает. 
— Ведь она словно ангел, святая! — говорит себе Кёрза. Право, Анна Романовна ему чертовски понравилась. Понравилась также и идея организации, в которой она состоит. По выздоровлению он решает немедленно туда записаться, хотя бы уже для того, чтобы свидеться с ней.

5
*** Тот же день, несколько позже. ***
— Море бывает глубоким, одиночество — бесконечным, — говорит Соболь Кёрзе, вздыхая. — Опять меня что-то тревожит, причину и не понять.
Валентин Андреевич, не зная, что на это ответить, сначала молчит.
— Правда, — в итоге соглашается он.
Бывает, случается так, что обе стороны хотят о чём-нибудь пообщаться, явно имеют в этом потребность. Но отчего-то им это не удаётся, оба подавлены, что-то мешает. И это именно такой случай.
В палату вторгается врач, рушит спокойствие, которое состоялось, опрашивает всех по поводу самочувствия, на предмет изменений. Расчёркивает блокнот, кормит листы насыщенными чернилами, после чего исчезает, будто бы растворяется в воздухе. Опять включается телевизор, мигает серо-фиолетовая картинка, продолжаются тусклые неинтересные фильмы. В очередной раз Соболь пытается спровоцировать разговор. Кёрзе сейчас не до этого, он занят мыслями о Канавски.
— Море бывает глубоким, одиночество — бесконечным, — повторяет Герман Георгиевич.   
— Море бывает красивым, одиночество — ещё красивей, — отвечает Кёрза уже по-другому.
Старик бездельничает, повторяет в памяти сегодняшний день, тотчас вспоминает про Анну Романовну. Делает вывод, что Кёрза влюбился в неё.

6
*** Следующее утро. ***
Кёрза выходит из сна, тут же входит обратно в реальность; возвращается под тёплое мягкое одеяло. Его перемещает к подвесной раковине, в противоположный угол палаты, включив воду (холодную, прозрачную, светлую), он аккуратно умывается, чистится. Коль скоро остальные все спят, он подходит к окну. На цыпочках, почти что неслышно. Видно, как кирпичные трубы заводов толкают дым кверху, будто бы выдыхают его, а дым, в свою очередь, карабкается к облакам, но не дотягивается и рассыпается. Вдалеке дорогая недвижимость, Валентин Андреевич в очередной раз вспоминает о своей нищете, это обстоятельство его мучает, задевает, жалит, как загнутая и острая игла скорпиона. За окном бетонные замки, апартаменты с элитным расположением, представительские седаны, прочая роскошь, в конце концов, всё те же винтажные рестораны. Но это всё за окном, как бы недосягаемо. Вне его жизни.
— Вижу, что ты грустишь, — обращается к нему Соболь, он только проснулся.
— Вроде того.

7
Соболь вытаскивает ящик из своей тумбочки, переворачивает его над кроватью, на одеяло врассыпную падают десятки лотерейных билетов. Те, которые бордового цвета, — любимые, их значительно больше, чем всех остальных. Бумага, которая насыщенна цветом! Казалось бы, всего ничего, но для старика, которому жизнь отчего-то кажется серой, это многое, очень и очень многое. Бывает, держит он эту яркую бумагу и сразу чувствует себя по-другому, торжественно, будто бы от этого светится; переживает радость, известную, наверное, во всём мире ему одному. Теперь он сидит на своей кровати, сосредоточенно, в высшей степени долго, смотрит на эти билеты, как бы безрассудно надеясь на какие-то перемены. Увы, но этого не предвидится. Билеты себя исчерпали, все, кроме четырёх, оказались несчастливыми, да и те четыре разве что принесли гроши. Но где взять деньги на билеты другие? Их нет.
Кёрза это всё видит, угадывает, насколько дедушке плохо, насколько неважно обстоят у него дела. Вспышка жалости; первая, вторая и третья. Это и послужило поводом к разговору. Это и стало началом их дружбы.

8
*** Спустя несколько месяцев, дома у Соболя. ***
Виниловый проигрыватель; чёрная пластинка нарезает круги, по квартире расплывается звуковая волна. Звучание, разумеется, тёплое, негромко играет итальянская музыка.
— Кёрза, будем прямолинейны, — обращается к нему Герман Георгиевич. — Так случилось, что у меня совсем нет родных, дело грустное, об этом не будем. Ты должен знать, что ты мне как сын. Всё, что у меня сейчас есть — моя маленькая комнатушка, но она находится близко к метро, значит, её стоимость высока. Человек устроен смертным, устроен глупо… рождается, живёт, самоуничтожается, умирает. Скоро умру и я, это не отменить, — Герман Георгиевич замолкает. — Квартиру с собой я забрать не могу, слишком тяжёлая, чтобы её тащить на тот свет. Так возьми её ты! Перепишу её на тебя, перепишу уже прямо сегодня.
Не подобрав нужных слов, не зная, какой ответ предоставить, Кёрза сначала молчит. Итальянская музыка продолжает играть.

9
*** Через два месяца Герман Георгиевич умирает. Его уютное гнёздышко не остаётся пустым, по завещанию квартира отходит в распоряжение Кёрзы. ***
Вечернее время, всё та же пластинка, всё та же итальянская музыка. Валентин Андреевич задумчиво ходит по квартире, ходит по залу. Наблюдает картину, исполненную в стиле Ван Гога, осматривает великолепное построение линий, а также игру оранжевых цветов с красными. В руках у Кёрзы тяжесть и холод — тёмно-зелёная бутылка шампанского; идеально красивый бокал.
Шампанское падает, льётся в бокал, в ответ на это шипит. Пузырьки стремятся стать выше, поднимаются, тотчас умирая. Кёрзу такое зрелище умиротворяет; гипнотизирует сильнее, чем маятник, который качается то влево, то вправо. Ему начинает казаться, что жизнь пузырька — это жизнь самого обычного человека, до того они схожи. Во-первых, обе эти жизни до бесконечного коротки. Во-вторых, почти бесполезны, об этом даже глупо и спорить. В-третьих, одинаковое стремление скорее подняться наверх. Четвёртое и последнее — смерть,  трагичный финал.
Теперь бокал напоминает Кёрзе маленький город. Через время он переводит внимание на себя, думает о жизни своей. “Не понимаю я эту жизнь, не понимаю”, — в который раз говорит он себе.
Валентин Андреевич опять беспокоен, ходит туда-сюда по квартире. Опять находятся лотерейные билеты, они буквально везде: прячутся под советским стареньким телевизором, лежат на тумбочке, на подоконнике, в прочих местах. Билетов так много, словно целая армия, почти все из них бордового цвета. Бордовые солдаты удачи! И это неоспоримая правда. Ведь так Герман Георгиевич на них и смотрел, как генерал на своих солдат. Генерал скончался, солдаты остались. В этом есть что-то грустное.

10
*** Несколько дней после этого, на той же квартире. ***
Настроение Кёрзы минорное, меланхоличное. Его кровь холодна в той степени, словно красные струи текут не по венам, но по морскому белому льду.
Звонок в дверь раз, звонок в дверь два. Открыв квартиру, Валентин Андреевич видит перед собой незнакомца, немолодого человека, которому, к слову, уже почти восемьдесят четыре. Оба вопросительно чертят взглядом по фигуре друг друга.
— Простите? — уступает наконец Кёрза, инициирует диалог.
— Пётр Яковлевич Орланский, — учтиво представляется незнакомец. Вид у него очень интеллигентный, он одет в чёрный плащ, на ногах шоколадные туфли; очки с квадратной оправой. — Герман Георгиевич… впрочем, кажется, я уже и так знаю ответ…
— Умер, — кратко подтверждает Валентин Андреевич. На душе у обоих сразу становится тяжело.
Орланский бросает взгляд в пол, теряется, теряет слова. 
— Войдёте? — осторожно справляется Кёрза. 
— Пожалуй, что да, — глухо и смирно отвечает старик.
Оба идут к центру квартиры, садятся на диван в зале.
— Смерть — это когда ты лёг отдохнуть навсегда. Герман Георгиевич любил повторять эту фразу, — вдруг вспоминает Орланский.
Кёрза молчит.
— Не часто общались мы с ним, но были по-особенному дружны, имели какую-то тесную связь, что-то общее. Родных у нас совсем нет, а дом одинаковый, я живу на четвёртом этаже, квартира шестнадцатая.
Кёрза внимательно слушает, сопереживает, но отчего-то продолжает молчать. Возможно, этим действием он даёт высказаться своему собеседнику. Возможно, это просто в его природе.
— Общим было и другое, другое. К примеру, любовь к лотерее. Ему билеты бордовые, мне — тёмно-синие. Точно такие, ведь они обязательно напоминают о море. О том, к которому так тянуло французов в век Достоевского.
— Море бывает глубоким… — твердит Кёрза, резко перечёркивая, отменяя молчание.
— Одиночество — бесконечным, — говорят оба хором, с расстановкой, синхронно.
Несколько легче становится на душе у обоих. У Германа Георгиевича как бы началась жизнь вторая, остались жить люди, на которых он когда-либо повлиял. Соответственно, Герман Георгиевич остался жить через них. 
— Жизнь таскала нас, мы уставали, а раз так, то любили дурачиться, порой вели себя неаккуратно и несерьёзно, — сообщает Орланский. — “Камень, ножницы, бумага”, ведь знаешь такую игру? Глупое дело, мы с Соболем однажды скинулись, кто умрёт из нас первым. Разумеется, полувсерьёз. Участь эта выпала мне, а оно… а оно вон как всё получилось…
Пётр Яковлевич спускается в своё прошлое, его черепная коробка, как телевизор каналы, переключает воспоминания. Это ему важно, этим он делится с Кёрзой. Валентин Андреевич, само собой, реагирует. Вспышка жалости; первая, вторая и третья.

11
Настроение Кёрзы минорное, меланхоличное. Его кровь холодна в той степени, как если бы напрочь застыла, окончательно прекратила свою циркуляцию. Не один раз он пытался ожить, но ему это тяжело, почти что не получается.
В руках Валентин Андреевич держит пачку бумаг, пятьдесят один лотерейный билет, цвет богатый, насыщенный, тёмно-синий.
— Себе настроение поднять не смогу, так пускай же порадуется хоть кто-то другой, — думает Кёрза. — Подарю Петру Яковлевичу ровно пятьдесят один новый билет. Во-первых, он и так будет до бесконечности рад. Во-вторых, я поступлю очень хитро. Один из билетов заберу обратно себе. Якобы посмотреть, как происходит вся лотерея. Обозначу, что как только она закончится, я билет непременно верну, непременно верну весь выигрыш, если, конечно, он будет. Потом приду к Петру Яковлевичу, скажу, что в его адрес у меня есть две новости, как хорошая, так и плохая. Плохая, что билет я по случайности потерял. Хорошая, что билет оказался счастливым, перед потерей я успел его обналичить, получил за него, скажем, сорок тысяч рублей. Тут не в сумме дело, а в принципе. Как дедушка обрадуется, только подумать! Право, свои сорок тысяч мне на это не жалко.

12
*** Исход. ***
— Пётр Яковлевич, помилуйте, ну куда мне вторую квартиру? — удивляется Кёрза, ему так неловко, что он багровеет, не может найти себе места.
— Я настаиваю, моё решение взвешенно. На тот свет квартиру мне не забрать, к тому же ты помнишь, что я без родных. Свою жилплощадь перепишу на тебя.

13
*** Орланский общается с Кёрзой, делится какими-то своими заметками. ***
— Притяжение первое. Оно называется гравитацией, оно неуклонно тянет вниз наше материальное тело. Как по мне, есть также притяжение и второе, оно тоже тащит нас вниз, но уже по-другому. Оно тащит вниз наше настроение, всю нашу душу. Держу спор, такое состояние было и у тебя. Всё идёт так хорошо, что ты сам этому удивляешься, естественно, ты должен быть радостным. Ан нет! Отчего-то ты беспокоен, отравлен, возможно, грустишь, возможно, даже сильно себя ненавидишь. Этого быть не должно, причин для этого нет. Но всё-таки это случается, — Орланский делается совсем уж задумчивым, непроизвольно и протяжно вздыхает.
— Почему меняется наше настроение, почему оно меняться должно? Почему мы грустим, когда всё хорошо? Почему периодически нас тянет вниз? — задаёт вопросы Орланский, но не отвечает на них, движет свои рассуждения дальше. Потом подводит итог. — Когда ты делаешь хорошо другому человеку, когда он отвечает на твой поступок хотя бы обычной улыбкой, ты делаешь хорошо и себе. Второе притяжение будто бы отменяется.

14
*** Валентин Андреевич вспоминает больницу, свою операцию. Разумеется, сразу вспоминает наркоз, “кетаминовый фильм”, его неподражаемые яркие кадры. Вспоминает Анну Романовну, её изящество, тонкие кисти рук, их движения, мягкие волосы цвета каштана. Вспоминает организацию, в которой она состоит. Много мыслей скопилось в его голове, он решает об этом писать. ***
Я не могу понять жизнь, не понимаю свой мир, кажется, не понимаю вообще ничего. У меня очень холодная кровь, я холоден сам, я болен и ничего не могу с этим сделать. Очевидно, всё сводится к тому, что мне следует послушать Орланского. Выход мой только один — помогать другим людям. Нужно связаться с Канавски; обязательно записаться в организацию, в которой она состоит. Если я не ошибаюсь, её организация помогает только лишь старикам, тем, у кого нет родных, кто в высшей степени одинок. Не могу исключить, что часть этих людей захочет переписать своё имущество на меня. Я стыжусь этого, от этого мне очень неловко. Но! Так будет лучше для всех. Герман Георгиевич и Пётр Яковлевич меня научили, что нужно жить не только для себя, нужно жить также и в пользу кого-то другого. Как только скоплю нужную сумму, сразу открою детдом.
…
Жизнь глупа, мне не стыдно тратить её впустую. Или же стыдно? Пожалуй, всё-таки стыдно.

15
В ближайший год умирают Пётр Алексеевич, Владимир Викторович, Александр Васильевич и София Михайловна (те люди, с кем познакомился Кёрза, записавшись в организацию Анны). Все четверо оставляют после себя завещание, определив своим наследником Кёрзу. Валентин Андреевич делается богаче на двадцать четыре миллиона рублей.
Это значит, что скоро будет построен детдом. 

16
Кёрза просыпается, опять испытывая состояние холода; он подходит к окну, полусонно наблюдает за утренним городом. Всё точно так же, как раньше. Те же седаны, та же недвижимость, те же апартаменты. Город — это картина. Город — это картина всего.
— Не понимаю я жизнь, — говорит себе Валентин Андреевич. Раньше он это непонимание почти ненавидел, ни за что не готов был с этим смириться. Сейчас ему становится всё равно. Он устал, устал окончательно.
Чуть позже он вспоминает об Анне, вспоминает её очертания, её ладони, идеальные карие глаза. Вспоминает о днях, проведённых в больнице, о том, как вышел из тела, насколько это казалось невозможным, прекрасным. Вспоминает о Соболе, об Орланском, о бордовых и тёмно-синих билетах. Ещё раз Кёрза испытывает к ним благодарность.
Кровь Кёрзы как будто бы опять начинает течь, как будто бы делается тёплой, горячей. Сам же Кёрза как будто перерождается. Он наполняется новым чувством, это чувство берёт над ним вверх. Бесконечная безотчётная радость.
 
— Главное существо —
1
— А у вас что за браслет такой интересный? — спрашивает продавщица ювелирных изделий.
— Это слоновая кость! — гордо заявляет Морион, улыбается.
— Получается, это браслет, сделанный из останков, сделанный из слона?
— Лучше, чем из слона.
Ничего не понимая, продавщица смеётся. Смеётся и сам Морион.
— Хочу порадовать себя какой-нибудь новой вещицей, не поможете мне?
— Я полностью к вашим услугам. В нашем магазине есть… — начинает она, но Игорь Александрович резко её обрывает.   
— Чёрные камни! Я вижу, у вас есть чёрные камни! — горячо восторгается он.
— Вы любите чёрные камни? — девушка спрашивает об этом почти машинально.
— Я готов жизнь продать за них! И свою и чужую, — отвечает ей голос, тёплый и очень приятный. А раз так, то слова эти, естественно, кажутся шуткой. — Вот, посмотрите! Это обсидиан, вулканическое стекло; обсидиановым ножом ацтеки разбирали на части врага. Рядом с ним соседствует кварц, точнее, одна из многих его разновидностей. Эта разновидность хмурая, наиболее мрачная, но в то же время она прекрасна, красива как-то по-своему. Называется она морионом. Хотите, расскажу вам о нём? Впрочем, чего же я спрашиваю... Конечно, хотите, — Игорь Александрович вновь улыбается, по-доброму, дружелюбно.
— Хочу, — соглашается девушка, мягко кивает.
Игорь Александрович делится тем, что знает о камне. Всё опять сводится к тому, что морион (как нередко называют его) —  камень смерти.

2
— Пингвины, а ну за мной! — говорит Игорь Александрович, обращаясь к Якиманскому и Маскаеву. Три убийцы гуляют по парку имени Горького, очень мирно, спокойно; не трогая никого. Что называется, волки в овечьих шкурах.
Якиманский хитрее прохожих. Он уходит в себя, играет в такую игру: если один человек (которого минусуют, которого разбирают на органы) приносит порядка трёх миллионов рублей (здесь, конечно же, имеется в виду только чистая прибыль), то сколько же денег “ходит” вокруг? Итак, Анисим Валерьевич, как калькулятор, со сверхчеловеческой точностью считает прохожих. Он даже придумал себе воображаемый счётчик! Стоит ли говорить, что цифры на нём меняются удивительно быстро. 
— Как известно, аборигены могут быть разными. Почему вышло так, что мы режем индийских? — любопытствует Маскаев у Мориона.
Морион исключительно удивляется.
— Позволь, а когда мы бы успели порезать всех остальных?

3
*** То же самое время, тот же самый Парк Горького. Город Москва. ***
Кёрза встречает Канавски, смотрит на неё, как смотрел бы на прекрасного ангела. Теперь они вместе.
Теперь
Они
Вместе.

4
Но не стоит забывать, что всё могло пойти совершенно иначе. Положим, Кёрза и Канавски были бы другими людьми, они состояли бы в ловко продуманном сговоре.
Первый ход исполняет Канавски, как и прежде, она перемещается из одной точки в другую; из больницы в больницу. Там она должна обнаружить людей, у кого совсем нет родных; обязательное условие тут может быть только одно: все эти люди должны быть предсмертного возраста. Забавно, но найти таких людей Анне поможет сама администрация. Почему? Администрация будет думать, что Анна действительно им хочет помочь. Как бы не так!
Канавски общается с теми людьми, почти создаёт с ними какую-то дружбу; дальше всё просто: их адреса, их номера телефонов отправляются жить в её уютный карманный блокнот.
Теперь к игре присоединяется Кёрза. Он — хороший психолог, который легко располагает к себе каждого человека. Анна знакомит его с людьми-одиночками. Валентин их как будто бы гипнотизирует, аккуратно подводит к тому, что они должны написать в завещании все свои квартиры и вещи на его имя. И они это, конечно же, сделают. Есть специальные способы/методы убеждения, влияния и воздействия, Валентин Андреевич хорошо о них знает.
Пройдёт какое-то время, на Канавски и Кёрзу квартиры будут падать как с неба. Впрочем, это всё только теория. И теория злая. А значит, ей лучше никогда не сбываться. А она никогда и не сбудется.

5
*** Тот же Парк Горького. Его центральная часть. ***
На одной из скамеек сидит юноша, которому на вид примерно лет двадцать, возможно, чуть больше; имя ему Родион Николаевич Вяземский. Глаза у него тёмно-карие, волосы очень чёрные, мягкие, средней длины.
Рядом с Вяземским садится незнакомец лет сорока, он одет в эталонный костюм с приталенным пиджаком, это выглядит опрятно и дорого. Незнакомец вежливо обращается к Родиону, очевидно, хочет обсудить с ним какую-то вещь.
— Пожалуйста, не отвлекайте меня! Я пишу сборник рассказов, для меня это важно; для меня это самое главное.
— Так какое ведь дело! Я вас отвлёк только по той простой причине, что... что сейчас мы оба находимся в вашем сне.
Вяземский сначала не реагирует, так старательно он пишет рассказ. Его ручка стальная и серебристая; прыгнув на лист, она перемещается по нему, как фигура из тетриса — спускаясь вниз, перебираясь при этом то вправо, то влево. Родион, наконец, прерывает весь этот хитрый процесс, берёт паузу и смотрит на местность вокруг. Вокруг происходит что-то по-настоящему странное.
Мужчина, сидящий на скамейке напротив (речь здесь идёт ни о ком другом, как о Морионе), курит сигару, не затягиваясь, выдыхает целый куб дыма. Вторым подходом он “вытаскивает” из себя ещё больше дыма, честное слово, будто бы целое облако! Плюшевое, огромное, бесконечное облако! Игорь Александрович многозначительно смотрит на раскалённую часть сигары, будто бы ожидая, когда растает весь дым. Воздух делается прозрачным и чистым, Игорь Александрович ещё раз тянет сигару к губам.
На этот раз всё по-другому. Дым, который Морион выдыхает, тотчас видоизменяется и преобразуется в своей форме, он превращается в крохотных птиц, в крылатые неживые объекты. Убийца легонько дует в их сторону, заботливо направляет на них поток свежего воздуха. И тут самое интересное! Птицы растут до своих обычных размеров, делаются живыми, сверхбыстрыми и подвижными; хлопая белыми крыльями, они летят ввысь. Пятнадцать чаек тонут и растворяются в небе.
— Это только твой сон... — шепчет Вяземскому тот же голос странного незнакомца. Повернув голову, Родион Николаевич подводит взгляд к незнакомцу и... на секунду подпрыгивает! Вместо мужчины перед ним сидит кошка, глаза её овальные и полностью чёрные, чернее, чем глаза дьявола. Шерсть такая же чёрная, особенно гладкая и красивая. У кошки вместо одного хвоста два.
— Что всё это значит? — спрашивает Родион, вернувшись обратно в себя.
— Видишь существо, которое рядом с деревьями? — кошка приподнимает правую лапу, подсказывает, куда нужно смотреть. Рядом с деревьями стоит существо, одетое в церковную рясу, но только цвет её серый, примерно как матовый мокрый асфальт. У рясы есть капюшон, из него сыпется дым, дыма так много, словно внутри одежды что-то горит. И это правда, материального тела под рясой действительно нет.
— Да, вижу его, — кратко говорит Родион.
— Это главное существо, пока что называй его так. Прими на веру, что вся твоя жизнь, вся жизнь прочих людей подконтрольна ему, любая жизнь зависит главным образом от него. Главное существо — это главное существо. Ничего сложного в этом нет.
Вяземский переключается в какой-то новый режим, делается угрюмым и  сосредоточенным в высшей степени. Он переставляет взгляд то с кошки на рясу, то с рясы на кошку; пытается хоть как-то понять смысл вещей, которые творятся вокруг.
— Всё это только спектакль. И сейчас спектакль начнётся по-новому.
Кошка ничуть не соврала. Как и прежде, по Парку Горького вальяжно и беззаботно ходят самые обычные люди, но вот теперь позади каждого из них появляются существа, одетые в чёрную мешковатую одежду, которая закрывает всё тело. Существа в чёрных одеждах предельно похожи на людей ростом и строением тела (если судить об этом по их одежде), но это точно не люди. Возможно, будет верно сравнить их с ожившими тенями, ведь они преследуют человека точно так же, как немая неприметная тень. Каждый человек имеет свою пару, ровно одно существо в чёрных одеждах, которое ходит за ним по пятам примерно на расстоянии метра.
— Теперь смотри. Люди не видят этих существ, как не видят в темноте свои же ладони. Но вот главное существо видит всё. Оно контролирует всем. И сейчас ты это увидишь своими глазами. 
Вяземский отвечает абсолютным молчанием, но на людей, которые идут мимо, он теперь смотрит намного внимательнее. 
У каждого человека на левой руке появляются два браслета, оба сделаны из живописного красного дерева. На бусинах нижнего браслета есть белые цифры, это дата, когда человек был рождён, на бусинах верхнего — дата, когда ему предстоит умереть. На лицах людей загораются буквы; на левой щеке в порядке возрастания написаны пять худших качеств, на правой — пять лучших. То, о чём думает человек, также легко прочитать, это пишется на табличке, которая висит чуть выше его головы.
— Главное существо хочет тебе показать, что оно может видеть людей по-другому, видеть их достоверно и полностью.
С людей исчезает одежда. Их кожа становится точь-в-точь как шкура у далматинца, она становится белой и почти везде запачкана асимметричными чёрными пятнами.
— Пора! — оглушительно говорит кошка. Тени (то есть существа в чёрных одеждах) делают непонятное движение правой рукой, как будто трясут погремушку; в руках у них появляются автоматы. Матовые и чёрные, чем-то напоминающие АК-47. Каждая тень прицеливается по своей жертве и хладнокровно начинает стрелять.
— Эти пули не повреждают людей, тут всё устроено по-другому. Если пуля попадёт в чёрное пятно, человек ничего, разумеется, не поймёт, но отреагирует на это негативной эмоцией. Если пуля попадёт в пятно белое, человек отреагирует на это эмоцией положительной. Либо к нему притянется очень приятное воспоминание, либо его мысли повернутся в другую сторону и он тут же повеселеет. Варианты могут быть разными.
Людей расстреливают, всюду слышна оглушительная автоматная очередь. Сами люди этого слышать не могут. Их настроение меняется удивительно быстро, но внимания они на это не обращают, а раз так, то им кажется, что всё идёт именно так, как должно быть. Почему у человека мысли никогда не заканчиваются, не прекращаются? Как известно, мысли контролируют человека. Но контролирует ли сам человек свои мысли? Публика предпочитает об этом не думать, все дурачатся дальше.
Расстрел продолжается, кому-то пули прилетают в самое сердце. И повезло, если в белую часть. Человека возносит так высоко, будто бы его посадили в ракету. Если же пуля задевает чёрный участок сердца, человек на какое-то время почти умирает, страдает, как никогда. Кто-то, кстати, называет всё это вторым притяжением.
Вяземский сидит на скамейке, продолжает наблюдать за проплывающим потоком людей. Ему становится бесконечно их жаль, он чувствует невыразимую и непередаваемую тоску; его собственное сердце как будто бы покрывается инеем. Также он подмечает, что абсолютно у каждого человека на запястье правой руки есть своя запись; указана причина будущей смерти. Изучив руку миловидной худенькой женщины, Родион прыгает со скамейки, мчится к ней ближе. Если верить всем записям, то она погибнет через два месяца, разобьётся её самолёт. Родион забывает, что он во сне, хочет предупредить эту женщину об аварии. К сожалению, такое действие бесполезно.
Вяземский возвращается на скамейку. Кошка его как будто приветствует, вальяжно и спокойно виляет хвостами.
— Это всё только спектакль, один прекрасный спектакль.
— Какая же глупость!
— Да мир наш разве не глупость?
Вяземский хочет что-то ответить, но явно не может. Словно этот вопрос из тех, на которые убедительно ответить нельзя.
— Если судить по увиденным тобой сценам, то всё выходит так, что людьми фактически управляют тени, то есть существа в чёрных одеждах. А тенями управляет опять же главное существо. Оно стоит на вершине всей этой иерархии. И оно хочет показать тебе всю свою власть.
— Но зачем? — бросает вопрос Родион, только кошки уже рядом нет. Она куда-то исчезла, словно её и не было вовсе. Из парка исчезают все люди, Родион остаётся в немом одиночестве. Перед ним появляется тень, то самое непонятное существо в чёрных одеждах.
Тень не здоровается, начинает небрежно трясти рукой, в руке появляется чёрный и матовый автомат. Вяземский “становится далматинцем”, его тело теряет одежду, кожа становится белой, местами она испачкана чёрными пятнами.
Приставив приклад к плечу, тень открывает огонь. Пули освобождаются, летят в тело Вяземского, погружаются в контуры чёрных пятен. Родион корчится, неслышно стонет от боли и начинает бежать. Довольно быстро он спотыкается и падает оземь. Тень стреляет прямо по сердцу, прямо по его чёрной части. От этого уже никак не спастись.

6
Вяземский просыпается. Такого масштабного страха он не видел, наверное, никогда. Само собой, его паника продолжается, и Родион окончательно приходит в себя только через сорок минут.
Реабилитировавшись, он подходит к журнальному столику, поднимает со стеклянного квадрата тетрадь, в которой пишет рассказы. Именно эта тетрадь и была в его сне. Литература для этого человека — самое светлое, самое главное в жизни.
Из ванной раздаются какие-то негромкие звуки, Родион решает не реагировать. Из ванной один за другим исчезают предметы, одна из стен превращается в огромное горизонтальное зеркало. Из зеркала выходит главное существо, серая ряса медленно движется в спальню.
Вяземский встречает незнакомца взглядом, полным необъяснимого недоумения. Логично, что он должен бояться, но этого нет. Интуиция твердит ему, что сейчас бояться не стоит.
— Я здесь, потому что так нужно, — говорит ряса человеческим голосом. Голос низкий и очень уставший, хрипящий. — Смотри, — говорит ряса, и её капюшон немножечко наклоняется, поворачивается в сторону полумягкого стула. Через полторы секунды стул рассыпается.
В спальне появляется вольтеровское комфортное кресло. Главное существо беззвучно командует Родиону, чтобы он туда сел. Родион это делает. 
— Я — это главный создатель. Все события и предметы, что есть в твоей жизни, так или иначе созданы мной. Я — это главный вор и главный преступник. Я распоряжаюсь судьбой и жизнью людей, как мне понравится, в том числе могу их жизнь прервать и закончить, и за это меня никто не посадит. Я — это главный благодетель и главный судья. У меня есть возможность существовать вне материи, есть возможность выбирать себе абсолютно любые обличия. Правда, о последнем мало кто знает.
Главное существо показывает Родиону какие-то хитрые трюки. Рассыпает предметы, деформирует их, создаёт что-то новое и другое.
— Настоящий смысл моего визита ты поймёшь достаточно скоро, но в этом обличии меня уже здесь не будет. Впрочем, мне как раз пора уходить, — главное существо разворачивается и движется в сторону ванной.   
Только он собирается войти в зеркало и исчезнуть, как Вяземский успевает задать быстрый вопрос, интересуется, как незнакомца хотя бы зовут.
— Люди зовут меня Временем, — говорит незнакомец, входит в зеркало и сразу же исчезает.

7
*** Следующий день, солнечное и тёплое утро. ***
Родион телепортируется за письменный стол, садится удобнее, наклоняется над тетрадью, в которой пишет рассказы. Сегодня ему снилась ситуация с Морионом. Это не был обычный сон, скорее это был фильм, где присутствует смена ракурсов, где постоянно меняются сцены и декорации. Теперь Вяземский всё это записывает, составляет рассказ. Литература для него — самое главное, поэтому он делает это как одержимый.

8
*** Ещё через день. ***
Всё повторяется, только на этот раз снилась история с Кёрзой.

9
Родион заканчивает писать свой сборник рассказов, тысячу раз его редактирует, словом, тянет его к идеалу, как может. Наконец, всё становится на свои места. Главное существо пришло, чтобы помочь Родиону написать его сборник, чтобы дать ему новые ситуации. Эта миссия оказалась исполнена.
Не совсем ясным остался вопрос, что из первого сна-спектакля было настоящим, а что было несуществующим? Ведь в спектакле всегда есть место для правды и всегда есть место для лжи. Материальна ли кошка с двумя хвостами, материальны ли существа в чёрных одеждах?

10
Вяземский правит текст дальше, старается сделать его более литературным и интересным. Долго он не может решить, как этот сборник стоит окончить. В итоге он приходит к выводу, что лучше всего будет просто написать в конце “Сборник окончен”.
Вяземский делает последние правки. Сказать правду, он вовсе никакой и не Вяземский. По каким-то соображениям этот человек решил скрыть в данном тексте свои настоящие Ф.И.О.
Сборник окончен.